События весны 1921 г., из-за которых правящий режим под угрозой потери власти вынужден был резко прервать проведение политики «военного коммунизма», для страны имели последствия не менее значительные, чем переворот в октябре 1917 г. Россия после военно-коммунистических экспериментов вновь вставала на путь органического, эволюционного развития, вернувшись в русло исторического процесса. Это проявилось не просто в замене продразверстки продналогом, но и в определенной свободе торговли, в допуске частных капиталов, в проведении финансовой реформы, во введении в обращение золотого червонца. Народное хозяйство стало быстро восстанавливаться. Существенный вклад российские авторы внесли не только в разработку вышеназванной проблематики, но и в освещение политической истории тех лет, особенно в изучение внутрипартийной борьбы в рядах большевиков.
Вместе с тем до сих пор не изучен важный вопрос, как и почему в условиях нэпа ориентация высшего эшелона власти изменилась от доктрины мировой революции к политике национально-государственного возрождения Советской России под знаменем «социализм в одной стране».
Читатель получит возможность соединить традиционное изложение событий первой половины 1920-х годов с освещением глубинных процессов, приведших к победе идей национал-большевизма, а затем и к сталинской диктатуре.
В самый разгар Кронштадтских событий весны 1921 г. «Правда» опубликовала передовую статью с симптоматичным заголовком «Патристика», посвященную выходу в свет сборника «В борьбе за Россию», в котором впервые широко использовался термин «национал-большевизм». В статье проводилась мысль о национальном возрождении России через большевистскую власть и о целесообразности для белых как можно скорее прекратить вооруженное сопротивление. Благосклонное отношение главной партийной газеты большевиков к национально-патриотической тематике было лишь дуновением ветерка перед последующими идеологическими бурями, которые принесет с собой новая экономическая политика.
С политической точки зрения поворот в марте 1921 г. к нэпу действительно стал почти открытым отречением большевиков от доктрины мировой революции и мирового социализма. Однако сразу отбросить доктрину, которая не только способствовала приходу к власти, но фактически лежала в основе партийной идеологии и политики, большевики не могли. Именно этим во многом объясняется то упорство, с которым Ленин отстаивал в течение 1920 — начала 1921 г. необходимость продолжения курса «военного коммунизма».
Сегодня многое свидетельствует о том, что Ленин, соединявший в себе, по словам Н.А. Бердяева, предельный максимализм революционной идеи, тоталитарного революционного миросозерцания с гибкостью и оппортунизмом в средствах борьбы, в практической политике, имел достаточно оснований, чтобы в 1920 г. понять необходимость изменения продовольственной политики.
Несвойственный Ленину тактический консерватизм объяснялся тем, что отмена тотальной государственной монополии на распределение продуктов или ее частичное ограничение создавали почву для свободного движения продуктов вне государственной сферы. Последнее означало не что иное, как частичное восстановление торговли, рынка, а значит, и капиталистических отношений. Речь шла не просто о корректировке всей предыдущей политики, а о фактической ее отмене, что предопределяло остановку, поворот назад после столь быстрого продвижения к «заветным целям».
А после допущения капитализма начался термидор. Это слово звучит как приговор для революционера и для революционной партии. Л.Д. Троцкий свидетельствует: «Перед введением нэпа и в первый период его у многих из нас было немало разговоров с Лениным о термидоре. Самое слово это было у нас в большом ходу»[1].
Требовалось больше чем политическое мужество, чтобы допустить развитие событий в таком направлении. Это противоречие привело к образованию феномена, который в дальнейшем проявлялся во всех реформаторских действиях «верхов», скованных государственно-социалистической доктриной: они шли на вынужденные шаги лишь тогда, когда из всех альтернатив оставалась только одна и когда необходимость перемен становилась настолько очевидной всем, что не сделать этих шагов было уже нельзя. Подобное отношение к первому шагу реформ проявилось затем и у других руководителей страны, включая Н.С. Хрущева, М.С. Горбачева и Б.Н. Ельцина.
Наиболее активно и жестко против изменения продовольственной политики высказывались работники нар-компрода — суперведомства периода «военного коммунизма», державшего в своих руках основную часть продовольственного снабжения страны. Заместитель нар-компрода В.В. Осинский, который впоследствии сыграл немаловажную роль в сдерживании «крестьянского» нэпа, писал в 1920 г., что предложение о введении продналога неприемлемо, так как означает «восстановление хотя бы частью «свободной торговли»[2], а следовательно, и крушение государственных принудительных заготовок. При отсутствии товарного фонда, по его мнению, государство не сможет выдержать конкуренцию со свободной торговлей.
Однако политическое чутье не подвело Ленина: изменение формы взаимоотношений крестьянства с государственной властью постепенно успокоило деревню. В сводке информационного подотдела ЦК на 1 июля 1921 г. указывалось, что «декрет о продналоге почти повсеместно имел только положительные результаты, выразившиеся в увеличении площади засева, в некоторых губерниях (Курская, Башкирская респ., Пензенская) даже на 100%, и отношение населения резко изменилось в сторону партии и Советвласти». Благодаря декрету, как сообщали местные губкомы, в Курской и Царицынской губерниях «бандитизм теряет под собой почву и начинает явно идти на убыль»[3].
Продовольственная уступка крестьянству потянула за собой целый шлейф и других явных изменений. Шаг за шагом, как и предполагали большевистские теоретики, партия отдалялась от достижения желанных целей, в частности от создания модели централизованного планового хозяйства, которая была краеугольным камнем всей экономической политики партии. Более того, политическая настойчивость Ленина в начале поворота не могла в дальнейшем гарантировать контроль за темпом и ходом преобразований, равно как и за их результатами.
Боязнь утратить власть толкала Ленина на форсирование поворота к новому курсу. Как показали дальнейшие события весны и лета 1921 г., действия руководства были импровизацией, отсутствовал четко продуманный план. Рассматривая поворот к нэпу в широком историческом контексте, нельзя, вопреки устоявшейся историографической традиции, считать его победой большевиков или прозорливостью их лидеров.
Почти сразу после перехода к продналогу одна за другой стали возникать серьезные политические, экономические и идеологические проблемы, показывавшие, что торопливость в самом начале не позволяла четко продумать, как будет реализовываться идея «отступление в нэп».
В рядах правящей коммунистической партии началось смятение. Некоторые уездные парторганизации усмотрели в мероприятиях, предложенных Лениным при переходе к нэпу, чуть ли не «капитуляцию перед капиталистами». В связи с этим резко увеличился выход коммунистов из РКП(б). В шифротелеграмме за подписью В.М. Молотова, посланной губкомам 25 апреля 1921 г., отмечалось, что переломный момент вызывает колебания среди членов партии. Наблюдаются частные или групповые выходы из партии[4]. В письме И.И. Скворцова-Степанова в ЦК отмечалось, что рабочие задавали вопрос, когда и они дождутся натурналога.
В большинстве парторганизаций стало складываться мнение об исключительно тактическом характере новой экономической политики, призванной стабилизировать политическую обстановку в стране. Это подтверждали многие сообщения с мест.
Наибольший резонанс вызвали итоги двухнедельной поездки замнаркома земледелия Н.Н. Осинского по ряду важнейших губерний Центральной России в конце апреля — начале мая 1921 г. По ее итогам он написал письмо в ЦК, в котором указывал, что новая политика «недостаточно усвоена» на местах и прежде всего неясно «само существо» нового курса. «Одни полагают, — указывал Осинский, — что мы становимся на путь возвращения к буржуазным отношениям, другие, наоборот, думают, что предпринимается показной политический ход (так, например, ответственный работник Елецкой уездной организации спрашивал меня, улыбаясь, по секрету: "Будет ли осенью восстановлена разверстка?"). Не усвоены также практические выводы, вытекающие из новой политики, не проявляется инициатива в строительстве нового типа, в частности в кооперативном строительстве и в развитии местного оборота»[5]. Кроме того, вообще высказывались сомнения относительно способности партии и ее местных организаций справиться с новыми задачами. В связи с этим Осинский предлагал в срочном порядке созвать общероссийскую партконференцию «в целях подробного и отчетливого разъяснения существа новой политики и задач, с ней связанных».
26 — 28 мая 1921 г., т. е. через три месяца после X съезда РКП(б), была созвана X Всероссийская партийная конференция. Ее материалы, которые так и не были никогда полностью опубликованы, показывают, насколько враждебно были встречены в партийных массах «новации» большевистских лидеров, как беспомощны были объяснения «нового курса» со стороны последних.
Ленин специально написал брошюру «О продналоге», адресованную делегатам партконференции. Многих разъяснения Ленина не удовлетворили, ибо они пока указывали лишь на необходимость некоторых промежуточных этапов на пути к социализму.
Предполагаемая относительно короткой фаза переходного периода от капитализма к социализму при поддержке мирового пролетариата превращалась теперь в длительный, многоступенчатый процесс. За неделю до открытия партконференции Н.И. Бухарин, выступая на IV Всероссийском съезде профсоюзов, заявил: «...поскольку нет всеобщей революции на Западе, мы вступили в такую полосу, где прямой дороги по направлению к коммунистическому строю нет... наша русская революция пойдет многочисленнейшими зигзагами, заворотами и поворотами»[6].
Такой путь развития определяло российское крестьянство, не пожелавшее дальше жить по законам «военного коммунизма». Ставшее чисто национальным барьером на пути реализации доктрины мировой революции и мирового социализма, крестьянство одновременно подтолкнуло большевиков к разработке собственной национальной доктрины.
Однако в то время пойти дальше общих рассуждений Ленин и его соратники были не способны.
X конференция РКП (б) подтвердила, что спешность в изменении экономического курса не дала руководству возможности обдумать множество важнейших вопросов, ответы на которые обязательны при начале любых преобразований. Так, один из делегатов конференции сказал: «Спешность, с которой были установлены эти изменения в политике, не сопровождалась продуманностью практического проведения в жизнь со стороны центральных органов»[7].
Рабочее население вообще выступало против «свободной торговли» и, как отмечал один из делегатов, «слезно просило написать тов. Ленину, чтобы он свободу торговли уничтожил».
Большинство выступивших в прениях сдержанно оценивали деятельность центра по разработке нового курса: они были разочарованы тем, что услышали от партийных вождей в Москве. Представитель Волынской губернии, к примеру, хотел услышать из уст Ленина «не беллетристику», а четкое указание, «на какой точке зрения мы сейчас становимся... Если мы становимся на путь свободной торговли и сказали "смелей", то давайте действовать смелей, мы найдем много способов для проведения этого лозунга в жизнь... Если торговать, то, конечно, мы найдем как торговать, а если нам говорят, немножко торгуй, немножко не торгуй ...этот месяц торгуй, а другой подожди, то как это получается... (смех)».
Помимо идеологических провалов в объяснении сущности «нового курса» существовали и вполне осязаемые препятствия на местах: совершенно отсутствовал аппарат управления, пригодный для реализации новой политики. Единственно, на кого можно было опереться, так это на кадры продовольственников (многочисленных представителей наркомпрода), в обязанности которых входила задача «выбивать» продразверстку из крестьян. Поэтому, как отмечал И.М. Варейкис на конференции, им «никак не втолкуешь, что продналог не продразверстка». Более того, говорил другой участник конференции И.Л. Мещеряков, согласно телеграммам на местах «все остается по-старому и продолжается на самом деле прежняя политика наркомпрода: жми, дави, отбирай. Они не могут понять, что нужно действовать теперь с точки зрения здравого смысла, а не с точки зрения жестокой, хотя и неизбежной разверстки»[8].
Пока в Кремле спорили о новом курсе, просторы России захлестывала стихия рынка.
На базаре чего хошь,
Разны все товарики.
Ходят в синих галифонах
Красны комиссарики...
Заморожены заводы
И не хлопают ремни,
Скучно, скучно мне без милой,
Проходите скорей дни...
На Ивановском болоте
Уточки закрякали.
Мова милова родного
В чрезвычайку спрятали[9].
Так представляли себе обстановку в стране жители Иваново-Вознесенской области.
Немало писем с изложением картинок новой жизни получал из России теоретический орган меньшевиков «Социалистический вестник». Вот как описывал изменения один из его корреспондентов в России: «Я был в Ростове до "новой экономической политики" и был совершенно поражен той переменой, которую я нашел там: вместо пустого мертвого, совершенно разоренного города с заколоченными магазинами, который я недавно оставил, я нашел живой, торговый город, все магазины которого заполнены товарами, начиная с пирожных и кончая мехами и... брильянтами (это называется комиссионный магазин), совершенно открыто продаются, покупаются, уплачиваются миллионы рублей за вещи, толпа шумит, женщины блестят нарядами, мехами и жемчугами, театры все открыты и всюду переполнено»[10].
Новая экономическая политика легализовала жажду советской бюрократии к обогащению. «Если до новой эпохи в советской России, как известно, процветало разложение, хищение, взяточничество и т. д. ...то после перевода советских учреждений на "новые хозяйственные рельсы" разложение, хищения, продажность и полный маразм достигли воистину невиданных, грандиозных размеров. Все припрятанные товары вылезли на свет божий, но если раньше их крали со складов, унося в портфелях или под полой по кусочкам, то сейчас, в полном соответствии с декретом о переводе на хозяйственные рельсы, товары эти уже легально вывозятся вагонами на эти самые рельсы, продаются частному лицу за полцены, а другое учреждение у этого лица их покупает. Если раньше хищения шли на миллионы, то теперь на миллиарды». Такие описания чиновничьих «нравов» не отвечали указаниям большевистских вождей, как проводить новую экономическую политику.
Проявлялись в связи с введением нэпа интересы и других групп. В недрах советской экономической системы появился еще один слой, претендовавший на собственное политическое и экономическое место в системе, — слой «красных директоров», хозяйственной номенклатуры переведенных на коммерческий расчет трестов и предприятий. Они тяжело пережили период восстановления рынка и теперь чувствовали себя достаточно уверенно в стихии нэпа. По крайней мере, их действия, направленные на получение прибыли любой ценой, взвинчивание и монопольное держание цен, урезывание заработной платы рабочих, показывали, что они вполне усвоили первые уроки капиталистического хозяйствования. «Стараясь перенять капиталистические приемы торгово-промышленной деятельности, хозяйственные органы вольно или невольно перенимают и капиталистические приемы эксплуатации», — писала газета «Труд» 27 июля 1922 г. В той же газете от 17 августа читаем: «Нужно отметить, что наши хозяйственники, даже лучшие из лучших, удивительно быстро усвоили себе нравы и вкусы бывших хозяев-капиталистов».
Рыночная стихия вопреки декретам мощно наступала по всей стране. Стало ясно, что большевики не могут удержать новую экономическую политику в тех рамках («торговля в пределах местного оборота»), в которых первоначально она замысливалась на X съезде партии. Масштабы «отступления», предпринятого весной 1921 г., оказались недостаточными как с точки зрения политики, так и с точки зрения доктрины. Кроме того, в 1921 г. разразился продовольственный кризис. В этой критической ситуации, когда Россия оказалась перед угрозой голода, большевики вынуждены были пойти на дальнейшее раскрепощение рыночных и частнокапиталистических отношений в стране. Отступление ко второму эшелону обороны «социалистических ценностей» так же, как и в марте 1921 г., далось ценой очередного «ревизионизма» и дальнейшего продвижения в сторону национал-большевизма.
