В заголовок статьи вынесены слова И.В. Сталина из доклада, с которым он выступал 27 июня 1930 г. на XVI съезде партии. По поводу степени "социалистичности" коренной ломки страны, осуществленной в предвоенные годы, шли и идут споры. В зависимости от собственной политической ориентации историки и политологи считают "сталинскую революцию сверху" либо вполне социалистической, либо не имеющей к социализму никакого отношения. Соответствующим образом характеризуется и результат этой революции - либо как построение социализма (потому что социализм может быть только таким), либо как создание тоталитарного, государственно-капиталистического и тому подобного общества (так как с социализмом Сталин и его революция не имели ничего общего). Не вдаваясь в подробности этих существенных и сложных споров, требующих специального изучения и анализа, авторы сделали попытку рассмотреть основные события и итоги довоенных пятилеток с конкретно-исторической точки зрения.
Поскольку сложившаяся в 30-е годы система (несмотря на последующие повороты и "революции") во многом предопределила развитие страны на десятилетия вперед, напряженные дискуссии ведутся вокруг истории довоенных пятилеток. Пик споров пришелся в СССР на конец 80 - начало 90-х годов, что было связано с выбором пути дальнейшего развития общества, борьбой за власть в условиях кризиса прежней политической системы. Более подробно эта тема раскрыта в статьях М. Феретти и А.П. Логунова, опубликованных в книге "Советская историография" (М., 1996. С. 429-446; 447-487). Авторы подчеркивают, что смерть Сталина в 1953 г. вовсе не означала завершения сталинского этапа освещения и даже трактовки узловых проблем советской истории. Даже после XX и XXII съездов КПСС обществоведы выпускали труды о ленинском плане строительства социализма, основными звеньями которого считались индустриализация, коллективизация и культурная революция. Лишь в одном авторы тех лет позволили себе отойти от схемы, узаконенной в 1961 г. Программой КПСС. Мы имеем в виду спор о хронологических рамках культурной революции: одни утверждали, что она завершилась в ходе довоенных пятилеток, т. е. в процессе построения социализма в СССР; другие столь же бездоказательно писали о ее продолжении и во второй половине века. Давала себя знать неразработанность понятийного аппарата.
Отказ от прежних парадигм - это уже рубеж 80 - 90-х годов, ознаменовавшийся роспуском КПСС и распадом СССР. Коренным образом пересматриваются представления об экономическом, политическом и духовном развитии советского общества 20-х годов. Тем не менее трудностей осмысления минувшего немало и сегодня. Преодоление духовного наследия сталинизма идет намного медленнее, чем это требует обновление России. М. Феретти и А.П. Логунов правы: мешают острое политическое противостояние российского общества, политизированность советской истории, ее тесная связь с нынешними крайне болезненными явлениями. Однако логика познания прошлого имеет свои закономерности и тенденции, мало связанные с текущей политической ситуацией. И историк, занимая, несомненно, определенную политическую и нравственную позицию, всегда будет тянуться к решению сложных, "деликатных" с политической точки зрения проблем. Современное состояние историографии советских 30-х годов подтверждает это.
Лучшие работы по истории довоенного периода, авторы которых безусловно осуждают преступления сталинизма, сосредоточены на исследовании реальных обстоятельств становления сталинской системы и ее развития. Причем несколько блоков вопросов вызывают особый интерес. Прежде всего, это изучение условий и предпосылок победы Сталина и его линии в конце 20-х годов. По этому вопросу историки, условно говоря, разделились на тех, кто усматривают качественную разницу между сталинизмом и предшествовавшим ему периодом советской истории, и тех, кто считают сталинскую победу закономерной фазой развития на избранном в 1917 г. пути. Помимо политических пристрастий свою роль в выборе позиции в данном случае играют и научные аргументы. Сторонники первой точки зрения опираются на разработку таких проблем, как нереализованный потенциал нэпа, обострение внутрипартийной борьбы и непомерное возрастание в связи с этим роли субъективного фактора и т. д. Их оппоненты акцентируют внимание на противоречиях, разрушавших новую экономическую политику, на исторических традициях авторитаризма или изначальной авторитарности партии большевиков, на объективных закономерностях индустриальных скачков, везде и всегда требовавших "сильной власти". Существует также множество иных точек зрения, порой соединяющих в себе элементы двух названных подходов.
Куда меньший интерес вызывают проблемы собственно истории 30-х годов. Основной поток работ в нашей стране до сих пор не выходит за рамки противостояния: "Краткий курс" - "Антикраткий курс". Обнародованные в них ужасные факты преступлений режима сыграли важную роль в постепенной демократизации общества, но пока еще не стали основой для существенных изменений в отечественной историографии. Между тем неразрешенных проблем, имеющих принципиальное значение для поднимания сути характера довоенных пятилеток, остается немало.
По понятным причинам особый интерес вызывают реальные результаты "модернизации", проведенной по-сталински; их освещение и анализ помогают понять степень подготовленности страны к войне. Но эта проблема имеет и более широкий контекст: в какой мере созданная система могла служить основой для развития страны на этапе научно-технической революции. Выступая единым фронтом в принципиальной оценке бесчеловечности и преступности режима, указывая на бесчисленность невосполнимых жертв, историки и экономисты расходятся в оценках чисто экономических результатов индустриализации. Общепризнанным, пожалуй, является только факт недостоверности советской официальной статистики. Однако большое количество независимых статистических оценок и подсчетов (при всей их условности и неполноте) позволяет нам уже сегодня сделать некоторые общие выводы об экономических результатах советской "модернизации".
В целом только перечисление проблем, по которым ведется разработка истории 30-х годов, может занять немало места. Все это ставит перед авторами обобщающих работ достаточно сложную задачу. В нашей историографии она традиционно сводилась к раздельному освещению истории индустриализации, коллективизации, культурной революции и т. п. В последние годы идут поиски иных подходов. Они показывают, что универсальная, идеальная схема изложения материала вряд ли будет изобретена. Любое из обобщений страдает определенной неполнотой и искусственностью. Осознавая это, мы стремились изложить лишь несколько ключевых проблем, которые, с одной стороны, достаточно адекватно дают представление о рассматриваемом периоде, а с другой - дают пищу для- дальнейших размышлений и споров. Таких проблем выделено три. Во-первых, делается попытка ответить на вопрос, в какой форме утверждался сталинизм (победоносное шествие или гражданская война)? И соответственно в какой мере сталинская система была органична для советского общества. Во-вторых, рассматриваются экономические механизмы системы, что позволяет показать, на какой основе она функционировала, какими были пределы ее развития и степень однородности. И наконец, речь пойдет о некоторых итогах сталинской "модернизации" (как количественных, так и качественных).
Представление об относительной легкости утверждения сталинизма стало, в свою очередь, одним из аргументов в пользу суждений об "органичности" сталинской системы, ее предопределенности вплоть до неизбежности. И хотя такой крайней точки зрения придерживались немногие, большинство историков согласны с тем, что Сталин в значительной мере был результатом авторитарных традиций нашей истории, склонности общества к "сильной власти". Существует немало оснований придерживаться такой концепции. Обратимся, однако, и к тем фактам, которые выпадают из этой схемы. Исходным пунктом сталинской революции сверху считается конец 20-х годов. На волне кризиса хлебозаготовок 1927/28 г. большинство в Политбюро под руководством Сталина одобрило курс на насильственное изъятие хлеба, сопровождавшееся массовыми арестами крестьян. Эта политика означала коренной поворот "генеральной линии" и ликвидацию нэпа. Крестьяне ответили на насилие волнениями и даже восстаниями. В 1929 г. в стране было зарегистрировано более 1 300 мятежей[1].
Спровоцировав обострение социально-экономической обстановки в стране, сталинское большинство решило идти до конца и приняло курс на уничтожение относительно зажиточной, а поэтому более независимой от режима части крестьянства. В конце 1929 - начале 1930 г. начались массовая "ликвидация кулачества как класса" и создание колхозов. Крестьяне ответили на это новыми восстаниями, убийствами местных руководителей. В январе 1930 г. было зарегистрировано 346 массовых выступлений, в которых приняли участие 125 тыс. крестьян, в феврале - 736 выступлений (220 тыс.), за первые две недели марта - 595 выступлений, в которых участвовали примерно 230 тыс. человек (без Украины). На Украине в это время волнениями было охвачено 500 населенных пунктов.
По подсчетам Н.А. Ивницкого, в марте 1930 г. в целом в Белоруссии, Центральночерноземной области, на Нижней и Средней Волге, Северном Кавказе, в Сибири, на Урале, в Ленинградской, Московской, Западной, Иваново-Вознесенской областях, в Крыму и Средней Азии было зарегистрировано 1 642 массовых крестьянских выступления, в которых участвовали не менее 750 - 800 тыс. человек. На Украине, данные по которой не включены в эти подсчеты, волнения охватили в марте более тысячи населенных пунктов[2].
История "крестьянской войны" 1929 - 1930 гг., как и другие эпизоды массового сопротивления сталинскому режиму, почти не изучена. Однако отдельные отрывочные данные показывают, что крестьянские волнения в этот период приобрели как значительный размах, так и некоторую организованность. В качестве примера можно сослаться на исследование украинского историка В.Ю. Васильева. Используя материалы некоторых местных архивов, он показал, что в западных пограничных районах Украины, где волнениями были охвачены большинство сел, крестьяне нередко формировали собственные отряды, избирали новые органы власти[3].
Напор крестьянского сопротивления внес коррективы (на определенных этапах даже значительные) в первоначальные планы правительства. 2 марта 1930 г. газеты опубликовали известную статью Сталина "Головокружение от успехов", в которой он обвинил,, местных руководителей в "перегибах". Однако волнения не прекратились. В конце марта Сталину докладывали о массовых выступлениях крестьян в центре страны, о боях на Северном Кавказе; руководство Казахстана просило разрешения на применение против крестьян регулярных частей Красной Армии.
В начале апреля правительство отступило более основательно. На места была послана директива о смягчении курса, в которой признавалось, что в случае непринятия мер над режимом нависла бы угроза "широкой волны повстанческих крестьянских выступлений" и истребления "половины низовых работников"[4]. Крестьяне фактически сорвали планы молниеносной сплошной коллективизации.
Однако целенаправленное разрушение крестьянского мира приносило свои плоды. В 1930 - 1931 гг. в отдаленные районы страны было выслано более 1,8 млн крестьян[5], многие были арестованы и помещены в лагеря. Кроме того, не менее миллиона крестьян, не дожидаясь репрессий, бежали в города и на стройки, еще около 2 млн были выселены по так называемой третьей категории (в пределах своей области). Многие, потеряв имущество, уходили в промышленные центры или на стройки[6].
Война правительства с крестьянами была наиболее тяжелой и затяжной. Следует вместе с тем напомнить, что в этот же период сталинское руководство вело борьбу с инакомыслящими и колеблющимися в партии (всего за 1929 - 1931 гг. из ВКП(б) было исключено более 200 тыс. человек), организовало кампанию против старых специалистов и т. д. В целом репрессии в этот начальный период утверждения новой "генеральной линии" в той или иной форме затронули по самым скромным оценкам не менее 5 млн человек.
Судя по известным материалам, новый всплеск выступлений против режима начался в 1932 г. Массовый характер принял выход крестьян из колхозов. С января по 1 июля 1932 г. количество коллективизированных хозяйств в РСФСР сократилось на 1 370,8 тыс., а на Украине - на 41,2 тыс.[7] Крестьяне сопротивлялись вывозу хлеба в счет заготовок, нападали на государственные хлебные склады. О таких событиях на Украине (недалеко от Полтавы) докладывал председателю Совнаркома СССР В.М. Молотову один из руководителей Центральной контрольной комиссии ВКП(б), проводивший инспекцию в этих районах. Он писал, что 3 мая 1932 г. около 300 женщин села Устиновцы захватили председателя сельсовета и, выбросив черный флаг, двинулись на железнодорожную станцию Гоголево, где начали ломать двери складов. Заведующий складами сумел отогнать людей при помощи огнетушителя: испугавшись, что используются газы, женщины разошлись. Однако на следующий день крестьяне начали собираться снова. Для подавления волнений были вызваны вооруженная милиция и уполномоченные ГПУ. Хлеб со складов в тот же день быстро вывезли.
На следующий день, 5 мая, примерно такая же толпа, состоявшая из женщин деревни Часниковки, разгромила склад на станции Сенча и забрала 37 мешков пшеницы. 6 мая, вдохновленные первыми победами, крестьяне вновь пришли на станцию и забрали из вагонов 150 пудов кукурузы. Коммунистов, которые стреляли в воздух, пытаясь остановить людей, разогнали. К вечеру на станцию прибыли 50 вооруженных милиционеров и коммунистов. Однако крестьян это не испугало - на станции собралось около 400 человек. Они вновь попытались открыть вагоны. 7 мая конная милиция и вооруженные коммунисты разогнали еще более значительную толпу.
