Russian Review. 1993. Т. 52. Р. 299-320. Эта статья основана на сообщениях местной и центральной печати о 35 показательных судебных процессах, проходивших с марта 1937 г. в сельских райцентрах России (32 процесса), на Украине (два процесса) и в Белоруссии (один процесс). Большая часть судов состоялась с августа по октябрь 1937 г., почти все отчеты публиковались в областных газетах.
Перед ним трепетали, его боялись, его ненавидели. Население звало его не иначе как «разбойник»; люди норовили обойти его стороной, чтобы не попадаться ему лишний раз на глаза. А когда он исчезал за поворотом, вся улица с облегчением вздыхала. Он любил свою страшную славу, он чванился ею. Блистал своей неведомо откуда почерпнутой «образованностью», он часто изрекал с мрачной самодовольной ухмылкой: «Где я пройду, там трава десять лет не вырастет».
Председатель сельского Совета Кочетов держал себя с гражданами поистине как завоеватель с побежденными. Он облагал их данью и называл эти поборы «штрафом в пользу государства». И люда платили. Люди предпочитали платить, ибо это было выгоднее, чем не платить: к тому, кто дерзал усомниться в этом, являлся сам Кочетов со своими «активистами» — тогда трещали полы, звенела посуда, плакали дети. «А не дашь— изуродую тебя как бог черепаху»[1].
Злодей Кочетов был председателем одного из сельсоветов бывшей Центрально-Черноземной области. Он стал жертвой волны массовых чисток 1937 г. Вместе со своим непосредственным начальником, председателем районного Совета, и группой других начальников местного значения он был обвинен в «контрреволюции» и предстал перед судом в с. Алешки, административном центре ничем не примечательного района Воронежской области.
Суд в Алешках был одним из сотен подобных, прокатившихся по территории Советского Союза осенью 1937 г. Необычные судебные разбирательства, показательные процессы с политической подоплекой 1937 г. — пик «Великих чисток» в которых сотни тысяч представителей коммунистической элиты — партийные, государственные и армейские чины, руководители предприятий, а также представители интеллигенции были арестованы, сосланы в лагеря или расстреляны как «враги народа». На пресловутых московских процессах в августе 1936, январе 1937 и марте 1938 г. Бухарин, Зиновьев и другие бывшие руководители коммунистической партии поразили мир признанием, что они в течение многих лет были скрытыми контрреволюционерами, вредителями, террористами, агентами находившегося в изгнании «иуды-Троцкого» и шпионами вражеских капиталистических держав.
Но Алешки далеко от Москвы. И алешкинская версия «Великих чисток» совсем не была похожа ни по форме, ни по сути на московские процессы, которые вдохновили Артура Кестлера на роман «Слепящая тьма». Микротираны и их жертвы, фигурировавшие в сообщениях о судебных процессах в Алешках и других районных судах в 1937 г., как бы сошли со страниц сатирических произведений Салтыкова-Щедрина и Чехова, которые с точностью хроникера фиксировали вопиющие злоупотребления мелких бюрократов на фоне вялого течения скучной провинциальной жизни. Местные советские правители коррумпированы, продажны, неграмотны и почти всегда пьяны. Они нелепо выглядят в своих креслах. Таков, например, глава районного отдела животноводства, ранее дамский парикмахер, или его помощник, бывший заведующий местной баней[2]. Они произносят высокопарные, но полуграмотные речи, сплошь состоящие из корявых советских штампов того времени. Они приглашают молодых трактористок и велят им раздеваться для «медицинского осмотра»[3].
В отличие от московских процессов, тщательно отрежиссированных спектаклей со шпионами, врагами и предателями, местные суды сравнительно близки к реальной жизни, примитивны и прямолинейны. Представшие перед судом бывшие партийные работники становились «врагами народа» или людьми, попавшими под их влияние. Но обвинения в шпионаже или связях с троцкистами и прочими оппозиционерами на районных процессах редко фигурировали. Лишь в отдельных случаях подсудимых обвиняли в сознательном контрреволюционном вредительстве в сельском хозяйстве (заражении животных, калечении лошадей и т.п.) в целях реставрации капитализма. По образцу московских процессов обвиняемых вынуждали признать свою вину, но на суде они отказывались от показаний, пытаясь защититься, т.е. районные процессы отличались от московских, от их сгущенно злобной и таинственной обстановки.
Еще одним отличием провинциальных судов был характер предъявлявшихся обвинений: не предательство и заговоры, а эксплуатация и угнетение крестьян руководителями районных и сельских Советов. Эти обвинения почти всегда выглядели вполне правдоподобно. Во многих случаях то, в чем обвиняли подсудимых (например, в необоснованно завышенных планах посева или изъятии такого количества зерна нового урожая, которое заведомо обрекает на голод), было продиктовано сверху их непосредственным начальством. В других случаях суд обвинял подсудимых в том, что являлось общепринятой практикой на селе 30-х годов (например, взяточничество, грубое поведение или назначение председателей колхозов без согласия колхозников).
И наконец, отличительной чертой сельских процессов было то, что приговор выносился главным образом на основании свидетельских показаний крестьян. Основу сельских показательных процессов составляли страстные и полные конкретных подробностей свидетельства крестьян против бывшего районного и сельского начальства. Суды проходили в районных центрах перед огромной аудиторией колхозников, которых свозили ради такого случая со всего района. Это был, без сомнения, политический театр, но такой, в котором все участники — свидетели и публика — наслаждались унижением своего бывшего начальства. Это напоминало лубок XVIII в., изображавший похороны огромного связанного кота стаей пританцовывающих от радости мышей[4].
Если считать показательные суды театром, то закономерно спросить, кто же был драматургом. На первый взгляд ответ прост: все тексты, которыми мы располагаем, написаны - журналистами областных газет[5]. Газеты широко освещали показательные судебные процессы на местах, часто включая, якобы дословно, наиболее впечатляющие показания и отдельные эпизоды суда. Обычно такие отчеты печатались с продолжением в трех-четырех номерах. Эти статьи — образец советской «разоблачительной» журналистики. Основной акцент в них делается на злоупотреблении властью местными бюрократами и осуждении их. Совершенно очевидно, что подобные статьи выполняли функцию политического морализаторского инструктажа, но параллельно с этим (хотя это и не признавалось) и функцию некого развлечения. Они обычно были написаны хлестко, с использованием литературных приемов и источали сарказм и презрение, главным образом по поводу деяний недалеких фарисеев — «бюрократов». Обличительные статьи и фельетоны явились оазисами в пустыне советской прессы 30-х годов, печатавшей официальные информационные сообщения и речи партийных лидеров, без устали восхвалявшей фиктивные достижения советской экономики.
Но эти уничижительные журналистские опусы были лишь переложением других «текстов» — текстов самих показательных процессов. И хотя трудно предположить, что провинциальные суды готовились с той же тщательностью, что и столичные, тем не менее они вовсе не были спонтанными. Они, как минимум, планировались в кабинетах областных прокуроров и местных органов НКВД, планировались тщательно[6].
Кроме того, были еще два источника этих «сценариев». Один из них — Москва, где проходила как бы школа образцово-показательных процессов (генеральный сценарий[7]), процессов, служивших моделью для провинциальных судов 1937г. Другой источник, на характеристике которого я собираюсь остановиться далее, поставлял суду детальную информацию о местных злоупотреблениях и преступлениях. Несмотря на существование генерального сценария, роль Москвы в подготовке и проведении процессов на местах не надо преувеличивать. Убедительным свидетельством отсутствия настоящего контроля со стороны Москвы может служить то, что на провинциальных процессах не восхваляли Сталина как возможного избавителя от местных злоупотреблений, да и вообще его имя не упоминалось.