На этот раз мощный импульс для эволюции в сторону «настоящего», не урезанного нэпа режим получил со стороны «красных директоров», которые, как мы отмечали, весьма прагматично подошли к новой экономической политике и увидели в ней не столько политические моменты, сколько хозяйственные — возможность чуть-чуть оторваться от государственной опеки и получить ограниченную свободу в действиях. Деполитизация нэпа, к которой стремился этот слой, превращала курс новой экономической политики в сугубо национальный фактор, оторванный от высоких требований марксистской доктрины, учитывающий прагматические интересы конкретных слоев советской хозяйственной бюрократии. Рупором их интересов стал ВСНХ в лице его председателя П.П. Богданова, который подготовил в июле 1921 г. конфиденциальные тезисы о новой экономической политике.
Автор был крайне самокритичен. По открытости, резкости тезисы представляли собой своеобразный манифест о промышленной политике и, безусловно, указывали на то, что «новый курс», наконец-то, затронул и заставил защищать свои интересы мощную группу хозяйственников, без которых ни государственный сектор, ни общеэкономическая политика действительно не могли бы развиваться.
Главное внимание в тезисах было уделено разнообразным аспектам укрепления позиций государственного сектора. Это был голос хозяйственников, озабоченных прежде всего эффективностью работы своих предприятий. Что же они предлагали? Во-первых, отменить принцип бесплатности, на основе которого существовали и управлялись предприятия. Во-вторых, значительно увеличить заработную плату, включив в нее расходы на приобретение одежды, а также ранее бесплатно выдававшихся продуктов, по крайней мере до средней прожиточной нормы. В-третьих, увязать снабжение рабочих с уровнем производительности труда, а не с количеством работающих на предприятии. И наконец, в-четвертых, в основу всей экономической политики положить хозяйственный расчет.
Разумеется, все «красные директора» хотели также иметь право самостоятельного выхода на внешний рынок, минуя органы наркомата внешней торговли. Причем многие из них настаивали на отмене монополии внешней торговли.
Прочитав тезисы, А.И. Рыков (в то время заместитель председателя СНК) высказал сомнения относительно возможности быстрого осуществления предлагаемых мер, ибо денационализация и снятие госпредприятий с бесплатного снабжения могли бы привести к росту безработных; голод в деревне не позволил бы, как обычно, поглотить избыточное городское население. Кроме того, в этих условиях «проснутся» и профсоюзы, полностью контролируемые партией. Все это, считал Рыков, «немедленно породит движение под лозунгом «работы и хлеба»[11].
Для подобных выводов у Рыкова были совершенно определенные основания. С введением новой экономической политики перешедшие на коммерческий расчет предприятия, разнообразные государственные органы стали резко сокращать административно-управленческий аппарат. После первоначальной волны сокращений на 40 — 60 %, в конце 1921 г. прошла еще одна, уменьшившая дополнительно штаты на 30 %. Начался стремительный рост безработицы; порой и квалифицированные работники с трудом находили себе место.
На государственном снабжении к концу 1921 г. в Москве осталось 30 — 40 тыс. работников. Рабочие не могли рассчитывать на какую-либо поддержку органов социального обеспечения. Все разработанные планы по поддержке безработных не могли быть выполненными из-за отсутствия у государства необходимых средств. Не было капиталов и у представителей буржуазии, поскольку многие из них пока просто арендовали мелкие заведения.
Весьма призрачны и даже опасны были, по мнению Рыкова, надежды на быстрый успех от передачи предприятий в аренду. У потенциальных арендаторов «нет ни хлеба, ни одежды», указывал он. Развитие рыночных отношений должно было еще только создать настоящего арендатора.
На заседании Политбюро РКП (б) 16 июля 1921 г. тезисы ВСНХ были приняты за основу. Комиссии в составе П.П. Богданова, А.И. Рыкова, Л.Б. Каменева и А.А. Андреева было "поручено отредактировать тезисы, учтя все поправки и «выяснив отношение к ним профсоюзов и рабочих, в особенности наилучших предприятий». Доработка вопросов, поднимаемых в тезисах, проходила в обстановке строгой секретности из-за их важности. Достаточно сказать, что секретные экземпляры тезисов для рассылки на обсуждение печатались в типографии ВЧК. Ленин лично следил за подготовкой тезисов, указывая, кому их рассылать. По поручению Ленина персонально и секретно тезисы были посланы в наркомат труда B.C. Шмидту, В.А. Аванесову и Н.П. Брюханову.
В силу важности и неоднозначности поднятых проблем обсуждение тезисов в «верхах» длилось около месяца, и 8 августа 1921 г. они были представлены на Пленуме ЦК РКП (б). Накануне него Троцкий направил членам ЦК собственные тезисы вместе с замечаниями об официально выработанном проекте[12]. Тезисы Троцкого отличались еще более резкой критикой проводимой экономической политики и одновременно являлись почти законченной экономической программой. В них отмечалось, что внедрение новой экономической политики идет совершенно не тем темпом, как того требует тяжелейшее положение в народном хозяйстве. Налицо «практическая путаница и идейная смута», «крайне несистематический характер разработки» намечаемых преобразований. По мнению Троцкого, «в области хозяйства политика крутых поворотов, тем более внутренне несогласованных, совершенно недопустима <...> Ясное и открытое ознакомление партии с действительным положением вещей в области хозяйства, без всякого приукрашивания и фальшивых обнадеживаний» должно стать одной из гарантий успеха в реализации намеченных мер.
Одновременно Троцкий указывал на серьезные институциональные препятствия в осуществлении единого руководства промышленностью. «Постоянные столкновения хозяйственных, профсоюзных и партийных органов» в управлении предприятиями, в особенности при назначении руководителей, способны были погубить «самую здоровую промышленность». «Груз прошлого», выражавшийся в бюрократическом характере проведенной национализации предприятий, при которой механически были нарушены основные жизненные связи «в области корней каждого предприятия», вынудил последние перейти на «полупаразитический» образ существования за счет государственных ресурсов. Это, в свою очередь, отняло у промышленности ее «движущую силу» — личную материальную заинтересованность рабочих. Даже управление процессом снабжения было выведено из компетенции предприятий в главки и другие вышестоящие органы.
Наконец, постоянное перенесение ответственности за решения и дела в хозяйственной области на местные партийные органы и на ЦК привело к тому, что «ответственные советские работники стремятся всякое решение провести через Политбюро, которое вынуждено заниматься импровизацией». Троцкий считал, что партийная и советская работа должны быть резко разграничены.
Эти и другие предложения Троцкого были отвергнуты Пленумом... чтобы через год быть официально признанными. Отказ ЦК от некоторых «смелых» предложений Троцкого указывал на неготовность (прежде всего Ленина) резко «сдать» позиции по всем вопросам. Поскольку же предложения Троцкого и само содержание тезисов не совпадали с общим сглаженным и умиротворенным настроем членов ЦК, было решено «запретить всякое распространение каких бы то ни было материалов к настоящему заседанию ЦК».
9 августа 1921 г. принимается «Наказ СНК о проведении в жизнь начал новой экономической политики». С целью предотвратить дальнейшее падение народного хозяйства осуществлялась значительная децентрализация управления отраслями. Государственные предприятия переводились на «точный хозяйственный расчет», им предоставлялось право ограниченного сбыта своей продукции. Вводилось материальное стимулирование рабочих. Многие предприятия сдавались в аренду кооперативам, товариществам и другим объединениям или частным лицам. Предприятия, не сдаваемые в аренду и оказавшиеся вне государственного управления, подлежали закрытию. Кроме того, чтобы ускорить восстановление народного хозяйства и компенсировать возможный недобор городом сельскохозяйственных продуктов по продналогу и товарообмену, правительство впервые рекомендовало не ограничиваться рамками местного оборота, а «переходить, где это возможно и выгодно, к денежной форме обмена».
Пока в ЦК и Политбюро шло обсуждение и подготовка «Наказа...», в низовых партийных организациях все больше возрастали оппозиционность и неприятие действий правительства в области «нового курса». 22 июля 1921 г. В.М. Молотов получил письмо секретаря МК РКП(б) П. Заславского, в котором говорилось о неблагоприятной обстановке, сложившейся в партийных организациях Москвы в связи с реализацией новых мероприятий. Члены партии, указывал он, «берут совершенно недопустимый тон по отношению последних декретов»[13]. Главные причины этого — крутое изменение политики, отсутствие точной и заблаговременной информации о предполагаемых шагах. «Целая куча декретов» создает сумятицу, постоянные слухи и сплетни. П. Заславский ссылался на мнение другого руководителя московской парторганизации о том, что издающие декреты сами не знают их цели и удивляются их результатам.
По мере развития практики нэпа, после года блужданий и импровизаций в области «нового курса» необходимо было дать оценку тому типу капитализма, который появился и подрос «под крылом» большевистского режима. Быстрый ход жизни давал повод для совершенно различных оценок.
Для меньшевиков «государственный капитализм», объявленный в качестве ближайшей цели нэпа, заканчивался однозначно — восстановлением экономической и политической власти как отечественного, так и иностранного капитала. «Возрождение капитализма идет семимильными шагами», — писал «Социалистический вестник». При этом подчеркивалось, что все больше увеличивается противоречие между капиталистической реальностью и тем политическим курсом, которого продолжали придерживаться большевики.
В любом случае сложилась парадоксальная социально-политическая ситуация: правящая партия, провозглашавшая защиту интересов пролетариата, одновременно с частным хозяином становилась организатором процесса производства не только на государственных предприятиях. Неизбежно выражая интересы нанимателя в отношениях с наемным трудом, она, как представитель государственной власти, была вынуждена гарантировать легальные условия для частнопредпринимательской деятельности.
В связи с этим партии большевиков было трудно найти такую форму экономической политики, в которой бы сочетались восстановление капитализма и борьба с капиталистической эксплуатацией, в том числе и на госкапиталистических предприятиях. Меньшевики, которые так же, как и большевики, считали себя выразителями интересов российского пролетариата, почти сразу после перехода к нэпу указывали на возникающее противоречие.
Они считали, что под личиной государственного капитализма возрождается далеко не «чистый» капитализм, а его бюрократический слепок. Поэтому понятно, почему оказались малоэффективными почти все экономические «изобретения» большевиков, и в первую очередь внедрение хозяйственного расчета на предприятиях. Вместо реального развития рыночной инфраструктуры произошло как бы создание квазиструктур: под оболочкой рыночных форм сохранялся все тот же бюрократический, коррумпированный механизм, сформировавшийся в предыдущие годы и несколько видоизменивший свои методы работы.
Кроме того, бюрократия гналась за внешними признаками «капиталистического» развития: например, чисто формально насаждались биржи, даже там, где, казалось бы, в них не было необходимости. Пропагандировались самые утонченные формы банковских операций, для осуществления которых не было ни условий, ни средств, ни людей. Процветала сплошь и рядом излишняя реклама. Все это показывало, что это был «поддельный» капитализм. Именно так воспринимали нэповскую доктрину широкие слои партийно-государственной бюрократии.
Корреспонденты «Социалистического вестника» сообщали о примечательных и интересных деталях «нового курса», нового «партийно-государственного» капитализма. Исходя из «декретного» образа нэпа, предпочтение в хозяйственной политике должно было отдаваться всесторонней государственной поддержке кооперации. В соответствии с этими установками государственные органы стали продавать товары преимущественно представителям кооперативов. «Отсюда рецепт, как стать "буржуем", довольно прост: надо либо самому превратиться в кооператив, либо "заарендовать" себе какой-нибудь кооператив служащих или рабочих, получать от него бумажки, а покупаемые по ним товары свозить себе на склад»[14]. В свою очередь, поддинные капиталисты, те, кто действительно могли бы стать носителями настоящих частнокапиталистических отношений, мало доверяли новому курсу и предпочитали пока не втягиваться в крупные операции.
Пропаганда в печати сменовеховских идей (о чем подробнее будет сказано дальше), хозяйственный кризис, нэп-мановские кутежи на фоне растущей безработицы и ухудшения материального положения рабочего класса вызывали у многих коммунистов чувство растерянности, вели к утрате жизненных ориентиров, погружали в состояние глубокой депрессии. Современники отмечали: «Уже ходят печальные слухи, там застрелился, придя домой, один из героев войны. Не выдержал мелкой и гнусной придирки. Лишняя капля переполнила чашу. Как кровь лежит пролетарский орден на остывшей груди. А там говорят о преждевременной смерти молодого рабочего, члена союза молодежи. И тоже из-за пустяков... Правда, и мыслящим сейчас трудно разобраться. Так перемешались два вражеских стана, слились друг в друга, как два зубчатых колеса. Противоречия растут. Социализм, ведущий биржу, пролетарий, царствующий над буржуа. Собственник под охраной рабоче-крестьянской милиции. Где здесь свое и чужое, где враг и друг»[15]. В этих условиях, ровно через год после введения нэпа, Ленин вынужден был объявить о том, что эволюция режима по пути к капитализму, о чем все время говорили оппоненты, приостанавливается. 6 марта 1922 г., выступая на заседании коммунистической фракции Всероссийского союза металлистов, он заявил: «...отступление, которое мы начали, мы уже можем приостановить и приостанавливаем. Достаточно. ...Отступление в смысле того, какие уступки мы капиталистам делаем, закончено... <...>...наше экономическое отступление мы теперь можем остановить. Достаточно. Дальше назад мы не пойдем, а займемся тем, чтобы правильно развернуть и группировать силы».
Упрочение режима, по мысли Ленина, должно было гарантироваться сохранением политической диктатуры в стране. Оно должно было служить гарантией государственности «допущенного» капитализма, чтобы он «не мог и не смог выходить из рамок и условий, определенных ему пролетариатом». «Если крестьянину, — отмечал Ленин, — необходима свободная торговля в современных условиях и в известных пределах, то мы должны ее дать... Это не значит, что мы разрешим торговать политической литературой, которая называется меньшевистской и эсеровской и которая вся содержится на деньги капиталистов всего мира... без эсеровской и меньшевистской пропаганды ...русский крестьянин, мы утверждаем, жить может. А кто утверждает обратное, то мы тому говорим, что лучше мы все погибнем до одного, но тебе не уступим! И наши суды должны все это понимать»[16].
Через несколько месяцев последовали практические действия ГПУ. В 1922 г. за границу было выслано свыше 160 выдающихся представителей отечественной культуры. Политические репрессии по отношению к инакомыслящим и политическим оппонентам стали оборотной стороной «национальной» эволюции большевистского режима. «Уже свыше года вертятся большевистские заправилы, как поджариваемые на сковороде, среди противоречий, созданных для их диктатуры «новою экономической политикою», — констатировал «Социалистический вестник». С одной стороны, экономическая необходимость заставляла большевиков шаг за шагом капитулировать не только в хозяйственной, но и в гражданско-правовой области перед «буржуазными» порядками и нормами. С другой же стороны, чем дальше отступали они к «государственному капитализму», тем сильнее становилась политическая реакция на сделанные шаги. «Поэтому каждый шаг в сторону ликвидации, хотя бы для одной, привилегированной части граждан, террористического режима и его экономической основы — системы "немедленного" коммунизма — заставляет большевистских властителей сейчас же подумать о соответствующей "компенсации" в другую сторону»[17].