На станции Сагайдак 6 мая около 800 человек оттеснили милиционеров и сельских активистов, охранявших хлеб, открыли склады и взяли около 500 пудов хлеба. 400 пудов отдали тут же, но 100 увезли с собой. 6 мая попытались, правда безуспешно, забрать хлеб около 400 крестьян из деревень Лиман и Федунки[8].
Весной 1932 г. в связи со снижением норм карточного снабжения хлебом начались антиправительственные выступления и в городах. 7 - 9 апреля, например, большие группы жителей белорусского г. Борисова разгромили хлебные склады, организовали демонстрацию и шествие женщин и детей к красноармейским казармам. По официальным оценкам, скорее заниженным, в волнениях участвовало 400 - 500 человек. Демонстранты встретили определенную поддержку у представителей местных властей и милиционеров[9].
Еще более серьезные события произошли через несколько дней в текстильных районах Ивановской области. Их положение было типичным для центров, занимавших промежуточное положение между бедствующей деревней и скудно, но более регулярно снабжаемыми крупными городами. Задержки в выдаче продуктов по карточкам, низкие заработки из-за простоев технически отсталых и не обеспеченных сырьем фабрик - таким стал повседневный быт текстильных поселков. В начале 1932 г. в Вичуге, например, несколько месяцев не выдавали муку; дети, получавшие до того 100 граммов хлеба в день, были переведены на 60-граммовый паек[10]. На политические настроения текстильщиков влияла и тяжелая ситуация в окрестных деревнях, в которых многие из фабричных имели родственников. Коллективизация ввергла их в разорение.
В такой взрывоопасной обстановке подоспело решение о сокращении карточных норм. Понимая всю остроту момента, обком партии 8 апреля 1932 г. направил местным комитетам закрытое письмо, требуя особой бдительности. В большинстве районов области ситуация контролировалась, но в Вичуге, Тейкове, Лежневе, Пучеже произошли массовые волнения. Рабочие забастовали и вышли на улицы. Демонстрации были отнюдь не мирными и сопровождались, как говорилось в постановлении президиума ЦКК ВКП(б), рассматривавшего 25 мая 1932 г. вопрос о событиях в Ивановской области, "эксцессами по отношению к коммунистам и местным органам власти"[11]. Для локализации выступлений ивановские руководители приняли энергичные меры. 14 апреля было одобрено решение об "изъятии антисоветских элементов" в крупнейших промышленных центрах области. Чтобы предотвратить приезд рабочих Тейково в областной центр, было решено не останавливать в Тейково поезда[12].
Волнения в Ивановской области подавили сравнительно быстро. Сотни участников демонстраций были арестованы. Однако эти события выявили ряд очень тревожных для сталинского режима симптомов. Забастовки и демонстрации произошли в одной из крупнейших промышленных областей в центре страны, неподалеку от столицы и охватили одновременно несколько районов. В любой момент к забастовщикам могли присоединиться рабочие других предприятий, где также наблюдались "тяжелые настроения". Большое влияние апрельские события оказали на крестьян Ивановской области, многие из которых поддержали рабочих-забастовщиков. По деревням прокатились так называемые волынки - коллективные отказы от работы в колхозах, усилился распад колхозов[13]. Активное участие в забастовках и демонстрациях принимали местные коммунисты (в ряде случаев они были их организаторами)[14]. Одновременно полную беспомощность выказали руководители бастовавших районов.
В контексте общей ситуации подобные выступления могли в конце концов привести к непредсказуемым последствиям. И неудивительно, что волнения в Ивановской области были очень серьезно восприняты в Москве. ЦК ВКП(б) обратился к областной парторганизации с письмом, в котором утверждалось, что местные коммунисты проглядели, как "осколки контрреволюционных партий эсеров, меньшевиков, а также изгнанные из наших большевистских рядов контрреволюционные троцкисты и бывшие члены "рабочей оппозиции" пытались свить себе гнездо и организовать выступления против партии и советской власти"[15]. Наводить порядок в бунтующие районы выезжали секретари ЦК ВКП(б) П.П. Постышев и Л.М. Каганович.
Сбивая напряжение в Ивановской области, Совнарком СССР оперативно принял решение о направлении туда дополнительных продовольственных фондов. Не исключено, что ивановские события подтолкнули правительство на более "либеральные" меры. В мае 1932 г. появились постановления СНК, ЦИК СССР и ЦК ВКП(б), означавшие новый поворот "генеральной линии"! Значительно сократив государственный план хлебо- и скотозаготовок, правительство разрешило свободную торговлю хлебом (после завершения хлебопоставок с 15 января 1933 г.) и мясом (в случае регулярного выполнения поставок в централизованные фонды). Причем если раньше торговля ущемлялась многочисленными налогами и низкими потолками цен, то отныне приезжавшие на рынок единоличники и колхозники могли торговать по свободным ценам.
Цель принятия подобных решений очевидна. Продразверстка и централизованное снабжение довели страну до голода, и, вспомнив о годах нэпа, сталинское руководство решило сыграть на личной заинтересованности крестьян. В весенние и летние месяцы 1932 г. политика "разгосударствления", казалось, набирала силу. Одно за другим следовали постановления о недопустимости ликвидации личных подсобных хозяйств колхозников, о возвращении им ранее реквизированного для общественных ферм скота, о соблюдении законности и прекращении произвола государственных чиновников в деревне. В августе 1932 г. впервые за несколько лет было принято решение о существенном сокращении капиталовложений в тяжелую промышленность[16]. Однако все эти сами по себе непоследовательные меры были приняты слишком поздно. Ненадежный спасательный круг фактически был брошен утопленнику.
Скоро стало ясно, что постановление о свободе торговли не сможет переломить хода хлебозаготовок. Голодавшими крестьянами владела одна мысль: как пережить зиму и весну. Задавленные многолетним произволом и мало доверявшие властям, они меньше всего думали о судьбе урожая на колхозных полях. Продолжались массовые самороспуски колхозов, сопровождавшиеся, как говорилось в сводках ОГПУ, "разбором скота, имущества и сельскохозяйственного инвентаря". Наблюдались "усиление тенденций к индивидуальному сбору урожая", "самочинный захват и раздел в единоличное пользование земли и посевов". В ряде мест вспыхивали массовые волнения, подавлявшиеся вооруженной силой[17]. Хлебозаготовки 1932 г. оказались на грани срыва.
Поскольку новый урожай был недостаточным, многие районы страны вновь охватил жестокий голод. В 1932 - 1933 гг. от голода, по наиболее достоверным подсчетам, умерло от 4 до 5 млн человек[18]. Бесчисленные секретные сводки были переполнены сообщениями о широком распространении людоедства. Из голодающих деревень в города устремились массы крестьян и беспризорных детей. Страну, причем не только сельские местности, но и относительно более благополучные промышленные центры, охватили эпидемии. В ноябре 1932 г., в Ленинграде, например, фиксировали в день свыше 160 случаев заболеваний сыпным тифом[19]. В 1932 - 1934 гг. в СССР было зарегистрировано более 1,5 млн случаев заболеваний сыпным тифом, 0,7 млн - брюшным тифом и около миллиона - дизентерией[20].
Как ни старались власти поддерживать высокие темпы промышленного производства, бросая на это последние резервы, глубокий кризис охватил и индустриальные отрасли. Даже по официальным оценкам, производительность труда в 1932 г. почти не росла. На расстроенную экономику по обыкновению влияли колебания погоды. Морозная зима дезорганизовала работу железных дорог, а резкое уменьшение отгрузки угля из Донбасса вызвало серьезные топливные трудности. Быстро увеличивалась себестоимость промышленной продукции, и Политбюро вынуждено было принимать решения о сокращении инфляции и стабилизации рубля. Фактически это означало признание необходимости более умеренных темпов индустриализации.
Перечислением подобных фактов и описанием ужасающих бедствий, обрушившихся на страну, можно заполнить еще не один десяток страниц. В мирное время, более чем через десять лет после завершения кровопролитных войн, Советский Союз оказался в положении, напоминавшем военную разруху.
Все это усиливало недовольство в обществе. Оно усугублялось тем, что пик кризиса пришелся на период завершения первой пятилетки, когда настало время выполнять обещания, которые сталинское руководство давало в конце 20-х годов, поднимая общество на "большой скачок" и расправляясь с призывающими к осторожности "правыми". Мощный пропагандистский аппарат рисовал радужные картины недалекого будущего. Многими энтузиастами первой пятилетки двигала вера в скорое строительство социализма, который принесет изобилие ("Через четыре года здесь будет город-сад!"). Тем горше было разочарование. Подорванная "скачками" страна не только голодала, она теряла веру. Характерный анекдот того времени записал в своем дневнике известный русский писатель М.М. Пришвин: в Москве шутят "Ну, как поживаете?" - "Слава Богу, в нынешнем году живем лучше, чем в будущем"[21].
Удержаться у власть в период кризиса сталинское руководство сумело лишь при помощи жестоких репрессий. Основными методами проведения хлебозаготовок стали повальные обыски, массовые аресты, расстрелы и даже выселение целых деревень. ОГПУ "очищало" промышленные предприятия от "дезорганизаторов", "кулаков", "вредителей". Широкомасштабной чисткой городов сопровождалось введение с 1932 г. паспортной системы.
В апреле 1933 г. Политбюро приняло решение об организации в дополнение к многочисленным лагерям, колониям и спецпоселкам так называемых трудовых поселений, куда, помимо крестьян, обвиненных в саботаже хлебозаготовок, предполагалось направлять "городской элемент, отказавшийся в связи с паспортизацией выезжать из Москвы и Ленинграда", а также "бежавших из деревень кулаков, снимаемых с промышленного производства"[22]. За 1933 г. в ссылку было отправлено около 270 тыс. новых спецпоселенцев[23]. Примерно на 200 тыс. за 1933 г. увеличилось количество заключенных в лагерях. Согласно данным, которые приводил в докладе Сталину и Молотову в ноябре 1935 г. председатель Верховного суда РСФСР Булат, в первой половине 1933 г. только по РСФСР было осуждено более 738 тыс. человек, а во второй половине 1933 г. - более 687 тыс.[24] Речь шла, конечно, и об осужденных по политическим статьям, и об уголовниках. Хотя в условиях террора многие осужденные за уголовные преступления (например, за хищения социалистической собственности) фактически были политическими заключенными.
Как обычно, в кризисные моменты усилилась оппозиция "генеральной линии" в самой партии. Судя по известным материалам, в ВКП(б) распространялось мнение о порочности политики Сталина. Его осуждали за разжигание неоправданной конфронтации с крестьянством. Особенно тревожным для сталинского руководства явлением был фактический саботаж чрезвычайных хлебозаготовок многими партийными работниками на местах. Это обстоятельство стало одной из причин объявления с ноября 1932 г. очередной чистки партии. Небывало массовый характер приобрело привлечение коммунистов к уголовной ответственности за невыполнение директив центра о вывозе хлеба из голодающих деревень. Всего за 1932 - 1933 гг. из партии были исключены около 450 тыс. человек (в партии на 1 января 1933 г. состояло 3,5 млн человек).
В целом даже эти неполные данные позволяют утверждать, что жертвами арестов, расстрелов, депортаций, исключений из партии в период кризиса 1932 - 1933 гг. стали не менее двух миллионов человек.
С трудом справившись с кризисом, сталинское правительство было вынуждено пойти на значительные уступки. Наиболее существенные корректировки претерпела экономическая политика. План второй пятилетки предусматривал значительное снижение темпов прироста промышленной продукции и капиталовложений, что означало отказ от прежней политики "больших скачков". В промышленности в период второй пятилетки проводились многочисленные эксперименты и "реформы", направленные на расширение экономической самостоятельности предприятий, оживление материального стимулирования труда.
Менее жестокой стала политика по отношению к деревне. Уступая крестьянам, правительство после долгих колебаний пошло на расширение их личных приусадебных хозяйств.
Несколько изменились идеологические ориентиры. Лозунги с призывами к самопожертвованию и аскетизму сменила пропаганда "культурной и зажиточной жизни".
"Красная Россия становится розовой" - под таким заголовком 18 ноября 1934 г. американская газета "Балтимор сан" поместила сообщение своего московского корреспондента (в Советском Союзе эта статья была замечена и включена в секретный бюллетень переводов из иностранной печати для высшего руководства страны). Среди фактов, подтверждавших это "порозовение", автор называл не только перемены в управлении колхозами и промышленными предприятиями, но и распространение сдельной оплаты труда, отмену партмаксимума, увеличение ассортимента потребительских товаров, в том числе чулок из искусственного шелка, считавшихся тогда "идеологически невыдержанными", распространение тенниса, ранее порицавшегося за "буржуазность", джаза и фокстрота. Все эти штрихи перемен в повседневной жизни воспринимались как знаки нового времени, причем воспринимались так не только за границей, но и в самой стране.
Однако, не надеясь на одни лишь "либеральные реформы", сталинское руководство продолжало массовые репрессии. По официальным данным, в РСФСР за 1934 г. было осуждено около 1,2 млн человек и за первую половину 1935 г. - 448 тыс. человек[25]. По минимальным оценкам почти 1,5 млн человек прошли в 1934 - 1936 гг. через лагеря, около 600 тыс. человек в эти годы были исключены из партии. Продолжались, хотя и не в таких масштабах, высылки крестьян в трудовые поселения. После убийства С.М. Кирова было сослано большое число ленинградцев. Видимо, не менее 4 млн человек за эти три года подверглись разного рода репрессиям и преследованиям со стороны государства.