Слово «сигнал» занимает особое место в словаре сталинской эпохи. Оно означало передачу информации об основных политических изменениях из центра вниз, минуя бюрократические инстанции, например через центральный орган партии— газету «Правда». Сигнал— это не то же, что директива или указ, хотя он и может передаваться параллельно с прямым устным указанием вышестоящего начальства своим подчиненным. Это обычно была информация о политических настроениях, приоритетах, приобретавшая иногда форму лозунга («Пятилетку в четыре года!»); это могло быть сказанное вскользь замечание, как, например, сталинское: «Сын за отца не отвечает», или поучительная история, или, наконец, как в нашем случае, факт показательного суда. Такая информация становилась широко известна. Сигналы улавливались как бы шестым чувством, а не на уровне разумного сознания. Люди, не настроенные на волну такой «трансляции», рисковали не уловить сигнал[8]. В потоке сельских районных показательных судов осенью 1937 г. сигналом служили несколько сообщений о злоупотреблениях властью местными руководителями и комментарии к ним в «Правде».
Одно из таких сообщений — первое из целой серии последовавших за ним— касалось показательного процесса над бывшими партийными и советскими работниками Лепельского района в Белоруссии, состоявшегося в марте. Подсудимым было предъявлено обвинение в незаконной конфискации крестьянского имущества в уплату налоговой задолженности, несмотря на то что незадолго до этого вышло постановление о списании задолженностей в связи с неурожаем 1936 г. Как сообщала «Правда», поводом к следствию в Лепеле послужили жалобы местных крестьян, а белорусский республиканский прокурор поступал в соответствии с личными указаниями А.Я. Вышинского, генерального прокурора СССР. Крестьяне-свидетели давали показания на суде (сам процесс проходил в городском театре), и, как писала газета, в адрес суда поступали тысячи писем от крестьян, в которых они благодарили за избавление от своих притеснителей.
Три месяца спустя «Правда» сообщала о таком же показательном суде в Ширяевском районе под Одессой, на Украине. Там обнаружилось, что районное начальство «возмутительно» - обращалось с колхозниками, повсеместно нарушался колхозный Устав 1935 г.[10] Начальство обвиняли в незаконной конфискации колхозной собственности, изъятии продовольствия, ночных обысках, произвольном начислении налогов, насильственной подписке на государственный заем, установлении непосильных планов хлебозаготовок в 1936 г. и издевательствах над колхозниками[11]. Эти преступления привлекли внимание Комиссии Партийного Контроля, и генеральный прокурор Украины получил указание принять меры. Основными свидетелями обвинения на суде в Ширяеве стали более 30 крестьян[12].
Несколькими неделями позже «Правда» сообщала о подобных же процессах в Новоминске Ростовской области и Даниловском районе Ярославской области. В Новоминске, писала газета, притеснения местного начальства вынудили тысячи крестьян уходить из колхозов[13]. В ходе даниловского процесса суд обвинил районное руководство в незаконной ликвидации колхоза «Новый быт» с конфискацией всей его собственности вследствие того, что руководители не смогли разрешить свой конфликт с колхозниками[14]. «Правда» в статье о даниловском процессе утверждала, что после вынесения жесткого приговора колхозники послали Сталину письмо с благодарностью за защиту их интересов от врагов[15].
В начале августа в редакционной статье «Правда» в связи с процессами в Ширяеве и Данилове писала, что областные руководители не реагируют на случаи нарушения прав колхозников районными работниками. Случалось, что начальство отбирало землю и собственность колхозов и распоряжалось ими как своими; были факты ликвидации целых колхозов. Забвению предавалось правило: «Колхозники являются хозяевами своего колхоза»[16].
Так возник «генеральный сценарий», в соответствии с которым все случаи беззакония и насилия со стороны советских органов в отношении колхозников совершались-де на районном уровне, на чем и был сделан основной акцент в более чем 30 (по моим неполным подсчетам) судебных показательных процессах, прокатившихся по СССР в сентябре 1937 г.
Лейтмотив можно свести к следующему: враги народа, создав целую систему круговой поруки в районах, проникли на руководящие посты и, пользуясь служебным положением, беззастенчиво грабили крестьян. Большой вред колхозам - нанесли систематическое вмешательство и некомпетентные, а часто и просто глупые указания районного начальства. Недовольные и возмущенные этим колхозники сопротивлялись. Они возбуждали судебные иски, обращались с жалобами в вышестоящие инстанции, но, связанное круговой порукой, начальство не давало хода их жалобам. Однако в конце концов сведения о действиях местного начальства выплыли наружу, и виновных привлекали к ответственности.
Установить с достоверностью, кто был «автором» каждой отдельной районной версии генерального сценария, не представляется возможным, однако есть существенные свидетельства того, что авторство могло принадлежать местному крестьянству. Крестьяне в 30-х годах постоянно писали письма и жалобы о злодеяниях своего непосредственного начальства. Писали в партийные и государственные инстанции, Сталину и Калинину, правительству, в областные комитеты партии, прокуратуру и НКВД, в областные и центральные газеты, особенно в широкочитаемую «Крестьянскую газету». Они писали по поводу и без повода, во благо и во зло, посылая депеши, как правило, за пределы своего района, в областной центр или даже в Москву[17].
В результате таких жалоб часто производились расследования злоупотреблений в районе, часть которых послужили материалом процессов на местах в 1937 г. Жалобы с мест как повод упомянуты в трех из четырех «образцовых» судов. Освещая процесс в Лепеле, «Правда» писала, что внимание Вышинского привлекли «жалобы трудящихся Лепельского района»[18]; «жалобы колхозников» упоминаются в Ширяевском процессе[19], а в Данилове «письма селькоров» вскрывали нарушение законности, допущенные районным начальством, делавшим все от него зависящее, чтобы их скрыть[20]. Аналогичные ссылки на жалобы и письма из деревень все чаще звучат в осенних показательных судебных процессах[21].
Поскольку основная тональность и содержание жалоб свидетелей-крестьян на районных процессах 1937 г. почти полностью повторяют крестьянские письма, полученные «Крестьянской газетой», гипотеза о том, что материал для сценариев районных судов часто брался из этих писем, кажется вполне обоснованной[22]. Словом, можно считать соавторами данных сценариев и колхозников, появляющихся - в показательных процессах в «ролях» свидетелей, можно считать их не только актерами в политическом театре, но и актерами, играющими самих себя.
Стандартный список действующих лиц, привлекавшихся к суду в сельских районах, обычно включал бывшего секретаря районного комитета партии, председателя районного Совета, начальника земельного отдела, иногда еще и финотдела, уполномоченного комитета заготовок, председателей сельсоветов, председателей правлений колхозов.
Типичным обвиняемым, да и вообще типичным советским работником района и сельсовета в 30-х годах был плохо образованный человек из крестьян лет тридцати-сорока, член партии. Вдобавок к начальному школьному образованию руководители районной администрации могли иметь годичный курс партийной школы, а их кругозор расширялся за счет опыта работы в других районах той же или соседней области. А председатели колхозов и сельсоветов имели лишь начальное образование, редко работали за пределами своего района и обычно являлись местными жителями[23].
