Во второй половине 1980-х годов в советской прессе замелькали сообщения о забастовках и других выступлениях рабочих. В июле 1989 г. страна узнала о всеобщей стачке шахтеров. Стало ясно, что в СССР возродилось, поистине родилось заново рабочее движение. Это было одним из наиболее значимых следствий того резкого поворота в современной истории советского общества, который начался в 1985 г. и в конечном счете завершился крушением тоталитарного режима. Тем временем возродившееся и набиравшее силу рабочее движение становилось важнейшим фактором углубления этого поворота и ускорения демократизации страны.
Впервые российское рабочее движение отчетливо заявило о себе в последней четверти XIX в., а в первые десятилетия XX в. оно все ощутимее влияло на ход общественной жизни и в итоге оказало решающее воздействие на исход борьбы за выбор исторического пути России. Октябрьская революция 1917 г., которую совершили большевики, опираясь на поддержку рабочего класса, определила этот выбор — построение социализма на российской почве.
Эта победа обернулась тяжким поражением, стала лебединой песней рабочего движения. Во всяком случае надолго, очень надолго прервала его. При том строе, который был навязан российскому обществу, из огосударствленной общественно-политической жизни, равно как и из огосударствленной советской экономики, были искоренены все и всякие формы состязательности. Наемные работники (как, впрочем, крестьяне и ремесленники) стали государственно-зависимыми, не имевшими ни права, ни возможности самостоятельно, а тем более коллективно отстаивать свои социальные и профессиональные интересы. В такой обстановке рабочее движение быстро сошло на нет, потеряв все свои социально значимые свойства и характерные атрибуты.
Профсоюзы, создание которых было одним из важнейших завоеваний трудящихся в дореволюционной России, уже в 1918— 1919 гг. фактически стали составным элементом государственной системы управления народным хозяйством. Попытки, предпринятые в начале 20-х годов при переходе к новой экономической политике, остановить их огосударствление ничего не изменили. Знаменитые ленинские лозунги (профсоюзы — «приводные ремни» от коммунистической партии к массам трудящихся и «школа коммунизма») послужили теоретическим обоснованием полного подчинения профсоюзов государству как монопольному работодателю. Соответственно еще в 20 —30-е годы они полностью утратили возможность представлять и отстаивать интересы наемного труда, права рядовых работников, т.е. утратили смысл своей деятельности.
Но, убив «душу» профсоюзов, коммунистическая партия не только сохранила эту популярную в рабочей среде форму организации трудящихся, но и весьма эффективно использовала ее для полного закабаления трудящихся государством. С этой целью профсоюзы были встроены в государственно-социалистическую (авторитарно-бюрократическую) систему управления обществом, стали одной из ее подсистем. А профсоюзные лидеры и функционеры образовали особый слой в советской номенклатуре (правда, далеко не самый влиятельный).
Вместе с тем, чтобы придать профсоюзам видимость организации, пекущейся об интересах трудящихся (да и просто для того, чтобы использовать имеющиеся структуры), их «нагрузили» многочисленными обязанностями, связанными, главным образом, с распределением второстепенных ресурсов (места в детских садах, путевки в дома отдыха и т.д.), не оказывавших решающего влияния на уровень жизни трудящихся. Да и занимались они этой квазидеятельностью под неусыпным контролем партийного и хозяйственного аппаратов.
В результате, выражаясь образно, от рабочего движения остался только пепел воспоминаний о былых классовых битвах, о победах и поражениях в противоборстве с самодержавным государством и капиталистами-работодателями. Редкие — и к тому же слабые, разрозненные, «бунтообразные» — рабочие волнения, которые изредка возникали на просторах СССР, не складывались в движение. Их быстро подавляли, иногда очень жестоко. Далее упоминания о них не попадали ни на страницы газет, ни в информацию о новостях, передаваемую по радио и телевидению[1], и потому на умонастроения массы рабочих эти выступления их отчаявшихся товарищей не влияли. Характерно, что даже само понятие «рабочее движение» (применительно к советскому обществу) исчезло и из официальной пропаганды, и из общественного сознания.
Так продолжалось много десятилетий, до тех пор пока к концу 80-х годов не сложились более или менее благоприятные условия для пробуждения рабочего движения. Оно возродилось как бы на пустом месте, после того как несколько поколений рабочих жили и трудились при отсутствии самых элементарных форм их самоорганизации и опыта коллективных выступлений в защиту своих прав и интересов. Потому-то быстрое нарастание волны рабочих выступлений, слившихся в общий поток рабочего движения, произвело в 1989 г. эффект разорвавшейся бомбы (к тому же такой, о существовании которой никто не думал). Однако рабочее движение возникло не случайно и не на пустом месте. В течение долгих лет прозябания трудящихся СССР под «железной пятой» государственного социализма созревали объективные условия и факторы выхода рабочих масс на общественную арену.
Можно выделить несколько групп предпосылок, обусловивших не только возможность пробуждения рабочего движения, но и взрывоподобный характер этого процесса, его превращения в одну из наиболее влиятельных общественных сил, выступивших против господства КПСС и за демократизацию советского общества.
Прежде всего следует сказать о том, что даже в условиях госсоциализма рабочий класс превращался из «класса в себе» в «класс для себя», т.е. рабочие делались активным субъектом исторического процесса, классом, который был заинтересован не только в материальном благополучии, но и в демократизации общества[2].
Из года в год происходили заметные социально значимые количественные и качественные изменения в составе рабочего класса. На базе индустриального развития страны многократно возросла его численность: в 1928 г. в народном хозяйстве трудилось 8,5 млн рабочих, в 1940 — уже почти 24 млн, в 1960 — более 46 млн, а в 1985 — без малого 82 млн. Соответственно в предвоенном 1940 г. рабочие составляли 35 — 37 % всех занятых в общественном производстве, в начале 60-х — около 55, в середине 80-х — более 62 %[3]. Это существенно расширяло социальную основу развития рабочего движения. Более того, если на первых этапах индустриализации в рабочей среде значительно выросла доля маргиналов — оторванных (нередко насильственно) от родной социокультурной почвы крестьян, то затем быстро рос слой рабочих, органически освоивших (социализировавших) ценности и нормы городской и индустриальной культуры.
Еще важнее для возрождения рабочего движения и его влияния на общественные процессы было то, что рост численности рабочих сопровождался их концентрацией преимущественно на крупных и крупнейших предприятиях, особенно в индустриальных отраслях народного хозяйства. В результате больше половины рабочих — 50 — 60 % — трудились в многотысячных коллективах. И хотя в конце концов оказалось, что чрезмерная концентрация промышленного производства экономически нецелесообразна, тем не менее она усиливала социальный потенциал рабочих — повышала их способность к организованности, создавала возможность совместных коллективных действий, способствовала выработке ценностей солидарности.
Принципиально иным стал и образовательный состав рабочих. Еще в 30-е годы малограмотных, а тем более неграмотных рабочих в СССР было немного. Правда, даже в 50-е годы уровень образованности большинства рабочих, особенно выходцев из деревни, ограничивался 2 — 4 классами обучения в начальной школе. Положение стало принципиально меняться в 60 — 80-е годы[4]. Среди «шестидесятников», т.е. вступивших в общественное производство в 60-е годы, доля получивших полное среднее и высшее образование была вдвое больше, чем среди тех, кто родился я соответственно стал трудиться десятилетием раньше (68 % против 34); среди «семидесятников» и «восьмидесятников» они составили подавляющее большинство — 86 % и 92 % (табл. 1).
Образовательный состав разных поколений населения СССР
Таблица 1
| когорты (по годам рождения)** | Уровень образования | ||||
| высшее и среднее специальное | полная средняя школа | неполная средняя школа | начальная школа | ниже начального и неграмотные | |
| 1910-е | 10 | 3 | 12 | 28 | 47 |
| 1920-е | 16 | 8 | 28 | 36 | 12 |
| 1930-е | 22 | 12 | 31 | 28 | 7 |
| 1940-е | 40 | 28 | 23 | 9 | |
| 1950-е | 44 | 42 | 12 | 2 | |
| 1960-е | 42*** | 50 | 7 | 1 | |
_______________________
* Рассчитано по данным переписей населения СССР 1959, 1970 и 1989 гг. (См.: Итоги Всесоюзной переписи населения 1959 г.: СССР (сводный том). М., 1962. С. 74—75; Итоги Всесоюзной переписи населения 1970 г. М., 1972. Т. 2. С. 12-13; М., 1972. Т. 3. С. 6-7; Общество: статистический аспект: Сб. аналитических материалов и прогнозов. М., 1992. Вып. 2. С. 140.
** Родившиеся в 1910-е годы вступили в самостоятельную трудовую жизнь преимущественно в 30-е годы; в 1920-е - соответственно в 40-е и т. д., так что упомянутые в тексте «шестидесятники» — это, по преимуществу, люди 1940-х годов рождения и т. д.
***К 1989 г. еще не все люди, образующие эту возрастную когорту, закончили свое образование.
______________________
Конечно, высокий образовательный уровень сам по себе еще не гарантирует способность глубже осознавать общественные проблемы и тем более готовность активно участвовать в их решении. Но он предрасполагает к этому, потому что образованный человек имеет больше возможностей (и чаще желает) узнавать и более или менее адекватно понимать информацию о процессах общественного развития. Возможности же необразованного или малообразованного человека в этом смысле более ограниченны. Недаром В.И. Ленин неоднократно говорил, что неграмотный человек стоит вне политики.
Не секрет, что под тотальным политико-идеологическим прессом сталинского режима большинство грамотных и даже хорошо образованных людей были вытеснены из политики. Но и в тех условиях образованные люди объективно были лучше подготовлены к включению в нее. И, когда сложились соответствующие условия, среди активистов возродившегося в конце 80-х годов рабочего движения, особенно в его демократической ветви, оказалось много высокообразованных рабочих.
На базе возросшей образованности рабочих и в соответствии с запросами развития науки, техники, индустриального производства, прежде всего в сфере ВПК, изменялся профессионально-квалификационный состав рабочих: постоянно сокращалась доля занятых доиндустриальным и раннеиндустриальным трудом и соответственно возрастала доля занятых собственно индустриальным трудом (механизированный и поточно-конвейерный), а также тех, кто трудился в автоматизированном или научно-экспериментальном производстве[5]. Особенно рельефно этот процесс развивался в промышленности, где соотношение численности рабочих, выполнявших работу с помощью машин, механизмов и автоматов и по их ремонту и наладке (вместе) и действовавших вручную, в 1948 г. составляло 37:63; в 1959 - 45,5:54,5; в 1969 - 55:45; в 1979 -60:40 и в 1987 г. - 68:32[6].
В отдельных отраслях промышленности (в особенности за пределами индустриального производства) не требовалась высокая профессиональная подготовка. И все же в целом уровень квалификации рабочих в народном хозяйстве СССР постоянно возрастал, так что квалифицированные рабочие в 70 — 80-е годы составляли большинство в трудовых коллективах тех предприятий, которые играли ключевую роль в экономическом и социальном развитии страны.