Таким образом, сталинский режим в 1930 - 1936 гг. утвердился только в результате кровопролитного усмирения общества. Различным репрессиям в этот период были подвергнуты по меньшей мере 10 млн человек. Еще несколько миллионов погибли от голода и болезней. Если учесть, что судьба членов семей репрессированных[26], как правило, также была тяжелой, что во многих регионах жила страшная память о голоде и его жертвах, то у значительной части населения страны были все основания ненавидеть режим. (Перепись населения 1937 г. зафиксировала в СССР чуть больше 160 млн человек, из них в возрасте от 16 лет и старше около 104 млн.)
Для сталинского руководства миллионы пострадавших были или уже готовыми или потенциальными противниками, которые поднимут голову в критический момент. Такова природа любого насилия. Произвол порождает противодействие и ненависть, и, чтобы удержаться у власти, диктатура прибегает к еще более жестокому террору. Окончательно, одним ударом уничтожить противников режима, недовольных и подозрительных, усмирить страну Сталин решил при помощи акции, которая вошла в историю как "1937 год", "большой террор", "ежовщина".
Ряд историков придерживаются концепции относительной стихийности "большого террора", опровергают представление о нем, как о единой целенаправленной акции, спланированной и проведенной Сталиным[27]. Однако документы, прежде всего обнаруженные недавно решения Политбюро, проходившие под грифом "особая папка", свидетельствуют о том, что террор 1937 - 1938 гг. являлся спланированной в государственном масштабе операцией. И все же даже А.И. Солженицын отказывался в это верить. "Вспоминают старые арестанты, - писал он, - что будто бы и первый удар был массированным, чуть ли не в какую-то августовскую ночь по всей стране (но зная нашу неповоротливость, я не очень этому верю)". Тем не менее документы, в том числе письма Сталина, публикуемые в книге "Судьбы российского крестьянства", подтверждают эти наблюдения очевидцев.
2 июля 1937 г. Политбюро санкционировало отправку секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий телеграммы следующего содержания: "Замечено, что большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высылки вернувшихся в свои области, - являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений...
ЦК ВКП(б) предлагает всем секретарям областных и краевых организаций и всем областным, краевым и республиканским представителям НКВД взять на учет всех возвратившихся на родину кулаков и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны в порядке административного проведения их дел через тройки, а остальные менее активные, но все же враждебные элементы были бы переписаны и высланы в районы по указанию НКВД.
ЦК ВКП(б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав троек, а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих выселению"[28].
В последующие несколько недель с мест приходили списки троек и информация о количестве "антисоветских элементов". В НКВД на их основе готовился приказ о проведении операции. 30 июля заместитель Ежова М.П. Фриновский, назначенный ответственным за проведение акции, направил на утверждение Политбюро оперативный приказ наркома внутренних дел "Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов". Приказ предписывал начать операцию с 5 по 15 августа (в зависимости от региона) и закончить ее в четырехмесячный срок.
Всех репрессируемых разбивали на две категории: первая - подлежащие немедленному аресту и расстрелу, вторая - подлежащие заключению в лагеря или тюрьмы на срок от 8 до 10 лет. Всем областям, краям и республикам (на основании информации о количестве "антисоветских элементов", поступившей с мест в Москву) спускались лимиты по каждой из двух категорий. Всего было предписано арестовать 259 450 человек, из них 72 950 расстрелять. Эти цифры были заведомо неверными, так как в перечне отсутствовал ряд регионов страны. Приказ давал местным руководителям право запрашивать у Москвы дополнительные лимиты на репрессии. Кроме того, заключению в лагеря или высылке могли подвергаться семьи репрессируемых.
Для решения судьбы арестованных в республиках, краях и областях создавались "тройки". Как правило, в их число входили нарком или начальник управления НКВД, секретарь соответствующей партийной организации и прокурор республики, области или края. "Тройки" имели чрезвычайные права: бесконтрольно выносили приговоры и отдавали приказ о приведении их в исполнение, включая расстрел.
31 июля этот приказ НКВД был утвержден Политбюро[28].
Уже с конца августа в ЦК начали обращаться местные руководители с просьбой увеличить лимиты на репрессии. С 28 августа по 15 декабря Политбюро санкционировало по разным регионам увеличение лимитов по первой категории почти на 22,5 и по второй - на 16,8 тыс. человек[29].
Помимо общей операции по ликвидации "антисоветских элементов" было организовано несколько специальных акций. 20 июля 1937 г. Политбюро предложило НКВД арестовать всех немцев, работающих на оборонных заводах, и часть из них выслать за границу. 9 августа Политбюро утвердило приказ наркомата внутренних дел "О ликвидации польских диверсионно-шпионских групп и организаций ПОВ (Польской организации войсковой)", 19 сентября - приказ НКВД "О мероприятиях в связи с террористической, диверсионной и шпионской деятельностью японской агентуры из так называемых харбинцев" (бывшие работники Китайско-Восточной железной дороги, вернувшиеся в СССР после продажи КВЖД в 1935 г.). Во второй половине 1937 г. была также проведена массовая высылка из пограничных районов "неблагонадежного элемента". Самой крупной оказалась депортация из Дальневосточного края всего корейского населения в Казахстан и Узбекистан[30].
Важной составной частью механизма массовых репрессий являлись многочисленные судебные процессы как в столице, так и на местах. В отличие от закрытых судов и абсолютно тайных заседаний "троек", открытые процессы играли важную пропагандистскую роль. Поэтому санкции на проведение наиболее крупных процессов давало непосредственно Политбюро. Оно же, как правило, заранее определяло приговор (чаще всего осужденные приговаривались к расстрелу).
Несмотря на первоначальные планы, операция по "репрессированию антисоветских элементов" не была завершена за четыре месяца. 31 января 1938 г. Политбюро приняло предложение НКВД СССР "Об утверждении дополнительного количества подлежащих репрессии бывших кулаков, уголовников и активного антисоветского элемента". К 15 марта (по Дальнему Востоку к 1 апреля) предписывалось репрессировать дополнительно в рамках операции 57 200 человек, из них 48 тыс. расстрелять. Соответственно продлевались сроки полномочий "троек", которым предстояло выполнять эту работу. В этот же день, 31 января, Политбюро разрешило НКВД продлить до 15 апреля операцию по разгрому так называемых контрреволюционных национальных контингентов - поляков, латышей, немцев, эстонцев, финнов, греков, иранцев, харбинцев, китайцев, румын. Более того, Политбюро поручило НКВД "провести до 15 апреля аналогичную операцию и погромить кадры болгар и македонцев, как иностранных подданных, так и граждан СССР"[31].
После утверждения новых лимитов на репрессии повторилась ситуация предыдущего года: местные руководители начали просить об увеличении лимитов и продлении сроков операции. С 1 февраля по 29 августа 1938 г. Политбюро дополнительно к январским лимитам утвердило разнарядки на репрессирование еще почти 90 тыс. человек[32] (точно определить, какое количество из них подлежало расстрелу, невозможно, так как во многих случаях Политбюро утверждало общую цифру по первой и второй категориям). А это означало, что фактически было одобрено нарушение апрельского срока завершения операции.
Рассмотрение дел "тройками" было запрещено директивой СНК и ЦК ВКП(б) только 15 ноября 1938 г., проведение "массовых операций по арестам и выселению" - постановлением СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г.[33] 24 ноября от должности наркома внутренних дел был освобожден Ежов. "Большая чистка" закончилась.
Даже короткое перечисление далеко не всех акций "большого террора" дает основания для вывода о руководящей роли центра в организации террора. Это, конечно, не означает, что в нем не было стихийности: она присутствовала во всех государственно-террористических акциях. На официальном языке это называлось "перегибы" или "нарушения" социалистической законности. К "перегибам", допущенным в ходе массовых репрессий 1937 - 1938 гг., можно отнести, например, "слишком большое" количество убитых на допросах или превышение местными органами лимитов на аресты и расстрелы, установленных Москвой, и т. д. Например, тройка НКВД Туркмении осудила (по неполным данным) с августа 1937 по сентябрь 1938 г. 13 259 человек, хотя имела лимиты лишь на б 277 человек. Однако подобные "стихийность" и "инициатива" местных властей были фактически запланированы, вытекали по сути из приказов центра, из назначения на первые роли в НКВД жестоких исполнителей и пресечения малейших попыток противодействия террору.
По данным, которые приводил на июньском пленуме 1957 г. Н.С. Хрущев, за 1937 - 1938 гг. было арестовано свыше полутора миллионов человек и более 680 тыс. из них расстреляно[34]. Но даже эти ужасные цифры вряд ли являются полными. В число арестованных явно не включены, например, сотни тысяч депортированных, ссыльных. Не ясно, в какую категорию попадали (и попадали ли вообще) репрессированные, погибавшие под пытками "следствия", и т. д. Репрессии, несмотря на то что их масштаб уменьшился, продолжались и в последующие два с половиной предвоенных года. Сталинизм утвердился в результате многолетней войны правительства с большинством народа. Жертвами стали миллионы.
В течение тринадцати с половиной лет, с 1928 г. до германского вторжения, основной целью экономической политики и практики советского руководства было догнать и превзойти уровень капиталистических стран в производстве и технологиях, прежде всего военных. Для ее достижения использовались преимущественно внеэкономические, административно-принудительные и даже террористические методы.
Сельское хозяйство и промышленность находились под жестким государственным контролем. Подавляющее большинство из 25 млн крестьянских хозяйств, существовавших в 1925 г., были объединены в 250 тыс. колхозов. В плановых заданиях для индустриальных отраслей детально устанавливались показатели производства материалов, полуфабрикатов и конечной продукции. Цены были заранее указаны, а материалы и оборудование поставляли предприятиям и новостройкам через распределительную систему. При помощи централизованного снабжения государство пыталось обеспечить приоритет ключевых строительных проектов и преодолеть "узкие места" на действующих предприятиях. Эти плановые методы походили как на военно-коммунистические меры, так и на плановый контроль, используемый в капиталистических государствах во время войны для мобилизации ресурсов на военные нужды.
Для обеспечения дееспособности этой системы управления в предвоенные годы был создан огромный аппарат. Постоянно росло количество хозяйственных ведомств. Например, в 1939 г. существовали 6 промышленных наркоматов, через год их стало уже 23. Это позволяло ужесточать контроль, значительно сокращая количество подведомственных наркоматам заводов и фабрик. Наркомат тяжелой промышленности после разукрупнения имел в подчинении 43 предприятия, наркомат среднего машиностроения - 12, наркомат общего машиностроения - 20 и т. д.
Деятельность многочисленных наркоматов, в свою очередь, наряду с Госпланом контролировал созданный в 1937 г. (вместо Совета Труда и Обороны СССР) экономический совет при СНК СССР. В его обязанности входили рассмотрение планов и контроль за их выполнением, проверка реализации решений правительства.
Незадолго до войны была предпринята новая реорганизация органов государственного управления. Постановлениями СНК СССР и ЦК ВКП(б) "Об организации работы в Совнаркоме СССР" и "Об организации бюро Совнаркома" от 21 марта 1941 г. экономический совет при СНК СССР был ликвидирован. Его аппарат передали Госплану, который отныне должен был активнее заниматься как оперативным планированием, так и проверкой выполнения планов. С этой целью на местах создавался институт уполномоченных Госплана. Для более оперативного руководства наркоматами было увеличено число заместителей Председателя СНК. Каждый из них ведал двумя-тремя наркоматами[35].
Мозгом, главным центром и самым мощным рычагом управления экономикой оставалась партия - от Политбюро, фактически предрешавшего все сколько-нибудь значительные вопросы, до первичных организаций. На XVIII съезде ВКП(б) в марте 1939 г. был принят новый устав партии, содержавший положение о праве парторганизаций производственных предприятий контролировать работу администрации, о воссоздании на важнейших участках политических отделов и выделении партийных организаторов ЦК ВКП(б). Перед войной только парторгов ЦК на предприятиях было более тысячи. Выполнение хозяйственных планов контролировалось обкомами, горкомами, райкомами партии. Партийные работники дневали и ночевали на промышленных предприятиях и в колхозах, следили за дойкой коров и выплавкой стали, выполняли роль толкачей при недопоставках материалов и комплектующих. От партийных органов не отставали комсомол и профсоюзы, органы государственного контроля, прокуратура, ОГПУ - НКВД.
26 мая 1940 г. по инициативе Сталина Политбюро решило вопрос о создании на базе комиссий советского и военного контроля союзно-республиканского наркомата государственного контроля во главе с Л.З. Мехлисом. Новый наркомат имел право следить за расходованием материальных и финансовых ресурсов, проверять исполнение правительственных постановлений. Высокооплачиваемые работники нового наркомата (их зарплата без надбавок за выслугу лет почти в десять раз превосходила среднюю зарплату рабочих и служащих) наделялись правом отстранять руководителей от работы, накладывать штрафы, привлекать к суду. Постоянные контролеры назначались на все крупные предприятия и в наркоматы[36]. Прямым принуждением и ужесточением трудового законодательства в сталинской экономической системе возмещалось отсутствие эффективных методов организации и стимулирования труда.