Если обвинения в тайном участии «в контрреволюционной троцкистской оппозиции» редко звучали в сельских районных процессах, то, конечно же, потому, что на этом уровне бюрократической пирамиды невозможно было ожидать личных контактов местного начальства с членами любой оппозиционной группы[24]. Тем не менее установилась стандартная практика предъявлять обвинения в контрреволюционных преступлениях по ст. 58 Уголовного кодекса хотя бы основным высшим чинам районов, но, как ни странно, в «образцовых судах», сообщения о которых помещались в «Правде» в марте-июле 1937 г.[25], ст. 58 не фигурирует. Поэтому и приговоры весной были не столь суровы, как осенью и особенно зимой того года. Десять лет заключения с конфискацией имущества— самый суровый приговор, вынесенный в «образцовых» судах; некоторые отделывались всего шестью месяцами. Осенью же стало обычным, что одного-двух из высших чинов, представших перед судом, приговаривали к смертной казни, а остальных— к 8— 10 годам заключения[26].
В двух случаях, в Андреевке Западной области и Алешках Воронежской области, назначалось повторное слушание для ужесточения приговоров[27]. Процесс в Андреевке особенно интересен тем, что новый секретарь Смоленского обкома Коротченко поспешил послать Сталину отчет о процессе, прежде чем был вынесен приговор. Он писал, что процесс послужил хорошим уроком для крестьян и научил их быть более бдительными. Сталин ответил на следующий же день, предложив расстрелять всех андреевских «вредителей». Но к тому времени суд уже вынес приговор, по которому все обвиняемые были приговорены к разным срокам заключения. Областному прокурору пришлось опротестовывать приговоры и тут же назначать повторные судебные слушания, которые закончились для всех проходивших по делу расстрелом[28].
Обвиняемых на этих процессах вынуждали признать свою вину, как и в московских процессах, но в отличие от последних, уговорить их оказалось гораздо труднее, особенно когда обвинение касалось контрреволюции[29]. В Алешках ни один из основных обвиняемых, проходивших по делу, не сделал признания, которое бы удовлетворило обвинение. В ходе следствия обвиняемый Колыхматов, бывший секретарь райкома, признал себя виновным в контрреволюционной деятельности, однако на суде отказался от своих показаний и признал себя виновным лишь в том, что не пресек особенно рьяных своих подчиненных, которые злонамеренно оскорбляли местное население. Бывший председатель районного Совета Семенихин тоже взбунтовался, опровергая достоверность свидетельских показаний: он утверждал, что все сводят счеты. «Он поминутно вскакивает и заявляет суду, что свидетель находится с ним во враждебных отношениях»,— писала местная газета. А Кочетов, бывший председатель сельсовета, упорствовал в том, что если он в чем и виноват, то только в злоупотреблении властью, а никак не в контрреволюционной деятельности[30].
На суде в Андреевке обвиняемые, даже на повторном слушании после вмешательства Сталина, упорно отрицали какую бы то ни было причастность к контрреволюционным преступлениям. Один из обвиняемых, К.В. Румянцев, бывший старший агроном, всячески избегал ответов на вопросы о его участии в решении о принудительном слиянии колхозов[31]:
«Румянцев: Я не виноват. Я не знал, что принудительное слияние есть контрреволюционное преступление.
Обвинитель: Вы это преступление совершили сознательно?
Румянцев: Сознательно выполнял волю заведующего райзо и райкома.
Обвинитель: То есть сознательно сделали вредительскую работу.
Румянцев: (молчит)»[32].
В обычном смысле слова преступления, которые фигурировали на районных процессах, преступлениями на были. В некоторых случаях подсудимые явно были козлами отпущения за экономические провалы. В других они вынуждены были отвечать за поступки, которые входили в круг их обязанностей (как в цитированном выше деле Румянцева), или за непопулярную среди крестьян государственную политику. Особый интерес представляет вопрос об отношении к бывшим кулакам, по которому общественное мнение деревни полностью расходилось с мнением Москвы. Общим местом всех обвинений в «преступном поведении» было обвинение в нанесении ущерба крестьянам, особенно колхозникам, оскорблении чувства справедливости и здравого смысла.
Под этим термином в свидетельских показаниях проходят красноречивые и горькие обвинения. Ругань, оскорбления, побои, унижения и необоснованные аресты упоминались как самое обычное повседневное поведение сельского начальства в отношении крестьян. «Советская юстиция» в № 20 за 1937 г. сообщала: «У граждан Селезневых правление колхоза постановило отрезать часть усадьбы. Старик Селезнев, его дочь и сын хотели воспрепятствовать этому, считая незаконным его решение... Председатель сельсовета Иванов распорядился „принять меры": старика отца, больного сердцем, "сильно помяли" (он вскоре после этого умер). А Петра Селезнева арестовали и заперли в чулан при сельсовете...»[33]
Один из свидетелей сообщал, как районный работник однажды загнал четырех бригадиров колхоза за печку и продержал их там четыре часа под надзором караульного. Когда люди спрашивали председателя колхоза, как он мог допустить такое, он ответил: «А что я мог поделать. Ведь он (Семенихин) был хозяин, он и меня мог загнать за печь»[34].
Крестьяне-свидетели в Новгородском районном суде описывали дикое поведение своего председателя сельсовета Радчука. Радчук предпочитал телесные наказания и любил врываться в дома колхозников. Одна из свидетельниц рассказывала, как Радчук выбивал дверь ее дома. «„Я сейчас, — орал он, —вышибу дверь топором и покажу тебе". Я испугалась, выскочила в окно и побежала на почту звонить мужу в Новгород. А когда вернулась, Радчук уже ушел, а дверь была разбита топором»[35]. Крестьяне часто жаловались на произвольные и невыносимые штрафы и всевозможные изъятия денег (часто под предлогом налогообложения или государственного займа). В Ширяеве, например, рассказывали, как были образованы «ночные бригады» для налетов на крестьянские избы по ночам; они проводили обыски и перепись имущества для дальнейшего изъятия[36]. С точки зрения крестьян, это был грабеж независимо от того, куда шло изъятое — государству или самим налетчикам, тем более что часто именно последнее имело место. Утверждали, что в Александровке Кочетов в 1935 и 1936 гг. наложил на колхозников штрафов на общую сумму в 60 тыс. руб. «Штрафы он налагал по личному усмотрению и по любому поводу: за невыход на работу, за непосещение занятий по ликвидации безграмотности, за „невежливые выражения, за непривязанных собак"»[37].
Председатель райсовета, проходивший по тому же делу, Семенихин, был еще более изобретателен в обирании людей.
В 1936 г. 200 колхозников завербовались на дальневосточную стройку, подальше от Алешек. Они уже садились в поезд, когда появились три милиционера, зачитали длинный список имен и привели под стражей названных в райсовет к председателю.
«Ага! Недоимщики! — приветствовал их Семенихин. — Удрать думали? А ну плати живей! Плати, а то из кабинета не выпущу и посадку в вагоны не разрешу. И сундуки ваши отберем!»
Он поставил у дверей охрану и приказал выпускать только тех, кто предъявит квитанцию об оплате. Он «выжал» с них 700 руб. их последних сбережений[38].
Во многих районах у колхозников, не имевших денег, отбирали имущество. Постоянно появлялись сообщения о том, что сельсоветские и районный работники вели себя «как в своей вотчине» и «выжимали все соки из населения». Один председатель сельсовета взимал по 4 — 5 кг мяса от каждой зарезанной свиньи или теленка, и каждый визит в деревню сопровождался водочными поборами. Другой установил себе неограниченный открытый счет на продукты в сельпо. Бывало, он даже поднимал продавца среди ночи, требуя выпивку и закуску. Когда ему требовался картофель, он просто посылал в колхоз с запиской на имя завхоза[39]. Колхозных заправил обвиняли и в том, что они пользовались колхозным имуществом как своим, продавали здания и сдавали (незаконно) землю в аренду, прикарманивая выручку[40].