Однако отмеченные перемены в составе рабочих, обусловленный ими рост производственного и социального потенциала рабочего класса отнюдь не подкреплялись повышением уровня их жизни и социального статуса вообще. Наоборот, из-за того, что огосударствленная советская экономика функционировала все менее эффективно, значительная часть государственно-зависимых работников подвергались все более интенсивной эксплуатации. И чем заметнее обнаруживалась органическая неспособность социалистического государства создать эффективно функционировавшую экономическую систему, тем сильнее его властная элита — партийно-государственно-хозяйственная номенклатура — стремилась ликвидировать возникавшие противоречия за счет трудящегося большинства. Проявлялось это прежде всего в том, что государство, будучи монопольным работодателем, изрядно недоплачивало работникам за труд, беззастенчиво «экономя» на условиях их труда. Массовое осмысление этого произошло не сразу.
Известно, что номинальная заработная плата рабочих и служащих СССР постоянно росла, хотя и замедлявшимся темпом. Так, заработки рабочих в промышленности в 1966— 1970 гг. выросли в среднем на 29 %, в следующей пятилетке — на 23 %, в 1976— 1980 гг. — на 16 % и в первой половине 80-х годов — на 14 %[7]. В результате многие рабочие семьи стали лучше питаться; пища была более сбалансированной и разнообразной по своему составу. Жители городов и сел начали лучше одеваться. Увеличилось количество семей, приобретавших предметы культурно-бытового назначения длительного пользования. Исключительно важное значение имела массовая продажа населению холодильников и телевизоров — счет впервые шел на миллионы. Олимпийские игры 1980 г., проходившие в Москве, могла наблюдать почти каждая семья. Одновременно менялись жилищные условия населения СССР, а значит, и рабочих семей. Если в 30 —40 и даже в 50-е годы горожане в основном жили в многосемейных коммунальных квартирах, в бараках и полуподвалах, то в конце 80-х уже более 4/5 городских семей занимали отдельные квартиры или жили в собственных домах[8].
В общем, десятки миллионов людей стали жить вполне сносно, особенно по сравнению с тем, как тридцатью-сорока годами ранее жили они сами или их родители: тогда нормой было скудное, некачественное питание, хроническая нехватка даже самых необходимых предметов обихода, обуви и одежды, убогое жилище. Поэтому достижения 70 —80-х годов можно оценить как качественный скачок в повышении уровня жизни.
Тем не менее масштабы перемен в целом воспринимались в определенном смысле — как переход от бедности к весьма скромному достатку. Потребности росли быстрее. К тому же в 80-е годы 2/5 населения страны так и не выбрались из бедности, а некоторые вновь впали в нее после не слишком продолжительных периодов относительно благополучной жизни.
Особенно тяготила нехватка жилья, которая во многом определяла социальное самочувствие десятков миллионов советских людей. Во второй половине 80-х годов — через три десятилетия после провозглашения и начала реализации программы массового жилищного строительства — около 60 млн горожан остро нуждались в улучшении жилищных условий (сюда относили тех, кто располагали не более чем 5 —7 кв. м жилой площади, и тех, кто жили в ветхих и иных неприспособленных для жилья домах). А это была почти треть городского населения.
Масштабы даже официально признанной нехватки жилья были не только огромными, но и возрастали, ибо в перенаселенных квартирах или в домах, непригодных для проживания, обитали намного больше горожан, чем были «поставлены на учет» местными властями[9].
Конечно, основная масса жителей городов, а значит, и рабочих семей, жили в лучших условиях, чем миллионы рабочих в 30 —40-е и даже в 50 —60-е годы. Но все-таки это был переход от нищенского уровня к очень скромному достатку. У большинства людей, живших стесненно, даже плохо, не было почти никаких перспектив более или менее быстро улучшить свою жизнь. Неслучайно среди факторов неудовлетворенности рабочих их жизненными обстоятельствами, выявлявшихся социологами в 70 —80-е годы, одно из первых мест обычно занимали именно скверные жилищные условия.
Потребность в разнообразном и качественном питании также удовлетворялась далеко не в полном объеме. Конечно, рабочие старших и средних возрастов помнили то время, когда основу их питания составляли хлеб, каши и картофель при минимуме более ценных — мясных, рыбных, молочных — продуктов. Но даже и они, а тем более молодые рабочие, считали свое питание неполноценным. В ходе опроса, осуществленного в СССР в 1990 г., только менее 1/5 респондентов сообщили, что они «потребляют в достаточном количестве» мясо и изделия из него. 22 % опрошенных ответили то же самое относительно рыбопродуктов, 29 % — овощей и фруктов. Очень многие жаловались на нехватку молока и молочных продуктов (потребляющих их в достатке оказалось только 56 %)[10].
Желание лучше питаться, иметь современное жилище и использовать в своем хозяйстве технические новинки становилось все более настоятельным. Изменения условий жизни, перемены в составе рабочего населения, его пополнение все более образованными людьми, многие из которых получили к тому же и основательную профессиональную подготовку, были заняты сложными видами труда или были готовы к такому труду, порождали новые, более высокие и разнообразные потребности. Трудящиеся надеялись на существенное улучшение повседневной жизни.
Их притязания были более настойчивыми, потому что рабочая молодежь не была обременена «чувствами глубокого удовлетворения», которые питали многие люди старших возрастов. И они были тем более основательными, что в СССР в 60 — 70-е годы значительно вырос производственный и научно-технический потенциал, а из природных «кладовых» извлекались все большие богатства. Наконец, росту потребностей способствовал и так называемый демонстрационный эффект. Туризм, поездки за рубеж, телевидение позволяли советским людям сравнивать свой скромный достаток с высоким уровнем и качеством жизни трудящихся в развитых капиталистических странах.
В начале 80-х годов материальные потребности большинства рабочих выросли, а их удовлетворение замедлилось; это явственно ощущалось как ухудшение жизни. Кроме того, среди населения СССР, в том числе и в рабочей среде, было немало тех, чьи жизненные обстоятельства ухудшились не только относительно, но и абсолютно. Это происходило прежде всего потому, что заработная плата росла медленнее развивавшихся, становившихся все более разнообразными материальных потребностей, для удовлетворения которых нужны были все большие денежные траты. В то же время цены на потребительские товары и тарифы на услуги постоянно увеличивались. Очень часто они росли в большей пропорции, чем улучшалось качество товара или услуги.
Из торговли «вымывались» дешевые товары. Увеличивалось количество районов, которые плохо снабжались товарами массового спроса, поэтому жители переплачивали за дефицитные продукты, покупая их с рук у перекупщиков или из-под прилавка (разумеется, по завышенным, спекулятивным ценам); либо они тратили деньги на поездки в города, в которых товаров в магазинах было больше.
В результате суммарные расходы на поддержание достигнутого и ставшего привычным уровня жизни заметно росли, а стремление работников повышать заработки фактически блокировалось. Государство самовластно и бесконтрольно определяло, сколько времени и на каких условиях работник должен трудиться, каким будет его вознаграждение за труд, что и в каких объемах он и его семья могут потреблять. Одним из способов занижать оплату труда, а главное, ограничивать саму возможность ее увеличения было установление в централизованном порядке размеров заработной платы работникам разных категорий[11]. Причем каждому предприятию жестко устанавливался фонд заработной платы его сотрудников. Это создавало благоприятные условия для произвольного уменьшения заработков (например, при пересмотрах норм выработки и т.д.).
Такой порядок оплаты труда был крайне неэффективен экономически, не стимулировал реализацию трудового потенциала, лишал работников заинтересованности в результатах деятельности предприятия. Однако это не беспокоило номенклатуру, корыстно заинтересованную в возможности манипулировать производимыми богатствами, определять пропорции и формы их распределения и потребления, в том числе «экономить» на оплате труда, чтобы тратить высвобождаемые ресурсы для решения проблем, с ее точки зрения более приоритетных, чем благосостояние народа.
Были широко распространены методы косвенного ограничения роста заработной платы. Один из них — распределение материальных благ и услуг без посредничества денег, как бы даром. На самом деле такая натурализация части заработной платы позволяла в еще больших размерах манипулировать ею, существенно уменьшать. Важнейшее место в этом механизме занимала политика обеспечения населения жильем. Государственное (ведомственное и т.д.) жилье распределялось, как правило, бесплатно, в бессрочное пользование, что многие воспринимали как проявление заботы государства о «простом труженике». Фактически же это была очень выгодная для государства-работодателя форма оплаты труда «в рассрочку», — как правило, после более или менее длительного участия работника в производственной деятельности. Она усиливала зависимость работника от советской и хозяйственной бюрократии.
Между тем государственные капитальные вложения в жилищное строительство были не слишком велики. Так, в 1976— 1985 гг. они составили лишь 8 % от всей суммы заработков, выплаченных работникам государственного сектора народного хозяйства[12]. Государство предпочитало концентрировать эти средства в своих руках, а не увеличивать заработную плату и переходить к самофинансированию жилищного строительства рабочими и служащими. Оно даже препятствовало альтернативному, т. е. негосударственному, жилищному строительству. Жилищно-кооперативное движение быстро впало в немилость у властей в центре и на местах. Первоначально оно поощрялось; в 1966—1970 гг. жилищно-строительные кооперативы (ЖСК) построили жилой площади в 2,5 раза больше, чем в предыдущем пятилетии. Но затем объемы кооперативного жилья не достигали этого уровня. (Его доля во всем объеме жилищного строительства колебалась в пределах 5 — 6 %.)[13] Причем ЖСК строили не для богатых (богачи тех лет — из партийно-советской и хозяйственно-профсоюзной номенклатуры — обычно получали бесплатное государственное жилье). Дело тормозилось вовсе не из-за неспособности рабочих и служащих заработать средства на такое строительство, а из-за нежелания государства дать людям возможность самим удовлетворить потребность в жилье. Ведь то, что рынок жилья в СССР (да и не рынок вовсе) находился в состоянии постоянного дефицита, повышало ценность жилья как средства господства бюрократии над населением.
Общая нехватка жилья, питания, одежды и обуви, сложной бытовой техники, легковых автомобилей была важным рычагом в управлении поведением и общественным сознанием больших масс людей. Получалось, что дефицит, порожденный неэффективностью социалистического планового производства, в конечном счете отвечал фундаментальным интересам социалистического государства, расширял его возможности манипулировать отдельными людьми и всем обществом. Иначе говоря, если бы дефицита не было, «его следовало бы придумать».
Еще одним способом эксплуатации рядовых работников наемного труда была минимизация расходов на модернизацию и оздоровление производственной среды. В целом общие условия, в которых трудились рабочие, изменялись. В промышленности, как уже говорилось, заметно сократилась доля рабочих, занятых малоквалифицированным и тяжелым ручным трудом. Тем не менее из приведенных данных следует, что в середине 80-х годов даже в передовых отраслях индустрии труд трети рабочих базировался в основном на применении значительных физических, мускульных усилий. Причем во вредных для здоровья условиях (например, в цехах, где было слишком жарко или шумно, где были сильная вибрация или загазованность) работали почти 2/3 промышленных рабочих. Еще больше их было среди транспортников и лишь чуть меньше среди строительных рабочих.