С конца 1932 г. началась паспортизация, которая фактически прикрепила крестьян к колхозам. Перед войной в аналогичном положении оказались рабочие и служащие индустриальных отраслей. Указом от 26 июня 1940 г. самовольный уход работника с предприятия карался тюремным заключением сроком от двух до четырех месяцев, прогул без уважительных причин - осуждением к исправительно-трудовым работам по месту работы на срок до шести месяцев с удержанием до 25 % заработной платы (до начала войны на основании этого указа было осуждено свыше 3 млн человек).
В октябре 1940 г. была создана система государственных трудовых резервов: профессиональные учебные заведения отныне комплектовались путем призыва (мобилизации), а их выпускники распределялись по предприятиям в централизованном порядке. Тогда же был установлен порядок обязательного перераспределения (в зависимости от возникавших потребностей) инженеров, техников, мастеров, служащих и квалифицированных рабочих с одних предприятий и учреждений в другие.
Логическим завершением формирования системы государственного принуждения к труду было создание мощной и разветвленной экономики НКВД. Вопрос о широкомасштабном использовании труда заключенных в народнохозяйственных целях был поставлен и принципиально решен в конце 20-х годов. 27 июня 1929 г. Политбюро приняло решение о переводе в концентрационные лагеря ОГПУ (переименованные этим же постановлением в исправительно-трудовые) всех осужденных на срок три года и больше. Для приема этих "контингентов" Политбюро предписало расширить существующие и организовать новые лагеря в отдаленных районах в целях их колонизации и разработки "природных богатств путем применения труда лишенных свободы". Осужденные на срок до трех лет оставались в ведении НКВД союзных республик и должны были трудиться в специально организованных сельскохозяйственных или промышленных колониях[37].
В начале 1930-х годов ОГПУ, кроме того, было поручено руководить деятельностью сотен тысяч спецпоселенцев из "раскулаченных" крестьян, занятых на лесозаготовках, в строительстве, сельском хозяйстве в отдаленных районах Сибири и Севера. В середине 30-х годов после реорганизации ОГПУ вновь созданный наркомат внутренних дел, приняв под свое начало всех заключенных и спецпоселенцев, стал одним из самых крупных хозяйственных ведомств страны.
На 1 января 1941 г. количество заключенных в лагерях и колониях достигло почти двух миллионов, а труд-поселенцев - 930 тыс. К этому времени в НКВД сложилась разветвленная сеть подразделений, эксплуатировавших труд заключенных. Из Главного управления исправительно-трудовых лагерей и колоний (ГУЛАГ) выделились Главное управление лагерей гидротехнического строительства (Главгидрострой), ведавшее строительством Волго-Балтийского и Северо-Двинского водных путей, гидроэлектростанций, портов, Главное управление лагерей железнодорожного строительства (ГУЖДС), среди объектов которого были такие крупнейшие стройки, как БАМ и Северо-Печерская магистраль. Отдельными подразделениями НКВД были трест Дальстрой, обеспечивавший добычу золота и олова в восточных районах страны, и Главное управление строительства шоссейных дорог (ГУШОССДОР).
Многие объекты остались в ведении ГУЛАГа. В его составе действовали управление промышленного и специального строительства (в 1940 - 1941 гг. отвечало за строительство номерных оборонных объектов, алюминиевых, целлюлозно-бумажных, гидролизных, цементных заводов и т. д.), управление горно-металлургической промышленности (Норильскстрой, Североникель, Джезказганский медный комбинат, Якутстрой), управление топливной промышленности (Ухтинский, Воркутинские лагеря, шахты на Дальнем Востоке), управление лесной промышленности; помимо лесозаготовок руководившее гидролизными и сульфито-спиртовыми заводами, управление исправительно-трудовых колоний и трудовых поселений[38]. 8 января 1939 г. Политбюро утвердило проект положения об Особом техническом бюро при наркоме внутренних дел. Бюро, как говорилось в положении, организовывалось "в целях использования заключенных, имеющих специальные технические знания и опыт" и должно было решать задачу "конструирования и внедрения в производство новых средств вооружения армии и флота". Наряду с заключенными для работы в бюро привлекались вольнонаемные специалисты[39].
В предвоенные месяцы хозяйственная деятельность HKBД стремительно расширялась. 24 марта 1941 г. Политбюро утвердило постановление СНК и ЦК, которым НКВД поручалось строительство в 1941 г. 251 аэродрома для наркомата обороны. В составе НКВД образовывалось Главное управление аэродромного строительства, в распоряжение которого предлагалось выделить 400 тыс. заключенных. Помимо этого наркомат обороны должен был сформировать сто строительных батальонов по тысяче человек в каждом. Сроки строительства ряда объектов НКВД в связи с этим переносились. Для всех рабочих, служащих и инженерно-технических работников, занятых на аэродромных объектах, вводился 12-часовой рабочий день. 25 апреля 1941 г. на НКВД дополнительно было возложено строительство в 1941 г. пяти аэродромов для наркомата Военно-Морского Флота. В связи с этим правительство обязало наркома Военно-Морского Флота Н.Г. Кузнецова сформировать к 15 мая шесть строительных батальонов численностью по тысяче человек каждый[40].
Последним перед войной, 5 июня 1941 г., было образовано Главное управление по специальному строительству для нефтяной промышленности, которое должно было заниматься сооружением нефтепроводов, дорог, электро- и насосных станций[41].
Говоря об общем удельном весе экономики НКВД в народном хозяйстве страны, следует заметить, что речь может идти лишь о приблизительной оценке. Во-первых, трудно выявить и точно взвесить все сферы применения принудительного труда, например, деятельности ученых и инженеров в Особом техническом бюро. Не всегда относили на счет НКВД продукцию заключенных и трудпоселенцев, выделяемых по "нарядам" другим ведомствам и т. д. Во-вторых, по многим параметрам работу в ГУЛАГе трудно сопоставить с деятельностью обычных хозяйственных наркоматов: заключенные работали, как правило, на самых тяжелых участках, в экстремальных условиях. Последнее замечание прежде всего касается строительства - наиболее значительной отрасли хозяйства наркомата внутренних дел. В 1940 г. наркомат произвел капитальных работ на 4,8 млрд рублей (375 млн из которых проходили по лимитам других ведомств)[42]. В стоимостном исчислении это составляло около 13 % общего объема капитальных работ 1940 г. По плану следующего, 1941 г., этот показатель увеличивался. При этом стройки НКВД в основном были ударными, объекты возводились в крайне сжатые сроки и в труднодоступных районах. Такими же были лесозаготовки НКВД. Составляя к началу войны примерно 12 % от общесоюзных, чаще всего они осуществлялись в отдаленных областях.
Значительной была роль наркомата и в поставке цветных металлов. В 1940 г. Дальстрой добыл 80 тонн золота. В 1941 г. предполагалось довести золотодобычу этого подразделения до 85 тонн, в то время как по плану 1936 г. в стране предполагалось получить 120,8 тонн золота, в том числе 24 тонны на Дальстрое[43]. В 1941 г. наркомат должен был обеспечить 9,3 из 17,2 тыс. тонн производимого в стране никеля, 1,2 из 1,6 тыс. тонн молибденового концентрата, 60 из 150 тонн кобальта, 1,2 из 3,2 тыс. тонн вольфрамового концентрата, значительное количество олова[44].
Среди других отраслей, подчиненных НКВД отметим добычу хромитовой руды (40,5 % от общесоюзной по плану 1941 г.), угля на Дальнем Востоке, в Воркуте, Норильске, производство кирпича, цемента, улов и переработку рыбы. Вообще же ассортимент продукции наркомата был столь широк, что, говоря словами А.И. Солженицына, "легче перечислить, чем заключенные никогда не занимались". В хозяйственных планах НКВД значились производство посуды и мебели, текстильных и трикотажных изделий, обуви, музыкальных инструментов, фотооборудования, автоприцепов, бочек, фейдеров, сельскохозяйственной продукции и т. д.
Рассматривая принудительный труд в разных его проявлениях как основу сталинской системы, нельзя забывать о том, что в традиционной советской историографии составляло главный предмет внимания историков, пишущих о 30-х годах, а именно об "энтузиазме" и "социалистической сознательности", об ударниках и стахановцах первых пятилеток. Упрощенная и крайне идеологизированная трактовка этих вопросов в прежней литературе ("Плохие поэты любят воспевать производство и рабочих как нечто возвышенное и прекрасное. Ремни шелестят, пылают горны, звенит металл, мускулистые рабочие в синих блузах играючи бьют тяжелыми молотами", - писала еще в начале 30-х годов В.К. Кетлинская) не дает оснований отрицать наличие феномена энтузиазма в реальной действительности 30-х годов.
Революционные, переломные эпохи (поколение перестройки и августовской революции могло убедиться в этом на своем опыте) всегда порождают у части общества возвышенные устремления, надежды, мечты, которые становятся одним из существенных факторов дальнейшего развития. Форсированная индустриализация (особенно на начальном ее этапе) была одним из таких переломных периодов.
По своей сути и методам осуществления она была рассчитана, пользуясь словами А.Н. Платонова, "на максимального героического человека", который "творит сооружение социализма в скудной стране, беря первичное вещество для него из своего тела". Наряду с теми, кого государство во имя своих целей насильно лишало имущества и даже жизни, с теми, кто в мутной воде "великого перелома" искал и находил собственную выгоду, "жертвуя" чужими жизнями, было немало и таких, кто был искренне самоотвержен и добросовестен.
Истоки такой самоотверженности невозможно объяснить только воздействием пропаганды. У нее были и вполне "материалистические" корни, прежде всего значительная социальная мобильность довоенного общества. Миллионы людей в это время приобрели новый, более высокий социальный статус, получили образование, стали "выдвиженцами" или "знатными людьми". "Звездный час" их собственной судьбы, помноженный на чувство приобщенности к "великому делу строительства первого в мире социалистического общества", порождал особое мироощущение и отношение к окружающей реальности. Прежде всего это касалось молодежи, которая составляла костяк ударников первой пятилетки и стахановцев второй.
Многое в сталинской системе держалось на настоящей преданности и героическом труде значительного слоя "командных кадров", в первую очередь хозяйственных руководителей. Обобщенный образ такого руководителя - "солдата партии", "бойца за выполнение директив" - дал в своем романе "Новое назначение" А.А. Бек. Людям, подобным главному герою романа (прообразом которого, как говорили, в определенной степени был известный советский хозяйственник Тевосян), эпоха придала "свой чекан, привила первую доблесть солдата: исполнять! Их девизом, их "верую" стало правило кадровика-воина: приказ и никаких разговоров!.. Для него не было пустыми словами выражение "солдат партии". Позже, когда вошло в обиход "солдат Сталина", он с гордостью, несомненно, по праву считал себя таким солдатом"[45]. По-своему честные и преданные делу, многие из этих работников "вытягивали", нередко жертвуя собой, неповоротливую экономическую "телегу".
Однако ни принуждение и жесткий административный контроль, ни энтузиазм части общества не могли обеспечить запланированную жизнеспособность экономики. Более того, они порождали противоречия, разрушавшие основы системы. Для преодоления этих противоречий, повышения эффективности производства сталинское руководство было вынуждено время от времени делать уступки "инородным" экономическим реальностям, отказываясь от первоначально провозглашенных принципов и программ. В результате постепенного "реформирования" экономической системы, а также действия объективных экономических реальностей в советском плановом хозяйстве существовали (легально или нелегально) несколько важных рыночных или "квазирыночных" механизмов.
В ноябре 1928 г., резко сворачивая "генеральную линию" влево, Сталин утверждал, что в советских условиях при значительном экономическом отставании от капиталистических стран "мы должны использовать диктатуру пролетариата... для того, чтобы догнать и перегнать передовые капиталистические страны также и экономически"[46]. Затем на XVI съезде партии в июне 1930 г. он объявил: "Высшее развитие государственной власти в целях подготовки условий для отмирания государственной власти - вот марксистская формула"[47].
Провозглашение сильного государства решающим фактором социалистического строительства усиливало позиции тех многочисленных марксистских экономистов, которые считали всеобъемлющие централизованные планы способом не только создания социализма в одной относительно отсталой стране, но и дальнейшего продвижения к коммунизму. Большевики рассматривали планирование как альтернативу анархии капиталистического рынка, и его действенность выглядела еще более внушительной на фоне кризиса и беспрецедентной безработицы, охвативших капиталистический мир в 1929 - 1932 гг. и позже. В это время сторонники "большого скачка" полагали, что уже в недалеком будущем будет создана социалистическая безденежная экономика и продуктообмен полностью заменит торговлю. Прогнозы эти, однако, оказались безосновательными. Объективная реальность и сила социально-экономических закономерностей заставили отступить от этих примитивных "идеалов" довольно далеко.