В Алешках председатель райсовета Семенихин устроил «подсобное хозяйство» для райисполкома из 30 сараев для скота. В них содержались десяток коров, семь лошадей и прочее собранное со всего района; корм для этого стада шел с колхозной фермы. Особенно успешно он разводил свиней, продавал свинину на местном колхозном рынке и зарабатывал до 1500 руб. за продажу свиней государству. Колхозники иронизировали: «Райсовет завел себе настоящее кулацкое хозяйство»[41].
На процессе в Щучьем сообщалось, что председатель колхоза из зависти к колхознику, у которого был прекрасный огород, «немедленно раскулачил его и отобрал имущество». Когда же он обнаружил, что жена колхозника распродала часть своего имущества, только чтобы он его не конфисковал, «он отобрал деньги и своими издевательствами довел ее до того, что она была отправлена в психиатрическую больницу»[42]. Исключения из колхозов и ликвидация коллективных хозяйств
Судя по письмам в «Крестьянскую газету», крестьяне особенно жаловались, что их исключают из колхозов.
Эти жалобы звучат парадоксально, если учесть, что недавно они с неприязнью относились к идее колхозов. Однако к 1937 г. стало очевидно, что в условиях усиления государственных налогообложений и некоторых других факторов, привнесенных режимом, единоличное крестьянское хозяйство не может существовать. Исключение из колхоза означало потерю не только имущества, внесенного при вступлении в колхоз, но нередко и приусадебного участка. Исключали из колхоза часто тех, кто уезжал в поисках заработка, оставляя в деревне семью. Отхожий промысел всегда становился в России причиной противостояния крестьянина и общины. Крестьянин был материально заинтересован в отхожем промысле, поскольку он давал дополнительный доход; община старалась удержать рабочую силу и налогоплательщика в деревне. В результате коллективизации (как и в прежние времена крепостничества и оброков после отмены крепостного права), крестьяне должны были получать разрешение на отъезд из деревни в сельсовете и правлении колхоза. Во времена районных судебных процессов 1937 г. еще считалось, что колхозник имеет право свободно уехать из деревни, а все конфликты по поводу отъездов воспринимались как борьба между крестьянами и превышавшим власть колхозным и сельсоветским руководством.
На суде в Алешках почти 20 свидетелей показали, что их несправедливо исключили из колхоза «Путь к социализму». Вот что говорила Матрена Окунева:
«Меня исключили из колхоза за то, что я вышла замуж за железнодорожника, хотя я и продолжала жить в Липяговке и работать в колхозе. Я никуда не жаловалась, потому что думала, что так полагается. Вскоре после этого ко мне во двор заявились Качкин и Кабанов (председатель и парторг колхоза. — Ш.Ф.) и потребовали, чтобы я шла на прополку свеклы. Я отказалась, потому что считалась исключенной из колхоза. Тогда Качкин заявил, что сельсовет оштрафует меня на 50 рублей... У меня взяли мужнин пиджак, причем Кабанов сказал: „Говори спасибо, мы могли бы сжечь тебя (дом. — Ш.Ф.), да соседей жалко"»[43].
Другие исключения, о которых говорилось на суде, были связаны с несанкционированными отъездами колхозников, которые после неурожая 1936 г. оказались на грани голодной смерти. На Островском процессе (Псковская область), например, свидетели рассказывали, что из колхозов района в 1935— 1936 гг. вышли более тысячи хозяйств, так как они не могли прожить на то мизерное количество зерна, которое им выделял колхоз[44]. В Нерехте (Ярославская область) крестьяне обвиняли районное руководство «в массовом исключении и понуждении к выходам». Эти свидетели считали, что районное начальство, как и помещик при крепостном праве, должно помогать крестьянам в трудное для них время. Они, например, с возмущением рассказывали о таком случае. Когда в результате пожара в колхозе сгорело 16 домов, председатель колхоза обратился к обвиняемому Бегалову — председателю исполкома — за помощью, говоря, что иначе все колхозники уедут из деревни. На это Бегалов ответил: «Черт с ними, пусть разъезжаются». В итоге из колхоза ушли 20 семей[45].
Самым экстремальным и незаконным действием была ликвидация всего колхоза по приказу районного начальства. С точки зрения крестьян, это была ликвидация всех хозяйств, входивших в колхоз, что приводило к потере имущества, включая землю. Так случилось с колхозом «Новый путь» в Данилове: вслед за официальным заявлением о ликвидации колхоза районное начальство нагрянуло в деревню и конфисковало все колхозное имущество и скот, а потом потребовало, чтобы крестьяне немедленно выплатили налог, который налагался на единоличников[46].
Колхоз «Вперед» в Кирилловском районе был ликвидирован, его земли перераспределены между соседними колхозами: это называлось «добровольным роспуском». Районные власти конфисковали колхозных лошадей, сельхоз-инвентарь, запас семенного картофеля и прочую коллективную собственность. С точки зрения колхозников, которым принадлежала вся эта собственность до коллективизации, ликвидация колхоза стала вторым и более решительным ограблением по сравнению с коллективизацией. Не удивительно, что, как говорили свидетели, кирилловские крестьяне рыдали, когда их колхоз распустили[47].
На процессе в Ивнянском районе Курской области свидетели сообщили, что в 1933 г., т.е. во время голода, приказом руководства местной машинно-тракторной станции был ликвидирован колхоз имени Ленина, а его земли переданы соседнему колхозу, несмотря на то, что 28 колхозных дворов из 31 голосовали против. В результате этой операции за одну ночь крестьяне этой деревни были превращены в безземельных рабочих совхоза, трудившихся за плату на государство[48].
Ликвидации колхозов в обоих случаях, и в Кириллове и в Данилове, предшествовали конфликты колхозников с местным руководством. В Кириллове произошел жестокий скандал по поводу плана весенней посевной кампании 1936 г. Общим собранием колхозников этот план был отвергнут, что вызвало дикую злобу председателя сельсовета. При изложении кирилловского процесса прессой видно, что ликвидация колхоза последовала как мера наказания, которой местная администрация подвергла крестьян за неподчинение. На даниловском процессе, однако, звучали намеки, что районное начальство, вероятно, имело более низменные мотивы для ликвидации колхоза — забрать в свое пользование колхозное имущество.
В том, что в провале уборочной кампании обвинили советское руководство на местах, не было ничего нового. В выдвинутых против него обвинениях, однако, в 1937 г. было некоторое отличие от обвинений на других процессах 30-х годов, связанных с крестьянством, — теперь руководителей не обвиняли в невыполнении государственных хлебопоставок. На этот раз их обвиняли в том, что после уборки урожая выдавали мало зерна, а это поставило крестьян фактически на грань голодной смерти. Большая часть подобных обвинений относилась в основном ко времени неурожая 1936 г., результаты которого трагически сказались к весне и лету 1937 г. [49] Председатель колхоза Алексеев (красногорский процесс) признал, что довел свой колхоз до разорения и добавил: «В 1936 г. колхозники ничего не получили на трудодень»; когда он все это увидел, то решил бежать из колхоза; он предупредил об этом председателя райисполкома Горнова; тот сказал: «Беги скорее». Алексеев воспользовался этим советом, но недостаточно оперативно (он захотел, и в этом, видимо, была его ошибка, прихватить с собой свой дом, для чего использовал колхозных лошадей), и органы НКВД арестовали его вместе с Горновым [50].
Как выяснилось на процессе в Острове, в этом районе в результате неурожая 1936 г. средний заработок колхозника снизился на 20 — 50%. Поскольку в первую очередь надо было выполнить план хлебопоставок, то в колхозах зерна почти не оставалось, и это теперь уже на районных процессах 1937 г. рассматривалось как преступление. На местное руководство возлагалась ответственность за массовый выход голодных крестьян из колхозов и их уход в города или совхозы в поисках пропитания[51].