Из-за вредных и тяжелых условий трудовой деятельности на производстве ежегодно погибали, как на какой-нибудь кровавой войне, 15 — 20 тыс. человек, и около 80 тыс. работников ежегодно становились инвалидами именно из-за производственных травм. В целом в категорию инвалидов попадало по 500 — 600 тыс. рабочих, служащих, колхозников (из них треть моложе 45 лет). Большинство болезней были нажиты на производстве[14]. Тем временем государство искало и находило наиболее «дешевые» способы решения этой проблемы. Оно предпочитало откупаться относительно небольшими расходами за работу во вредных или тяжелых условиях, вместо того чтобы своевременно вкладывать большие средства в модернизацию производства с учетом санитарно-гигиенических и социальных требований к условиям труда.
Конечно, не все формы эксплуатации зависимого, квазинаемного труда, не все ее проявления ощущались и осознавались рабочими в полной мере. Еще менее отчетливым было понимание того, что главные причины их житейских тягот и материального неустройства, унизительного положения коренятся в конечном счете в самом общественном устройстве государственного социализма, в неэффективности созданной им планово-директивной экономики. Но постепенно недовольство рабочих снижением расценок за произведенную продукцию, тяжелыми условиями труда, плохим снабжением товарами повседневного спроса (правда, это редко выходило за стены курилок и раздевалок) привело к нарастанию общей социальной напряженности. Накапливались скрытые, подспудные элементы противостояния государственно-зависимых работников и государства, взращенной им и присвоившей себе его прерогативы номенклатуры.
Но, насколько нам известно, активного, открытого противостояния не было. Рабочие терпели и низкий уровень оплаты труда, и его скверные условия, и постоянный дефицит едва ли не всех материальных благ. Мирились, вынуждены были мириться с теми правилами игры, которые КПСС навязала им и всему обществу. Хотя, конечно, время от времени то в одном месте, то в другом рабочие выступали с протестами, иногда даже в форме забастовки.
Забастовок было немного. Так, Л.М. Алексеева сумела собрать более или менее достоверные сведения о 76 забастовках послесталинского тридцатилетия: три из них произошли во второй половине 50-х годов, 17 — в 60-е, 25 — в 70-е, 31 — в начале 80-х. По ее мнению, забастовки в то время были проявлением «стихийного возмущения отчаявшихся людей». В статье, опубликованной в 1985 г. на Западе, она пишет: «Это почти всегда бунт, вызванный либо невыносимыми условиями жизни, либо несправедливыми действиями властей. Рабочие не борются за улучшение условий своего существования, а возмущенно протестуют против их ухудшения. За этими протестами обычно стоит молчаливая уверенность, что есть некоторое неписаное соглашение между трудящимися и руководителями. Первые работают, вторые обеспечивают элементарные условия для жизни... Забастовка — это только ...способ обращения к возможно более высокому уровню руководства, коллективное прошение»[15].
Выступавшие со стихийным протестом рабочие не были готовы к длительному противоборству с руководством предприятий и властями. Поэтому большинство забастовок были непродолжительными. Обычно в них участвовали рабочие лишь отдельных предприятий или же их подразделений (цеха, бригады и т. п.) — сотни или даже десятки человек. Но известны и более масштабные выступления. Самым значительным было выступление рабочих Новочеркасска 1 — 3 июня 1962 г. — действительно массовое, одно из самых продолжительных, оно подверглось наиболее жестокой расправе[16].
В дальнейшем таких массовых выступлений, как новочеркасское, не было. И неслучайно: в условиях государственного социализма в рабочей среде не существовало должного представления об ответственности властей, а тем более социалистического строя за невзгоды, выпадавшие на долю рядовых граждан. В массе своей рабочие еще не думали о необходимости объединяться, организовываться для борьбы за свои права и интересы, против их попрания партийно-государственной бюрократией. Причины ясны: прежде всего прямое подавление любых форм народного протеста. Ведь если после 1962 г. не проливалась кровь, то угроза репрессий за выступления против партийно-государственной политики всегда присутствовала. Сеть тайной агентуры и открытого наблюдения, которой было окутано все советское общество, обычно позволяла партийным и репрессивным органам пресекать самодеятельную активность рабочих в самом начале, прежде, чем они успевали ее развернуть и придать ей хоть какую-нибудь организационную и идейную определенность. Для наиболее активных рабочих такие попытки нередко заканчивались тюрьмой или «психушкой». Но и тогда, когда расправа была менее жестокой, даже относительно умеренное насилие (увольнение с работы, публичное шельмование и т.п.) обычно действовало так же усмиряюще, как и прямой террор. Срабатывал своего рода условный социально-политический рефлекс.
Возникновению рабочего движения, т.е. активному противостоянию наемных работников их главному и (в условиях государственного социализма) единственному эксплуататору и угнетателю — государству препятствовало также идеологическое давление, поддерживавшее в массовом сознании специфические иллюзии о потенциале социализма и роли государства в жизни общества. Советским людям десятилетиями внушалось, что противостояние государству не нужно и невозможно, что главнейшие интересы рабочего класса выражают КПСС и действующие под ее контролем профсоюзы.
Несмотря на очевидное лицемерие официальной пропаганды, она заметно влияла на состояние умов. К тому же сама природа государственного социализма, характерное для него огосударствление всего и вся объективно затрудняли понимание антинародной, антирабочей сущности этого общественного строя. Общество было устроено и организовано таким образом, что затемнялись различия, более того, противоположность интересов массы рядовых тружеников и правящей верхушки, номенклатуры, которая была хозяином советского государства. В результате распространялось представление о том, что все члены социалистического общества в равной мере служат государству, которое, в свою очередь, в равной же мере заботится о них и управляет ими. Поэтому было очень сложно постичь зависимость между тяготами жизни, ощущаемыми советскими людьми, и государственно-социалистическим общественным устройством.
Следует отметить, что значительные слои занятого населения СССР действительно находились на содержании у государства. Именно в их среде жили люмпенские взгляды, крепли убеждения, что социализм — это и есть гарантированная оплата труда (пусть даже и бесполезного), что государство обязано и может содержать работников, независимо от народно-хозяйственной или социальной эффективности тех предприятий и учреждений, где они работают. Среди таких людей было немало убежденных защитников идеологии и практики государственного социализма.
Одновременно успешно функционировал механизм нейтрализации социальной энергии рабочих или даже использования ее в интересах государственного социализма. Его суть состояла в том, что социально активные — в силу личностных особенностей или соответствующего воспитания — рабочие вовлекались в различные общественные институты, находившиеся под партийным контролем и постоянным наблюдением органов государственной безопасности. Такой «ловушкой» для наиболее деятельных, авторитетных в своих коллективах рабочих прежде всего была КПСС, в которую к середине 80-х годов были вовлечены около 8 млн рабочих (почти 10 % их общего количества)[17]. Некоторые вступали в партию из-за соображений карьеры, но многие, может быть даже большинство, надеялись, что, состоя в КПСС, они смогут активно участвовать в общественно-политической жизни страны. В действительности же все они оказывались под прессом железной партийной дисциплины, подвергались интенсивной идеологической обработке и в результате служили интересам не рабочих масс, а правящей партийно-государственно-хозяйственной номенклатуры.
Такой же смысл имела деятельность профсоюзов и других, якобы общественных, институтов. Сплошь формализованные и подконтрольные партийному аппарату, они должны были иллюстрировать растущую активность рабочего класса. И хотя в народном сознании всегда коренилось понимание их подлинной сути, все же иллюзии о нарастании социальной активности рабочих более или менее успешно поддерживались. Со временем разочарование псевдодеятельностью росло, но до поры до времени подобные приемы срабатывали.
Итак, на рабочих действовали, с одной стороны, все более очевидная застойная неустроенность жизни, отсутствие перспектив ее существенного улучшения в обозримой перспективе (а не «в светлом коммунистическом будущем»), с другой — невозможность открыто бороться за свои права и интересы, за изменение ситуации не только в обществе, но хотя бы на своем предприятии, в своем городе. Отмеченные факторы были взаимосвязаны, они влияли одновременно, что ввергало рабочих в состояние апатии, усиливало их пассивность, порождало неверие в возможность перемен. Индикаторами такого социально-психологического состояния становились массовое пьянство, ослабление трудовой дисциплины, воровство на производстве, недоброкачественная, халтурная работа, циничное отношение ко всем проявлениям общественной самодеятельности. Многие трудящиеся в этой ситуации пытались плыть по течению, приспосабливаться к сложившимся (казалось, надолго) условиям производственной и общественной жизни. Но разве только на рабочих давил мощный репрессивно-идеологический пресс?
Состояние своего рода социального штиля длительное время сохранялось и в городе и в деревне. Во всяком случае почти ничто не угрожало государственно-социалистическому строю, в котором бесконтрольно господствовала партийно-хозяйственная номенклатура, а трудящиеся — абсолютное большинство населения — могли рассчитывать лишь на «мудрость» и «отеческую заботу» КПСС. И все же даже в таких условиях происходило почти не ощутимое и лишь со временем выявившее свой мощный потенциал высвобождение людей от страха, от слепого доверия государству и партии, от идеологического обмана, в том числе от влияния льстивых, но лживых лозунгов о «его величестве рабочем классе» как ведущей силе советского общества. В рабочей среде, как и в других слоях населения, зрело понимание того, что советское государство как монопольный собственник и всеобщий работодатель — главный виновник тяжелого положения, бесперспективного существования большинства трудящихся. Росла убежденность в необходимости перемен.
Такие настроения скорее всего никогда бы не переплавились в коллективные социальные действия, если бы не стала ослабевать тоталитарная система управления советским обществом, исключавшая даже намеки на инакомыслие и плюрализм в общественной практике. Но именно это и произошло в ходе начавшихся в середине 80-х годов перестроечных преобразований, когда обновленное руководство КПСС ощутило всю тяжесть соревнования двух систем, нараставшую опасность конфронтации двух военно-политических блоков и усилившееся отставание СССР от Запада.
Сохраняя курс на социализм, М.С. Горбачев и его окружение попытались диверсифицировать систему, сделать ее более гибкой. Ставилась задача смягчить политико-идеологическое и административно-репрессивное давление на общество, допустить (конечно же, в определенных рамках) плюрализм мнений и действий. В результате активизировались общественные силы. Еще больше деформируя и разрушая давно сложившуюся систему, они создавали большее социальное пространство для своей деятельности. Одной из самых мощных сил, вырвавшихся наружу и объединившихся для низвержения господства КПСС и всего государственно-социалистического строя, стало рабочее движение.
Нарастало оно постепенно. Старые, государственные профсоюзы в разгар перестройки не только продолжали существовать, но и пытались представить себя единственной организацией, правомочной выражать интересы трудящихся. Да и КПСС по-прежнему уверенно (вернее сказать — самоуверенно) претендовала на руководство обществом. И цензура почти по-прежнему надзирала за прессой. И печально знаменитая 58-я статья Уголовного кодекса, став 70-й, не была отменена. Более того, многие рабочие, пожалуй, даже их абсолютное большинство, продолжали, правда, скорее по привычке, чем сознательно, признавать законной узурпацию их прав прежними антирабочими и антинародными государственно-бюрократическими и полицейскими структурами.