Вопреки стратегической цели всеобщей коллективизации деревни каждому крестьянскому двору разрешалось иметь личное хозяйство, и этот сектор экономики обеспечивал производство значительной части продовольствия. В 1937 г. в общем объеме валовой продукции колхозного сектора удельный вес приусадебных хозяйств по картофелю и овощам составлял 52,1 %, по плодовым культурам - 56,6, по молоку - 71,4, по мясу - 70,9 %[48]. После выполнения государственных заготовок колхозники и колхозы могли продавать свою продукцию на свободном рынке по ценам, складывавшимся на основе спроса и предложения. Это хотя бы отчасти компенсировало низкие государственные заготовительные цены. За годы второй пятилетки обороты рыночной торговли увеличились с 7,5 до 17,8 млрд рублей при значительном снижении рыночных цен[48].
Личные крестьянские хозяйства были основой, на которой объективно формировались антиколхозные, "квазичастно-собственнические" отношения. Во второй половине 30-х годов в деревне наметилась тенденция передачи крестьянам колхозных земель в аренду, причем в размерах, значительно превышавших установленные законом предельные нормы приусадебных хозяйств. Нередко крестьяне распоряжались своими наделами как собственники - продавали, дарили, сдавали в аренду.
Время от времени власти на местном уровне боролись с этими тенденциями. Например, 8 августа 1935 г. бюро Курского обкома партии приняло постановление "О проявлении частнособственнических тенденций в колхозах области", в котором приводились примеры арендных отношений между колхозами и крестьянами и осуждалось стремление колхозников "получить за счет колхозного общественного хозяйства побольше в свое личное пользование... путем захвата земли, аренды обобществленного имущества и т. д."[49]. В 1939 г. была проведена общегосударственная кампания борьбы с крестьянской "частной собственностью". На основании постановления майского пленума ЦК ВКП(б) "О мерах охраны общественных земель колхозов от разбазаривания" излишки были изъяты у 45,7 % колхозных дворов, у многих единоличников. Всего было изъято более 2,5 млн гектаров земли[50]. Это своеобразное второе "раскулачивание", видимо, стало одной из главных причин резкого обострения продовольственных трудностей в 1939 - 1940 гг. после недолгого периода относительного роста сельскохозяйственного производства в середине 30-х годов.
Схожие "рыночные" процессы протекали и в индустриальных отраслях. Приоритет государства в экономической иерархии дополнялся горизонтальными отношениями между государственными предприятиями. Эти горизонтальные внутренние связи включали неплановые и даже нелегальные обмены и соглашения, дополняя слишком жесткий контроль централизованного планирования и делая его более дееспособным. Одним из таких постоянно действующих механизмов коррекции неэффективного бюрократического распределения ресурсов были так называемые товарообменные операции - внеплановая продажа, а чаще всего обмен продукцией между предприятиями. На этом нелегальном "черном рынке" обращались огромные материальные ценности. В октябре 1931 г. СНК СССР особым постановлением категорически запретил подобные операции, приравняв их к взяточничеству. Тем не менее экономические реальности заставляли руководителей предприятий игнорировать запрет.
Проведенная в начале 1932 г. наркоматом рабоче-крестьянской инспекции (РКИ) проверка показала, что "огромное количество готовой продукции утекает по не предусмотренным планами и договорами каналам, питая отсюда и частный рынок"[51]. Получив эту информацию от руководства РКИ, Сталин направил ее Молотову, который предложил "выделить 2 - 3 ярких примера беззаконного товарообмена и направить... в суд для строгого наказания"[51]. Несмотря на подобные угрозы, практика внеплановых операций сохранялась. Директора предприятий время от времени требовали узаконить ее, стремясь получить право свободной реализации продукции, произведенной сверх плана.
Финансовый контроль за деятельностью всех государственных предприятий осуществлялся на основании так называемого хозрасчета. Показатели снижения себестоимости, которые доводились каждому наркомату и предприятию, были хоть и второстепенной, но существенной частью годовых планов.
Занятые в промышленных центрах люди были относительно свободны в выборе места работы. Заработная плата дифференцировалась в соответствии с квалификацией и интенсивностью труда. Первоначальные расчеты на сознательность работника, вдохновленного перспективой социализма и уверенностью, что "трудишься на себя", оказались несостоятельными. Они сыграли свою роль прежде всего на начальном этапе индустриализации, и в основном в молодежной среде. Явная ограниченность идейных стимулов заставила партийно-государственное руководство признать значимость личного материального интереса. Призывы к жертвенности и подозрительное отношение к высоким заработкам сменились в середине 30-х годов лозунгами о "зажиточной жизни". Пик их реализации пришелся на 1935 - 1937 гг., когда была отменена карточная система и стали поощряться сверхвысокие стахановские заработки.
После ликвидации карточного снабжения потребители получили возможность свободно расходовать свои средства в государственных магазинах или на свободном рынке. В государственной розничной торговле цены были фиксированными, но власти пытались, правда, с переменным успехом, сбалансировать спрос и предложение, используя фискальные меры, в частности налог с оборота.
Таким образом, реально советская экономика была как товарно-денежной, так и натурально-планируемой. Денежная масса корреспондировала натуральным ресурсам, некоторые денежные сделки, например на свободном рынке, не подлежали контролю в натуральных показателях.
Сохранение рыночных и квазирыночных элементов в экономике привело к изменению официального определения социализма. Социализм по-прежнему понимался как система, в которой средства производства находятся в руках государства. Однако с середины 30-х годов безденежная экономика, базировавшаяся на прямом обмене, уже не считалась основным признаком социализма, ее установление ожидалось только на высшей стадии коммунизма. Социализм как официальная доктрина включал в себя товарно-денежную экономику и так называемую социалистическую форму торговли. Личные хозяйства колхозников и связанный с ними свободный рынок также рассматривались как часть этой социалистической экономики (именно по этой причине свободный рынок официально назывался колхозным).
Эти "теоретические" изменения позволили советскому руководству провозгласить в 1936 г., что в СССР уже в основном построен социализм. Сложившиеся к концу 30-х годов основные принципы экономической системы (абсолютное господство государственной собственности и контроля при сохранении квазирыночных элементов) оставались более или менее неизменными и в следующие десятилетия.
Сложившаяся в 30-е годы система позволяла сосредоточивать в руках государства значительные ресурсы, направлять их на решение любых задач, мало считаясь с экономической и социальной целесообразностью и оплачивая достигнутое любой ценой. Несмотря на то что страна в довоенный период не стала индустриальной в классическом смысле этого слова (ручной труд преобладал в сельском хозяйстве, на доиндустриальном уровне застыли многие отрасли, обеспечивающие нужды населения, не была создана соответствующая индустриальному обществу социальная инфраструктура), скачкообразное наращивание тяжелой промышленности состоялось.
Используя возможности системы, в сжатые сроки удалось значительно увеличить прирост продукции в отраслях группы "А". С 1913 по 1940 г. выплавка стали, например, увеличилась с 4,3 до 18,3 млн тонн, добыча нефти - с 11,6 до 31,1, каменного угля - с 32,5 до 140 млн тонн, производство электроэнергии - с 5 до 48,3 млрд квт/час, а металлорежущих станков - с 2 до 58,4 тыс. и т. д.
Большинство исследователей полагают, что программа огромных инвестиций, осуществленная в Советском Союзе в 30-е годы, позволила сократить технологический разрыв, существовавший между царской Россией и развитыми индустриальными странами. К концу 30-х годов советское машиностроение было способно производить современное оборудование множества типов. Форсированное наращивание основного капитала, массовые закупки оборудования за границей привели к тому, что советский парк оборудования был гораздо "моложе" западного. В 1940 г. 71 % советского оборудования был не старше десяти лет; в США и Германии этот показатель составлял соответственно 28 и 34 %[52]. Другое дело, как эти фонды использовались.
Достижением политики индустриализации 30-х годов можно считать создание новых производств, которые ранее либо не существовали вообще, либо находились в процессе становления. Ведущее место занимала военная промышленность. Мощное военно-морское кораблестроение, оружейно-артиллерийская промышленность существовали до первой мировой войны, и задачей советского руководства было наращивание и модернизация этих отраслей. Однако авиационная и танкостроительная промышленность к середине 20-х годов в мире только зарождались. В 30-е годы СССР сумел не только преодолеть отставание, образовавшееся в этих отраслях с 1917 по 1926 г., но и идти в ногу с западным технологическим прогрессом[53].
Доля военных отраслей в промышленном производстве в целом быстро росла: по некоторым подсчетам, с менее чем 2,6 % в 1930 г. до 5,7 % в 1932 г. и 22 % в 1940 г. Ко времени германского вторжения продукция оборонных отраслей по плану составляла 62 % всего объема отечественного машиностроения и металлообрабатывающей промышленности[54].
В целом в межвоенные годы СССР входил (вместе с Германией и Японией) в группу наиболее динамично развивающихся больших держав. Прирост национального продукта на душу населения в этой группе составлял за 1913 - 1940 гг. три пятых и более, в то время как у второй группы стран (США, Великобритания, Франция и Италия), он не превышал одной трети. Несмотря на это, Советский Союз был самой бедной из крупных держав. Национальный продукт на душу населения в 1940 г. в СССР был почти в 3,5 раза меньше, чем в США, более чем в 2,5 раза меньше, чем в Великобритании, более чем в два раза меньше, чем в Германии, ниже, чем в Японии[55].
Что касается эффективности экономической системы, то приходится признать, что данных для ее точной характеристики не существует. Самая большая проблема заключается в том, что оценки основных показателей развития советской экономики в 1928 - 1940 гг. очень сильно различаются. Размеры среднегодовых темпов прироста национального продукта, по мнению разных авторов, составляют от 3,2 до более чем 9 %. Столь же различны оценки темпов прироста капитала5**. Подсчеты доли повышения эффективности (за счет новых технологий и более рационального использования ресурсов) в приросте национального продукта, выполненные на Западе, колеблются от 2 до 24 %. (В индустриальном секторе благодаря повышению эффективности было обеспечено только 10 - 12% прироста крупной промышленности в 1928 - 1937 гг., причем в основном после 1933 г.)
Западные оценки среднегодового прироста промышленной продукции с 1928 по 1937 г. или с 1928 по 1940 г. составляют от 7,1 до 13,6 %; советские официальные данные - 16,8 % и некоторые неофициальные советские подсчеты - 9 %. Если принять даже самые низкие оценки, то окажется, что темпы прироста промышленности были существенными, столь же высокими, как в период экономических бумов 1891-1899 и 1909-1913 гг. Однако разница между показателями, которые используют разные авторы, не позволяет сделать единое достоверное заключение об эффективности промышленности.
Известно, например, что занятость в промышленности возрастала в 1928 - 1940 гг. примерно на 9,5 % в год. Если самые низкие темпы прироста продукции (7,1 %) в год верны, то это означает, что производительность в этот период падала. С другой стороны, самые высокие оценки западных исследователей (13,6 %) позволяют говорить о достаточно высоких темпах роста производительности труда[57].
При отсутствии надежных показателей мы вынуждены обратиться к более общим суждениям об экономической эффективности. Сталинская система была эффективна в том смысле, что способствовала достижению некоторых из ее основных целей. Значительная часть национального продукта была направлена на инвестиции главным образом в тяжелую (включая и оборонную) промышленность. Жесткий централизованный контроль за инвестициями позволил быстро внедрить передовые технологии в приоритетные отрасли экономики. Определенная экономия была достигнута с помощью стандартизации продукции. Вся экономика была преобразована в "социалистическую" (в том смысле, что сельское хозяйство и торговля, так же, как и промышленность, были социализированы, т. е. практически огосударствлены).
В западных исследованиях по поводу эффективности советской системы значительное внимание, естественно, уделялось отношениям между промышленностью и сельским хозяйством. Коллективизация сельского хозяйства, сопровождавшаяся изъятием государством большей части продукции аграрного сектора, привела к разорению деревни. К 1940 г. производство продовольствия на душу населения не достигло уровня даже 1928 г. Миллионы людей умерли от голода. Но были ли коллективизация и изъятие сколько-нибудь действенным средством перекачки ресурсов в индустриализацию?
До начала 70-х годов почти все западные историки полагали, что сельское хозяйство являлось основным источником труда и капитала для индустрии и что коллективизация была решающим, хотя и бесчеловечным механизмом достижения этой цели. При этом они подчеркивали прежде всего три фактора. Во-первых, рост сдачи зерна государству: в 1938 - 1940 гг. поставки в среднем в год составляли 30 млн тонн при среднем урожае 77 млн тонн (39 %), в то время как в 1928 г. при урожае в 73 млн тонн государство получило 10,7 млн тонн зерна (14,7 %). Во-вторых, увеличение производства хлопка и ряда других продуктов, которые ранее импортировались, что позволяло получать необходимое сырье для промышленности, экономя валюту. В-третьих, роль аграрного сектора в обеспечении растущей потребности городов в рабочей силе. (Уровень миграции зависел от давления государства на крестьян, ухудшения условий жизни в деревне, а также определялся возросшими возможностями найти работу в городах.)