На ряде районных процессов обнаруживались случаи некомпетентности районной администрации, в результате чего снизилась производительность труда и ухудшилась жизнь крестьян. Одним из основных обвинений были «нереальные планы посева». Районное руководство указывало крестьянам где, когда и сколько сеять. Часто эти указания были некомпетентными, и крестьяне относились к ним с нескрываемым презрением. Показания одного крестьянина из колхоза имени 13-летия РККА Красногвардейского района произвели огромное впечатление на всех присутствовавших на суде. Свидетель рассказал, как колхозники пытались протестовать против губительных планов и обращались к Маннинену (зав. райзо). Этот «враг народа» заявил с нескрываемым презрением: «Если пойдете в область жаловаться на наши планы, прибавим еще»[52].
Крестьяне приводили массу примеров нелепых сельскохозяйственных директив, исходивших от администрации МТС и районов. Одному колхозу было велено, например, перепахать заливные луга и площади, поросшие кустарником, в результате чего скот оказался без пастбищ. В другом колхозе расчеты посевных площадей были основаны на неправильных данных: размеры сенокосных площадей были увеличены вдвое против реального, так как «в графу „сенокосы" вредители включили пастбища для скота, зыбучие пески и личные усадьбы колхозников»[53].
Другим несчастьем деревни, о котором много говорилось на районных процессах, был падеж скота. В с. Щучьем Воронежской области падеж объясняли отсутствием фуража в неурожайный 1936 г., к которому прибавилась еще и эпидемия, начавшаяся на конезаводе в Щучьем и быстро охватившая весь район. Руководству было предъявлено обвинение в преступной халатности, а не в сознательном вредительстве[54].
В двух случаях (в Крестцах Ленинградской области и Сычевке Западной области) районное руководство обвинили в намеренном инфицировании животных, которое привело к повальному падежу поголовья[55]. Из всех районных процессов 1937 г. эти два наименее правдоподобны и более всего напоминают фантастические обвинения в подрывной контрреволюционной деятельности и саботаже, звучавшие на московских показательных процессах. Директора совхоза в Сычевке (бывшего члена партии эсеров) обвинили в злостном умысле уничтожить все поголовье скота совхоза; под предлогом антисанитарных условий содержания 80% поголовья было якобы сознательно заражено. Далее утверждалось, что районный ветеринар внес свою лепту в распространение эпидемии по всей стране, отправив инфицированный скот на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку в Москву[56].
Подобные обвинения против районного руководства звучали и на суде в Порхове, хотя в этом случае «вредителями» оказались крестьяне. Одним из них был единоличник, который якобы отравил мышьяком колхозных коров и лошадей по приказу секретаря райкома партии. Другой был бывшим кулаком, после возвращения из ссылки работал скотником в колхозе и, как утверждалось, сознательно выводил из строя колхозных лошадей[57].
Кулаки были «ликвидированы как класс» еще в начале 30-х годов. Значительную часть их сослали в лагеря или депортировали вместе с семьями в отдаленные районы, остальных же экспроприировали, выселили из их домов, не арестовывая и не высылая. К концу 30-х годов часть сосланных кулаков вернулась из лагерей (депортированным возвращаться не разрешалось). Те, кого не ссылали, в большинстве своем покинули деревню и переселились в город, а некоторые все еще жили в деревне и даже вступили в колхоз. Официальная политика в отношении последней группы несколько смягчилась к 1936 г., когда Конституция восстановила бывших кулаков и прочих «классовых врагов» в правах, гарантировав им гражданство и право голоса. Непосредственно - же в деревнях присутствие кулаков часто порождало конфликты: кулаки пытались вернуть конфискованную у них собственность, а новые владельцы, жившие в их домах, не хотели ее возвращать.
Крестьяне жаловались на суде: начальство делало поблажку бывшим кулакам, что, вероятно, не обходилось без подкупа. Говорилось о том, что кулакам удавалось возвращать свои дома и лошадей, им давали хорошую работу в колхозах, а попав в колхоз, бывшие кулаки мстили колхозным активистам[58]. Прокурор Борисовского района Курской области заявил, что в 1936 — первой половине 1937 г. 75 домов были возвращены бывшим владельцам и 174 кулака были восстановлены в избирательных пpaвax[59]. Возвращение домов означало, что школы, детские сады, колхозные клубы и другие общественные заведения, которые обычно располагались в этих домах, выселялись, на что районное начальство никак не реагировало. Это выглядело особенно оскорбительно на фоне того, что, например, партийный секретарь Федосов безжалостно обращался с рядовыми крестьянами: «У населения отбиралось все вплоть до чулок, а кулакам возвращалось законно отобранное у них имущество»[60].
Когда колхозники пожаловались в Борисовский райком партии о сговоре с бывшими кулаками, то, по показаниям свидетелей, партийные лидеры «ориентировали присутствовавших на заседании на примирение с классовыми врагами»[61]. Это не удивительно, поскольку в период обнародования и обсуждения новой Конституции РСФСР примирение стало основным девизом партии[62]. Гораздо более удивительно, что в 1937 г. без каких-либо явных изменений в партийной линии и в момент все еще обсуждавшейся Конституции такое поведение могли квалифицировать как политическое преступление.
Курск не был единственным местом, где такое происходило. В Сычевском районе два районных партийных работника были осуждены за «извращение партийной линии в отношении кулака». Они объявили, что наступило время забыть само понятие «классовый враг», а ценить людей по их заслугам, по заслугам же брать и на работу. По их директивам председатели сельсоветов уничтожали списки кулаков и других «вредных элементов», ранее лишенных избирательных прав и подвергавшихся преследованиям, что само по себе, - казалось, было вполне в духе новой Конституции. Но исполнители пошли еще дальше— возможно, дальше, чем предполагалось партийной линией, и, безусловно, дальше, чем могло допустить общественное мнение в Сычевке: они назначили сына помещика директором школы, нескольких бывших кулаков— председателями колхозов, а бывших купцов поставили во главе коопторгов. С точки зрения крестьян-свидетелей, бывшие кулаки в роли председателей колхозов «нанесли огромный ущерб», «травили и избивали стахановцев» и «уничтожали лошадей и коров»[63].
Колхозный устав 1935 г. определил колхоз как орган самоуправления, который сам избирал председателя на общем собрании колхозников. На практике же дело обстояло иначе. Обычно местное руководство намечало кандидатуру председателя, которого колхозники потом покорно «выбирали». Вначале 30-хгодов председателем был обычно человек со стороны — коммунист или рабочий из города. Но во второй половине 30-х годов стали назначать председателей из местных колхозников или крестьян из соседних районов. Остается неясным, насколько всерьез политические лидеры в Центре рассматривали этот устав, особенно в той его части, которая касалась выборов председателей колхозов, но крестьяне, видимо, желали относиться к этому вполне серьезно. И газеты их поддерживали и охотно публиковали их жалобы. На показательных процессах 1937 г. «нарушение колхозной демократии» было стандартным обвинением в адрес районной администрации.
На суде в с. Казачка в Саратовском крае, например, районному начальству было предъявлено обвинение в том, что оно навязало колхозу в качестве председателя бывшего работника районной администрации, невзирая на протесты колхозников. Впоследствии, как и предвидели колхозники, этот человек обокрал колхоз.
Нередко утверждалось, что и в районе и в сельсовете всячески пытались сгладить конфликты между колхозниками и председателями колхозов.