Тем не менее перемены начались и набирали силу. В 1985—1986 гг. на предприятиях стали все чаще раздаваться протесты рабочих, отражавшие их неудовлетворенность условиями труда, размерами зарплаты и формами ее начисления и т.п. Поначалу они чаще всего являлись коллективными заявлениями и обращениями в прессу, местные и центральные партийные, профсоюзные, государственные учреждения и организации. Это были скорее жалобы, но в них все громче звучали и требования своевременно выплачивать зарплату, изменить условия труда, выполнять обязательства, принятые администрацией при заключении коллективного договора и т.п. К более острым формам отстаивания своих прав и интересов рабочие перешли с 1987 г.: именно тогда начались забастовки. Общественность все чаще узнавала о трудовых конфликтах на производстве, в том числе о массовых невыходах на работу. Гласность способствовала, с одной стороны, тому, что рабочие стали меньше опасаться репрессий, а с другой — что даже немногочисленные первоначально забастовки становились заметным явлением общественной жизни.
Стачечная волна, действительно, постепенно поднималась: в «Хронике рабочего движения в СССР (1987 — 1991 гг.)» за 1987 г. зафискированы лишь четыре забастовки, за 1988 — 25, в январе —июне 1989 г. — около 40[18]. Общее число их участников также не превышало нескольких тысяч человек (в первой половине 1989 г. — уже несколько десятков тысяч). Чаще всего бастовали коллективы отдельных подразделений какого-либо предприятия либо небольших предприятий. Обычно стачки были плохо организованы: лишь в некоторых случаях их возглавляли инициативные группы или стачечные комитеты. Когда у одного из забастовщиков спросили, почему так неорганизованно проходит их выступление, он сказал: «Так ведь первый раз! Опыта нет!»[19]. Требования забастовщиков, как правило, сводились к изменению в лучшую сторону отдельных аспектов организации труда, его условий или оплаты. Соответственно стачки были непродолжительными — несколько дней, а то и часов.
Тогда же начали возникать кружки, клубы, организации рабочих (часто в них входили инженеры). Их участники учились самостоятельно анализировать ситуацию в стране, вырабатывать политические и экономические требования, отражавшие социальные интересы работников наемного труда, формулировать лозунги, способные повлиять на умонастроения рабочих, повысить их решимость, желание начать действовать.
Рождению самодеятельных рабочих организаций способствовало нарастание в стране антитоталитарных настроений и все более открытых, активных выступлений за демократизацию советского общества. Этот порыв стал массовым, всенародным движением за перестройку в связи с подготовкой и проведением XIX Всесоюзной партийной конференции КПСС летом 1988 г. Активность масс достигла пика в ходе выборов народных депутатов СССР весной 1989 г. Передовые, наиболее развитые рабочие открыто участвовали в борьбе против политической и идеологической монополии КПСС и несли эти настроения в массы трудящихся.
Одной из первых независимых рабочих организаций стал Московский рабочий клуб (МРК), образованный в августе 1987 г. после публикации в «Комсомольской правде» статьи об увольнении с работы сварщика одного из рижских заводов В. Богданова, который выступил в роли защитника рабочих. «История Богданова, прозвучавшая на всю страну, как бы поближе подвинула рабочих друг к другу», — писал впоследствии А.В. Сперанский, сам в прошлом московский рабочий, а затем спецкор журнала «Советские профсоюзы»[20]. Возникший на базе общежития производственного объединения «Прогресс» МРК вскоре превратился в межзаводской. Затем он стал устанавливать связи с рабочими других городов — Риги, Вильнюса, Ленинграда, Донецка, Тулы — и был переименован в Межгородской рабочий клуб[21].
Несколько раньше — в марте 1987 г. — в Свердловске, на турбомоторном заводе, возник клуб «Рабочий». Его участники обсуждали вопросы рабочего самоуправления и другие политические проблемы. В конце 1988 г. там появился уже городской рабочий клуб, в который входили работники 22 предприятий города. В мае 1988 г. в Кемерово на производственном объединении «Азот» был образован дискуссионный рабочий клуб «Эксперимент», затем преобразованный в общегородской клуб «Рабочий»; его целью было провозглашено усиление социальной активности рабочих, повышение их правовой, политической, экономической подготовки. Тогда же в Ярославле был создан Рабочий клуб (по одной из версий это объединение называлось рабочей группой Ярославского народного фронта). В январе 1989 г. в Воркуте начал действовать общественно-политический клуб «Солидарность», в котором наряду с работниками умственного труда заметную роль играли рабочие — шахтеры[22]. К этому времени аналогичных заводских и межзаводских объединений (как правило, весьма малочисленных — от 10 до 50 человек в каждом) по всей стране насчитывалось уже несколько десятков[23].
Одновременно с развитием демократически ориентированных организаций рабочих в некоторых промышленных центрах формировались рабочие организации антиперестроечной направленности. Они возникали в том потоке общественных сил, которые, как правило, возглавляли функционеры КПСС всех уровней, и выражали интересы тех, кто были недовольны отходом инициаторов перестройки от давно укоренившихся взглядов на социализм и его преимущества. Явно реставраторскими идеями был пропитан, например, проект положения о политклубе рабочих «За ленинизм и коммунистические ориентиры перестройки», подготовленный в одном из райкомов ленинградской организации КПСС и опубликованный в мае 1989 г. Его авторы призывали рабочих бороться против перестройки под флагом «социалистических интересов и коммунистических целей рабочего класса», осуществления власти Советов «как формы диктатуры рабочего класса», экспроприации «доморощенных миллионеров и сросшихся с ними коррумпированных элементов». Выдвигая эти задачи, работники районного комитета партии ратовали за принятие мер, «направленных на искоренение всех форм присвоения чужого труда», на решительный отпор «пацифистским настроениям», «духовной власовщине».
Подобные идеи некоторые рабочие воспринимали с пониманием и сочувствием, тем большим, что они умело перемежались требованиями, которые действительно были близки трудящимся (необходимость преодоления коррупции в партийном и государственном аппарате, развитие гласности «прежде всего в области условий и охраны труда», снижение цен, повышение пенсий и заработной платы, ликвидация ночных смен, экологическая экспертиза всех действующих и вновь создаваемых производств и т.д.).
Вскоре — в начале июня 1989 г. — в Ленинграде стало распространяться обращение к трудящимся города и области под заголовком «Медлить больше нельзя». Оно было подписано 13 рабочими ленинградских предприятий. В нем драматически характеризовалось положение, сложившееся в стране, высказывались опасения относительно появления «разномастных политизированных групп», стимулировавших конфронтацию в обществе. Все это, по мнению подписавших обращение, требовало от рабочих усиления ответственности за судьбы социализма, необходимости «вести борьбу за общие социалистические интересы... взять под контроль все сферы жизни». Для реализации намеченных задач предлагалось создать Объединенный фронт трудящихся (ОФТ) как движение людей, которых объединяет «рабочая сознательность»[24].
Дальнейшие события развивались гораздо быстрее, чем это обычно бывает при зарождении массовых движений. 13 июня в Ленинграде состоялось собрание, одобрившее положение об Объединенном фронте трудящихся, а месяц спустя был проведен учредительный съезд ОФТ СССР, на котором якобы были представлены 83 делегата от шести союзных республик. В сентябре в Свердловске был собран учредительный съезд ОФТ РСФСР (по сведениям организаторов присутствовали 103 делегата из 39 городов). Одна из основных резолюций сентябрьского съезда была откровенно резко направлена против осуществления демократической экономической реформы[25].
Как верно подметил социолог И. Шаблинский, очевидная поспешность этих действий определялась, в частности, тем, что формировалось не реальное и массовое движение, а создавались структуры для канализации возможного протеста рабочих против неизбежных издержек преобразований в экономической сфере[26]. Как ни старались создатели прокоммунистического ОФТ, он не оказывал ни в 1989— 1990 гг., ни позднее сколько-нибудь заметного влияния на ход рабочего движения и тем более на общую ситуацию в стране. Что же касается их опасений, то они оправдались.
Летом 1989 г. разразилась забастовочная гроза, которая показала, что рабочий класс СССР проявляет себя не только как «класс в себе», но и «класс для себя». На арену общественных преобразований вышла особая, самостоятельная социальная сила, со своим пониманием задач перестройки и специфическими средствами решения этих задач, одинаково важных для подавляющего большинства тружеников советского общества. Тем самым рабочий класс заявил о себе и как о составной части общедемократического движения за коренное обновление страны и как о ведущей силе этого процесса.
Начало знаменитой стачки, о которой пойдет речь, мало чем отличалось от прологов многих других конфликтов той поры. Поэтому корреспондент «Советской России» по Кемеровской области В. Костюковский, узнав 11 июля о начавшейся накануне забастовке на шахте им. Л.Д. Шевякова в Междуреченске, воспринял новость без особого волнения: «Забастовка — ну что там, подумаешь, невидаль... вот теперь еще одна, на Шевяковке»[27]. Однако очень скоро всем стало ясно, что началось событие, которое наложит отпечаток на ход перестройки[28].
«Запальным фитильком» (выражение Ю. Апенченко) движения шахтеров послужило невыполнение требований об улучшении условий труда и быта на шахте им. Шевякова, которые во второй половине июня сформулировали и подписали 500 рабочих. Настроение у горняков было самое решительное: они поставили ультимативный срок для разрешения конфликта — до 10 июля 1989 г. и предупредили: «Если эти требования не будут выполнены, примем соответствующие меры, а именно — забастовка»[29]. Так и произошло: 10 июля началась стачка на этой шахте, а на следующий день прекратили работу все угольные предприятия Междуреченска (на их долю приходилась четверть всей добычи угля в Кузбассе). Затем движение пошло с ускорением, настолько необычным для истории советского общества, что имеет смысл свести статистические данные в табл. 2.
Таблица 2
Динамика забастовок в Кемеровской области в июле 1989 г.[30]:
| Дата | Количество неработавших предприятий | Численность бастовавших рабочих |
| 10 июля | 1 | 334 |
| 11 июля | 10 | 15900 |
| 12 июля | 20 | 20600 |
| 13 июля | 52 | 60000 |
| 14 июля | 103 | 72700 |
| 15 июля | 188 | 108000 |
| 16 июля | 142 | 140000 |
| 17 июля | 167 | 181 000 |
| 18 июля | 124 | 149200 |
| 21 июля | Все предприятия приступили к работе | |
Страна не знала ничего похожего за годы существования в СССР плановой экономики. 17 июля в Кемеровскую область из Москвы прилетела комиссия ЦК КПСС, Совета Министров СССР и ВЦСПС. 18 июля был подписан протокол о согласованных мерах, в котором было намечено выполнение основных требований шахтеров. Но, как говорится, лед тронулся. В движение включились новые отряды шахтеров из других угольных регионов страны. 16 июля объявили забастовку коллективы шести шахт Макеевки, а к исходу 19 июля бастовало более 70 угольных предприятий Донецкой области; в тот же день стачка началась на 11 шахтах Днепропетровской области (в том числе на крупнейшей в Ростовской области шахте им. 60-летия Ленинского комсомола) и на 9 из 13 воркутинских шахт; 20 июля остановили добычу угля все 12 шахт Львовской области, а на следующий день не работали все 28 шахт Карагандинского бассейна. В эти угольные регионы также были направлены полномочные правительственные комиссии, которые в переговорах с бастовавшими шахтерами исходили из выработанного в Кузбассе протокола о согласованных мерах.