В 1969 г. эта точка зрения, разделяемая подавляющим большинством западных авторов, была резко отвергнута советским экономистом А.А. Барсовым. Изучая обширный статистический материал (главным образом в экономическом аспекте), автор утверждал, что в 1928 - 1932 гг. условия обмена между городом и деревней для сельского хозяйства не ухудшались, а в 1933 - 1937 гг. даже улучшились. Правда, некоторые сельскохозяйственные продукты, прежде всего зерно, передавались государству по низким ценам, другие продавались на свободном рынке по высоким ценам. Но крестьяне, продолжает Барсов, увеличивали поставки зерна, уменьшая при этом привоз в город мяса и молочных продуктов. Отсюда следовал вывод: денежные доходы крестьян были выше, а степень снабжения ими городов ниже, чем считалось ранее. Соответственно высокие денежные заработки крестьян позволяли им покупать промышленные товары, которые производил город, в результате сельское хозяйство получало от индустрии все больше техники. Поток промышленных товаров в деревню, таким образом, был выше, чем считалось ранее[58]. В брежневском СССР, в специфических условиях "застоя" книга Барсова воспринималась как своего рода официоз. Она не получила широкой поддержки среди западных ученых. Ряд экономистов, включая такого авторитетного специалиста, как А. Ноув, соглашаясь со многими из замечаний Барсова, не приняли их трактовку. Ноув утверждает, что в условиях форсированной индустриализации, государство не могло обеспечить увеличения поставок сельскохозяйственной продукции без существенных изменений условий обмена, при которых уровень жизни в деревнях снижался более стремительно, чем в городах. В этом смысле крестьяне несли большую долю тягот индустриализации. Коллективизация превратила сельское хозяйство в эксплуатируемый сектор[59].
В настоящее время дискуссия утратила злободневность. Теперь уже нет былых споров о последствиях коллективизации сельского хозяйства в СССР, которая в числе прочих преобразований позволила навязать обществу вполне определенные экономические и политические приоритеты. И в этом смысле она, несомненно, была действенной частью сталинского механизма индустриализации.
Принесение в жертву форсированной индустриализации сельского хозяйства, легкой промышленности, социальной сферы, огромные инвестиции для закупки западного оборудования и технологий не вели автоматически к высокому уровню эффективности производства даже на самых передовых предприятиях группы "А", получавших максимальное количество ресурсов. Низкие производительность и качество труда, высокая себестоимость продукции увеличивали бремя индустриализации. Официально все эти, "недостатки" объясняли бюрократизмом управленческих структур, недоработками партии и профсоюзов, происками врагов и т. д.
Фактически же они были органической частью системы.
Централизованные плановые задания, составлявшие стержень управления экономикой, ограничивали инициативу производителей. Многочисленные проверяющие бдительно следили за соблюдением огромного количества законов, инструкций и правил. Без многоступенчатых согласований директор завода не мог в интересах производства потратить даже мизерную сумму денег, изменить штаты и структуру фонда оплаты труда, приобрести хотя бы один станок. Всем хозяйственным подразделениям сверху спускались детально расписанные задания: что и как производить, в какой срок и какими силами, когда и каким образом сеять и убирать урожай, кормить скот, как использовать навоз или закладывать собранные овощи. Соблюдать все эти указания было невозможно, и фактически руководители предприятий пользовались большей свободой, чем предписывали законы. Следует подчеркнуть, что над хозяйственниками постоянно висела угроза жестоких наказаний за нарушение правил, причем нередко эти нарушения рассматривались властью как политические акции (сознательный саботаж).
В ходе сталинской индустриализации были разрушены традиционные стимулы к труду, но не выработаны новые, более или менее эффективные. Попытки опереться исключительно на поощрение энтузиазма "сознательных" работников и принуждение "несознательных" провалились. Материальное стимулирование и вообще эффективное воспроизводство трудового потенциала в условиях упадка социальной сферы, нищего потребительского рынка были невозможны.
Несмотря на то что официально карточная система отменялась на протяжении 1935 г., начиная с 1938 г. она частично возрождалась. В различных отраслях народного хозяйства создавались закрытые распределители, горожанам выдавали "заборные книжки". С большим трудом, с перебоями правительство поддерживало государственное снабжение лишь в крупных промышленных центрах, прежде всего в Москве и Ленинграде. Например, во втором квартале 1941 г. стоимость основных семнадцати продовольственных товаров (мясо, рыба, масло, колбасные изделия, птица, яйца, сахар, сыр, соль и т.д.), реализуемых в СССР, в целом составляла 8,3 млрд руб. В Ленинграде планировалось продать товаров на 992 млн, в Москве - на 1,4 млрд, а на Украине лишь на 1,3 млрд руб.[60]
Одновременно принимались жесткие меры, ограничивавшие закупки товаров в столицах и крупных городах приезжими. Острые продовольственные проблемы, жизнь в бараках заставляли работников индустриальных отраслей не столько повышать квалификацию, сколько искать предприятия с выгодными распределителями и более сносным жильем. Низкая производительность труда и высокая текучесть кадров вынуждали руководителей фабрик и заводов расширять штаты, чтобы иметь большие запасы рабочей силы.
Потребности форсированной индустриализации были одним из важных факторов значительного развития сферы образования. Количество учащихся в школах всех типов увеличилось с 12 млн в 1928/29 до 33 млн в 1939/40 г. Почти повсеместным стало четырехлетнее обучение детей, а в городах многие учащиеся заканчивали семилетку или даже десятилетку. Численность учащихся высших и средних учебных заведений росла еще быстрее, благодаря чему увеличивался удельный вес специалистов среди занятых в народном хозяйстве. Широко распространилось обучение взрослых (ликвидация неграмотности, профессиональная подготовка на различных курсах).
Но даже обширная система образования не могла "переварить" многомиллионное, в основном крестьянское пополнение, вливавшееся в индустриальные отрасли. В 30-е годы СССР переживал период беспрецедентной урбанизации. С 1926 по 1939 г. население городов увеличилось с 26 до 56 млн человек. Большинство из них составляли выходцы из деревни. Освоение ими новой индустриальной культуры труда представляло одну из самых серьезных проблем довоенных пятилеток.
От быстрого роста индустриальных отраслей отставала подготовка кадров высшей квалификации. В результате на 1 января 1941 г., например, среди руководящих работников и специалистов (от директора до мастера и экономиста цеха) промышленных предприятий союзных и союзно-республиканских наркоматов высшее законченное образование имели 18,4 %, среднее специальное - 18,7 %, а 60,2 % окончили лишь среднюю или даже начальную школу[61].
Все это, безусловно, сказывалось на состоянии производства. Малоэффективной оказалась и ставка на централизованный контроль за качеством продукции. Советская экономика плохо воспринимала новые технологии и не имела достаточных стимулов к освоению новой продукции. Первоначально, пока оборудование и технологии активно завозились с Запада, эти проблемы не слишком волновали руководство страны. Тогда казалось, что главное - овладеть зарубежной техникой и создать необходимый стартовый уровень, автоматически обеспечивающий дальнейший технический прогресс. Множество сложных согласований, боязнь репрессий за неизбежные сбои и ошибки, неприхотливость измученного дефицитом потребителя крайне затрудняли технический прогресс. Несмотря на государственную поддержку многих научно-технических разработок, прежде всего связанных с оборонными потребностями, основными стимулами нововведений на производстве оставались либо мощное административно-репрессивное давление руководящих инстанций (во многих случаях приносящее вред), либо энтузиазм одиночек, укорачивавших свою жизнь в непосильной борьбе с системой. И то и другое было слишком шатким основанием для индустриального прогресса страны. В результате обозначилось техническое отставание даже тех отраслей, дорогостоящее создание которых составляло суть политики индустриального рывка и требовало огромных усилий общества.
При общей нехватке станков более всего недоставало современных механизмов. План освоения новых типов станков в 1939 г. был выполнен на 52 %. За девять месяцев 1940 г. годовой план производства станков в целом был выполнен чуть больше чем наполовину, но при этом по автоматическим и полуавтоматическим станкам - лишь на 38,5 %, а по рассточным станкам - лишь на 27 %[62]. Отечественные предприятия предпочитали выпускать устаревшее и простое оборудование. Многие сложные механизмы по-прежнему закупали на Западе.
Благодаря импорту в значительной мере покрывалась потребность в кузнечно-прессовом оборудовании. Из установленных в 1931 - 1940 гг. на предприятиях СССР механических прессов мощностью от 100 тонн и выше импорт составлял 81 %, а по ряду машин доходил почти до 100 %[63].
Это, в свою очередь, порождало множество проблем. Слабо внедрялись наиболее прогрессивные методы обработки металла ковкой и штамповкой, вместо них широко применялась низкопроизводительная обработка на металлорежущих станках. Впустую тратились усилия рабочих, в стружку уходило много металла. Чистый вес изделий в таком случае составлял, например, на машиностроительных предприятиях 50 - 60 % веса металла, затраченного на их изготовление, что заставляло увеличивать мощности черной металлургии и т. д.
Одним из важнейших достижений отечественной науки и техники по праву считалось освоение производства синтетического каучука, но технический уровень призванных выпускать столь важную продукцию предприятий оставался на низком уровне. Как и в конце 20-х годов, когда были получены первые партии каучука, перед войной для его изготовления использовался этиловый спирт из пищевого сырья. Несмотря на многочисленные решения, технология получения синтетического этилового спирта из побочных продуктов нефтепереработки и азотно-тукового производства не применялась[64]. Эти продукты пропадали, а спирт производили из дорогостоящих сельскохозяйственных культур, усугубляя и без того тяжелое продовольственное положение.
Десятилетиями выпускали устаревшую продукцию многие предприятия электромашиностроения. По сравнению с заграничными образцами отечественное оборудование было металлоемким, отставало по эксплуатационным характеристикам. Например, Харьковский электромеханический завод перед войной производил масляные реостаты конструкции 1907 - 1909 гг., расходуя на них в 2 - 2,5 раза больше металла, чем шло на производство таких же реостатов в США. Технологический процесс изготовления коллекторов на ряде заводов отрасли соответствовал уровню 1910 г.[65]
В аналогичном положении находились не только те предприятия, которые достались в наследство от дореволюционных времен и были реконструированы, но и новые, построенные в годы первых пятилеток на основе массовых закупок современной западной техники. В отчете о выполнении плана 1940 г. говорилось: "Технический рост ряда отраслей промышленности Наркомсредмаша не только замедлялся, но даже останавливался". Автомобильная промышленность "на протяжении многих лет не вносила никаких улучшений в выпускаемые автомобили", что вызывало "значительное отставание от заграничных автомобилей как по расходу топлива, так и по эксплуатационной надежности". Для производства автомобильных свечей, отмечалось в отчете, материалов требовалось в 2 - 3 раза больше, а служат они в 2 - 3 раза меньше, чем зарубежные аналоги[66].
Высоким был уровень расходования сырья и материалов. Непомерно большими были отходы производства. В 1939 г., например, стоимость только учтенных потерь в машиностроении составляла более 30 % от стоимости использованных в производстве основных материалов[67]. Всевозможные потери приводили, в свою очередь, к постоянному дефициту ресурсов. Дефицит во многом порождался и неповоротливой централизованной системой распределения. Поэтому руководители предприятий и отраслей создавали огромные запасы ресурсов. Только по официальным данным, на 1 декабря 1940 г. стоимость запасов товарно-материальных ценностей 12 промышленных наркоматов превышала установленные нормы на 2,6 млрд руб. На производственных объектах не были установлены 33 тыс. металлорежущих станков, 6 тыс. единиц кузнечно-прессового оборудования. Тогда же на 7 629 предприятиях страны насчитывалось 170 тыс. неустановленных электромоторов[68].
Иначе говоря, целые отрасли экономики, нередко из последних сил штурмовавшие выполнение планов, работали впустую. Подводя итоги единовременной переписи металлорежущих станков и кузнечно-прессового оборудования, проведенной 1 ноября 1940 г., Центральное управление народнохозяйственного учета (ЦУНХУ) СССР отмечало, что в целом на предприятиях было выявлено 116 316 неустановленных и неработающих металлорежущих станков, что более чем в два раза превышало годовой выпуск продукции станкостроительной промышленности СССР[69].
Подобные примеры взяты либо из служебных отчетов, либо из постановлений правительства, а это значит, что руководители страны достаточно хорошо знали о сложной ситуации в экономике. Какие же средства предлагались для улучшения положения?
Признавая наличие многочисленных трудностей и противоречий, руководство страны рассматривало их не как закономерное порождение существовавшей системы, а как результат непоследовательности в применении административно-репрессивных рычагов. Поэтому главной заботой правительства на протяжении всех предвоенных пятилеток было максимальное укрепление системы, доведение силовых методов управления до "совершенства". В предвоенный период этот процесс в основном завершился, и тогда же вскрылись пределы системы, максимальные возможности применения административно-репрессивных методов в мирное время.