Осознание нараставших трудностей подтолкнуло большевистских лидеров представить общественности и всей стране новую доктрину, которой должна была руководствоваться правящая партия в условиях нэпа.
Задача оказалась сложной, и не только из-за необходимости синтезировать разнородные представления о происходящем в стране и в мире. Обострившаяся в 1922 г. болезнь Ленина позволила Каменеву, Зиновьеву и Сталину объединиться и сосредоточить в своих руках командные рычаги. Свою энергию «тройка» направила против Троцкого, видя в нем главного соперника в борьбе за власть. Распри внутри руководства срывали разработку единого подхода к текущим делам и определение перспектив нэпа.
В этих условиях Ленин предпринял поистине героическую попытку изменить ход событий. Будучи прикованным к постели, он продиктовал в начале 1923 г. серию статей. В обиход они вошли как «Завещание» Ленина. В них был подытожен опыт, накопленный партией за первое советское пятилетие. Уделяя особое внимание взаимоотношениям рабочего класса и крестьянства, вождь характеризовал крестьянство не просто как союзника, а как равноправного партнера, как субъекта исторического творчества в построении нового общества. Отсюда и его размышления о роли кооперации, о соотношении разных форм собственности, о культуре труда, о необходимости гражданского согласия. Превращение России в промышленную страну он связывал с эволюционным развитием города и деревни. Одна из статей называется «Лучше меньше, да лучше». Заголовок наглядно отражает, какими путями и методами Ленин предлагал покончить с отсталостью и подняться на уровень мировой цивилизации. Квинтэссенцией высказанных мыслей стал вывод о необходимости «признать коренную перемену всей точки зрения на социализм»[18].
Сегодня можно только предполагать, что дал бы России предложенный путь, будь Ленин физически здоров, крепок и энергичен, как, скажем, в 1917 г. или в дни Бреста. А вот поведение его соратников известно: они коллективно отгородились от заветов главного теоретика и основателя большевизма, даже пошли на большее. Губернские партруководители получили из Москвы строго секретный циркуляр, где жестко говорилось о болезни Ленина, оторванного от реальной жизни, и отмечалось, что в продиктованных им статьях не выражено мнение Политбюро. Осталось нереализованным и пожелание Ленина переместить Сталина во избежание раскола с поста генерального секретаря на другую работу. Тем самым в ходе закулисных схваток уверенно победили приверженцы всеобщего огосударствления, сторонники свертывания нэпа и возобновления красногвардейской атаки на капитал в любых его проявлениях.
Уже в 1923 г., окончательно лишившись былой поддержки Ленина, сдал свои позиции Троцкий. Начатая им открытая борьба с «тройкой» закончилась явным крахом. Решающее слово сказал сложившийся под руководством генсека партаппарат, который был заинтересован в упрочении власти и авторитета своего лидера.
В 1937 г. Сталин в кругу приближенных к себе лиц откровенно скажет: «Известно, что Троцкий после Ленина был самый популярный в нашей стране. Популярными были Бухарин, Зиновьев, Рыков, Томский. Нас мало знали, меня, Молотова, Ворошилова, Калинина. Тогда мы были практиками во времена Ленина, его сотрудниками. Но нас поддерживали средние кадры, разъясняли наши позиции массам. А Троцкий не обращал на эти кадры никакого внимания. Главное в этих средних кадрах. Генералы ничего не могут сделать без хорошего офицерства».
Восхваляя роль партаппарата в формировании режима личной власти, генсек сказал не всю правду: «средние кадры» не столько выбирались снизу, сколько назначались сверху, тщательно отбирались и находились под неусыпным контролем ряда ведомств, возглавляемых «генералами». Именно такой аппарат и низверг в 1923 г. Троцкого, превратив, казалось бы, всесильного члена политбюро в «мальчика для битья».
1923 г. оказался переломным и по другой причине. В Германии потерпело поражение восстание, организованное коммунистами. Значительная часть немецкого населения, все еще страдавшая от последствий мировой войны, стала активно поддерживать национал-социалистов. В Кремле не сразу обратили внимание на первые успехи Гитлера. Но слабость революционных сил в Германии стала дополнительным доводом в пользу скорейшей разработки новой доктрины большевизма в крестьянской России.
Еще один «сюрприз» преподнес партийно-государственному руководству так называемый кризис сбыта, разразившийся в стране в 1923 г. и болезненно отразившийся на финансовой системе страны, на материальном положении трудящихся. И тогда и впоследствии многие политики, экономисты и особенно партийные активисты видели причину кризиса в самой природе нэпа, которую они связывали со стихией товарно-денежных отношений, стяжательством, бесплановостью и т. д. Но разве сторонники подобных взглядов не знали, что промышленные предприятия пошли на взвинчивание цен, опираясь на директивы XII съезда партии и решения ВСНХ СССР? Или для них было секретом одновременное удешевление товаров, производимых в деревне?
Расхождение в ценах сопровождалось резким снижением покупательной способности крестьян. Если в 1913 г. за один пуд ржи сельский житель мог приобрести 5,7 аршина ситца, то в 1923 г. — почти в четыре раза меньше (а сахара — примерно втрое). Цена сенокосилки подскочила со 125 пудов до 544 и т. д.
Началось массовое оседание фабрично-заводской продукции на складах, в результате чего вместо ожидаемых прибылей промышленность несла убытки. Будущий академик С.Г. Струмилин так резюмировал ситуацию: «Выпущенные на хозрасчет, наши тресты, оказавшись на время без узды, слегка «перенэпили».
Откровение одного из ведущих экономистов Госплана СССР с головой выдавало тех, кто делал ставку на «узду», на «сильную руку», на жесткое подчинение деревни пролетарскому городу. С времен гражданской войны они видели в крестьянстве 25 млн единоличных хозяйств, стихийно рождающих капитализм. Гены военного коммунизма не давали покоя. Поэтому и нэп они воспринимали не как долгосрочную уступку крестьянству (т.е. основной массе населения) в интересах гражданского мира и эволюционного развития народного хозяйства. Для них это был ловкий политический ход, призванный максимально быстро обеспечить условия для нового рывка к ликвидации частной собственности, товарно-денежных отношений и построения бесклассового общества.
Кризис 1923 г. еще раз наглядно показал, сколь опасна политизация хозяйственной практики, к тому же насаждаемой сверху. Неслучайно кризис сбыта активизировал внутрипартийные споры. Теперь жесткой критике подвергся аппаратный режим, возглавляемый и опекаемый «тройкой». Инициаторами критики выступили Троцкий и большая группа его единомышленников. Спорить с ними было трудно — они знали реальное положение дел в партии и в стране. Сталин называл их взгляды «меньшевистскими», «мелкобуржуазными», «троцкизмом». Но как можно было устранить наличие острых проблем в самой жизни нэповского общества? Загнанные внутрь противоречия политики 1922—1923 гг., о которых говорила оппозиция, рано или поздно должны были обостриться и вновь поставить под вопрос правомочность избранной политики.
Широкомасштабные изменения во внутриполитической жизни начались после смерти Ленина. Решающим фактором на пути к этим переменам стало возвышение Сталина. Генеральный секретарь знал, что в ходе революции правящая партия была воспитана и сформирована двумя вождями — Лениным и Троцким. Теперь ему предстояло доказать, что у большевиков есть бесспорно единоличный лидер. И он добился своего в удивительно короткий срок.
Важнейшим шагом в этом направлении (после изоляции Троцкого) стал ленинский призыв в партию, организованный в 1924 г. Широко разрекламированный, он до конца 80-х годов освещался в отечественной литературе как торжество ленинских идей и упрочение боеспособности революционного авангарда. Факты, однако, не подтверждают сталинской оценки изменений в составе партии 20-х годов.
Ленин всегда придавал партийному строительству исключительное значение. На XI съезде РКП(б) — это был последний съезд, в работе которого он участвовал, — вождь выразил озабоченность снижением уровня политической культуры коммунистов. Его беспокоило то, что фабрично-заводские коллективы в России стали гораздо менее пролетарскими по составу, чем прежде, а «партия является менее политически воспитанной... чем необходимо для действительно пролетарского руководства...». Учитывая реалии мирного времени, переход к нэпу, Ленин предлагал очистить ряды большевиков от непролетарских элементов. Численность правящей партии, достигавшей в 1920 г. 300 — 400 тыс. человек, была, по его выражению, «чрезмерной». К «настоящим рабочим» он отнес тех, «кто не менее 10 лет фактически являлся рабочим на одном из крупных промышленных предприятий»[19].
«Призыв» сопровождался стремительными сдвигами: к 1 ноября 1925 г., в канун XVI съезда численность членов партии впервые превысила миллион человек, т. е. утроилась за период менее двух лет! Облегченные условия приема позволили принять в партию четвертую часть рабочих крупной промышленности СССР. Только немногие из них прошли школу работы на крупных промышленных предприятиях.
Так вполне целенаправленно курс на освобождение правящей партии от непролетарских элементов был заменен совсем иной практикой. Произошло «размывание» старого состава РКП (б). В середине 1927 г. около 60 % составляли те, кто вступили в партию после смерти Ленина, а треть принятых получили партбилеты до перехода к нэпу. Более того, несколько десятков тысяч не умели читать и писать; 26 % членов правящей партии значились «самоучками», т. е. в школе никогда не учились; около 63 % коммунистов (по их собственному признанию) имели низшее образование; лишь 8 человек из каждой тысячи окончили вузы или хотя бы некоторое время были студентами[20].
Все это привело к существенным социальным и национальным изменениям внутри партии: она стала более крестьянской и компактно русской. Крестьянское происхождение внесло элементы традиционализма в поведение коммунистов, большую ориентацию на почвеннические, народнические традиции. Подавляющий удельный вес русских в составе принятых позволил обеспечить большую дисциплинированность и сплоченность партии.
Если крестьянское происхождение значительной части вступивших в партию создавало хорошую почву для развития идей восстановления единой и неделимой России, то преобладание русских открыло двери перед великорусским вариантом национал-большевизма. Это особо проявилось, когда Сталину и его единомышленникам удалось подавить внутрипартийные выступления против проводимой ими национальной политики, отсечь опасность мусульманизации национал-большевизма («дело» Султан-Галиева); еще большее значение в контексте начавшихся перемен имело создание Союза Советских Социалистических Республик.
История создания СССР является оборотной стороной формирования идеологии великорусского национал-большевизма.
Переход в начале 20-х годов к мирной жизни и неизбежное возрождение национально-государственных тенденций поставили на повестку дня вопрос о формах восстановления политических, экономических и культурных связей народов в границах бывшей российской империи. За годы гражданской войны в области национальных отношений проявились многие старые национальные противоречия и конфликты, а также возникли новые, связанные с особенностями установления советской власти.
Так, в Средней Азии и Заволжье большевики столкнулись с сильными пантюркскими и панисламистскими тенденциями. Советская власть здесь устанавливалась путем государственных переворотов с помощью органов ГПУ, русских войск и интернационалистски настроенных местных коммунистов. Таким же путем в 1920—1921 гг. была установлена советская власть и в Закавказье.
Национальная политика большевиков с момента ее формирования всегда была глубоко противоречивой. С одной стороны, она изначально ориентировалась на самоопределение наций и победу мировой революции. С другой стороны, реальность мирной жизни постепенно делала большевиков сторонниками государственности и державности. Но при ближайшем рассмотрении выяснялось, что и сам национал-большевизм мог иметь разную национальную окраску, что отчасти было связано с неурегулированностью вопросов национально-государственного устройства на территории распавшейся российской империи.
После завершения периода войн и революций в Москве и на окраинах бывшей империи необходимо было найти институциональные рамки для разрешения сложного клубка возникших проблем. Концепция национал-большевизма должна была получить подходящее государственное оформление. Поскольку же национал-большевизм развивался под лозунгом «Единая и неделимая Россия», то можно было предположить, в какую сторону пойдет эволюция концепции государственного устройства России 20-х годов.
В хорошо известном плане автономизации Сталина и в идеях федерализма Ленина отражались два возможных варианта создания того государственного образования, которое могло бы объединить распавшиеся части бывшей империи. Конфликт, возникший на этой почве в высшем руководстве в августе — сентябре 1922 г., на наш взгляд, не имел существенного значения. Формально планы Сталина и Ленина отличались друг от друга. Однако вспомним, что в ходе конфликта, Ленин обвинял Сталина в ненужной «торопливости», а Сталин, в свою очередь, говорил о «национальном либерализме» Ленина. Это наталкивает на мысль о том, что указанные варианты образования СССР были лишь разными ступенями воплощения одной идеи — построения единого национал-большевистского государства на территории бывшей царской империи.
Ленинский план федеративного устройства СССР ориентировал на более медленный, осторожный путь с учетом того, что Москва имеет дело со «странами, еще более крестьянскими, чем Россия». Вариант же Сталина почти сразу достигал цели, но значительно более жестким, потенциально конфликтным способом. В контексте политической обстановки 1922—1923 гг. Сталин не мог реализовать свой план и после столкновения с Лениным вынужден был на словах следовать ленинскому плану вплоть до утверждения 31 января 1924 г. на II съезде Советов СССР Конституции СССР. Тем не менее центробежный механизм объединения формально независимых республик был запущен и оставалось только дождаться, когда национал-большевистский режим Сталина окончательно подавит имевшиеся ростки федерализма и независимости. Поднятие сталинской фракцией в середине 20-х годов флага строительства социализма в одной стране значительно ускорило процесс формирования СССР как единой и неделимой советской державы.
Создание СССР и победа сталинской концепции при его создании позволили уже тогда, в самом начале нэпа, заложить основы будущей победы имперской, национально-державной концепции во внутренней и внешней политике правящего режима. Вот так исподволь, задолго до реальных изменений мы двигались к тому времени, когда будут восстановлены царские погоны в Красной Армии и генеральские звания, когда будет воссоздан патриархат Московской и Всея Руси православной церкви. Это будет еще не скоро — в 40-х годах. Но разве не было этих истоков в самом начале нэпа?
Выдвижение в 1925 г. идеи «социализм в одной стране» означало переход к заключительным фазам национально-государственной эволюции большевистского режима. Вновь, как и в 1921 г., они предопределялись крестьянским фактором. Летом 1924 г. Рыков признавался: «У нас нет точного представления, каково положение крестьянства в Сибири, на Северном Кавказе, в Туркестане, по правому или левому берегу Днепра, в Восточной или Западной Украине. Мы не знаем отношений различных групп крестьянства друг к другу, вопросы расслоения крестьянства, изменения его быта, все это только впервые нащупывается» [21].