На суде в Алешках свидетели Я.Н. Гольцев и В.А. Мишин рассказывали, что, когда они на общем собрании колхоза «Первое мая» осудили деятельность правления и потребовали уволить председателя за неумелое руководство, председатель сельсовета Кочетов разогнал собрание. Четырех самых активных колхозников, включая этих двух свидетелей, арестовали по его ложному заявлению[64].
В освещении судебных процессов газеты часто поднимали тему демократии. Воронежская газета, комментируя факты, вскрывшиеся на процессе в Щучьем, с журналистским задором добавляла от себя: «Спросите любого колхозника колхоза „Красный битюг", почему они выбрали Заздравных председателем, и они вам ответят: „Да мы его не выбирали, его нам Кордин (председатель сельсовета. — Ш.Ф.) назначил. Мы протестовали, не хотели брать, но его нам насильно навязали". И это совершенно правильно. Такая уж здесь система»[65].
В освещении районных судебных процессов дело изображалось так, что порочное начальство эксплуатирует и оскорбляет крестьян, а крестьяне — его жертвы. Отношения между ними представляются исключительно как отношения жертвы и палача без каких бы то ни было нюансов, в черно-белых тонах. Очень редко обвиняемыми были рядовые колхозники, не занимавшие каких-либо официальных должностей. И в тех редких случаях, когда обвиняли простого крестьянина, он обычно был бывшим кулаком, вернувшимся из ссылки[66].
В крестьянских письмах в «Крестьянскую газету» действия местного начальства представлены в черном свете. На деле же, однако, деление на управляющих и управляемых в советской деревне никогда не было столь однозначным. Во-первых, между статусом и полномочиями руководителей районных и сельских Советов существовали большие различия. Во-вторых, председатели сельсоветов и колхозов были не так далеки от народа. Большинство вышло из крестьян, зачастую из той же деревни. Председатели колхозов не получали тогда денежной зарплаты: как и остальные крестьяне, они получали, хотя и более щедро, оплату за трудодни.
Версию «злых управителей и добрых крестьян» поддерживали на районных процессах не только крестьяне-свидетели. Например, на процессе в Щучьем (который несколько необычен в общем контексте районных судов тем, что на нем подсудимые с готовностью помогали следствию), двое обвиняемых так ответили на вопрос обвинения, почему они не пытались привлечь рабочих и крестьян к своей антисоветской деятельности.
Седнев (директор завода): «Я не сомневаюсь, что если бы они, рабочие, узнали, что я вредитель-троцкист, они бы меня на части разорвали».
Полянский (директор МТС): «Да если бы я им только намекнул о вредительстве, они (крестьяне. — Ш.Ф.) в лучшем случае избили бы меня, а то и просто убили бы»[67].
Крестьяне приводили на суде яркие примеры того, как «хозяева» издевались над их беспомощностью:
«Ну пошел ты во ВЦИК! А власть-то наша. И я буду делать, что захочу». «Я коммунист, а вы— беспартийные, и сколько вы ни наговаривайте на меня, все равно вам веры не будет»[68]. «Ты бы такую сволочь лучше застрелил, все равно тебе ничего не будет» (районный начальник поучает своего подчиненного, который избил крестьянина)[69]. «Подохло бы человек пять, научились бы как нужно работать, стервецы и бездельники» (районный работник говорит колхозникам во время голода 1933 г. — Ш.Ф.)[70]. «Хлеб надо дать лошадям, а колхозники обойдутся и без хлеба»[71]. «Умные давно уже ушли из колхозов, одни дураки остались»[72].
В репортажах о судах подчеркивали, с какой «глубочайшей ненавистью» крестьяне давали показания против своих недавних притеснителей[73]. Залы судебных заседаний были переполнены, аудитория слушала внимательно, выражая негодование по поводу обвиняемых[74]:
«Каждый вечер толпы колхозников собираются у школы,— писала газета „Коммуна". — За время процесса областному прокурору, присутствующему на суде, передано лично гражданами 90 заявлений с указанием на новые факты злоупотреблений и беззаконий, совершавшихся Семенихиным, Колыхматовым и другими»[75].
В печати воспроизводится, например, весьма драматический эпизод суда в Новгородском районе. Свидетельница-крестьянка Наталья Латышева, выйдя на трибуну, накинулась на руководителей:
Латышева: «Товарищи судьи! Разве это люди? Гады они, людоеды...» (движение в зале, возгласы одобрения, замешательство на скамье подсудимых).
Председатель: «Свидетель, от вас требуются факты».
Латышева: «Вы уж меня простите, товарищи судьи, но как увидела я этих гадов, сердце не выдержало. А это факт, что они гады! Вот они, сидят здесь, проклятые! Никогда им этого колхозник не забудет»[76].
По мнению Латышевой, как и других свидетелей, вмешательство области в сельское хозяйство (например, планирование посевной) было абсолютно неоправданным и глупым, так как начальство само не знало, что делало. Колхозу, где жила и работала Латышева, район запретил иметь конеферму и заставил их сеять невыгодные, ненужные культуры. Но колхозников на мякине не проведешь.
Латышева: «Мы не сдались. Мы решили завести рысаков. Так и сделали, не сломили нас враги колхозов. На удивление всем выстроили конеферму, и сейчас у нас 21 лошадь чистопородного орловского племени» (по залу проносятся аплодисменты, голоса: «Молодцы!», «Правильно!»).
Председатель: «Имеете ли вы, свидетель, еще что-нибудь добавить? »
Латышева: «Имею (женщина поворачивается к подсудимым и стоя лицом к врагам народа): А все-таки наша взяла, а не ваша. Мы победили!»[77].
Наша взяла!
Как соблазнительно было бы закончить статью на этой популистской ноте. Но правда ли, что мыши одержали серьезную победу над котом-угнетателем? Ведь смерть одного кота не меняет сути отношений котов и мышей. И в сталинской России поражение кочетовых в 1937 г. не принесло облегчения, - не изменило систему эксплуатации в сельском хозяйстве. Система руководства деревней продолжала плодить деспотов местного масштаба. В 1935— 1937 гг. действительно наступило некоторое потепление в государственной политике в отношении крестьянства, но уже к 1938— 1939 гг. снова стали закручивать гайки.
В той деревянной фигурке совсем не ясно, кто убил кота, которого с такой радостью хоронят мыши. Трудно поверить, что мыши сами его убили, т.е. нет оснований предполагать, что у крестьян была такая политическая сила, которая позволила бы им одержать победу над коррумпированным местным руководством без помощи со стороны, или, что если бы у них была такая сила, они избрали бы такой путь отмщения, как показательные процессы. Более правдоподобно, конечно, что мыши-крестьяне помогли кому-то более влиятельному своими письмами, жалобами и свидетельскими показаниями против котов-руководителей. Жалобы на местных начальников — обычное явление; более того, говоря, что крестьян использовали в организации показательных процессов, я не утверждаю, что процессы не могли бы быть организованы без них. Одно можно сказать с определенностью: поскольку кот был мертв, мыши отплясывали на его похоронах. Районные показательные процессы 1937 г. похожи на некий советский карнавал[78] — не просто увеселительная поездка в райцентр, где можно водку купить, а настоящий праздник, когда мир перевернулся вверх ногами и мыши могут безнаказанно измываться над котом. Это, конечно, не бахтинский карнавал: было что-то порочное в этих насмешках и издевках, которые не входят в бахтинское понятие народного ликования. Но правда и то, что реальный средневековый карнавал был более жестким и менее безобидно-веселым, чем он представляется ретроспективному взгляду интеллектуала XX в.