В целом в стачке участвовало абсолютное большинство (более полумиллиона) шахтеров СССР. Конечно, начиная забастовку, они хотели защитить прежде всего свои интересы, добиться улучшения условий своего труда, повышения уровня жизни своих семей, но забастовка ясно продемонстрировала характер перемен, начавшихся в советском обществе, и высокий уровень солидарности рабочих, их подготовленность к взаимодействию, к отстаиванию общих интересов трудящихся. Страна воочию увидела, что являет собой рабочий класс СССР, какой огромной социальной мощью он обладает, сколь велико его воздействие на ход, направленность, содержание перестроечных процессов. Оказалось очевидным, что стачечное движение потенциально является многоотраслевым: оно вполне могло превратиться во всеобщую забастовку трудящихся, по крайней мере в тех регионах, где шахтеры «раскачали» общественно-политическую обстановку.
Так, в Кемеровской области к забастовке примкнули рабочие многих промышленных предприятий, строительных и автотранспортных организаций. Но шахтерские стачкомы не считали необходимым расширять масштабы забастовки. «Мы, шахтеры Кемеровского рудника, — говорилось в обращении Кемеровского городского забастовечного комитета, принятом 17 июля, — благодарим рабочих предприятий, учреждений, организаций, студентов и всех кемеровчан, выразивших солидарность с нашей забастовкой! Спасибо вам! Мы призываем все трудовые коллективы города не останавливать работу, проявлять организованность и выдержку!» Накануне, 12 июля, на митинге в Междуреченске к его участникам обратился один из железнодорожников: «Я хочу, чтобы вы знали: мы можем не только станцию, а если нужно и всю дорогу остановить. Есть у нас такая возможность. Но вот надо ли нам это делать? — Не надо! — единодушно отвечает площадь»[31].
Заслуживают внимания сведения об общем числе участников летних стачек 1989 г.: в Кузбассе — 300 — 320 тыс. человек (при том, что бастовавших шахтеров было немногим больше 200 тыс.); на Украине — более 500 тыс.[32] Июльские события, многочисленность участников стачки, их решимость добиться удовлетворения своих требований произвели большое впечатление на страну. Миллионы людей видели все это на экранах телевизоров, слушали сообщения радио, читали газеты, и уверенность в неодолимости движения за преобразование российского общества крепла день ото дня.
Шахтерские стачки 1989 г. впечатляли умением их участников соединить свои силы в борьбе за выполнение предъявленных государству (а не только «родному» министерству угольной промышленности) требований, высоким уровнем организованности движения. Сразу же после начала стачки на шахте им. Шевякова был избран забастовочный комитет. На каждой вступавшей в движение шахте создавались такие же комитеты, а затем были организованы и городские стачечные комитеты. В них входили представители не только бастовавших коллективов, но и тех промышленных предприятий и организаций, в которых работа не была прервана забастовкой. 16 июля в Прокопьевске собралась первая конференция стачкомов Кемеровской области, на которой из представителей каждого города был создан областной стачечный комитет.
С теми или другими особенностями, но в принципе так же создавались комитеты, руководившие стачками, и в других шахтерских регионах страны. Под их руководством удалось обеспечить солидарность бастовавших, упорство в отстаивании требований; они же поддерживали порядок в районах, охваченных забастовками, требовали соблюдения дисциплины от их участников. В высшей степени показательно то, что горняки приходили на площади шахтерских городов, на митинги, где вырабатывались их требования и выслушивалась информация о ходе переговоров стачкомов с правительственными комиссиями, столь же дисциплинированно и аккуратно, сколь это делали в обычные будни, спускаясь в забои. Настроение бастующих хорошо отразил заместитель председателя городского стачкома В. Маханов. Выступая 14 июля на митинге в Прокопьевске, он сказал: «Мы должны вести себя достойно... Поймите правильно, что забастовка — не отдых. Это тяжелая, изнурительная работа, цель которой — добиться существенных экономических преобразований. Каждый день неявки расценивается как прогул. В сложившейся ситуации необходимо действовать четко и слаженно»[33].
Шахтеры и одеты были так же, как обычно одеваются для работы под землей — в спецовки и каски (эти факты, беспрецедентные для советского общества, были запечатлены на сотнях фото- и кинокадров, а главное — показаны на телеэкранах). «На митингах шахтеры у нас в спецовках, — говорил корреспонденту газеты "Аргументов и фактов" один из лидеров забастовки в Прокопьевске и Кузбассе Ю. Рудольф, — это наша гордость и рабочая честь. Она и дисциплинирует»[34].
Стачкомы за время забастовок сумели упрочить свой авторитет. Это показали результаты опроса, проведенного Всесоюзным центром по изучению общественного мнения (ВЦИОМ) в Междуреченске (Кузбасс) и Макеевке (Донбасс) 25 — 30 июля 1989 г. (т.е. по свежим следам событий). В анкету, розданную шахтерам, был включен вопрос: «Кому, по опыту данной забастовки, участники забастовки могут доверять более всего?» Отвечая на него, 49 % междуреченцев и 50 % макеевцев на первое место поставили стачкомы предприятий; 33 % и 40 % выказали наибольшее доверие региональным забастовочным комитетам, тогда как официальные властные структуры получили в совокупности 11 % голосов (в том числе 6 % — руководство КПСС, 2 % — администрация предприятий, 1 % — ВЦСПС и ни одного голоса не получили областные и городские парторганизации, отраслевой профсоюз)[35].
Дисциплина и организованность забастовщиков базировались на их сознательном и добровольном участии в стачках. Так, на вопрос о личном отношении к стачке лишь небольшая часть опрошенных (7 % междуреченцев и 4 % макеевцев) ответила: «Я внутренне был не согласен, но меня не спрашивали». Немного было и пассивно примкнувших к забастовке (ответили «Я действовал, как все» около 6 % в Кузбассе и менее 20 % в Макеевке). Зато остальные присоединились к формулировкам «Я был уверен, что это единственный путь» (51 и 46 %) и «Мы все обсудили с товарищами и приняли общее решение» (46 и 31 %). А на вопрос «Как изменились Ваши чувства за дни забастовки?» 72 % междуреченских шахтеров дали ответ «Уверенность в своей правоте укрепилась». Причем значительная часть из них (41 %) утверждали, что отношения в коллективе в ходе забастовок стали лучше, и лишь 5 % опрошенных посчитали, что они ухудшились[35].
Жизнь показала, что участники забастовок выступали сплоченно и солидарно, что и привело их к победе. Основные требования шахтеров были приняты и зафиксированы, как подлежащие выполнению, в протоколах, подписанных правительственными комиссиями и региональными стачкомами угольных бассейнов, а затем в постановлении Совета Министров СССР № 608. Характер этих требований, равно как и сам процесс их выработки и обсуждения с правительственными комиссиями, позволяют содержательно охарактеризовать и общественную значимость летних стачек 1989 г., и уровень зрелости этого выступления рабочего класса.
Большое впечатление производит сопоставление требований, которые были сформулированы рабочими шахты им. Шевякова во второй половине июня 1989 г. (и невыполнение которых привело к июльской стачке шахтеров) с пунктами протокола от 18 июля, подводившего итоги схватки кузбасских шахтеров с административно-командной системой. Требования шевяковцев почти исключительно посвящались вопросам оплаты труда и улучшения его условий. В протоколе о согласованных мерах воспроизведены почти все эти требования, но состав их радикально расширен, прежде всего за счет включения пунктов об изменении тех экономических условий, в которых работают не только шахтеры, но и вся Кемеровская область в целом,
В шахтерской среде все отчетливее зрело понимание того, что только коренное изменение основных принципов функционирования советской экономики создаст такую ситуацию, в которой смогут быть удовлетворены требования горняков, реализованы их коренные интересы. Наиболее отчетливо они были выражены 15 июля по поручению собрания рабочих города Березовским стачкомом. Специальным пунктом сформулированных требований было записано: «Предоставить право трудовым коллективам самостоятельно определять форму собственности: государственная, кооперативная, арендная». Правда, было добавлено «в рамках социалистической». На следующий день на первой конференции забастовочных комитетов Кузбасса это требование «озвучил» в своем выступлении председатель Березовского стачкома В. Голиков[36]. Как видно, речь шла уже о притязаниях рабочих влиять на коренные проблемы перестройки.
16 июля на конференции была оглашена телеграмма М.С. Горбачева и Н.И. Рыжкова о том, что в Кузбасс направляется правительственная комиссия высокого уровня, которой даны полномочия вести переговоры и принимать на месте практические меры по неотложным вопросам развития региона. В связи с этим руководители страны обращались к шахтерам Кузбасса с призывом возобновить работу. Однако набравшее силу и нацелившееся решать крупные задачи движение уже невозможно было остановить призывами и обращениями: конференция стачкомов приняла решение продолжать забастовку по крайней мере до прибытия комиссия.
Переговоры между комиссией и региональным стачечным комитетом начались в ночь с 17 на 18 июля. И уже утром было распространено сообщение, что по основным вопросам достигнуто соглашение, а по «остальным идет конструктивное обсуждение»; в связи с этим городским стачкомам рекомендовалось забастовку прервать[37]. Днем представители сторон подписали протокол о согласованных мерах, и стачка пошла на убыль.
Большая часть требований этого протокола (как и других, фактически аналогичных и даже текстуально совпадающих документах, принимавшихся в остальных угольных регионах) отражала крайнюю неудовлетворенность шахтеров условиями труда, размерами его оплаты, социальной защитой работающих и тех, кто вышли на пенсию, снабжением продуктами и другими товарами первой необходимости, отставанием жилищного строительства и т.д. Следует подчеркнуть, что во всех протоколах, которые в это время подписывали шахтеры, были включены требования, свидетельствовавшие, что рабочее движение пошло существенно дальше «профсоюзной» проблематики и приступило к формулированию программы социально-экономических преобразований. Таким образом, открыто ставилась задача коренным образом изменить место работника наемного труда в общественном производстве.
Правда, в летних протоколах эта тенденция лишь обозначена, но вполне определенно. Так, во все эти документы включено требование предоставлять по желанию трудовых коллективов полную экономическую самостоятельность шахтам и другим предприятиям угольной промышленности в соответствии с действовавшими тогда положениями Закона СССР о государственном предприятии; при этом предполагалось «широко использовать различные формы собственности на средства производства — государственную, кооперативную, арендную, акционерную и другие». (Последнее выделено нами намеренно: шахтеры были в числе первых, кто уже в 1989 г. ставил вопрос о многоукладной экономике, о возможности использования частной собственности.)
В каждом протоколе были зафиксированы требования о возможности добровольного объединения предприятий угольной промышленности в ассоциации и другие формы управления ею, об изменениях в налоговой системе, о разрешении продавать «продукцию, произведенную сверх заключенных договоров», по свободным (договорным) ценам как внутри страны, так и в другие страны.