Малоуспешными оказались попытки повысить при помощи административного нажима восприимчивость предприятий к нововведениям. Ни призывы, ни детально расписанные планы внедрения новой техники, ни осуждение бюрократов, стоявших на пути изобретателей, ни создание государственных структур, ответственных за технический прогресс, не помогали. В начале сентября 1939 г., например, было принято постановление СНК СССР о развитии станкостроительной промышленности[70]. В нем детально расписывались задания, призванные ускорить выпуск станков новых конструкций, новый порядок в проектировании, создание опытных образцов и пуск их в серийное производство. Общее руководство этой важнейшей задачей возложили на единый центр - наркомат тяжелого машиностроения. Прошло больше года, и в новом постановлении о развитии станкостроения, принятом на этот раз СНК совместно с ЦК ВКП(б) 8 декабря 1940 г., рассматривались те же проблемы[71].
Не более успешными были попытки бороться административными методами с омертвлением ресурсов. По мнению властей, зло заключалось в плохой постановке учета. С 1931 г. за выявление излишков оборудования и материалов и их перераспределение между предприятиями отвечали сначала трест Реммашстрой в системе ВСНХ СССР, а после реорганизации ВСНХ - наркоматовские "мобресы" (мобилизация ресурсов). Несмотря на запрет, предприятия нелегально обменивались ресурсами. Наиболее дальновидные хозяйственники понимали, что легализация этих прямых связей была бы наиболее разумным и эффективным способом борьбы с омертвлением фондов. Но правительство, усматривая в этом подрыв основ системы, ужесточило карательные меры. 10 февраля 1941 г. был принят указ Президиума Верховного Совета СССР о судебной ответственности за продажу, обмен и отпуск на сторону оборудования и материалов. А некоторое время спустя, 21 марта 1941 г., СНК СССР установил новый порядок учета и использования излишков. Отныне руководители предприятий были обязаны регулярно представлять данные о наличии материалов и оборудования, Госплан - составлять планы перераспределения и вносить их на утверждения СНК.
Эта нелепая система оказалась нежизнеспособной. Наркоматы нерегулярно и формально отчитывались перед Госпланом[72], Госплан поспешил передать свои функции перераспределения Реммаштресту наркомата тяжелого машиностроения[73]. Напутанные директора боялись избавляться от запасов. Омертвление оборудования и материалов стало еще более значительным.
Одним из центральных пунктов предвоенной мобилизации экономики была реализация указа от 26 июня 1940 г. об осуждении за опоздания и самовольный уход с предприятий. Преодолевая на местах немалое сопротивление, центральная власть требовала неукоснительного выполнения этого закона. За первый месяц его действия было возбуждено более 100 тыс. дел, за следующие полтора - еще 900 тыс.[74], а всего до войны на основании указа было осуждено более 3 млн человек, причем около 480 тыс. были приговорены к тюремному заключению[75].
10 сентября 1940 г. СНК СССР разрешил НКВД использовать осужденных по указу 26 июня к тюремному заключению в исправительно-трудовых колониях и лагерях "при строгом трудовом режиме и десятичасовом рабочем дне, с распространением на них дифференцированных норм питания ГУЛАГа в зависимости от выработки"[76]. Таким образом, появилась дополнительная рабочая сила для экономики НКВД. Однако решить проблемы повышения интенсивности и качества труда закон оказался бессильным.
При некотором устрожении дисциплины существовало множество негативных факторов, порожденных жестокостью законов. Усиление власти руководителя способствовало лишь некоторому укреплению дисциплины, но дисциплины формальной. Своевременный приход на работу никак не отражался на интенсификации производства. Хуже того, рабочие и служащие в результате реализации чрезвычайного законодательства 1940 г. попали в невиданную прежде зависимость от администрации всех рангов. Непомерная власть развращала руководителей, становясь преградой к освоению экономических методов управления, выполнению государственных планов.
Вскоре выяснилось, что сурово осуждаемая текучесть рабочей силы оказывала обратное воздействие на управленцев. "Голосование ногами" при нехватке кадров в какой-то мере способствовало совершенствованию экономических методов хозяйствования.
Административное прикрепление рабочих к производству, помимо прочего, означало, что с попытками решить проблему рационального использования трудовых ресурсов экономическими методами покончено. Воспользовавшись полнейшей безнаказанностью, многие руководители прибегали к исключительно штурмовым методам организации труда. Широко были распространены сверхурочные работы, нередко рабочих вынуждали работать на неисправном оборудовании. Несогласных отдавали под суд как прогульщиков. Меньше оснований было решать экономические проблемы и у руководителей наркоматов, получивших прикрепленную к заводу рабочую силу.
Существенное ослабление и без того незначительных стимулов к совершенствованию организации труда отрицательно влияло на рост его производительности. Принимая указ 26 июня, руководство страны рассчитывало, что прирост продукции составит по меньшей мере 14 %. Однако этого не произошло. Несмотря на значительное увеличение продолжительности рабочего дня, наказания за прогулы, прирост промышленной продукции в 1940 г. не достиг намеченного уровня, а на ряде предприятий во втором полугодии 1940 г. выпуск продукции уменьшился по сравнению с первым полугодием.
Когда стало ясно, что сама по себе борьба за дисциплину не приводит к росту производительности труда, восторженные панегирики в адрес указа поутихли. Все чаще высказывалась мысль, что борьба с прогулами - лишь одно из звеньев в системе мер по совершенствованию организации труда. Итоги реализации чрезвычайного законодательства незадолго до войны подвел теоретический журнал ЦК партии "Под знаменем марксизма". За месяц до начала отечественной войны в нем говорилось: "Заставить, принудить кого бы то ни было работать по способностям, т. е. вкладывать весь свой труд, ум и опыт, так же невозможно, как невозможно заставить кого-либо быть нравственным на основании приказа о нравственности. При разрешении задачи "от каждого по его способностям" роль принуждения сводится, таким образом, к минимуму, и здесь встают на первый план другие методы и средства"[77].
Действительно, зимой 1941 г. в решениях по хозяйственным вопросам стала наблюдаться тенденция к большему использованию экономических стимулов. После долгих месяцев административного и уголовного нажима на хозяйственных руководителей в моду вошло обсуждение вопроса о совершенствовании премирования, поощрения за количество и качество продукции. 21 февраля 1941 г. вопрос о премировании хозяйственных руководителей был даже внесен в повестку пленума ЦК партии (предыдущий пленум рассматривал ход реализации указа от 26 июня 1940 г. и вынес по этому поводу жесткие решения). Выступая на февральском пленуме с докладом, председатель Совнаркома В.М. Молотов осудил "обывательское отношение" к материальному стимулированию как к "некоммунистическому делу"[78]. И хотя решения пленума по данному вопросу не были кардинальными (речь шла лишь об упорядочении многочисленных премиальных систем), сама его постановка была знаменательной.
К этому времени в печати широко обсуждались идеи расширения прав руководителей предприятий; при этом, пожалуй, впервые говорилось о бесперспективности абсолютного вмешательства в руководство экономикой партийных органов. Во многом декларативные, эти материалы и дискуссии отражали некоторое осознание порочности проводимой политики, опиравшейся на административно-репрессивные меры. Становилось все более очевидно, что система, которая пыталась осуществить технологическую революцию и добиться экономического роста нажимом сверху, нежизнеспособна без преобразований, которые раскрепостили бы инициативу промышленно-производственного персонала и позволяли бы всерьез поощрять техническое творчество инженеров, техников, рабочих. Можно предположить, что правительство было готово на такие "реформы".
Историки порой используют для характеристики индустриализации и урбанизации периода довоенных пятилеток понятие "модернизация". Но разве методы, которыми проводились эти преобразования, не толкали страну далеко в прошлое? "В неизмеримо большем масштабе было сделано то, что уже предпринял двумя столетиями раньше Петр: эксплуатация крепостных и каторжников на государственных предприятиях и при осуществлении строительных проектов", - считает автор известной политической биографии Сталина американский историк Р. Такер[79].
Огромная цена, заплаченная за "модернизацию" по-сталински, настоятельно требует ответить на вопросы, насколько она была неизбежна, существовали ли иные варианты "генеральной линии". Чаще всего такие вопросы обсуждаются применительно к 20-м годам, когда, очевидно, существовала нэповская альтернатива "великому перелому". Однако ничто (кроме необязательной посылки, что история "не терпит сослагательного наклонения") не мешает рассматривать с данной точки зрения и первые пятилетки.
Итак, нэп отброшен. Была ли неизбежной после этого принятая модель "модернизации"? Существует много причин ответить на такой вопрос утвердительно. Не говоря о том, что случающееся, как правило, неслучайно, невозможно игнорировать такие факторы, как неизбежно форсированный характер промышленных преобразований с опорой главным образом на внутренние ресурсы разоренной страны, как наличие определенного политического режима и социально-культурных отношений, как действие своеобразного "закона возрастания насилия". (История человечества свидетельствует, что массовый террор порождает цепную реакцию: противодействие - ужесточение террора и т. д.).
Есть, однако, и другое мнение: реальный сталинизм был "избыточно" террористичен, порождал крайности и эксцессы, излишние даже с точки зрения законов системы и сталинской политики, заходившие столь далеко, что нередко не только не усиливало, но ослабляло деспотическую власть. Отсюда следует, что даже в рамках стратегии, избранной сталинской группировкой в конце 20-х годов, существовали различные, в том числе менее террористические и умеренные варианты реальной политики[80].
История 30-х годов во многом подтверждает такие предположения. Слишком много сил и средств уходило на преодоление последствий ошибок и преступлений, слишком большим было число жертв на этом пути. Фактически периоды скачков лишь замедляли развитие страны. Куда продуктивнее (ведь известная народная мудрость: тише едешь - дальше будешь) оказывались годы относительной умеренности.
Какая бы область социально-экономической и политической действительности 30-х годов ни исследовалась, повсюду под спудом "генеральной линии" сохранялись элементы иной, объективно антисталинской системы. Невозможно точно "взвесить" влияние этого обстоятельства на развитие общества. Однако с большой долей уверенности можно утверждать, что достижения первых пятилеток в значительной мере были обусловлены именно этим: и вынужденным обращением руководства страны к экономическим стимулам и инициативе, и стихийным действием естественных, но незаконных, с точки зрения господствовавших порядков, регуляторов, сглаживавших противоречия сверхцентрализации.
Под нажимом обстоятельств само сталинское руководство демонстрировало, что возможна иная, более гибкая политика. Яркое подтверждение тому - первые годы второй пятилетки, план которой после нелегких споров был построен на относительно реалистичных принципах и поначалу осуществлялся без волюнтаристских поправок. А что мешало при реализации первого пятилетнего плана воспользоваться его более умеренным и сбалансированным проектом, который, как известно, первоначально и был принят XVI партконференцией в апреле 1929 г., а затем под давлением ультралевых требований Сталина и его неистовых сторонников до неузнаваемости был изменен в худшую сторону? Мешали в основном политические амбиции и малограмотность пришедших к власти "подхлестывателей". Само же общество в большинстве своем отвергало новый курс, и для его внедрения потребовались голы, оплаченные неисчислимыми жертвами.
Утверждение сталинской системы отнюдь не напоминало шествие победителей, а походило скорее на тяжелые, изнурительные бои с более слабым, но отчаянно сопротивлявшимся противником. Бои, в которых доводилось неоднократно отступать, довольствоваться меньшим, чем предписывали приказы командования, а то и вовсе обходить слишком уж неподдающиеся укрепления.
Конечно, все это не означает, что страна могла развиваться каким угодно путем. Возможные варианты были ограничены наличными реальностями. Однако в обществе существовали и постоянно проявляли себя предпосылки для успешного функционирования по крайней мере более умеренной, предсказуемой и менее террористической административно-командной системы. Сталинизм был продуктом не только российской исторической традиции, ложных идеологических догм или объективных трудностей форсированной индустриализации. В не меньшей мере он был результатом конкретных исторических обстоятельств и, прежде всего, деятельности кремлевских вождей.
Очевидно, что стержнем бурных и трагических событий 30-х годов стала попытка чрезмерного форсирования индустриализации, быстрейшего вывода экономики СССР на уровень, достигнутый в те годы передовыми капиталистическими странами. Логика действий кремлевского руководства была проста: сосредоточить в руках государства все ресурсы, закупить на Западе необходимую технику и технологии (а значит, сразу получить все, к чему пришли западные страны за десятилетия постепенного развития) и, опираясь на эту базу, обеспечить новый рывок, оставив позади незадачливых учителей.
Доказывая неизбежность скачкообразного развития народного хозяйства СССР, советское руководство выдвигало свои аргументы. Прежде всего оно исходило из того, что недоиндустриализированная в царское время Россия потеряла значительную часть своего национального богатства в годы первой мировой и гражданской войн, а поэтому особенно остро нуждается в немедленной экономической модернизации. С другой - в пользу принципиальной возможности движения по такому пути свидетельствовал исторический опыт России, которая уже не раз рывками догоняла другие великие державы.