В том, что правящая партия к 1924 г. не имела готовой крестьянской программы, ориентированной на длительную перспективу, на мощный подъем крестьянских хозяйств, не было ничего удивительного, — она ей просто была не нужна. Перемены 1921 г. в основном касались продразверстки. В 1922 г. были несколько упорядочены (но не раскрепощены) земельные отношения в связи с принятием Земельного кодекса. Тем не менее система сельхозналога оставалась для крестьянства крайне тяжелой. Она не только вызывала массовое недовольство крестьян, но и тормозила развитие сельского хозяйства, препятствовала накоплению ресурсов для расширенного воспроизводства в крестьянских хозяйствах всех слоев деревни.
Это не могло не вызывать протеста в крестьянской среде. В 1924 г. недовольство выражалось в самых различных формах — от неучастия в выборах в сельские Советы и отказа продавать хлеб по низким ценам до возвращения традиционных требований о создании особого крестьянского союза и даже разговоров о прямой вооруженной борьбе с советской властью. ЦК, центральные газеты были буквально завалены письмами от крестьян, выражавших свое недовольство положением в деревне и отношениями с рабочим классом.
Ситуация осложнялась неурожаем. Председатель СНК А.И. Рыков констатировал: «В этом году недород захватил большую площадь с населением приблизительно 8 млн человек». Неурожай усилил недовольство крестьян. Весьма показательны были события в Грузии, где в августе 1924 г. в ряде уездов вспыхнуло антисоветское крестьянское восстание. В Гурии — области с наибольшим удельным весом членов РКП (б) — оно приняло массовый характер. И хотя Сталин на Пленуме ЦК в октябре 1924 г. назвал восстание «бутафорским» (оно было быстро подавлено), происшедшее не могло не напомнить всем Кронштадт и Тамбов.
В августе 1924 г. партийному руководству стал известен факт создания группой комсомольцев в одном из уездов Самарской губернии «Российской рабоче-крестьянской коммунистической партии (большевиков-равноправцев)».
Чем же напутали ЦК двадцатилетние комсомольцы из с. Черновки? «РКП(б) все более и более приспосабливается к рабочему классу, отбросив трудовое крестьянство на задний план, считая его мелкобуржуазным элементом, собственником... Наша партия требует равноправия рабочих и крестьян...»[22], — говорилось в одном из программных документов группы. Ее требования к РКП (б) сводились к следующему: нужна рабоче-крестьянская демократия, а не «эксплуатация» рабочих «над крестьянами», не назначение властей сверху, а равное избирательное право в Совет и управление по принципу демократического централизма; необходим поворот нэпа, торговли, сельхозналога к крестьянству и др.
Обобщив эти и другие подобные материалы, Информ-отдел ЦК в январе 1925 г. направил всем членам и кандидатам в члены Политбюро и Оргбюро сводку «О проявлении антагонизма между крестьянством и рабочим классом». В ней отмечался рост враждебности со стороны крестьян по отношению к рабочим и к партии. Особое раздражение деревни вызывало материальное положение рабочих, их высокая зарплата по сравнению с доходом крестьянина, восьмичасовой рабочий день в городе, социальное страхование, доступ к медицинской помощи, к школьному обучению и к ряду других культурных благ, недоступных для большинства сельских жителей.
Возмущали и высокие доходы ответственных партработников. В сводке ЦК отмечалось, что «все внешние проявления городского богатства (автомобили, театры, "шляпки" и вообще богатая городская одежда) крестьянство относит к числу используемых коммунистами и на этой почве определенно говорит о бюрократическом перерождении партии, превращении ее из честной коммунистической группы революционеров в высшую сословно-привилегированную верхушку, живущую на крестьянской шее»[23].
В конце 1924 — начале 1925 г. во многих губерниях страны быстро распространилась идея создания крестьянских союзов, которые бы встали на защиту интересов крестьянства перед советской властью. ОГПУ в своих сводках, направляемых в ЦК, сообщало, что это движение становится все более массовым. В марте 1925 г. такие выступления произошли в 22 губерниях страны, причем больше всего их приходилось на Московскую губернию. Кое-где начинали поговаривать о новой крестьянской революции: «Хорошо бы иметь власть не рабоче-крестьянскую, а наоборот», «крестьян в стране больше, а потому они и должны управлять». Звучали призывы к достижению независимости крестьянской кооперации и комитетов взаимопомощи, переименовании власти в крестьянско-рабочую.
Такое развитие событий предвидели многие. Например, теоретик крестьянского социализма А.В. Чаянов в 1920 г. опубликовал написанную в жанре фантастики повесть «Путешествия моего брата Алексея в страну крестьянской утопии». По мнению автора, уже в текущем десятилетии российское крестьянство, воспользовавшись распрями между правыми и левыми большевиками, захватит парламентским способом большинство в Советах, а в 1932 г. власть полностью окажется в руках крестьянской партии.
События 1924 г. были не фантастикой, а реальностью. Они продемонстрировали руководству страны, что существует грозная и вполне осязаемая опасность. «Грузинский урок не должен пропасть даром. Тревожный сигнал должен быть услышан», — говорил Зиновьев на Октябрьском (1924 г.) пленуме ЦК РКП(б). По мнению Сталина, который также выступал на пленуме, создались новые условия, новая обстановка, когда партия больше не может в своих отношениях с деревней эксплуатировать тот моральный капитал, который был нажит в годы революции. «Мы должны заново завоевать крестьянство», — ставил задачу Сталин.
Появление на горизонте «нового класса» (по выражению Сталина) — крестьянства, способного в ближайшем будущем стать серьезным политическим и экономическим соперником режима, могло видоизменить всю картину ближайшего развития нэповского общества, нарисованную партийным руководством на XII и XIII съездах партии. Вместо национал-большевистской эволюции режима страна попадала в общинно-крестьянский социализм.
Чтобы решить, как действовать в такой обстановке, большевистские лидеры должны были ответить на единственный судьбоносный вопрос: позволит ли власть беспрепятственно развиваться российскому крестьянству или нет? С ответом на него во многом прояснились бы и остальные исторические перспективы.
Но ответить стало возможным только в 1925 г. Материалы Информотдела ЦК этого периода свидетельствовали об интенсивной аналитической работе в верхах. Были проанализированы самые различные аспекты текущего момента, социально-экономического и политического положения в деревне, настроения и потребности рабочих и крестьян. Руководство во главе со Сталиным очень серьезно готовилось к новому повороту в политике, прекрасно понимало важность и серьезность момента.
В связи с этим весьма показательно анонимное письмо из Москвы о положении в партийных верхах, опубликованное в «Социалистическом вестнике» в феврале 1925 г. «Не буду утверждать, — писал аноним, — что Политбюро не согласно с необходимостью перемены курса, но наша беда в том, что у нас сейчас нет лица, который мог бы решиться на этот шаг. Все боятся — пойдет ли за ними партия... За последнее время пошли слухи, что Сталин всех перехитрил: он сам взялся за трудный маневр поворота. Его последние выступления на заседаниях Политбюро поразили своей решительностью. В партийных кругах говорят, что Сталин думает, что он, как единственно безупречный в прошлом и притом держащий в своих руках весь партийный аппарат, может решиться на опасный шаг»[24].
Время слухов быстро прошло. В том же 1925 г. были допущены частичные уступки «правым». Официальным идеологом нового курса стал Н.И. Бухарин. Именно он сформулировал тезис: «У нас есть нэп в отношениях между городом и деревней, но у нас почти нет нэпа в самой деревне»[25]. Отсюда следовал призыв перейти от тактического маневрирования к политике долгосрочных экономических реформ в деревне. Решения XIV партийной конференции и III съезда Советов СССР воплотили эти идеи в конкретные партийные и государственные решения. В результате частично были реализованы многие из требований крестьянства, имевшие экономический характер и создававшие почву для постоянного недовольства властью.
Так начинался новый этап эволюции режима, связанный с рождением и внедрением в сознание идеи строительства социализма в одной стране и последующим формированием генеральной линии новой политики под сенью этой идеи.
Сказался не только крестьянский фактор — произошли значительные сдвиги и во внешней политике. Это касалось прежде всего такой важной проблемы, как доктрина мировой революции. Несмотря на кажущееся успокоение московских вождей относительно революционных войн и пролетарских революций в других странах, эта доктрина так и не была отброшена до конца.
Вся внешняя атрибутика приверженности идеям мировой пролетарской революции продолжала сохраняться и была вплетена в повседневную советскую жизнь. В течение всего периода нэпа регулярно проходили конгрессы Коминтерна. Возникло множество международных организаций, отвечавших за различные стороны международного коммунистического движения: Коммунистический Интернационал Молодежи (КИМ), Профинтерн, Международная организация помощи рабочим (МОПР), Спортинтерн, Международная рабочая помощь (Межрабпом) и др. Лозунг «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» присутствовал в большинстве партийных изданий и являлся основным при проведении любых собраний или митингов.
Гимном страны с 1919 до 1943 г. был партийный гимн «Интернационал», призывавший «весь мир голодных и рабов» на «последний и решительный бой». Каждое партсобрание обязательно заканчивалось совместным пением «Интернационала». В календарях 20-х годов 7 ноября значился как «День начала всемирной революции», а праздновать 7 ноября как день Великой Октябрьской Социалистической революции стали позднее.
Кроме этого, по линии Коминтерна реализовывались акции, которые сегодня мы вправе назвать попытками экспорта мировой революции. В отечественной литературе все еще отсутствуют сколько-нибудь серьезные материалы, проливающие свет на скандал, связанный с высылкой в 1921 г. из Англии наркома внешней торговли Л.Б. Красина. Он, оказывается, был выслан за попытку передать деньги коммунистам и подкупить парламентариев для срыва компромисса коммунистов и социал-демократов в Берлине в 1922 г.
Мы до сих пор мало знаем о деятельности подготовленных Коминтерном «красных бригад», пытавшихся разжечь в 1923—1924 гг. революции в Германии, Болгарии, Эстонии. Не больше известно и о попытках использовать забастовку шахтеров для начала революции в Англии в 1926 г. и поднять революционные восстания в Австрии и Китае в 1926— 1927 гг. На Западе об этом писали много, это дискредитировало Коминтерн и тех вождей большевизма, которые продолжали по-доктринерски отстаивать идеи мировой революции и во второй половине 20-х годов (Л.Д. Троцкий, Г.В. Зиновьев, Л.Б. Каменев). Внутрипартийная борьба за власть лишь ускорила отстранение этих лидеров от рычагов власти в Коминтерне и ЦК ВКП(б).
И на внешнеполитическом направлении также одержала верх линия «социализм в одной стране». Последнее не мешало использовать идеи интернационализма для восстановления России как единого государства и его дальнейшего расширения. Другое дело, что это был возврат к геополитическим интересам царской России. Коминтерн и его «дочерние» организации отныне начинали играть роль придатков наркомата иностранных дел и заграничной агентуры ГПУ. Но разве такая практика не способствовала упрочению советского государства?
Рассматривая вопрос об эволюции послеоктябрьского режима и становлении национал-большевизма, особо следует сказать о том воздействии, которое лидеры правящей партии так или иначе испытывали со стороны определенной части российской интеллигенции, оказавшейся по ту сторону баррикад. Взгляды значительной группы отечественных интеллектуалов отразил вышедший в 1918 г. коллективный труд «Из глубины. Сборник статей о русской революции». Среди его авторов значились уже именитые П.Б. Струве, Н.А. Бердяев и другие.
П.Б. Струве утверждал, что после периода войн и катастроф Россия неизбежно придет к идее национального возрождения. Успехи воинствующего интернационализма большевиков он объяснял разрывом в народе старых связей, объединявших русских людей, в том числе связей национальных, государственных, религиозных. «Интернационалистический социализм» дал России и истории отрицательный опыт, привел к разрушению государства и поэтому не сможет в дальнейшем, по мнению Струве, быть доктриной эволюционного, созидательного развития. «На том пепелище, — писал он, — в которое изуверством социалистических вожаков и разгулом соблазненных ими масс превращена великая страна, возрождение жизненных сил даст только национальная идея в сочетании с национальной страстью»[26]. Струве тогда не воспринимал большевиков как вероятных носителей этой национальной идеи. Его предложения были направлены на создание в среде образованных людей, да и в широких слоях населения, противовеса тому «ложному идеалу», который на время завладел Россией. Он полагал, что таким противовесом могла стать лишь программа духовного, культурного и политического возрождения России, основывающаяся на силе национальной идеи и духовно-политического объединения во имя ее.
Совершенно иначе мыслил «национальный» характер большевизма религиозный философ, историософ Н.А. Бердяев. В его интерпретации большевизм и совершенная им революция являются уникальным явлением, порожденным своеобразием русского исторического процесса и единственностью русской интеллигенции. Уже на заре советской власти (и позднее) он считал, что большевизм не изменился и не переродился — он изначально нес в себе национальные черты. Как власть большевистский режим был лишь третьим проявлением русской великодержавности, «русского империализма» после московского царства и империи Петра. В свою очередь, большевистская революция имела двойственный характер: «она совершалась под символикой интернационализма, но она же и глубоко национальна...» Бердяев отмечает глубокие русские корни Ленина, его понимание «национально-своеобразного» характера русской революции. Решившись на коммунистический эксперимент в индустриально отсталой, капиталистически малоразвитой стране, Ленин продолжал, по мнению Бердяева, традиции русского народнического социализма[27].
Воздействие национальной среды, узость социальной базы режима привели к тому, что большевики довольно рано стали использовать национальные настроения в политических целях. Это началось еще в годы гражданской войны с лозунга «Защита Отечества».
Однако настоящий политический триумф национал-большевистских идей начинается только в годы новой экономической политики. Во многом, повторяем, сказалось идейное влияние, которое косвенно оказывали представители небольшевистских политических партий и движений, в том числе и находившиеся в эмиграции, на кремлевских вождей. Эта тема, безусловно, заслуживает самостоятельного анализа. Подчеркнем лишь, что в 20-е годы через печать, через устные и письменные сообщения происходил своеобразный информационный обмен между интеллектуальными лидерами разных направлений и большевистскими руководителями.
В апреле 1921 г. президиум ВЦИК принял постановление о выписке 20 экземпляров каждой из ведущих эмигрантских газет. Президиум ЦКК РКП(б) также выписывал ведущие эмигрантские издания. Получали их и некоторые обкомы партии, например Ленинградский, Кубано-Черноморский. Ленин посылал записки с требованием обеспечить своевременное получение «Смены вех», «Накануне». ОГПУ постоянно готовило обзоры эмигрантской печати для высшего политического руководства страны. В свою очередь, как свидетельствовали донесения ОГПУ, «меньшевики были прекрасно осведомлены об всем, что происходит на заседаниях СНК, и они после каждого заседания имеют наиточнейшие сведения обо всем, что там происходило»[28]. Журнал «Социалистический вестник» в разделе «По России» публиковал письма из России с описанием положения дел, активности рабочих масс, с рассказами о подробностях политических схваток в Кремле. Письма из России постоянно публиковали также и другие эмигрантские издания.