Такие требования выполнить в полном объеме можно было, лишь радикально преобразовав всю общественно-политическую и экономическую систему страны. Именно так и оценивали свое выступление шахтеры, подводя итоги июльской забастовки. В обращении 2-й конференции городских забастовочных комитетов Кузбасса, состоявшейся 26 июля 1989 г., ко всем трудящимся и Верховному Совету СССР говорилось: «Выступление шахтеров — это не только протест против ухудшения социально-экономической жизни, это требование придать перестройке настойчивое и поступательное движение». И дальше еще определеннее: «Мы можем с уверенностью заявить: наше движение направлено в поддержку перестройки: оно ...является грозным предупреждением бюрократическому аппарату о прекращении эпохи его безнравственного господства»[38].
Отметим еще раз: рабочее движение было политическим по общей направленности. Правда, бастовавшие шахтеры первоначально не признавали (а может быть, и не осознавали) этого. Так, Ю. Рудольф в те дни, когда шла выработка пакета общекузбасских требований, заявил корреспонденту «Аргументов и фактов»: «У нас чисто экономическая забастовка. Политических требований мы не выдвигали»[39]. Тем не менее политические мотивы в требованиях забастовщиков звучали, хотя и не очень часто. Наряду с экономическими, говорилось на 3-й конференции рабочих комитетов Кузбасса (начало сентября 1989 г.), в ходе забастовки «были выдвинуты требования ухода в отставку некоторых руководителей партийных комитетов... о досрочных выборах в местные Советы, принятия закона о местных Советах, передаче власти на местах и в центре Советам, об отмене 6-й статьи Конституции СССР.» Это уже политические требования[40].
Схожая обстановка была в Донбассе, где шахтеры в ответ на попытки придать их движению политический характер нередко отвечали, что стачка у них чисто экономическая. Хотя, пишет изучавший Донбасс А.Н. Русначенко, известно, что политические требования неоднократно звучали; раздавались, например, призывы не доверять КПСС[41].
На наш взгляд, в отрицании рабочими политического характера их выступлений не было никаких тактических хитростей. Мы считаем, массы еще не осознали, что решение коренных проблем их жизни и бытия безнадежно связывать с попытками улучшить систему управления, с выявлением позитивного потенциала социализма. Они еще надеялись добиться удовлетворения своих требований и защиты своих интересов в рамках социалистического строя.
Отражением таких настроений было избрание председателем совета забастовочных (рабочих) комитетов Кузбасса народного депутата СССР Т. Авалиани. Последний приобрел большую популярность в Кемеровской области, когда стало известно, что его преследовали за критику брежневского руководства КПСС. Но он вовсе не был сторонником радикальных перемен в советском обществе и тем более ограничения роли КПСС. Через некоторое время, когда в рабочем движении Кузбасса взяли верх убеждения в необходимости именно таких перемен, Авалиани в начале 1990 г. был выведен из состава Совета рабочих комитетов. И это тоже стало симптомом — на этот раз освобождения рабочего движения от первоначальных иллюзий, упрочения в нем демократических ориентации.
Все это, вместе взятое, настолько убедительно продемонстрировало силу возродившегося рабочего движения, что с его реальным или же потенциальным присутствием на арене борьбы за или против демократизации советского общества теперь уже невозможно было не считаться. Это было тем более важно, что в открытой схватке с тоталитарным режимом участвовали преимущественно шахтеры, которых поддерживали многие трудовые коллективы предприятий и жители городов, расположенных в угольных регионах. Работники же остальных отраслей промышленности и народного хозяйства, других регионов страны лишь изредка вступали в прямое противостояние с государством-работодателем, в открытую борьбу за свои социальные и профессиональные интересы.
Шахтерская стачка лета 1989 г. стала переломом в массовом сознании рабочих. Они наглядно убедились не только в том, что забастовка является действенным инструментом разрешения социальных конфликтов, но и в том, что его можно и нужно применять без страха перед репрессиями. В результате среди трудящихся начала расти готовность к открытой борьбе за свои права и интересы. И хотя в последующем рабочее движение лишь изредка приближалось к такому же уровню массовости, упорства, солидарности, организованности, какой был продемонстрирован летом 1989 г., общее настроение большинства рабочих можно было охарактеризовать как предзабастовочное. Это обстоятельство во многом определило всю социально-политическую ситуацию в стране в конце 80 — начале 90-х годов. Недаром даже менее крупные выступления рабочих второй половины 1989 и 1990 г. недвусмысленно напоминали о потенциале рабочего движения, выявленном летом 1989 г. Наиболее известными и значительными из них были забастовка воркутинских шахтеров осенью 1989 г. и всеобщая политическая стачка 11 июля 1990 г.
В Воркуте выступление началось с предъявления житейских требований, пакет которых был выработан городским рабочим (стачечным) комитетом: сохранение северных надбавок при переходе работника с одного предприятия на другое; отмена дисциплинарного устава, служившего правовой основой для произвола администрации; легализация рабочих (стачечных) комитетов; выплата надбавок молодым работникам — уроженцам Севера, наказание виновных в невыполнении постановлений правительства и т.п.[42] Однако местные власти проигнорировали требования горняков на том основании, что были соблюдены не все процедуры, предусмотренные Законом о порядке разрешения коллективных трудовых споров, который был принят Верховным Советом СССР незадолго до этих событий — 9 октября 1989 г. Таким образом они спровоцировали не только продолжение забастовки, но и ее политизацию.
1 ноября в Верховный Совет СССР и ЦК КПСС были направлены требования воркутинцев «передать власть Советам, землю — крестьянам, фабрики — рабочим», «отменить статью в Конституции СССР о руководящей и направляющей роли партии», «отменить антидемократические законы о митингах, демонстрациях, полномочиях войск», «утвердить право всех категорий трудящихся объединяться в профессиональные независимые организации по своему выбору», «предоставить право всем гражданам объединяться в политические ассоциации, партии, группы, стоящие на платформе ненасильственных действий», «вывести средства массовой информации из-под контроля КПСС... обеспечить право каждого гражданина на свободное высказывание своих взглядов», «отменить Закон о порядке разрешения трудовых споров, при выработке нового учитывать мнения и альтернативы трудящихся».
Пространно цитируя требования шахтеров Воркуты, мы хотим показать, как быстро менялась обстановка на рубеже 80 — 90-х годов, причем менялось и поведение обеих сторон. Как утверждал сопредседатель Воркутинского городского рабочего (стачечного) комитета В. Копасов, шахтеры, выдвигая политические требования общедемократического характера, «не имели в виду, что их должны немедленно выполнить... Нет, мы просили лишь рассмотреть требования... Мы не собирались диктовать Съезду [народных депутатов], какое решение он должен принять, но нам было важно, чтобы депутаты знали, чего мы, шахтеры Воркуты, хотим, что поддерживаем»[43].
По словам Копасова, «кому-то очень не хотелось, чтобы мы пришли к соглашению мирными средствами. Именно тогда, когда в Москву поехали представители воркутинцев для переговоров с представителями правительства и было решено 17 ноября, в день начала этих переговоров, закончить стачку, в тот самый день суд признал забастовку незаконной...» Не удивительно, что она вспыхнула с новым ожесточением. Забастовщиков не остановили и достаточно суровые меры наказания за участие в стачке, предусмотренные законом. В конце концов переговоры закончились тем, что практические требования шахтеров были в основном удовлетворены и забастовка пошла на убыль. Дольше всех — 37 дней — держались рабочие крупнейшей в Воркуте шахты «Воргашорская», где впервые прозвучало требование отставки правительства Рыжкова. И хотя оно не было включено в общие требования воркутинских шахтеров, первый звонок прозвучал.
Стачки и конфликты, вплотную подводившие к стачке (с образованием на предприятиях забастовочных комитетов), стали с этого времени если и не обычными, то все более привычным явлением общественной жизни. Показательно, что в ходе опроса, проведенного сотрудниками ВЦИОМ в октябре 1989 г., почти 70 % опрошенных высказали мнение, что трудящиеся обладают таким же правом бастовать, как и свободно собираться для обсуждения своих проблем (20 % не согласились с таким суждением). Более 75 % признавали забастовку допустимой (около 16 % — единственным способом удовлетворения требований трудящихся, около 13 % — нормальным средством решения проблем, больше всего — почти 47 % — крайней мерой, которую, однако, не всегда можно избежать). Только около 19 % высказали отрицательное отношение к стачкам[44]. На фоне относительного затишья стачечного движения в 1990 г. ярким событием стала политическая забастовка, проведенная 11 июля. Ее организовали активисты рабочего движения, приурочив к первой годовщине шахтерской стачки 1989 г. Главным лозунгом забастовщиков была отставка правительства СССР и формирование нового кабинета, пользующегося народным доверием и потому способного провести назревшие политические и экономические реформы. Под этим лозунгом выступили сотни тысяч рабочих. Стачка прошла на редкость организованно: не было ни одного случая нарушения общественного порядка, столкновений с властями. Ее главный итог не вызывал сомнений: рабочее движение вышло на новый уровень борьбы за свои права. Сплоченность и сознательность его участников придали движению такую силу, что оно было способно активно реагировать на складывавшуюся в стране ситуацию и выступать инициатором необходимых и объективно неизбежных перемен.
Об усилении социально-политической роли рабочего класса к началу 90-х годов свидетельствовало также существенное повышение уровня самоорганизации рабочих масс. Именно в это время, и особенно интенсивно под влиянием всеобщей забастовки шахтеров летом 1989 г., образовывались новые, независимые от партийно-государственной и партийно-профсоюзной бюрократии влиятельные организации трудящихся, как профсоюзной («тред-юнионистской»), так и общественно-политической направленности. Это было тем более важно, что пробудившемуся рабочему движению противостояла ослабевшая и постепенно разрушавшаяся, но все еще дееспособная система государственно-административных, партийных, хозяйственных, репрессивных органов. Причем необходимо отметить, что обе основные задачи (и функции) рабочего движения — борьба за лучшие условия труда наемных работников, за его справедливую оплату и создание таких социально-политических и экономических условий, в которых эта борьба признавалась неотъемлемым правом работников, оказались тесно переплетенными.
Наиболее очевидно эти функции сочетались в деятельности стачечных комитетов и их объединений, образованных в угледобывающих регионах летом 1989 г. Поскольку основными для бастовавших шахтеров были требования, связанные с условиями их труда и материальным положением вообще, постольку боровшиеся за их выполнение стачкомы заняли «вакантное» место профсоюзов. Одновременно они развивались как общественно-политические организации работников наемного труда демократической ориентации.
Так, уже 26 июля 1989 г. на 2-й конференции городских забастовочных комитетов Кузбасса было принято решение: «В связи с окончанием забастовки переименовать Региональный забастовочный комитет в Совет рабочих комитетов Кузбасса». Аналогичные решения были приняты в городах этой области. 2 августа исполком Кемеровского областного Совета зарегистрировал Совет рабочих комитетов Кузбасса (СРКК).