Проблема, как казалось сталинскому Политбюро, состояла лишь в том, чтобы собрать в единый кулак все силы, избавиться от "капризов" рынка, продиктовать обществу свои условия создания плановой экономики. Во имя этой цели были уничтожены все сколько-нибудь самостоятельные социально-экономические структуры общества, прежде всего миллионы индивидуальных крестьянских хозяйств. "Модернизация" проводилась государством и преимущественно насильственными методами.
Общепризнанным является и тот факт, что экономическая "модернизация" была тесно связана с упрочением власти "партии-государства" и единоличной, диктаторской власти Сталина в самой партии. Неопровержимо доказано, что именно Сталину, особенно в 30-е годы, принадлежал решающий голос в определении кардинальных путей и методов развития страны. Этот "субъективный" фактор решающим образом влиял на способы и средства социально-экономических преобразований.
Победившая в конце 20-х годов "генеральная линия", опираясь главным образом на насилие и террор, имела и определенную социальную поддержку. Упрочению системы сопособствовали реальные социальные противоречия в обществе (например, между рабочими и управленцами), небывалая социальная мобильность, вызванная индустриализацией, урбанизацией и "культурной революцией", а также целенаправленное формирование привилегированных слоев.
Свою роль сыграло и то обстоятельство, что система в определенной мере развивалась волнообразно. За всплесками террора следовали кратковременные этапы непоследовательных "уступок" социально-экономическим закономерностям, относительное "смягчение" репрессий. Экономическая система сталинизма, будучи преимущественно административно-насильственной, включала в себя элементы чужеродных - экономических и квазирыночных - отношений.
Все эти факты порождают закономерные вопросы: кто был инициатором временных "отступлений" от "генеральной линии", существовало ли в Политбюро единодушие по поводу крайне террористической политики, были ли в высших эшелонах власти реальные сторонники иных вариантов развития? Подобные вопросы возникают и потому, что последующая советская история - это череда изменений системы сверху по инициативе каждого нового советского вождя.
Опираясь на некоторые мемуарные свидетельства, а также анализируя официальные документы и советскую печать, ряд известных историков на Западе склоняются к выводу о возможном существовании в Политбюро двух противоборствующих группировок - "радикалов" и "умеренных". В числе первых - сторонников ортодоксального, террористического курса - называют В.М. Молотова, Л.М. Кагановича, Н.И. Ежова. К "умеренным", которые поддерживали политику "умиротворения" и ослабления террора, обычно относят С.М. Кирова, В.В. Куйбышева, Г.К. Орджоникидзе и некоторых других. Сталин, считают некоторые историки, первоначально колебался между этими группировками, а затем окончательно встал на сторону "радикалов".
Эта концепция позволяет выстроить в строгий логический ряд основные события политической истории 30-х годов. Она дает объяснение колебаниям "генеральной линии" (результаты борьбы между группировками), убийству Кирова (устранение лидера одной из них, претендовавшей на политическое влияние, а значит, могущей в любой момент решительно захватить власть), последующим массовым репрессиям в отношении партийной верхушки (прежде всего расправа с "умеренными") и т. д.
Несмотря на всю стройность и логичность подобных суждений, многие исследователи выражают сомнения по поводу наличия организованных сил в Политбюро, а тем более их самостоятельных, отличных от сталинской политических программ. Возражая своим коллегам, они справедливо обращают внимание на отсутствие должного корпуса источников, подтверждающих обоснованность гипотетически предложенной схемы.
Вопрос о взаимоотношениях членов Политбюро в любом случае требует дальнейшего изучения. Но это не меняет главного вывода: к концу 30-х годов "революция сверху" была завершена на основании сталинского "сценария". Сталин приобрел неограниченную власть, с которой уже не расставался до конца своей жизни. Был создан колоссальный аппарат насилия и террора, на который в значительной мере опирался режим. Страну принудили к промышленному скачку, который в конце концов превратил ее в военную сверхдержаву.
Общие оценки этих итогов, а следовательно самой сталинской "модернизации", в современном российском обществе различаются вплоть до противоположных. Наиболее ортодоксальные приверженцы прежней системы уверяют, что скачок 30-х годов, невзирая на "ошибки", был неизбежным и прогрессивным. Он позволил одержать победу в войне, стал основой такого могущества и международного влияния, какого Россия - СССР никогда прежде не имели. Недаром ностальгия по былому "могуществу" ("Сталин - это победа!") является заметной чертой политического развития России на исходе XX в.
Однако реальные факты опровергают подобные утверждения. Созданная ценой невероятных жертв, сталинская система, несмотря на мощный промышленный рывок и определенные попытки приспособления к мировым реальностям 30-х годов, обрекла народы СССР на чрезмерное напряжение сил и непомерные утраты, уже тогда предопределившие характер последующего развития советского общества и его судьбы.
Р.У. Девис (профессор (Англия)), О.В. Хлевнюк (кандидат исторических наук)
1 Документы свидетельствуют. Из истории деревни накануне и в ходе коллективизации 1927 - 1932 гг. / Под ред. В.П. Данилова и Н.А. Ивницкого. М, 1989. С. 23.
2 Ивницкий Н.А. Коллективизация и раскулачивание (начало 30-х годов). М., 1994. С. 143-144.
3 Васильев В. Крестьянские восстания на Украине. 1929 - 1930 годы // Свободная мысль. 1992. № 9. С. 70-78.
4 Документы свидетельствуют... С. 36 - 37.
5 Земсков В.Н. "Кулацкая ссылка" в 30-е годы // Социологические исследования. 1991. № 10. С. 3.
6 Документы свидетельствуют... С. 46 - 47.
7 Зеленин И.Е. Был ли "колхозный неонэп" ? // Отечественная история. 1994. № 2. С. 106.
8 Государственный архив Российской Федерации. ФР - 5446. Оп. 82. Д. 11. Л. 8-12. Далее: ГАРФ.
9 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 42. Д. 26. Л. 1-6.
10 Там же. Оп. 20. Д. 109. Л. 106 об.
11 Там же. Оп. 114. Д. 301. Л. 129.
12 Там же. Оп. 42. Д. 33. Л. 5.
13 Там же. Д. 121. Л. 226.
14 Там же. Д. 106. Л. 36.
15 XVII съезд ВКП(б): Стенографич. отчет. М., 1934. С. 165.
16 Девис Р., Хлевнюк О. Вторая пятилетка: механизм смены экономической политики // Отечественная история. 1994. № 3. С. 95-96.
17 Зеленин И.Е. Указ. соч. С. ПО.
Руководство СССР предпринимало чрезвычайные меры, но не для спасения людей, а для сокрытия каких бы то ни было сведений о "случившемся". Мы не случайно употребили кавычки. В книге "Судьбы российского крестьянства" (М., 1996) есть раздел о "великом переломе", который в 1929 г. был санкционирован и организован сверху. Подробно показаны (особенно в статьях Н.А. Ивницкого и М.Б. Таугера) последствия насилия, осуществленного в государственном масштабе. Иначе говоря, ничего случайного в голоде 1933 г. не было. Таугер подчеркивает, что в данном случае речь идет не столько о бедствии, порожденном природно-климатическими обстоятельствами, сколько о социальном явлении. Сопоставление Таугером урожая 1932 г. и фондов, выделенных для народного потребления, помогает Ивницкому продолжить анализ и показать, кто был виноват в противоестественной гибели 4 - 5 млн советских людей в мирное время. См.: Судьбы российского крестьянства; The economic transformation of the Soviet Union, 1913-1945 / Ed. by R.W. Davies, Mark Harrison and S.G. Wheatcroft. Cambridge, 1994. P. 74-76.
19 РЦХИДНИ. Ф. 17. On. 42. Д. 38. Л. 80.
20 ГАРФ. ФР - 5446. On. 26/5. Д. 1. Л. 106-115.
21 Пришвин М. Дневник. 1931-1932 годы // Октябрь. 1990. № 1. С. 148.
22 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 921. Л. 67.
23 Земсков В.Н. "Кулацкая ссылка" в 30-е годы... С. 4.
24 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 171. Л. 50.
25 Там же. Л. 50, 91.
26 Значительная часть из них, а именно семьи высланных "кулаков", конечно, уже учтены в приведенной выше статистике.
27 Getty J.A. The Origins of the Great Purges: The Soviet Communist Party Reconsidered, 1933-1938. N.Y., 1985. Rittersporn G.T. Stalinist Simplifications and Soviet Complications. Social Tensions and Polital Conflicts in the USSR, 1933-1953. Philadelphia, 1991. Stalinist Terror. New Perspectives / Ed. by J.A. Getty and R.T. Manning. Cambridge, 1993.
28 Труд. 1992. 4 июня.
29 Данные частично опубликованы: Московские новости. 1992. 21 июня. См. также: РЦХИДНИ, протоколы заседаний Политбюро, особ'ая папка.
30 Бугай Н.Ф. Выселение советских корейцев с Дальнего Востока // Вопросы истории. 1994. № 5. С. 141 - 148.
31 Московские новости. 1992. 21 июня.
32 Подсчитано по: РЦХИДНИ, протоколы заседаний Политбюро, особая папка.
33 Исторический архив. 1992. № 1. С. 125 - 128; Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне: Сб. документов. М., 1995. Т. 1. С. 3-9.
34 Исторический архив. 1993. № 2. С. 41.
35 ГАРФ. ФР - 5446. Оп. 1. Д. 183. Л. 315-324.
36 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1023. Л. 2. Д. 1028. Л. 193-194, 213-215, 308-314.
37 Там же. Д. 746. Л. 2, И.
38 ГАРФ. ФР - 5446. Оп. 32. Д. 7181. Л. 17-37.
39 Протоколы заседаний Политбюро, особая папка. 11 ноября 1939 г. начальником Особого технического бюро был назначен В.А. Кравченко (РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1016. Л. 5).
40 РЦХИДНИ. Протоколы заседаний Политбюро, особая папка.
41 ГАРФ. ФР - 5446. Оп. 32. Д. 7225. Л. 1.
42 Там же. Д. 7181. Л. 17.
43 Там же. Д. 7184. Л. 101, 102; Оп. 17/16. Д. 16. Л. 140.
44 ГАРФ. ФР - 5446. Д. 7181. Л. 6.
45 Бек А. Новое назначение. М„ 1987. С. 43, 60.
46 Там же. Т. 11. С. 250-251.
47 Сталин И.В. Соч. М, 1949. Т. 12. С. 269-270.
48 Зеленин И.Е. Указ. соч. С. 118.
49 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 21. Д. 2638. Л. 5.
50 История советского крестьянства. М., 1987. Т. 3. С. 21-26.
51 ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 8. Д. 321. Л. 3.
52 The economic transformation of the Soviet Union, 1913 - 1945... P. 190 - 192 (раздел "Технология и преобразование советской экономики", написанный Р. Девисом).
53 Ibid. P. 143-147.
54 Ibid. P. 148-151.
55 Ibid. P. 46-48.
56 Ibid. P. 270.
57 Об источниках этих подсчетов см.: Ibid. P. 21, 138 - 141.
58 Барсов АЛ. Баланс стоимостных обменов между городом и деревней. М., 1969.
59 См. библиографию по этой проблеме: The economic transformation of the Soviet Union, 1913- 1945. P. 23.
60 РЦХИДНИ. Ф. 5456. On. 1. Д. 184. Л. 212-217.
61 Индустриализация СССР. 1938 - 1941 гг.: Документы и материалы. М., 1973. С. 276.
62 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1030. Л. 58.
63 Решения партии и правительства по хозяйственным вопросам 1929- 1940 гг.: В 4 т. М., 1967. Т. 2. С. 781.
64 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1028. Л. 290-293.
65 Там же. Д. 1031. Л. 44.
66 ГАРФ. ФР - 5446. Оп. 25. Д. 446. Л. 154.
67 Большевик. 1941. N 2. С. 24.
68 Там же. № 3-4. С. 18-19.
69 ГАРФ. ФР - 5446. Оп. 82. Д. 167. Л. 77.
70 Там же. Оп. 57. Д. 60. 207 - 226.
71 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1030. Л. 58-77.
72 ГАРФ. ФР - 5446. Оп. 82. Д. 167.
73 Там же. Оп. 25. Д. 1975. Л. 176- 178.
74 Коммунист. 1989. № 9. С. 92.
75 Военно-исторический журнал. 1991. № 1. С. 17.
76 ГАРФ. ФР - 5446. Оп. 57. Д. 79. Л. 31.
77 Под знаменем марксизма. 1941. № 5. С. 12.
78 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 679. Л. 17.
79 Tucker R.C. Stalin in Power. The Revolution from above, 1928-1941. N. Y., 1992. P. 174.
80 Одним из первых эту точку зрения предложил и обосновал А. Ноув. См. подробнее одну из последних его работ: Введение к коллективному труду "The Stalin Phenomenon" / Ed. by A. Nove. N. Y., 1993. P. 24-29.
Девис Р., Хлевнюк О.В. "Развернутое наступление социализма по всему фронту" // Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал: В 2 т. Т. 1. От вооруженного восстания в Петрограде до второй сверхдержавы мира / Под общ. ред. Ю.Н. Афанасьева. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т. 1997. - С. 57-171.