Именно в небольшевистской среде интеллектуалов в начале 20-х годов, еще до начала нэпа, прозвучали первые прогнозы относительно вероятной национально-большевистской эволюции правящего режима, которые потом были широко подхвачены советской прессой и достаточно терпимо восприняты правящими кругами.
Термин «национал-большевизм», введенный тогда в оборот, характеризовал переходную стадию к окончательной «национализации» большевизма в виде органического режима, полностью отвечающего потребностям возрождения единой и неделимой России.
Читая книгу М. Агурского, — это пока единственное подробное исследование идеологии национал-большевизма[29] — мы узнаем, что 15 октября 1920 г. министр иностранных дел правительства Врангеля, известный русский философ и один из лидеров партии кадетов Струве получил в Крыму письмо от председателя ЦК Восточного Бюро, молодого профессора Н.В. Устрялова. В письме говорилось, что после поражения Колчака в январе 1920 г. Устрялов стал проповедовать в Сибири «национал-большевизм». Автор письма высказывал сомнение в правильности вооруженного сопротивления большевикам и, в особенности, в необходимости какой бы то ни было координации вооруженных действий в Польше.
Вряд ли Устрялов получил ответ от Струве. Через месяц Врангель был разбит и Крым стал советским. В том же месяце в Харбине вышел сборник устряловских статей, в котором автор призывал белых прекратить вооруженную борьбу. Советская власть, по его словам, стала «национальным фактором современной русской жизни». Категорически осуждая всякую интервенцию против советской России, Устрялов утверждал, что «интересы советской власти будут фатально совпадать с государственными интересами России» и что «большевизм логикой вещей от якобизма будет эволюционизировать к наполеонизму».
Сборник статей Устрялова — первая четко выраженная программа русского национал-большевизма. Кто же такой Н.В. Устрялов и как ему удалось так глубоко проникнуть в смысл происходящего?[30]
Н.В. Устрялов (1890— 1938) был молодым профессором-правоведом, незадолго до революции окончившим Московский университет. Активный проводник кадетских идей в период Февральской революции, он тем не менее постепенно склонился к идее сильной власти. Будущая позиция Устрялова формировалась в процессе редактирования и издания им вместе с рядом других молодых кадетов журнала «Накануне». Здесь печатались такие авторы, как Бердяев, Кизеветтер, Струве, Белорусов. На страницах этого журнала начался постепенный отход от безусловной концепции правового государства, что было краеугольным камнем мировоззрения кадетов.
По воле судьбы, гонимый Красной Армией, Н.В. Устрялов в феврале 1919 г. попал в Омск, в столицу колчаковского правительства. Там он встретил Ключникова, одного из редакторов «Накануне», побывавшего за это время министром иностранных дел у Колчака. В состоявшемся между ними знаменательном разговоре Ключников впервые высказал роковую для обоих мысль: если большевики победят, значит, именно они нужны России, значит, история пойдет через них. «Во всяком случае, мы должны быть с Россией. Что же, встретимся с большевиками», — заявил Ключников.
Вскоре Устрялов пришел к выводу о том, что переход от демократии к диктатуре исторически неизбежен и необходим. После поражения Колчака ему стало ясно и то, что иностранные державы всячески стремятся использовать гражданскую войну для ослабления России как международного партнера. Явное желание великих держав подорвать могущество будущей России не могло не вызывать враждебного отношения к Западу русских, независимо от их политической ориентации. Устрялов несомненно знал о словах Колчака, сказанных по поводу русского золотого запаса, оказавшегося в его распоряжении: «Я бы лучше оставил золото большевикам, чем отдал его союзникам».
На этой почве в конце 1920 — начале 1921 г. Устрялов открывает для себя истину: большевики, несмотря на все их зло и ненависть, «диалектически» становятся орудиями добра. Поэтому нравственная задача каждого — способствовать этому перевоплощению большевизма.
Именно на этой идейной базе и появляется движение, которое было призвано сыграть заметную роль в русской общественной жизни 20-х годов. Вокруг Устрялова группируются его друзья по журналу «Накануне», ряд других общественных и политических деятелей. Они формулируют общую программу в сборнике «Смена вех», опубликованном в Праге в начале 1921 г. Основным их замыслом было взять на себя продолжение идей сборника «Вехи», изданного в 1909 г. под редакцией П.Б. Струве. Лейтмотив «Смены вех» — это утверждение, что в существовавших условиях советская власть есть единственная национально-русская власть, несмотря на ее видимый интернационализм; только большевики способны восстановить русское национальное государство, русскую государственную мощь.
Интернационализм большевиков — это лишь камуфляж, считали Устрялов и его сподвижники. Он воспринимался ими как сильное орудие в достижении национальных целей России. Советы — это новая форма русского народовластия, а интернационализм большевистской власти будет постепенно и незаметно «переработан» «народной национальной толщей».
Идеи группы Устрялова быстро завоевали популярность в России. У сменовеховства оказалась широкая база среди интеллигенции, специалистов и военных, особенно среди тех, кто находился на службе у режима. С начала революции они нуждались в идеологии, оправдывавшей это служение. Появление «Смены вех» оказалось сильнейшим катализатором в отношениях этой группы к советской власти. Сменовеховство превратилось в своеобразную идеологию специалистов.
В свою очередь, власти демонстрировали достаточно либеральное отношение к идеологии и практике сменовеховства, сторонники которого уже в 1921 г. открыто действовали не только в Петрограде и Москве, но и в Казани, Воронеже, Томске, Орле, Гомеле, Ростове, Краснодаре и ряде других городов. Политика властей объяснялась необходимостью расширить свою социальную базу, опереться и на те группы, которые до этого находились в открытой или скрытой оппозиции режиму.
Устрялов своими идеями поколебал антибольшевистские чувства довольно значительной части русской эмиграции, рассеянной по всему миру, а также многих представителей «внутренних» врагов советской власти из числа оставшихся в России остатков предпринимателей, интеллигенции и мещанства. Он обнажил для них смысл начавшейся с переходом к нэпу политической трансформации режима в сторону «к окончательной и всецелой национализации революции», т. е. к неизбежному «возвращению потерянной России». Процесс «национализации» режима представлялся Устрялову неизбежным, выражающим «логику власти», некий автоматизм событий, характеризующий не просто возрождение страны, но одновременно и перерождение большевистского режима, термидор, о котором, начиная с первых дней после революции, писала эмигрантская пресса. В разговорах о возможном термидоре отражалось желание понять суть происходящего в России и утолить собственную неистребимую жажду видеть Россию обновленной, могучей, единой и неделимой.
Тем не менее не все в среде русской эмиграции восприняли идеи сменовеховства. Так, казалось бы, наиболее близкий к этим целям, П.Б. Струве называл национал-большевизм «идеологией национального отчаяния». Он полностью отрицал возможность какой-либо исторической эволюции коммунизма. «Эволюция коммунистической власти есть историческая бессмыслица... Эволюционизировать может только сильная власть и с моральным престижем».
Все же следует отметить, что сменовеховство привлекло внимание многих к идеям национального возрождения, патриотизма, служения Родине. Эти идеи дали разные всходы как в России, так и за ее пределами: в одном случае национализм был объединен с большевизмом, в другом — с православием (евразийство) или с фашизмом (группы младороссов, русская фашистская партия, народно-трудовой союз).
Сопоставление взглядов Струве и Устрялова на национал-большевизм, несмотря на кажущиеся различия, позволяет сделать любопытные выводы о соотношении прерывности и непрерывности в российской истории. При традиционном взгляде 1917 г. и последующие события прервали российскую историю, и лишь нэп был попыткой возврата к старому дореволюционному вектору исторического развития. Однако, согласно Устрялову и Струве, власть большевиков была лишь орудием восстановления единой и неделимой России. Она не только не прервала российскую историю, а, наоборот, сохранила и удержала страну от распада и нарушения логики исторического развития. Национал-большевизм Сталина видится в таком случае единственным выходом из возникавшего противоречия между интернационалистскими утопиями большевиков и реальным историческим «заказом» сохранения Российской Империи.
Тем не менее перспектива, обозначенная Устряловым в начале нэпа, не устраивала лидеров правившей партии. Неслучайно летом 1922 г. со страниц официальной печати посыпались обвинения в адрес сменовеховства. Особенно резким был тон газеты «Правда». К сменовеховцам стали относить таких крупных ученых, как Н.Д. Кондратьев и А.В. Чаянов, известных теоретиков крестьянской кооперации. XII партконференция, на которой в отсутствие Ленина задавал тон Зиновьев, приняла постановление «О буржуазной идеологии и задачах партии». Сменовеховство было объединено в одну группу врагов вместе с меньшевиками и эсерами. Атака, организованная вождями коммунистов, свидетельствовала о том, что их национал-большевизм должен был иметь совершенно иную, не устряловскую ориентацию, — не правую (к капитализму), а левую — в сторону социализма. Вскоре они и добьются своего.
Рассказывая о формировании идей национал-большевизма, нельзя не сказать и о немецком влиянии. В 20-х годах Германия, Италия и Советская Россия, каждая по-своему, выбирала путь национал-социалистического развития. Не обошлось здесь без взаимного влияния и оценок друг друга.
Нельзя заявить однозначно, что немецкие национал-социалисты с самого начала ненавидели большевистский режим. В 20-х годах отношение германских национал-социалистов к большевизму было противоречивым. С одной стороны, есть свидетельства о том, что многие в немецкой партии, формально также провозгласившей социалистические принципы, симпатизировали русским коммунистам и поддерживали их. Для партийных низов германского национал-социализма и ряда его основателей из числа неимущих была характерна стихийная ненависть к капиталистам.
В дневнике Геббельса есть и такое признание: «У государственного социализма есть будущее. Я верю в Россию. Кто знает, для чего нужно, чтобы эта святая страна прошла через большевизм... Мы должны преодолеть усталость государства... С Востока идет идея новой государственности, индивидуальной связи и ответственной дисциплины перед государством ...Национальная общность — единственная возможность социального равенства», — писал летом 1924 г. в своем дневнике 27-летний будущий идеолог фашизма. «Я национал-болшевик»[31], — скажет он в другой раз.
В то же время обстановка в Германии до поражения ноябрьского восстания 1923 г. указывала на очевидную возможность захвата власти просоветскими коминтерновскими партиями. Призрак очередной попытки развязать мировую революцию на штыках Красной Армии продолжал будоражить ближайших соседей советской России, особенно после неудачной попытки взять Варшаву в 1920 г. «Придется считаться с возможностью временного советского режима на некоторых немецких территориях... Советы в более или менее близком будущем все же попытаются захватить Польшу ...Главное — это нанести русской армии второе поражение под Танненбергом и погнать ее обратно в Россию. Это исключительно дело немцев, и это и будет собственно началом нашего возрождения. Армия, хлынувшая назад в страну, будет самым злым врагом советского правительства»[32], — писал в январе 1921 г. в новогоднем номере центрального органа национал-социалистической партии газете «Фелькишер беобахтер» балтийский немец А. Розенберг, ставший теоретиком национал-социалистической партии.
Однако внешнеполитическая доктрина национал-социализма имела, по свидетельству некоторых историков, и «русское основание». К. Гейден, корреспондент мюнхенской газеты «Фоссише цайтунг», собравший богатый фактический материал по истории фашизма, писал о «русских влияниях», о том, что духовные истоки агрессивного внешнеполитического курса национал-социализма находились в царской России, в России черносотенцев и «Союза русского народа».
В конце мая 1921 г. в Рейхенгалле в Баварии состоялся конгресс русских монархистов. Видную роль на нем играл гетман П.П. Скоропадский. Приближенные гетмана в течение некоторого времени поддерживали связи с национал-социалистами, пока Скоропадский не был заподозрен в симпатиях к Франции. Русские эмигранты печатались в «Фелькишер беобахтер», выступали на национал-социалистических собраниях. Осмысливая этот процесс, Гейден писал: «Вынужденные эмигрировать из России и скитаться на чужбине, эти слои приносят в Среднюю и Западную Европу свои представления, свои мечты и свою ненависть. Мрачное, кровавое русское юдофобство пропитывает более благодушный немецкий антисемитизм ...У нас в Германии усердно читают так называемые "Протоколы сионских мудрецов". Для антибольшевизма белой эмиграции старое русское юдофобство — самое подходящее оружие. Но теперь оно — совсем некстати — стало исходным пунктом германского национал-социализма в области его внешнеполитических идей»[33].
Примечателен и такой факт. В Германии в 1928 г. была арестована группа фальшивомонетчиков, которые печатали и распространяли червонцы не только в России, но и в европейских странах, обменивая их на валюту. Дело получило резонанс в России. Газеты, в том числе «Правда», опубликовали статьи, в которых освещалось «Дело о фальшивых червонцах». В основе большинства публикаций лежала справка, подготовленная ОГПУ по данному вопросу. Материал ОГПУ проливает дополнительный свет на подробности связей российских эмигрантских кругов и немецких национал-социалистов[34].
Если русские правые эмигрантские круги оказывали влияние на формирование агрессивной антисоветской внешнеполитической доктрины немецкой национал-социалистической партии, то германские коммунисты призывали к сотрудничеству с немецкими правыми националистами еще в 1918 г. Инициатором этого были коммунисты Г. Лауфенберг и Ф. Вольфгейм — основатели второй коммунистической партии в Германии — Германской коммунистической рабочей партии, известной как Гамбургская. Они призывали к национальной защите германской революции от империалистических стран Запада и к немедленной народной войне в союзе со всеми патриотическими силами.
Патрон тогдашнего немецкого коммунизма К. Радек осудил это течение. По его утверждению, уже во время Версальских переговоров в буржуазных кругах Германии обозначилась тенденция к присоединению к советской России по чисто национальным причинам. Немецкие правые считали тогда, говорил Радек, что ради сопротивления Антанте можно пойти на союз с самим дьяволом. Поскольку это стремление было честным, то немецкие коммунисты просто не могли оттолкнуть националистов. Но, по мнению Радека, коммунисты должны были указать немецким правым, что ни в коем случае не могут являться зонтиком, который можно использовать во время дождя, а затем убрать его за ненадежностью. Коммунизм, утверждал Радек, не просто лечебная ванна. Он обвинял гамбургских коммунистов в «национал-большевизме», и этот термин оказался весьма долговечным. Летом 1920 г. им уже пользовался Ленин в своей брошюре «Детская болезнь левизны в коммунизме», что придало новому понятию еще большую популярность.
В начале 20-х годов в эмигрантском лагере начинают множиться националистические фашистские группы и партии.
Эмигрант первой волны, писатель и публицист, автор исследования о родословной большевизма B.C. Варшавский в книге «Незамеченное поколение» (1956 г.) приводит сведения о том, что в 1923 г. в Мюнхене собрался Всеобщий съезд национально мыслящей молодежи — младороссов. Собравшиеся пытались соединить монархизм с «молодыми национальными идеями», прежде всего с идеями итальянского фашизма. Позднее придет увлечение нацизмом, в особенности его внешней стороной. Младороссы переняли всю атрибутику фашизма: униформу, военную дисциплину, поклонение вождю. На собраниях они приветствовали своего лидера криками «Глава! Глава!» Руководителем этой сравнительно малочисленной группы был А. Казим-Бек, потомок полностью обрусевшей аристократической семьи[35].