В положении о СРКК было записано, что созданный «для защиты экономических и социальных прав предприятий, организаций и трудовых коллективов», Совет считает своими основными задачами «всемерное содействие экономической перестройке», участие в реализации «Протокола о согласованных мерах» и осуществление контроля за его выполнением. Новый общественно-политический орган обещал активно влиять на ход общественных процессов в Кузбассе, оставляя за собой право организовывать и проводить собрания, митинги, уличные шествия и демонстрации, «объявлять, приостанавливать и прекращать забастовку в соответствии с действующим законодательством » [45].
С первых своих шагов СРКК выступил и как координатор деятельности городских, районных и поселковых рабочих комитетов. Тенденция объединения новых рабочих организаций в одну, общерегиональную, получила развитие. Участники 3-й конференции рабочих комитетов Кузбасса (5 — 6 сентября 1989 г.), исходили уже из того, что в период забастовки в Кузбассе «фактически возникла организация рабочего класса». Делегаты назвали ее Союзом трудящихся Кузбасса[46]. В ноябре 1989 г. Союз трудящихся Кузбасса принял устав, программное заявление, а также обращение к трудящимся Кузбасса. В нем говорилось, что главная цель созданного союза — «довести перестройку до победы», и выражалась готовность «брать на себя всю полноту ответственности»[47].
В уставе Союза трудящихся Кузбасса отмечалось, что он представляет собой форму самоорганизации рабочего класса. Одной из стратегических задач деятельности Союза провозглашалось «создание экономической системы социализма, основанной на взаимодействии различных форм собственности», и нового хозяйственного механизма, «основанного на конкуренции и экономической состязательности». В развернутом виде эта идеология была характерна для переходного состояния рабочего движения, которое еще не решалось порвать с прежними представлениями о социализме и считало, что его возможно «обновить». В соответствии со своей фундаментальной задачей Союз провозглашал «ликвидацию командно-бюрократической системы в экономике, передачу права распоряжаться богатством тем, кто его создает». Признавалось «равноправное существование всех возможных при социализме форм собственности». Кроме того, Союз трудящихся Кузбасса стоял за переход от директивного планирования к планированию с использованием рыночных механизмов.
Доминантой политического раздела программного заявления был тезис: «Длительное существование одной партии причинило нашему обществу большой вред, поскольку ...всякая монополия ведет к застою». Поэтому Союз трудящихся Кузбасса настаивал на исключении 6-й статьи из Конституции СССР и требовал узаконения политического плюрализма.
Некоторые из этих программно-политических установок не соответствовали общей тенденции развития рабочего движения и постепенно им изживались. Ряд положений не выдержал испытания практикой, в частности ориентация Союза на его превращение в организацию партийного типа. Но бесспорно главное: для своего времени эти документы имели огромное значение: влияние Союза трудящихся Кузбасса испытали рабочие других регионов страны. Этому особенно способствовал выход в Кузбассе независимой рабочей газеты. Сначала она издавалась полулегально (на полосах многотиражных газет «Химик», «Строитель», «Горняк»), а затем, с февраля 1990 г., на вполне законной основе, под названием «Наша газета». Тираж газеты весной 1990 г. поднялся до 150 тыс. экземпляров. Ее влияние вышло далеко за границы Кемеровской области, поэтому на 1991 г. на нее была объявлена открытая подписка на всей территории Российской Федерации. В 1995 г. президент Б.Н. Ельцин, поздравляя газету с пятилетним юбилеем, отметил ее большой вклад в демократизацию общества и реформирование России[48].
Общественно-политические организации трудящихся создавались и в других регионах СССР. В канун 1990 г. в Воркуте на базе стачкома шахты «Воргашорская» для защиты прав трудящихся, содействия росту их благосостояния и развитию экономики на основе разнообразных форм собственности было образовано Демократическое рабочее движение. В феврале 1990 г. в республике Коми также при активном содействии городского рабочего (стачечного) комитета возник Союз трудящихся Инты, в уставе которого ощущалось сильное влияние документов Союза трудящихся Кузбасса. В нем утверждалось, что «перестройка только "сверху" неосуществима в нашей стране. Без решительных действий "снизу", без самой решительной поддержки рядовыми тружениками... невозможны реальные перемены в стране». С этой целью рабочие, инженерно-технические работники и служащие Инты объединились «для продолжения и развития возродившегося рабочего движения»[49].
В начале 1990 г. представители ряда предприятий, шахт, общественно-политических неформальных организаций, рабочих клубов и объединений Донецка, Горловки, Макеевки, Мариуполя приняли решение об организации Союза трудящихся Донбасса за демократическую перестройку. В обращении инициаторов создания союза говорилось, что эта организация ставит задачу координации действий, направленных на углубление демократизации общества, на создание системы экономического и социального взаимодействия между отраслями и социальными группами в регионе[50]. И хотя деятельность союза не получила серьезного развития, симптоматичен сам факт создания такого рода общественно-политической организации именно там, где летом 1989 г. шли стачечные бои.
По инициативе Карагандинского областного стачечного комитета в мае 1990 г. состоялась конференция шахтеров этого угольного бассейна, на которой делегаты приняли решение об образовании Союза трудящихся Карагандинской области. В проекте устава говорилось, что цель этой организации — «стремление к консолидации и взаимопомощи в деятельности граждан и организаций по защите прав, свобод и интересов трудящихся, к преобразованию общества на началах демократии, гуманизма и социальной справедливости». Создание Союза завершилось на учредительной конференции в октябре 1990 г. Было заявлено, что Союз признает любую форму собственности и готов бороться как против местнического эгоизма, так и против государственного монополизма[51].
К тому времени активно работал Союз трудящихся Литвы. В январе 1990 г. состоялась учредительная конференция Союза рабочих в Челябинске, было образовано уральское региональное объединение «Рабочий». Возникло также множество других локальных рабочих организаций[52]. Не все они, однако, оказались дееспособными. В Белоруссии, например, ограничились формированием оргкомитета. Были и другие казусы. Но уже в 1989 г. началась подготовка всесоюзного объединения рабочих организаций демократического толка. Парадоксальным образом эти действия ускорило предложение созвать съезд рабочих СССР, прозвучавшее на пленуме ЦК КПСС в апреле 1989 г. Возникла реальная опасность, что такой съезд создаст ложное впечатление, будто рабочий класс выступает против демократических тенденций в общественном развитии СССР.
Чтобы не упустить инициативу, активисты независимых рабочих организаций съехались в Москву, где 8 — 9 июля 1989 г. образовали организационный комитет, которому поручили подготовить совещание для принятия решения о съезде. На следующий же день пошла на подъем волна стачек в шахтерских регионах страны. В заседании оргкомитета 15—16 сентября 1989 г. участвовали представители нескольких стачкомов, и его решение о необходимости созыва съезда независимых рабочих движений и организаций положило начало большой подготовительной работе. После встречи представителей разных регионов страны 23 декабря 1989 г. в работу по созыву съезда активно включились стачкомы и Союз трудящихся Кузбасса. Неслучайно местом проведения съезда был выбран Новокузнецк.[53]
И съезд состоялся. Он был открыт 29 апреля 1990 г. в присутствии свыше трехсот делегатов от нескольких десятков рабочих организаций демократической ориентации, действовавших в разных регионах страны: рабочих (стачечных) комитетов и союзов трудящихся Кузбасса и Инты; рабочих союзов Ленинграда, Белоруссии, Рыбинска, Новосибирска, Литвы, Латвии, Азербайджана; независимых профсоюзных организаций, таких, как Соцпроф и профсоюз «Независимость» из Ленинграда; городских и межгородских общественно-политических и культурно-просветительских клубов и объединений рабочих Москвы, Ленинграда, Свердловска, Челябинска, Перми, Сургута, Горького; рабочих клубов и комитетов ряда крупных промышленных предприятий[54].
На съезде была создана Конфедерация труда — общественно-политическое объединение независимых рабочих движений и организаций трудящихся «для их консолидации и взаимопомощи в деятельности по защите прав, свобод и интересов трудящихся, по образованию общества на началах демократии, гуманизма и социальной справедливости», для борьбы «за непосредственные интересы людей труда». Конфедерация была намерена добиваться «достойных человека условий труда, быта и отдыха, социальной защищенности трудовых доходов, права на рабочее место, на помощь при безработице для рабочих и всех трудящихся»[55].
Ранее из документов рабочего движения Кузбасса исчезла ориентация на экономические преобразования «в рамках социализма». Союз трудящихся Кузбасса говорил лишь о необходимости перехода «к обществу, где утверждена политическая свобода, где регулируемые рыночные отношения сочетаются с эффективными механизмами социальной защиты». Но такой переход, говорилось весной 1990 г., возможен лишь при условии, если «стратегические решения и тактика реформ будут формироваться с учетом волеизъявления широких демократических движений и организаций».
В принятой съездом Декларации основных принципов подчеркивалось, что «кардинальное изменение социально-экономического положения рабочих, ликвидация нищеты, бесправия, жестокой эксплуатации народа государством, технократией и другими силами, справедливое распределение доходов и материальных благ — все это станет возможным и надежным лишь после перехода к демократической политической системе».
Конфедерация труда провозгласила намерение «направлять свою деятельность на утверждение полновластия народа, добиваться реального представительства интересов рабочего класса в органах власти и управления», бороться «за ликвидацию на деле диктата КПСС и ее аппарата». Приверженность радикальным политическим целям, острая критика партийно-государственного руководства СССР сочеталась у рабочих активистов с умеренностью в выборе средств, с отрицанием насилия как способа достижения поставленных целей. «Мы, — записано в Декларации основных принципов, — не делаем ставку ни на стихийный бунт, ни на вооруженное восстание. Конфедерация труда — за выдвижение реалистических радикальных требований, за тактику их мирного отстаивания, за согласование интересов. Вместе с тем мы признаем возможность использовать в случае необходимости методы организованного коллективного протеста и давления».
Новокузнецкий съезд рабочих организаций и объединений трудящихся был одним из наиболее ярких, этапных событий в рабочем движении 1990 г. Его значение определяется в первую очередь тем, что съезд продемонстрировал общность целей новых рабочих организаций, их ориентацию на продолжение и углубление демократизации, готовность к совместной борьбе за реализацию этих целей. Выступления делегатов отражали возросшую политическую зрелость активистов рабочего движения. Теперь они лучше, чем когда-либо, понимали: без решения общих проблем социально-экономического и политического устройства нельзя добиться существенного и устойчивого улучшения материального и социального положения работников наемного труда.
Отсюда тенденция к дальнейшей политизации движения. Отсюда же и преодоление господствовавших ранее идей о том, будто решить главные проблемы можно только в результате улучшения и совершенствования социализма. Как заявил в своей речи на открытии съезда председатель Совета рабочих комитетов Кузбасса В. Голиков, необходимо «в корне пересмотреть многие представления о социализме и капитализме, сформировать, наконец, новое мышление, свободное от догм и стереотипов»[56]. Примечательно, что термины «социализм», «социалистический» стали исчезать из документов рабочего движения демократической ориентации, из лексики его лидеров и активистов. При этом вопрос о таких ценностях, как социальная справедливость, социальная защита работников наемного труда и тому подобных, занимал, как и прежде, заметное место в идеологии и политических лозунгах движения. Иначе говоря, рабочее движение вступило в постсоциалистическую стадию раньше, чем общество в целом. Поэтому можно сказать, что оно было одной из тех решающих сил, которые прокладывали России путь к новому социально-экономическому и политическому устройству, базирующемуся на общечеловеческих ценностях свободы и демократии.