Если принять метафору карнавала для сельских районных судов, то как же окрашивает она те большие столичные процессы, а может быть, и эпоху «Великих чисток» в целом? В известной картине московских процессов, какой она предстает в «Слепящей тьме» Кестлера, жертвы, какой был, например, Николай Бухарин, мученики революции трагически побеждены самой целью, которой они служили. В этой парадигме, кажется, невозможно увидеть общее между идеалистом-интеллектуалом - Бухариным и неотесанным грубияном Кочетовым. А для крестьян чем один коммунистический начальник отличается от другого, кроме ранга?
Можно с уверенностью сказать, что этот карнавальный дух «Великих чисток» не был не замечен советскими политическими лидерами. Есть признаки того, что Сталин и его соратники старались использовать ненависть обычного человека к местной власти, оправдывая «хорошего царя». Например, в одном из сообщений «Правды» о начале суда в Данилове говорилось, что колхозники района послали Сталину письмо, где благодарили за восстановление колхоза, ликвидированного райкомом, и за защиту от врагов[79]. Другим примером может быть тост Сталина за «маленького человека» на приеме в честь стахановцев в октябре 1937 г., на котором он сказал: «Руководители приходят и уходят, а народ остается. Только народ вечен»[80].
Игра на «хорошего царя» хитра и как будто бы надежна. Историки традиционно считают, что русский крестьянин всегда был «наивным монархистом», верившим в то, что стоит царю узнать, какую несправедливость чинят бюрократы и «благородные», он придет людям на помощь[81]. Многие среди русской интеллигенции считают, что культ Сталина мог развиться только в крестьянской стране и что в основе его лежит этот самый «наивный монархизм» русского крестьянина[82]. Примечательно, однако, что попытка сыграть на «наивном монархизме» провалилась. За исключением отдельных случаев, зафиксированных в «Правде», свидетели на районных процессах не восхваляли Сталина за наказание коррумпированных низших звеньев административной системы. Они не говорили, что он откликнулся на их жалобы, не приписывали ему ведущей роли и упорно избегали заявлений в духе «наивного монархизма»: «Если бы только Сталин знал, что творится» и т.д.
Такая сдержанность крестьян, безусловно, была следствием ненавистного отношения к коллективизации и глубокого убеждения, что Сталин лично был ответствен за их мучения в начале 30-х годов.[83] О том, что это отношение не исчезло к середине 30-х годов, можно судить по удивительной реакции крестьян Западной области на убийство в декабре 1934 г. С.М. Кирова. И хотя историки обычно говорят о Кирове как о популярном лидере, крестьяне, по всей видимости, - смотрели на это событие без грусти (исходя из общего соображения, что для мышей стало на одного кота меньше). Частушка, появившаяся не в одном районе области, кончалась словами: «Убили Кирова, убьем и Сталина»[84]. Может быть, Латышева все же была недалека от истины со своим «Наша взяла!». Действительно ли мыши танцевали на похоронах кота под музыку Сталина? Или плясали под свои песни в духе крамольной частушки «Убили Кирова»?
Ш. Фицпатрик, профессор Чикагского университета (США)
1 Сов. юстиция. 1937. № 20. С. 22.
2 Крестьянская правда. 1937. 2 сент.
3 Там же. 3 сент.
4 О метафорической образности композиции «Как мыши кота хоронили» см.: Ф а р р е л Д.Е. Народный юмор средневекового лубка в России XVIII века // Славик ревью. № 50. С. 560-562.
5 Моими источниками были газеты, публиковавшие репортажи из зала суда, а не судебные протоколы или мемуары. Если судебные отчеты сохранились в советских областных архивах, то их еще необходимо отыскать. В Смоленском архиве (доступном на Западе) нет судебных протоколов, хотя там есть ценные, имеющие отношение к нашей теме материалы. Некоторые из них проанализированы и изложены в статье (неопубликованной) Роберты Меннинг «Дело обиженной молочницы». В «Архипелаге ГУЛАГ» АИ. Солженицына (Нью-Йорк, 1973. Т. 1/2. С. 419-431) есть описание одного показательного суда (с. Кади Ивановской области), видимо, со слов одного из осужденных или кого-нибудь из членов семьи.
6 Во времена Сталина в отдельных случаях и, очевидно, в большинстве случаев районных судов (см., например, сообщение «Правды» от 13 марта 1937 г. о суде в Лепеле) роль адвокатов сводилась в основном к просьбам о смягчении наказания их подзащитным.
7 Этот термин заимствован у Катерины Кларк (Советский роман: История и ритуал. Чикаго, 1981. С. 5- 15), где термин «генеральный сценарий» применен в отношении метода социалистического реализма.
8 Следует отметить, что эта метафора делает возможным и обратную связь — снизу вверх — верховному партийному и государственному руководству. Обсуждаемые ниже жалобы и петиции крестьян как раз и были такими сигналами снизу вверх.
9 Правда. 1937. 9-12 марта.
10 К 1937 г. подавляющее большинство крестьян стали колхозниками. «Примерный устав сельскохозяйственной артели» был одобрен Вторым съездом колхозников-ударников, а затем 17 февраля 1935 г. издан как правительственный закон. На деле он превратился в колхозную конституцию, определившую права и обязанности колхозников и колхозов.
11 Сообщение ТАСС «Дело бывших руководителей Ширяевского района» см.: Правда. 1937. 16 июня.
Отчеты о судебном процессе в Ширяеве опубликованы в «Правде» 15—19 июня 1937 г., а также в центральной газете «Социалистическое земледелие» 18 и 25 июня 1937 г. и в некоторых областных газетах.
13 См.: Правда. 1937. 2, 5 июля.
14 О процессе в Данилове «Правда» сообщала 18 июля 1937 г., 29, 30 и 31 июля 1937 г. Более детальное изложение этого процесса появилось в областной газете «Северный рабочий» (Ярославль) в целой серии статей 26 — 30 июля 1937 г.
15 Правда. 1937. 31 июля.
16 Там же. 3 авг.
17 Stalin's Peasants: Resistance and Survival in Russian Village after Collectivization (N.Y., 1994).
18 Правда. 1937. 9 марта.
19 Там же. 16 июня.
20 Там же. 30 июля.
21 На суде в Андреевске, например, крестьяне говорили, что они посылали телеграмму с жалобой наркому земледелия СССР (Рабочий путь. 1937. 3 сент.). Из Щучьего жалобы посылали во ВЦИК (Коммуна. 1937. бокт.). Из Алешек жалобы крестьян на Кочетова отправляли в Москву в Комиссию Советского Контроля; в этом крестьянам помогал сочувствующий секретарь соседнего сельсовета (Там же. 1 сент.).
22 т.е. письма с критикой в адрес местного начальства, содержащиеся в архиве газеты под заголовком «Злоупотребление властью» (Российский государственный архив экономики. Ф. 396. Оп. 10-116).
23 Необычно подробные биографические данные подсудимых появились в смоленской газете «Рабочий путь» (1937. 29 авг.), освещавшей Красногорский процесс.
24 В обследованном мной материале 32 судебных процессов ни один документ не упоминает о какой-либо оппозиционной деятельности обвиняемых. Только на процессе в Щучьем обвинение подошло близко к обвинению в троцкистском заговоре, где один из обвиняемых, директор сахарозавода, признал, что он был какое-то время под влиянием троцкиста, с которым встретился по окончании партшколы в Москве в 1928 г. (Коммуна. 1937. 3 окт.). Надо сказать, что этот процесс был необычным, так как по нему проходили как индустриальные, так и колхозно-сельскохозяйственные тематика и персонал. На другом процессе бывшего секретаря райкома партии обвинили в излишней мягкотелости в отношении троцкистов (но не в принадлежности к троцкистскому заговору), так как он позволил директору местного зоотехнического техникума, бывшему троцкисту, уйти в бега и избежать ареста (Там же. 3 сент.).