По Казим-Беку, старый режим прогнил до основания, его источили филистерство, буржуазная алчность, «наркотики и сифилис». Поэтому большевики обошлись с ним по заслугам. Младороссы поклонялись Муссолини и Гитлеру и восхищались Сталиным. По мере продвижения последнего к национал-большевизму среди младорос-сов укреплялось убеждение, что Сталин и его сторонники идут к принятию тех же ценностей, что и младороссы. Казим-Бек, восхищаясь сталинизмом, верил, что диктатура, поддерживаемая народом, — идеальная форма правления для России. Однако он считал, что, хотя Сталин и проделал огромную разрушительную работу, уничтожив антинациональную старую большевистскую гвардию, вряд ли ему удастся строительство нового общества. Для этого нужно другое поколение, элита с новыми идеями, во главе которой могут стать младороссы.
Наличие схожих черт в теории и практике тоталитарного общества Советского Союза и Германии указывает на родство доктрин национал-социализма и «социализма в одной стране». И здесь тезис Н.А. Бердяева о глубоко национальном характере большевизма не выдерживает критики, несмотря даже на то, что Бердяев одним из первых охарактеризовал большевизм как тоталитарную доктрину, имеющую немало общих черт с фашизмом. Если большевизм имеет исключительно русскую национальную природу, то каким образом, пользуясь словами B.C. Варшавского, можно объяснить, что «рядом с марксистско-ленинской моделью тоталитаризма выросла похожая на нее, как близнец, национал-социалистическая модель. Правда, выкрашенная не в красный, а в коричневый цвет, но совсем такая же. А ведь Германия до войны 1914 года — не чета отсталой варварской России... А вот кончилось тем же»[36].
Прямое отождествление сталинского режима и его идеологии с национал-социализмом в Германии было одним из результатов господствовавшей довольно длительное время в западной советологии «тоталитарной схемы». Ее корни уходят в 30-е годы, когда многие интеллектуалы и политические деятели на Западе впервые стали сравнивать фашизм и большевизм.
Неслучайно проповедник «национал-большевизма» в годы нэпа Н.В. Устрялов написал книгу о фашизме. Он поставил на одну доску «ленинскую концепцию Советов, следуя которой они являются выражением рабочей демократии», план «корпоративного государства Муссолини» и немецкий национал-социализм. По мнению Устрялова, это новые формы государства, которое идет на смену «старому облику буржуазных государств».
Согласно Устрялову, фашизм порожден большевизмом, а не наоборот. «В деле ниспровержения формальной демократии... "Москва" указала дорогу "Риму"», — гордится Устрялов. Для него большевизм явление более грандиозное, чем фашизм: во-первых, «удельный вес России не сравним с удельным весом Италии», и, во-вторых, «интернационалистский национализм» большевизма соответствует духу века, в то время как «старомодная великодержавность фашизма» заметно отстает от него. Устанавливая преемственность большевизма и фашизма, Устрялов признавал правоту Л. Джорджа, якобы назвавшего Ленина «первым великим фашистом наших дней», и Каутского, который считал, что Муссолини подражает Ленину, как обезьяна.
Напомним, впервые реальной политической силой фашизм стал в Италии. Его отец-основатель — бывший социалист Б. Муссолини, человек, имевший ярко выраженную харизму, темпераментный оратор, чрезвычайно умело сыграл на патриотических чувствах итальянцев, разочарованных поражением своей страны в войне, обиженных и обездоленных, готовых сделать все, чтобы преодолеть «национальный позор». Довольно быстро Муссолини, используя националистический лозунг «Великая Италия» и идею «социальных компромиссов», опираясь на диктатуру партии и ее вождя, сумел навести «порядок» в социально-экономической сфере.
Говоря о России, не следует говорить о повторении или копировании опыта итальянских или немецких национал-социалистов. «Зачем нам фашизм, — писал Устрялов, — раз у нас есть большевизм? Видно, суженого конем не объедешь. Тут не случай, тут судьба. И не дано менять, как перчатки, историей суженый путь... Конечно, русский большевизм и итальянский фашизм — явления родственные, знамения некоей эпохи. Они ненавидят друг друга "ненавистью братьев". И тот и другой — вестники "цезаризма", звучащего где-то далеко, туманною музыкой будущего. В этой музыке — мотивы и фашизма, и большевизма. Она объемлет их в себе, "примиряет" их ...в категориях диалектики».
Эта фраза Устрялова требует некоторых пояснений. Действительно, послевоенная Европа стояла на перепутье исторических альтернатив. Старая капиталистическая система, казалось, утратила свою перспективность. Огромную популярность в Европе имела отражавшая настроения того времени пессимистическая работа О. Шпенглера «Закат Европы», опубликованная в 1918 г. На волне этого и появились идеи «нового порядка», стремление людей, и особенно молодежи, видеть свои страны «великими и обновленными». Этим настроениям соответствовали идеи итальянского фашизма и немецкого национал-социализма. Сталин в 1924- 1925 гг. также сумел объединить идеи Великой России и большевизма.
В 1935 г., уже после прихода к власти, Гитлер сказал: «Некий писатель обобщил настроения того времени в книге, которую он озаглавил "Закат Европы". Итак, должно ли это действительно быть концом нашей истории и, следовательно, наших народов? Нет! Мы не можем в это верить! Не закатом Европы должно это называться, а новым возрождением народов этой Европы!» В 20-е годы, когда национал-социалистические и фашистские движения только возникали, мало кто мог предвидеть чудовищные результаты такого «обновления». Тогда многим казалось, что национал-социалистические и национал-большевистские доктрины дают новую точку опоры для преодоления общественного пессимизма и упадка, вызванного длительной разрухой и разбродом после окончания первой мировой войны в Европе. Поэтому неслучайным был сочувственный интерес к российской революции таких мыслителей-гуманистов, как Б. Шоу, Г. Уэллс, А. Эйнштейн.
В отличие от Италии и Германии в СССР термин «национал-большевизм» официально не использовался правящим режимом, несмотря на то что почвенническое направление всегда было достаточно сильно в большевизме, а появление с переходом к нэпу реформистского направления почти оформило национал-большевистскую ориентацию в виде правого крыла. Главное, разумеется, не в словах, а в том, что знамя национал-большевизма было подхвачено Сталиным, который сделал окончательный шаг в сторону трансформации исходной доктрины большевистского режима.
Политические обстоятельства конца 1924 — начала 1925 г. заставили Сталина приступить к обоснованию собственного варианта политической стратегии. Генеральный секретарь в отличие от Бухарина основной упор делал на максимально быстрое приближение начала «социалистического наступления» и достижение его «окончательной победы». Впервые Сталин попытался реализовать себя не как хитрый закулисный боец, а как теоретик, стратег, учитывающий все реалии мирового развития и потому предлагающий новую, неожиданную для многих альтернативу.
Политическое чутье позволило Сталину найти почти универсальную для того времени форму партийной идеологии, позволявшую решать самые различные задачи: от «освящения» новой крестьянской политики до подготовки к будущему штурму нэпа. Так родилась сталинская теория «социализм в одной стране», представлявшая собой результат пересмотра его собственной «точки зрения на социализм» и перехода на позиции радикального «национал-большевизма».
О «социализме в одной стране» высказывались и раньше. Так, русские народники проповедовали идеи «государственно-общинного социализма». В.П. Воронцов, например, видел будущее России «на ином, некапиталистическом основании», но в рамках самостоятельного, национального пути[37].
В 1920 г. московское издательство выпустило в свет книгу немецкого экономиста К. Баллода «Государство будущего». Автор уже на исходе XIX в. оценивал Германию как страну, экономически подготовленную для перехода к социализму. В 1920 г. он посетил Москву и написал дополнительную главу «Вопросы социализации в России»[38]. Прогноз Баллода дышал оптимизмом, так что неслучайно кремлевские идеологи обратили внимание на его книгу и снабдили ее доброжелательным предисловием.
В последних работах Ленина проблемы строительства социализма в России уже не рассматривались в жесткой связке с перспективами мировой революции. В 1922 г. на IV Конгрессе Коминтерна Бухарин говорил об «отсталых формах российского социализма».
Примечательно, что и Троцкий до того, как оказался в оппозиции, признавал возможность строительства социализма в России без обязательной увязки с мировым контекстом. В партийных архивах хранится текст его неопубликованного выступления в мае —июне 1923 г. перед слушателями университета им. Свердлова. В нем он указал на ряд признаков, создававших исключительные условия для строительства социализма «в одиночку». В частности, Троцкий сказал: «У нас на одном полюсе очень концентрированная и квалифицированная индустрия, а на другом тайга, болота, которые нуждаются в самой элементарной обработке... если бы весь мир провалился, кроме России, погибли бы ли мы? ...Нет, не погибли бы при наших средствах, при условии, что мы являемся шестой частью земного шара...»[39].
В 1925 г. одновременно со Сталиным о возможностях строительства «социализма в одной стране» говорил и лидер правых Бухарин. Однако, как подчеркивал Р. Такер, «та резкая манера, с которой Сталин в отличие от правых проповедовал доктрину "социализм в одной стране", могла бы навести внимательного наблюдателя на мысль о том, что его национал-большевизм отличается от их варианта»[40]. У Сталина идея «социализм в одной стране» получила как бы второе рождение, ей был придан вполне определенный политический и идеологический смысл.
Сталин осознал, что в повседневной жизни для партии нецелесообразно пассивно ожидать «пришествие» мировой революции, призванной дать сигнал для развертывания социалистических преобразований в СССР. Поэтому логично было бы отказаться от прежних постулатов и переместить центр тяжести усилий партии внутрь страны, на национально-государственный уровень. Однако для Сталина открытое признание такого отступления (к тому же на фоне только что произведенных уступок крестьянству) означало бы действительное «начало конца» его политической власти. Но и не ощущать глубинных потребностей национального возрождения, о которых писали и говорили «сменовеховцы», он не мог. Поэтому, сохранив в пропагандистских целях политическую риторику мировой революции, новый лидер в 1925 г. пошел на радикальное изменение стратегических ориентации партии.
Как и следовало ожидать, фактическое отступление от идей «мирового социализма» было умело превращено в подготовку грядущего наступления. В выступлениях Сталина появилась идея «двух стабилизации»: «на одном полюсе стабилизируется капитализм», а на другом — «советский строй, закрепляя за собой завоеванные позиции» идет «вперед по пути к победе». Развивая этот тезис, Сталин высказался еще более определенно: «мы можем построить социализм, и мы будем строить вместе с крестьянством, под руководством рабочего класса».
В середине октября 1925 г. в беседе с участниками агитпропов он заявил, что советское общество «развивается с нарастающим темпом, консолидируя силы социализма в нашей стране и подрывая корни капиталистических агентов. Несомненно, что полная победа социалистических элементов нашей страны над элементами капиталистическими является вопросом ближайших лет[41]. Подобная постановка вопроса о ближайшей перспективе сильно расходилась с тем, что вытекало из всех выступлений и работ Бухарина, посвященных теоретическому обоснованию нового курса. Кроме того, еще в июне 1925 г. Сталин официально отмежевался от лозунга «обогащайтесь», а также теории некапиталистического развития, на которую ссылались в своих доказательствах Бухарин и его ученики. На наш взгляд, в это время Сталин осознал для себя не только стратегическое значение идеи «социализм в одной стране» (вслед за Бухариным), но и ее конкретно-практическую функцию, позволявшую смелее смотреть в лицо новым опасностям, подстерегавшим его политический курс. Выступая перед слушателями университета им. Свердлова 13 июня 1925 г., Сталин отмечал, что «в последнее время наши партийные работники из-за лозунга "лицом к деревне" стали помаленьку забывать о рабочих, упустили из виду, что, оборачиваясь лицом к деревне, мы не можем стать спиной к городу и, прежде всего, к пролетариату.
Это тоже новый факт (курсив мой. — С. Ц.), о котором нельзя забывать ни на одну минуту. Следует помнить, что за последнее время у рабочего класса особенно развилось и усилилось чувство силы и чувство своего достоинства»[42].
Сталин хорошо знал, о чем говорил. Ведомство Дзержинского показывало, что с конца 1924 г. на предприятиях страны прогрессивно нарастало количество трудовых конфликтов и забастовок. В среднем с ноября 1924 г. по май 1925 г. каждый месяц проходило около 20 забастовок и стачек. Летом — осенью 1925 г. имели место проявления недовольства на таких крупных предприятиях Ленинграда, как фабрика «Скороход», заводы «Красный путиловец», «Русский дизель», «Красный судостроитель», фабрика «Красный маяк»; многие из них впоследствии стали очагами партийной оппозиции сталинскому курсу.
«Первой ласточкой» стал конфликт на Брянском заводе «Профинтерн», получивший широкую огласку в верхах. 9 января 1925 г. из-за снижения заработной платы забастовали пять цехов этого предприятия — 2 тыс. человек. Чекисты сообщали, что один из членов партии, призывая к забастовке, говорил: «Довольно молчать, надо бросить работу, тогда о нас подумают»[43]. Причины конфликта изучала комиссия; несколько раз этот вопрос рассматривался на заседаниях Политбюро и Оргбюро.
Конечно, противодействие рабочего класса усилению интенсификации труда, борьба за повышение уровня жизни не были неожиданностью для партийного руководства. Один из первых всплесков забастовочной волны произошел еще летом 1923 г. В последующие годы экономическая борьба рабочих продолжалась.
Таким образом, не успев как следует развязать «крестьянский узел», руководство уже встало перед необходимостью срочно урегулировать «рабочий вопрос». На фоне некоторого оживления борьбы рабочих за экономические интересы довольно странной выглядела их политическая пассивность. Это отмечали не только информаторы ОГПУ, но и партийные работники почти всех уровней. Характерными стали падение посещаемости партийных, профсоюзных собраний, пассивность многих партячеек, коммунистов на предприятиях. В одной из сводок ОГПУ читаем: «несмотря на то, что объявляется световыми буквами о предстоящих собраниях, а при выходе стоят партработники и уговаривают пойти на собрание, беспартийная рабочая масса совсем отказывается посещать их, говоря: «пусть коммуна делает, что ей хочется, они теперь хозяева, а нам там делать нечего»[44].
Писали о политической пассивности рабочего класса и авторы меньшевистского «Социалистического вестника». Для них такое «историческое запаздывание» рабочих означало продление большевистской диктатуры. Но когда до Запада дошли первые сведения о растущей волне стачечной и забастовочной борьбы рабочих, руководители меньшевиков воспряли духом, выражая при этом готовность «политически оформить» рабочее движение.
Усиление влияния меньшевиков, рост антипартийных и антисоветских настроений в рабочей среде являлись для власти не меньшей опасностью, чем «трещины» в рабоче-крестьянском блоке. Необходимо было найти способ политически «оживить» рабочий класс и направить его энергию на поддержку режима, а не на борьбу с ним. Таким способом и должна была стать широкая пропаганда идеи строительства социализма в одной стране.
Классическим произведением, в котором Сталин собрал воедино все свои мысли относительно доктрины «социализм в одной стране», стала брошюра «Вопросы и ответы», появившаяся летом 1925 г. Речь идет о выступлении Сталина перед слушателями университета им. Свердлова, которое было опубликовано в виде ответов на заранее переданные ему вопросы. Сталин неслучайно выбрал эту аудиторию.
Университет им. Свердлова не был простым учебным заведением. В нем обучалась молодая советская элита, комсостав, как говорил Сталин. В университете выступали и читали лекции все видные партийные руководители, ученые-марксисты. Памятуя о «вузовской» оппозиции во время борьбы с Троцким осенью 1923 г., Сталин очень внимательно следил за настроениями «свердловцев». А они складывались далеко не в его пользу.
Многие слушатели, хорошо знавшие работы Ленина, Маркса, следившие за выступлениями лидеров партии, без обиняков ставили неудобные вопросы. Естественно, что одним из центральных вопросов, поднятых на встрече, был вопрос о возможности построения социализма в одной стране. Разъясняя свой подход, Сталин открыто высказался по поводу политической значимости данной идеи. Развивая именно этот аспект проблемы, он получил в свои руки мощное идеологическое оружие, позволившее ему не только подавить сомнения в партии, уничтожить оппонентов, консолидировать вокруг себя кадры партийного и государственного аппарата, «оживить» пролетарские массы, но в конечном счете и уничтожить многовариантность нэповской идеи.
Партия, говорил Сталин, не может жить без ясной перспективы, без четкой цели. «Вопрос о перспективе есть важнейший вопрос нашей партии, привыкшей иметь перед собой ясную и определенную цель... И горе тем руководителям, которые не сумеют или не захотят дать на этот вопрос ясный и определенный ответ». Чтобы за Сталиным пошли рядовые члены партии, чтобы они поверили в новую идею, он должен был сформулировать вопрос так, как это нередко делал Ленин в первые годы нэпа: «Кто кого?», но ни в коем случае не аморфно, в духе «интеллигентского скептицизма».
Поэтому партии предлагался выбор: «Либо мы рассматриваем нашу страну как базу пролетарской революции, имеем, как говорит Ленин, все данные для построения полного социалистического общества, — и тогда мы можем и должны строить такое общество, в расчете на полную победу над капиталистическими элементами нашего народного хозяйства; либо мы базой революции не считаем нашу страну, данных для построения социализма не имеем, построить социалистическое общество не можем, — и тогда, в случае оттяжки победы социализма в других странах, должны мириться с тем, что капиталистические элементы нашего народного хозяйства возьмут верх, Советская власть разложится, партия переродится».
Помимо чисто политического, идеологического и пропагандистского значения, эта жесткая дилемма отражала и сталинское понимание действительности: в случае длительного реформистского развития государственно-капиталистического строя неизбежен политический нэп, а с ним и разложение, деградация партийно-государственной системы. Поэтому самой главной опасностью монопольно правящей партии было, по мнению Сталина, распространение «ликвидаторских» настроений, в том числе и в партийном руководстве.
Вопрос о борьбе с подобными настроениями как одной из важнейших политических гарантий намеченного курса был поставлен с дальним прицелом и весьма широко. Он касался теперь и рядовых членов партии, и некоторых общеизвестных лидеров. В жарких дебатах в Политбюро имена Г.Е. Зиновьева и Л.Б. Каменева в начале 1925 г. еще не назывались. Но негласно их (а не только Троцкого) уже относили к числу противников идеи «социализм в одной стране». Слухи о противоречиях и столкновениях в верхах просочились в партию подозрительно быстро, и внимательный читатель, особенно из числа коммунистической молодежи, легко мог найти различия в выступлениях руководителей по данному вопросу.
Угроза перерождения, которой Сталин решил напугать партию летом 1925 г., заключалась также, по его словам, в опасности отказа от интернационализма, поддержки международного коммунистического и национально-освободительного движения, в чрезмерном крене в сторону «национализма», непонимании того, что победа социализма в одной стране не может быть окончательной.
На первый взгляд, это утверждение противоречило всему тому, что говорил Сталин в защиту идеи «социализм в одной стране». Зачем же ему понадобилось столь ретиво защищать идеи интернационализма на фоне явного изменения международной обстановки и резкого ослабления перспектив мировой революции? Непосредственной причиной этого, судя по всему, была боязнь Сталина поставить под сомнение веру коммунистов в международную революционную солидарность пролетариата, их готовность пойти в «последний и решительный бой» с мировым капитализмом. Отказ от доктрины мировой революции и интернационализма и переход к идее «социализм в одной стране» оказались бы слишком резким поворотом для рядового члена партии. Кроме того, ориентация на поддержку и развитие революционного движения в других странах позволяла достаточно легко поддерживать состояние «осажденной крепости», готовность масс к отражению интервенции со стороны «мирового империализма».
Однако существовал гораздо более важный фактор, заставлявший Сталина решительно выступать против «пессимизма» во взглядах на мировую революцию. Дело в том, что волна внешнеполитических признаний советской России в 1924 г., расширение внешнеторговых отношений, восстановление народного хозяйства поставили партийно-государственное руководство страны перед сложным выбором: продолжать ли с помощью Коминтерна уповать на политическую поддержку и экономическую помощь европейского пролетариата в случае победы революции в передовых странах или с помощью активной государственной политики наркоминдела и нар-комвнешторга теснее связываться с мировым сообществом, включаться в международное разделение труда, восстанавливать дружеские отношения с бывшими традиционными партнерами.
Первый путь в перспективе сулил постоянную конфронтацию с капиталистическими странами и мог принести стране, как предполагалось, определенные экономические потери и политическую изоляцию. Второй означал неизбежное врастание в капиталистическую систему хозяйства, усиление политического давления извне, что представляло для Сталина гораздо большую опасность, чем перспектива остаться в экономической и политической изоляции от остального мира. Поэтому он так решительно и выступил летом 1925 г. против попыток со стороны «работников внешней торговли» отбросить партийную доктрину интернационализма и встать на позицию развития нормальных межгосударственных отношений с другими странами, в которых, естественно, преобладал «национальный» интерес. Сталин называл это «усилением» буржуазного влияния на партию по линии внешней политики, по линии борьбы капиталистических государств с государством пролетарской диктатуры». Поэтому он призвал большевиков усилить борьбу с опасностью «национализма во внешней политике».
На самом деле, Сталин опасался не «буржуазного влияния», а ослабления в ближайшей перспективе партийного воздействия на внешнеполитическую сферу, потерю контроля над ней в результате своеобразной «департизации» внешней политики. Как ни странно, идея «социализм в одной стране» в ее национально-государственном виде как раз могла способствовать этому. Поэтому указание на опасность подчинения партийных целей государственным при проведении внешней политики было не пустой фразой, а вполне сознательной корректировкой этой идеи для сохранения приоритета партийного руководства.
Не всем партийным вождям оказался по душе сталинский «национал-большевизм». С «открытым забралом» против теории «социализм в одной стране» осенью 1925 г. выступил тогдашний глава Коминтерна Зиновьев. В книге «Ленинизм» он анализировал объективные корни зарождения и развития «национально-ограниченных» взглядов, выраженных Сталиным в его версии «социализм в одной стране». Зиновьев, видимо, понял, что позиция Сталина отражает не только его личные политические амбиции и маневры, но гораздо большее — настроения определенной части партийного и государственного аппарата, пролетариата и крестьянства.
Зиновьев констатировал значительное распространение среди населения «стремления к отдыху» в связи с укреплением советской власти и восстановлением народного хозяйства. Центр тяжести житейских забот вполне естественно переносился внутрь страны, на свое личное хозяйство и свое благосостояние. Люди устали от непрерывной борьбы с внешними и внутренними врагами, от того, что их судьба зависела от малопонятной «мировой революции». Такие настроения, по утверждению Зиновьева, были распространены и среди крестьян, и среди рабочих, и среди работников государственного аппарата, проникали в партию.
Зиновьев воспользовался откровенными рассуждениями о национал-большевизме Устрялова, чтобы в статье «Философия эпохи» указать всем на их опасность. Он даже выражал желание, чтобы книга Устрялова была переиздана в Советском Союзе для изучения в партшколах и учебных заведениях в качестве образца «мелкобуржуазной идеологии».
Вполне понятной была и реакция на устряловские выступления со стороны Бухарина и Сталина. Бухарин вместе со своей «школой» развернул широкую атаку на идеи Устрялова и «сменовеховства», хотя в первые годы нэпа относился к ним довольно спокойно. Сталин же не только запретил переиздание книги Устрялова, но на одном из заседаний Секретариата ЦК буквально разгромил первоначальный вариант статьи Зиновьева «Философия эпохи».
Зиновьева заставили опубликовать ее в значительно переработанном виде. Из первоначального варианта исчезли все выражения, в которых автор отдавал должное уму и прозорливости Устрялова, призывал выслушать «грубую классовую правду» врага. В окончательном варианте не говорилось о необходимости связи революции в России с международной революцией.
Указывая на мелкобуржуазное самодовольство и национальную ограниченность, Зиновьев, кроме того, констатировал наличие и других настроений, которые также формировались в стране. Порождались они процессом интернационализации, осознанием неизбежности и важности международных контактов, пониманием того, что «отсидеться» в «одной стране» не удается. Однако затронутая проблема, будучи масштабной и многоплановой, свелась к разговору о настроениях, отражавших неверие в возможность окончательной победы социализма в рамках СССР.
По сути дела, Зиновьев прошел мимо еще большей группы населения, которая также являлась сторонником «интернационализма», но отражала взгляды тех беспартийных, которые были далеки от политики и мало интересовались ею. Эти люди хотели восстановить прежние, дореволюционные культурные, экономические связи с зарубежными странами и вовсе не думали о «мировой революции».
В качестве примера подобных настроений приведем выдержку из письма «обывателя» в «Известия». Письмо было передано для ознакомления в августе 1925 г. в ЦК партии. По мнению автора письма, он выражал настроения 90 % населения страны. «Два вопроса волнуют и приковывают общественное мнение большинства граждан СССР. Это: 1) факт и причины нашей политической изоляции от всего зарубежного мира, 2) факт и причины нашей культурно-экономической изоляции от всего зарубежного мира... рядовой обыватель вовсе не хочет того обличия, которое ему не свойственно. Если кто идейно желает нести свой крест, пусть это делает, но ни я, ни ты, ни он — мы не хотим никакой вражды к "буржуазной культуре" и к капиталистическому миру... Мы хотим принимать участие в строительстве мира, как члены одной общей семьи, а не как заговорщики. Нам надоела эта бешеная злоба ослепленных ненавистью ко всему людей царского подполья. Мы желаем отмежеваться от всего того, что в своей злобе не может быть справедливым и трезво рассуждать»[45].
Подобные же мысли, но в иной форме попытался высказать осенью 1925 г. и Л.Д. Троцкий. В работе «К социализму или капитализму» он показал, что в условиях включения страны в мирохозяйственные процессы, в международное разделение труда, «ориентация на Запад» затрагивает не только хозяйственные верхи, а «имеет глубоко массовый характер, захватывая разными путями основные потребительские низы».
Содержание проблемы «социализм в одной стране» Троцкий связал с переходом к широкомасштабному обновлению основного капитала и росту национальной промышленности. На новом этапе нэпа, по мнению Троцкого, была необходима политика «активного использования всех мировых возможностей», «когда капитализм становится на некоторое время кредитором социализма». Политика же экономического изоляционизма, попытка обеспечить в короткий срок техническую независимость страны приведут лишь к «задержке экономического развития», нарушат необходимые пропорции между отраслями внутри них и, в конечном счете, приведут к снижению общих темпов экономического роста. «А для нас замедление темпа, — писал Троцкий, — гораздо опаснее, чем ввоз иностранных машин, как и вообще необходимых иностранных товаров»[46].
Явная и неявная критика новой теории Сталина на некоторое время возымела свое действие. В конце 1925 г. на XIV съезде партии, опасаясь открытых обвинений в «социал-демократическом уклоне» и «мелкобуржуазном перерождении» со стороны Зиновьева, Сталин почти не затрагивал тему социализма в одной стране. Редактируя свой доклад для выступления на съезде, он лишь несколько подправил его, добавив к некоторым словам определение «социалистический». Слова «конечно, это не социализм» по поводу того, что творилось на госпредприятиях, при редактировании Сталиным были вычеркнуты.
Одновременно он усилил все места, связанные с указанием на подготовку войны, ее неизбежность. Исчезла фраза о том, что советская Россия не сможет помочь западноевропейскому пролетариату, поскольку не так сильна. Не затрагивалась и проблема мировой революции.
В неопубликованных заметках по поводу теории социализма в одной стране, находящихся в личном фонде Зиновьева в Российском центре хранения и изучения документов новейшей истории, отмечалось: «Не будучи уверенным, что партия может "переварить" его теорию, Сталин юлит, жонглирует терминами и временами запутывает вопрос».
В действительности же делал это Сталин в силу занятой им тогда центристской позиции, позволявшей оставаться политически нейтральным, становясь то правее, то левее в зависимости от конкретных обстоятельств. Взгляды Сталина в 1924—1928 гг. можно охарактеризовать и как «антиуклонистские», т. е. как не склоняющиеся окончательно на чью-либо сторону, к какому-либо уклону[47]. Это стало особенно важным во второй половине 20-х годов, когда все насущнее становилась проблема индустриализации.
Надо сказать, что она не была новой. Достаточно назвать книгу известного профессора В.И. Гриневецкого «Послевоенные перспективы русской промышленности», вышедшую в 1919 г. и переизданную в 1922 г.[48]
Среди большевиков эту тему первыми затронули в 1923 г. представители «левой» оппозиции, доказывавшие необходимость опережающего развития промышленности в ходе восстановления народного хозяйства. В 1925 г. страну неожиданно для руководства потряс сильнейший товарный голод и о проблеме индустриализации стали говорить многие. В партийных дискуссиях 1926—1927 гг. вопрос об индустриализации становится центральным.
На XIV съезде партии Сталин, усилив «национальную» аргументацию и подчеркнув необходимость достижения экономической независимости страны, высказался за модель быстрого развертывания промышленности с приоритетом отраслей, выпускающих средства производства. Однако никакой готовой концепции индустриализации у него в то время не было — он оставался сторонником бухаринского «правого курса». Докладчик заявил о развитии сельского хозяйства «семимильными шагами», оценив темп его предположительного ежегодного роста в 20 %. После высоких темпов роста промышленности в восстановительный период, продолжал генсек, она не сможет в дальнейшем развиваться быстрее сельского хозяйства, и в течение определенного времени баланс роста будет в пользу деревни.