25 Суд в Лепеле осудил обвиняемых по ст. 196 Уголовного кодекса Белоруссии (нарушение советского законодательства и превышение власти), а в Данилове— по Закону от 7 августа 1932 г. (хищение социалистической собственности).
26 в десяти случаях есть сведения о приговорах, а об одиннадцатом можно догадаться (см.: Крестьянская правда. 1937. 28 авг. — Остров; Там же. 2 сент. — Красногвардейск; Там же. 20 окт.— Кириллово; Курская правда. 1937. 4 сент. — Борисовка; Рабочий путь. 1937. 29 авг. — Красногорск; Там же. 18 окт. — Сычевка; Коммуна. 1937. 6 сент. — Алешки; Там же. 6 окт. — Щучье; Моск. колхозная газета. 1937. 3 нояб. — Малин и Константиново; и см. ниже: сноска 28 — Андреевка).
27 Суд в Алешках (Воронежской области) в сентябре вынес только два смертных приговора, хотя обвинение настаивало на четырех. Но и это решение было опротестовано областным прокурором, в результате чего при пересмотре дела в новом судебном разбирательстве еще трое подсудимых были приговорены к смертной казни (Коммуна. 1937. 6 сент, 20 нояб.).
28 См. шифрованные телеграммы (из Кремлевского архива), опубликованные в «Известиях» 10 июня 1992г. (Я благодарна Арч. Гетти, который указал мне на эту публикацию); см. также: Рабочий путь. Смоленск, 1937. 2 сент. Как ни странно, хотя Сталин рекомендовал опубликовать в местной печати сообщение о том, что приговор приведен в исполнение, «Рабочий путь» не сообщил ни о новых приговорах, вынесенных в результате пересмотра дела, ни о последовавшем, видимо, исполнении приговора в отношении осужденных в Алешках.
29 Описывая процесс в Кади (см. сноску 5), Солженицын считает, что отказ подсудимого от признания, сделанного в ходе следствия, нарушил весь сценарий, послужил причиной дальнейшего отказа от районных показательных судов как от жанра. По моим же материалам, отказ от ранее данных показаний не был единичным явлением и никак не нарушал всей судебной процедуры, поскольку все судебное разбирательство было построено не на признании подсудимых, а на свидетельских показаниях крестьян.
30 Коммуна. 1937. 29 авг.; 3, 4 сент.; Курская правда. 1937. 29 авг.; Северный рабочий. 1937. 30 июля.
31 Не ясно, был ли Румянцев связан с главными политическими фигурами района. Иван Петрович Румянцев долгое время работал первым секретарем обкома партии Западной области (вплоть до этого судебного процесса).
32 Рабочий путь. 1937. 5 сент.
33 Сов. юстиция. 1937. № 20.
34 Коммуна. 1937. 4 сент.
35 Крестьянская правда. 1937. 3 сент.
36 Соц. земледелие. 1937. 21 июля.
37 Сов. юстиция. 1937. № 20.
38 Там же. № 24.
39 Там же. 1937. №20.
40 Крестьянская правда. 1937. 17 авг.
41 Сов. юстиция. 1937. № 20; Коммуна. 1937. 4 сент.
42 Коммуна. 1937. 28 сент.
43 Там же. 2 сент.
44 Крестьянская правда. 1937. 28 авг.
45 Северный рабочий. 1937. 22 сент.
46 Соц. земледелие. 1937. 23 июля.
47 Крестьянская правда. 1937. 20 окт.
48 Курская правда. 1937. 2, 16 окт.
49 В одном только случае (на процессе в Нерехте) обвинение, выдвинутое против председателя райсовета, включало и жестокое обращение с крестьянами во время голода 1933 г. См.: Северный рабочий. 1937. 22 сент.
50 Моск. колхозная газета. 1937. 5 окт.
51 Крестьянская правда. 1937. 28 авг.
52 Там же. 2 сент.
53 Там же. 26 авг., 2 сент.
54 Коммуна. 1937. 28 сент., 3 окт.
55 о суде в Крестцах см.: Крестьянская правда. 1937. 28 окт. О суде в Сычевке см.: Рабочий путь. 1937. 12 сент., 16 окт.
56 в «Деле обиженной доярки» Роберта Меннинг приводит удивительное описание того, что творилось в Сущевке и послужило поводом для показательного процесса (данные Смоленского архива).
57 Крестьянская правда. 1937. 30 июля.
58 См., например: Соц. земледелие. 1937. 26 июля, 28 дек.; Курская правда. 1937. 14 окт.; Рабочий путь. 1937. 16 окт.
59 14 это нарушение правовых норм, так как по Конституции 1936 г. кулаки, священники и другие «классовые враги» были восстановлены в избирательных правах.
60 Курская правда. 1937. 23, 26, 27 авг., 2 сент.
61 Там же. 26 авг.
62 Об изменении классовой политики в 30-х годах см.: Фицпатрик Ш. Ascribing Class: The Construction of Social Identity in Soviet Russia // Journal of Modern History. 1993. Dec. Vol. 65. № 4.
63 Рабочий путь. 1937. 16 окт.
64 Коммуна. 1937. 4 сент.
65 Там же. 4 окт.
66 Были и исключения, как, например, на процессах в Порхове, Малине, Золотухине. См.: Крестьянская правда. 1937. 30 июля; Моск. колхозная газета. 1937. 27 окт.; Курская правда. 1937. 14 окт.
67 Коммуна. 1937. 3 окт.
68 Крестьянская правда. 1937. 27 авг.
69 Коммуна. 1937. 28 сент.
70 Северный рабочий. 1937. 22 сент.
71 Крестьянская правда. 1937. 2 сент.
72 Там же.
73 Там же.
74 Там же. 26 авг.; см.: Звезда. Днепропетровск, 1937. 20 сент.
75 Коммуна. 1937. 4 сент.
76 Крестьянская правда. 1937. 3 сент.
77 Там же.
78 О карнавале см.: Земон Девис Н. Причины порочного правления // Общество и культура ранней новой Франции. Стенфорд, 1975. С. 99-123; Б е р к П. Народная культура Европы начала нового времени. Лондон, 1978. С. 7; Б а х т и н М. Рабле и его время. Блумингтон, 1984.
79 Правда. 1937. 31 июля.
80 Сталин И. В. Соч.: В 14 т. / Под ред. Р. X. Макнила. Стенфорд, 1967. Т. 1. С. 254. И хотя его полагалось цитировать, эти афоризмы редко звучали на районных процессах. Надо заметить, что эти слова Сталин произнес в октябре 1937г., после того как многие процессы уже прошли.
81 Весьма скептический анализ идеи «наивного монархизма» приводит Даниел Филд в работе «Бунт во имя царя» (Бостон).
82 С этим аргументом не согласен В.П. Данилов (Вопр. истории. 1988. № 12. С. 11).
83 См., например, отчет ОГПУ о слухах, распространяемых в деревне: Смоленский арх. Ед. хр. 166. Л. 216, 399.
84 Об одном скандальном случае, связанном с этой частушкой, см.: Смоленский арх. Ед. хр. 355. Л. 36 — 39.
Ш. Фицпатрик. Как мыши кота хоронили. Показательные процессы в сельских районах СССР в 1937 г. // Судьбы российского крестьянства. - М.: Российск. гос. гуманит. ун-т. 1995. C. 387-415.