При подготовке доклада к печати акценты сместились: Сталин убрал многие места, указывавшие на родство его взглядов с бухаринской позицией, и вместе с тем добавил фразы наподобие «такова уж судьба деревни, она должна идти за городом, за крупной промышленностью». Появилось и известное выражение «превратить нашу страну из аграрной в индустриальную... — вот в чем суть, основа нашей генеральной линии» и др.[49]
На самом же деле основное внимание генсек уделил борьбе со своими соперниками. Сокрушительная победа над «новой оппозицией» должна была увенчать его воцарение. Неслучайно в условиях нараставших экономических трудностей на съезде был снят принципиально важный доклад Каменева о хозяйственной политике. Сталин сознательно шел на нарушение того баланса сил в Политбюро, при котором и возможна была коллективная выработка политики. Его целью было создание условий, облегчающих собственное маневрирование в зависимости от складывающейся в стране и в партии обстановки.
После отстранения Зиновьева и Каменева, высылки Троцкого в Алма-Ату (1927 г.), т. е. после мощного подавления инакомыслия в Политбюро, Сталин мог не опасаться за судьбу своего «детища» — политики построения социализма в одной стране. Ощутив силу сосредоточенной в его руках власти, он успешно разделается с оставшимися оппонентами, развернет национально-политическое знамя новой модернизации. , С учетом изложенного подведем некоторые итоги. Переход к нэпу после трех лет гражданской войны, поставившей Россию на грань катастрофы, был для болыневиков единственным способом удержать свою власть в крестьянской стране. Даже частичное отступление к разноукладному хозяйству, к товарно-денежным отношениям позволило в короткий срок приостановить кровопролитие, начать восстановление экономики, преодолеть тяжелые последствия голода и эпидемий. Недаром в памяти широких слоев населения те годы остались как время добрых перемен. И все-таки среди обществоведов нет единого мнения о потенциальных возможностях нэпа и перспективах его продолжения на исходе 20-х годов. Не вдаваясь в историографию проблемы, выскажем два соображения. Во-первых, ни при жизни Ленина, ни позднее нэп не стал целостной системой, для которой характерны имманентно присущие ей закономерности. Поэтому говорить о кризисах нэпа не совсем корректно — речь может идти лишь о кризисах, ошибках в политике, проводившейся государством. Последнее относится к и событиям 1923 г., и 1925— 1926 гг., и к так называемому кризису хлебозаготовок на рубеже 1927— 1928 гг.[50]
Во-вторых, многие авторы до сих пор явно недооценивают прямую связь между внутрипартийной борьбой 20-х годов и выбором путей и методов хозяйственного и социально-политического развития страны. Схватка за единовластие, развернувшаяся в начале десятилетия, в которой главным врагом был объявлен Троцкий и которая закончилась отсечением группы Бухарина, причинила невосполнимый урон обществу, крайне нуждавшемуся в создании и эволюционном развитии многоукладной экономики, в налаживании эквивалентного обмена между городом и деревней.
Воцарение Сталина означало победу аппарата и тех коммунистов, мечты которых о будущем базировались на представлениях, укоренившихся в условиях гражданской войны. Тогда законом была революционная целесообразность, приоритет имели директивы и приказы, общество четко делилось на красных и белых, т. е. на «наших» и на «врагов».
Доклад генсека на XIV съезде ВКП(б) в декабре 1925 г. обнадежил противников новой экономической политики. Завершая прения, Сталин не ограничился риторическим восклицанием: «И разве не известно, что мы все против расширения нэпа?» Данная им формулировка нэпа на долгие годы предопределила освещение 20-х годов в учебниках, агитационно-пропагандистской литературе, в трудах обществоведов.
Нэп новый лидер охарактеризовал как особую политику пролетарского государства, рассчитанную на допущение капитализма, на борьбу элементов капиталистических и социалистических, на возрастание роли последних и их победу, на уничтожение классов и постройку фундамента социалистической экономики. Такая формулировка разительно отличалась от ранее употреблявшихся: в ней ни слова не было о крестьянстве; оставалось только гадать, к каким элементам общества оно относилось — к капиталистическим или социалистическим.
С тех пор минуло более 70 лет, и мы хорошо знаем суть и последствия сталинской политики по отношению к деревне. Но уже после 1925 г. ее направленность становится все более очевидной. В 1927 г. А.И. Микоян, возглавлявший наркомат внутренней и внешней торговли, с гордостью заявлял: «Крестьянская стихия, крестьянский хлебный рынок находятся целиком и полностью в наших руках, мы можем в любое время понизить и повысить цены на хлеб, мы имеем все рычаги воздействия в своих руках».
Иначе говоря, от некоторых уступок крестьянству, от обещанного соревнования разных укладов власть перешла к осуществлению мероприятий, призванных административными методами максимально вытеснить частника из торговли и производства. Это наступление, неподготовленное экономическими преобразованиями, сопровождалось бесконечными реорганизациями органов управления, централизацией руководства, быстрым ростом и без того многочисленного сословия совслужащих, всевозможных начальников, инспекторов, контролеров, счетных работников и т. д.
Монополия политической власти, сращивание партийного и хозяйственного аппарата уже сами по себе противоречили замыслу нэпа и его развитию. Коммунисты становились бюрократами: одни — в сфере партийного руководства, другие — на государственном поприще. Сохранился уникальный документ, отражающий трагизм сложившейся обстановки. 3 июля 1926 г. глава ВСНХ СССР (и одновременно руководитель ОГПУ) Ф.Э. Дзержинский писал своему другу председателю ЦКК ВКП(б) В.В. Куйбышеву: «Существующая система — пережиток. У нас сейчас уже есть люди, на которых можно возложить ответственность. Они сейчас утопают в согласованиях, отчетах, бумагах, комиссиях. Капиталисты, каждый из них имел свои средства и был ответственен. У нас сейчас за все отвечают СТО, П/бюро. Так конкурировать с частником и капитализмом и с врагами нельзя. У нас не работа, а сплошная мука. Функциональные комиссариаты с их компетенцией — это паралич жизни и жизнь чиновника-бюрократа. И мы из этого паралича не вырвемся без хирургии. Все ждут этой хирургии. Это будет то слово и дело, которого все ждут. И для нашего внутреннего, партийного положения это будет возрождение»[51].
В советскую литературу Дзержинский вошел как «железный Феликс». Тем удивительнее читать его письмо, из которого понятно, что он не раз просил об отставке и страдал от «полного бессилия» и «усталости», порожденных борьбой с «неслыханным бюрократизмом». В поисках выхода из сложившейся ситуации Дзержинский со всей откровенностью выражал опасение: если партия не найдет правильной линии в управлении страной и хозяйством, «страна тогда найдет своего диктатора, похоронщика революции, — какие бы красные перья ни были на его костюме». И для полной ясности добавлял: «Все почти диктаторы ныне — бывшие красные — Муссолини, Пилсудский». (Не секрет, что эти «бывшие красные» называли себя национал-социалистами.) Письмо Дзержинского увидело свет лишь через шестьдесят с лишним лет. А вот явные признаки появления «своего диктатора» советское общество вскоре почувствует.
В январе 1928 г. состоялась поездка Сталина в Сибирь: началось возрождение чрезвычайных мер в деревне, фактически возврат к продразверстке и карточной системе. Летом того же года на пленуме ЦК ВКП(б) генсек без стеснения говорил о переплатах сельским населением при покупке промтоваров и даже обосновывал необходимость «дани», «сверхналога» с крестьян во имя ускоренного роста тяжелой индустрии. Именно тогда же излагался тезис об обострении классовой борьбы по мере строительства социализма.
Характерный штрих: вождь решился опубликовать эту речь лишь через два десятилетия. Совсем иначе он отнесся к сообщениям о раскрытии в г. Шахты (Донбасс) «вредительской организации». Задолго до суда (в июле 1928 г.) над инженерно-техническими работниками население в течение нескольких месяцев оповещали о враждебной деятельности диверсантов, связанных с капиталистическим Западом. С помощью газет, на партсобраниях различных активов и совещаний нагнеталась атмосфера подозрительности, страха, классовой ненависти.
В апреле, предваряя решение судебных органов, пленум ЦК ВКП(б) рассмотрел итоги «шахтинского дела». С высшей в стране трибуны было сказано: «Шахтинское дело знаменует собой новое серьезное выступление международного капитала и его агентов в нашей стране против Советской власти. Это есть экономическая интервенция в наши внутренние дела»[52]. Так говорил руководитель партии, прекрасно осознававший абсурдность и фальшь обвинений в адрес работников, с корыстной целью посаженных на скамью подсудимых. О том, что Сталин является главным режиссером судебного спектакля, знали все члены Политбюро, в том числе и Бухарин, входивший, кстати сказать, в коллегию ОГПУ.
Ретроспективно оценивая действия сталинского руководства в 1928 г., нельзя не заметить качественного скачка в политике, нацеленной на преобразование общества. И тем не менее крутые перемены в стране не стали повторением «героического периода российской революции», каким идеологи военного коммунизма считали первые три года советской власти. Главное заключалось в том, что в условиях нэпа при острейшей борьбе за власть эволюция режима ознаменовалась рождением и становлением национал-большевизма.
Идеи мировой революции остались важным оружием в арсенале правящей партии, но они уже не являлись приоритетной и исключительной целью, ибо на первый план были поставлены внутренние задачи: однозначно был взят курс на скорейшее изживание капиталистических элементов в деревне и в городе, на построение фундамента социалистической экономики. Решая эти задачи, Сталин и его сторонники искусно овладели командными высотами в партии и госаппарате, изменили состав ВКП(б), упрочили свою социальную опору, установили жесткий политический контроль не только за оппозиционерами, но и за населением страны в целом. В результате коммунистическая идеология оставалась в неприкосновенности. Международный коммунизм также находился под контролем Москвы. Проводимая политика неизменно осенялась именем Ленина. Ненужное отныне сменовеховство было с презрением отвергнуто. Мог ли Устрялов в начале 20-х годов подумать, что в 1938 г. его расстреляют «за антисоветскую деятельность»? Сменовеховство стало для руководителей большевиков своего рода перекладными лошадьми, довезшими партийную карету до следующей станции под названием «социализм в одной стране».
Была ли альтернатива курсу, ставшему реальностью в 1928 г.? Споры продолжаются до сих пор. Но подумайте еще раз, сколь противоречиво и односторонне осуществлялся нэп, обещанный «всерьез и надолго». Почему члены Политбюро и ЦК скрыли от коммунистов политическое завещание Ленина? В силу каких причин в правящей партии верх одержали сторонники военно-коммунистической идеологии? Разве случайно большевики и национал-патриоты поддержали именно Сталина, а он, в свою очередь, возвысился как главный архитектор строительства социализма в одной стране?
В 1929 г. генсек впервые был назван организатором вооруженного восстания в Петрограде, создателем Красной Армии, вождем не только рабочего класса СССР, но и мирового пролетариата. Тем весомее прозвучал его вывод, раскрывающий сущность и перспективы политики «великого перелома»: «Либо назад — к капитализму, либо вперед — к социализму. Никакого третьего пути нет и не может быть»[53]. Это означало, что в условиях режима, сформировавшегося под эгидой национал-большевизма, были возможны лишь те реформы, которые провозглашала и проводила верховная власть.
Цакунов С.В., кандидат экономических наук
1 Архив Троцкого. Т. 4. С. 14.
2 Правда. 1920. 5 ноября.
3 Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории. Ф. 17. Оп. 65. Д. 228. Л. 39. Далее: РЦХИДНИ.
4 Там же. Д. 223. Л. 46.
5 Там же. Ф. 46. Оп. 1. Д. 1. Л. 2.
6 Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 43. С. 228. 1 РЦХИДНИ. Ф. 46. Оп. 1. Д. 2. Л. 160.
8 Там же. Л. 157-158.
9 Огурцов Серафим. Частушки // Красная новь. 1922. № 4. С. 112.
10 Из Москвы на Кавказ (Из письма из России) // Социалистический вестник. 1922. № 1. С. 11.
11 РЦХИДНИ. Ф. 45. Оп. 1. Д. 35. Л. 28.
12 Там же. Ф. 17. Оп. 84. Д. 304.
13 Там же. Л. 35.
14 Двинов С. В эти дни... // Социалистический вестник. 1922. № 5. С. 12.
15 Рейснер М. Старое и новое // Красная новь. 1992. № 2. С. 284.
16 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 119-120.
17 Социалистический вестник. 1992. № 9. С. 3.
18 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 376.
19 Там же. С. 18-20.
20 См.: Наше отечество: Опыт политической истории: В 2 т. М., 1991. Т. 2. С. 226-227.
21 Рыков А.И. Избранные произведения. М., 1990. С. 336.
22 РЦХИДНИ. Ф. 84. Оп. 1. Д. 734. Л. 35, 36.
23 Там же. Ф. 17. Оп. 84. Д. 916. Л. 7.
24 Социалистический вестник. 1925. № 3. С. 14.
25 Бухарин Н.И. Избранные произведения. М., 1988. С. 135.
26 Струве П.Б. Исторический смысл русской революции и национальные задачи // Из глубины: Сб. ст. о русской революции. М., 1991. С. 294.
27 См.: Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 95.
28 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 270. Л. 26.
29 Агурский М. Идеология национал-большевизма. Имка-пресс, 1980. 321 с.
30 Подробнее о жизни Н. Устрялова см.: Кондратьева Т. Большевики-якобинцы и призрак термидора. М., 1993.
31 Цит. по: Ржевская Е. Геббельс. Портрет на фоне дневника. М., 1994. С. 31.
32 Цит. по: Гейден К. История германского фашизма. М.; Л., 1935. С. 35.
33 Там же. С. 38.
34 Из материалов Центрального архива ФСК.
35 См. подробнее: Локер В. Черная сотня: Истоки русского фашизма. Вашингтон, 1994. С. 133.
36 Варшавский B.C. Родословная большевизма. Имка-пресс, 1982. С. 81.
37 Воронцов В.П. Судьбы капитализма в России // Народническая экономическая литература. М., 1958. С. 443.
38 Баллод К. Государство будущего. М., 1920. С. 163.
39 РЦХИДНИ. Ф. 325. Оп. 1. Д. 108. Л. 44-45.
40 Tacker R.C. Stalin in power. The revolution from above. 1928-1941. W.W. Norton & Company. 1990. C. 40.
41 Сталин И.В. Сочинения. Т. 7. С. Ill, 235.
42 Там же. С. 214.
43 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 907. Л. 51.
44 Там же. Д. 724. Л. 76.
45 Там же. Д. 823. Л. 75-77.
46 Троцкий Л.Д. К капитализму или социализму. М., 1925. С. 43.
47 Erlich A. The Soviet Industrialization. Debate, 1924-1928. Cambrige, 1960.
48 Гриневецкий В.И. Послевоенные перспективы русской промышленности. 2-е изд. М., 1922. С. 76.
49 Правда, 1988, 28 окт.
50 Историки спорят. Тринадцать бесед. М., 1988. С. 158-162.
51 История СССР. 1990. № 4. С. 8.
52 Сталин И.В. Соч. Т. И. С. 63.
53 Там же. Т. 12. С. 146.
Цакунов С.В. Нэп: эволюция режима и рождение национал-большевизма // Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал: В 2 т. Т. 1. От вооруженного восстания в Петрограде до второй сверхдержавы мира / Под общ. ред. Ю.Н. Афанасьева. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т. 1997. - C. 57-120