Но организационно-практические последствия новокузнецкого съезда оказались менее значительными. Образованная на нем Конфедерация труда не стала координирующей — и тем более организующей — структурой в масштабе всей страны. Для этого она должна была бы превратиться в организацию партийного типа, но многолетние усилия КПСС по насаждению в стране квазипартийности породили своеобразную идиосинкразию к партийности вообще. Один из участников съезда заявил, что не следует «допускать санкционирования какой-либо партии. Все партии суть разновидности самодержавия»[57].
Рабочие не хотели превращать свое движение в партию. Поэтому избранный на съезде Совет представителей Конфедерации труда играл в послесъездовский период скорее демонстрационно-политическую, чем организационно-практическую роль. Реальными же центрами демократического рабочего движения оставались региональные и местные общественно-политические организации трудящихся — рабочие и стачечные комитеты, их объединения. Наибольшим влиянием они пользовались в Кузбассе, где рабочее движение было наиболее сильным.
В своей борьбе за ликвидацию всевластия КПСС и углубление демократических преобразований лидеры рабочих комитетов Кузбасса объединились с Председателем Верховного Совета России Б.Н. Ельциным, который олицетворял общедемократическое антитоталитаристское народное движение, набиравшее в 1990 г. все большую силу. Начало этому союзу и совместным действиям было положено на встрече Ельцина с представителями СРКК в Москве 23 июля 1990 г. В ходе беседы было констатировано «практически полное совпадение взглядов... на ситуацию в стране, республике и регионе». 19 августа 1990 г. во время визита Ельцина в Кузбасс было подписано соглашение о том, чтобы «совместными усилиями способствовать быстрейшему и успешному проведению экономической реформы в республике и Кузбассе», добиваться «демократизации общественной жизни, деполитизации органов МВД, КГБ, армии, суда, прокуратуры, народного образования», «создания правительства народного доверия, передачи всей полноты власти Советам народных депутатов». На встрече с расширенным составом Совета рабочих комитетов Кузбасса Ельцин выразил «благодарность за поддержку, которую ему оказывают рабочие комитеты», и заявил, что, в свою очередь, «всемерно поддерживает рабочее движение»[58].
Такое развитие рабочего движения не устраивало тех, кто придерживался иной политико-идеологической направленности. Некоторые рабочие ратовали за возврат к государственному социализму и возрождению имперской политики. Поддерживаемые, вернее, ведомые партработниками, они создали организации социалистическо-фундаменталистского толка, вроде ОФТ, возникшего, как говорилось выше, весной 1989 г., и его «наследников» («Трудовая Россия» и т.п.). В 1990 г. получило известность и движение, ориентированное на разрушение авторитарно-бюрократического управления обществом при сохранении социалистической организации экономики (основу которой составляла бы собственность трудовых коллективов). Олицетворением этого, по сути анархо-синдикалистского направления в рабочем движении, был Союз трудовых коллективов, образованный в декабре 1990 г. Однако преимущественно антитоталитаристская направленность событий конца 80 —начала 90-х годов не способствовала сколько-нибудь значительному влиянию социалистически ориентированных объединений трудящихся ни на само рабочее движение, ни тем более на развитие общества в целом. Роль «первой скрипки» тогда бесспорно играли рабочие организации демократической направленности.
В конце 80-х годов формировались и первые реальные профсоюзные организации (а не номинальные, какими были советские квазипрофсоюзы). Происходил качественный сдвиг в самоорганизации трудящихся: впервые после нескольких десятилетий абсолютной разъединенности и беззащитности перед всесильным государством они не только получили возможность самостоятельно, без директивных указаний верхов объединяться для коллективной борьбы за справедливую оплату труда и лучшие его условия, но и стали ее использовать.
Процесс этот развивался неравномерно, первоначально вообще очень медленно, прежде всего из-за того, что та ниша в системе социально-политических институтов, которую в демократическом обществе занимают самостоятельные профсоюзы, в условиях государственного социализма заполнили «официальные» — огосударствленные и подчиненные коммунистической партии — структуры. Они, хотя и именовались профсоюзами, не обеспечивали работникам ни возможность объединиться, ни защиту от эксплуатации государством.
«Ветры перестройки» первоначально затронули эту псевдопрофсоюзную структуру не меньше, чем любой другой институт советского общества. Поэтому и без того невысокий авторитет профсоюзов к концу 80-х годов стал еще ниже. И когда в марте 1989 г. ВЦИОМ задал горожанам вопрос «Как вы оцениваете современную роль профсоюзов в защите прав трудящихся в нашей стране», только 23 % респондентов оценили ее положительно, а 52 % — «очень низко» и «достаточно низко».
Другими словами, в социально-политическом пространстве стали высвобождаться «делянки» для возникновения иных (отличных от прежних) профсоюзных организаций. Однако только с конца 1988 г. и явно заметнее в 1989 г. в СССР началось профсоюзное движение. Повсеместно возникали альтернативные профсоюзы, различавшиеся и масштабами деятельности, и способами объединения работников, и характером решаемых задач, но схожие одним — независимостью от государственно-партийных структур и от старой профбюрократии.
Некоторые из них были инициированы «извне» рабочего движения — теми противниками тоталитарного режима, которые придавали большое значение объединению работников наемного труда для борьбы против государственно-хозяйственной бюрократии. Они сумели убедить в возможности и необходимости такой борьбы и такого объединения более или менее широкий круг рабочих. Типичным и наиболее влиятельным в ряду подобных профсоюзов стал Соцпроф. Но чаще новые профсоюзы зарождались внутри рабочего движения как результат осознания его участниками необходимости в независимых профсоюзных организациях. Так в 1989 г. возникли два «цеховых» (т.е. собственно профессиональных) союза работников гражданской авиации — Ассоциация авиадиспетчеров и Ассоциация лётного состава, а в 1990 г. — Независимый профсоюз горняков (НПГ), авторитет которого был тем большим, что он сформировался в ходе стачки шахтеров летом 1989 г.
В дни забастовки шахтеры окончательно убедились в том, что им нужен настоящий, действительно защищающий их интересы профсоюз. Его функции взяли на себя стачечные комитеты, но именно они считали, что «необходимо вернуть профсоюзам основную функцию — защиту интересов трудящихся, для чего выдвинуть в профкомы членов забастовочных комитетов»[59]. Эта идея кое-где стала реализовываться. Так, председателем Карагандинского территориального комитета прежнего профсоюза работников угольной промышленности (ПРУП) был избран «выдвиженец» стачкома П. Шлегель.
Теплилась надежда, что необходимые и назревшие перемены произойдут на XV съезде ПРУП в марте 1990 г. Но его результаты не удовлетворили очень многих активистов рабочего движения. Свыше ста делегатов — бблыпая часть собственно шахтеров, избранных на съезд, покинули его. И сразу же после этого началась подготовка к созданию нового профессионального объединения горняков. Для этого 11 — 15 июня 1990 г. в Донецке был созван I съезд шахтеров СССР. «Существующий профсоюз, — записано в специальной резолюции съезда, — не способен решить поставленные задачи. Съезд считает необходимым создать действительно независимый профсоюз горняков»[60].
Состоявшийся там же, в Донецке, 22—26 октября 1990 г. II съезд шахтеров провозгласил создание Независимого профсоюза горняков (НПГ); были избраны совет представителей и исполнительное бюро, которым было поручено добиваться заключения такого генерального тарифного соглашения с правительством, которое бы обеспечило шахтерам оплату и условия труда, соответствующие действительной стоимости их рабочей силы. В основном был принят и устав НПГ, который предварительно обсуждался в коллективах шахт и разрезов.
Характерно, что делегаты и I и II съездов постоянно возвращались к обсуждению назревших социально-политических проблем. В резолюции I съезда записано: «Основное, что сейчас нужно, — создание правительства, у которого хватит умения и решимости покончить с монополией государственной собственности и с фактической монополией КПСС в политике, осуществить реальный переход к рынку и демократии. Последние месяцы показали, что нынешнее правительство не может сделать этого. Поэтому мы требуем отставки правительства»[61].
II съезд вновь выдвинул лозунги создания нового правительства — «правительства народного доверия — с новым составом и новыми функциями, учитывающими ликвидацию командной системы и государственный суверенитет республик». Выступавшие продемонстрировали понимание того, что «нужна социальная защита не вместо экономических преобразований, а наряду с ними»[62]. Развивая эту линию, съезд на этот раз уделил основное внимание не общественно-политической проблематике, а собственно профсоюзной, прежде всего созданию механизмов социальной защиты рабочих.
Уместно подчеркнуть, что НПГ возник в противовес «официальным» профсоюзам как объединение именно наемных работников. После серьезных и бурных дискуссий, проходивших непосредственно в коллективах, было решено, что в него не должны входить работники хозяйственной администрации, которые на государственных предприятиях фактически являются работодателями (по меньшей мере их представителями). Такое решение облегчало профсоюзам реализацию их главной функции — диалог и дискуссию с работодателем по поводу условий и оплаты труда.
При создании НПГ проявилась еще одна тенденция нового профсоюзного движения: отказ от прежнего министерско-ведомственного подхода к формированию профсоюзов, весьма удобного для руководства ими со стороны хозяйственно-административной бюрократии. Было решено, что НПГ — это объединение рабочих горняцких профессий, занятых не только в угольной промышленности, но и в других отраслях (горнорудная промышленность, строительство подземных сооружений, включая метро, и т.д.).
Организация НПГ завершилась двумя съездами, состоявшимися в конце 1991 г. 26 — 28 ноября в Южно-Сахалинске 109 делегатов всех угольных бассейнов России приняли решение об учреждении российского профсоюза горняков, 16—19 декабря в Подмосковье прошел съезд Межгосударственного НПГ как объединения независимых горняцких профсоюзов бывших республик СССР. В принятой на этом съезде программе МНПГ отразились преобладавшие среди шахтерских лидеров настроения и политические ориентации. В ней говорилось, что шахтеры создали НПГ для того, «чтобы организованно отстаивать и защищать свои социально-профессиональные и экономические права и интересы», что «все это осуществимо только при радикальном переустройстве всей системы общественных отношений, при замене тоталитарной, командной экономики на демократическую, рыночную». Съезд сформулировал также требование предоставлять трудовым коллективам право «участвовать в выборе форм собственности и форм хозяйствования на своем предприятии» и одновременно намерение «добиваться на всех уровнях обеспечения социальной защиты каждого трудящегося». Для реализации этих установок рабочим «нужно демократическое государство, способное защитить их интересы», и потому независимые профсоюзы «будут настойчиво противостоять любым попыткам урезывать демократические нормы в пользу любой диктатуры»[63].
1 апреля 1989 г. в Москве было образовано Объединение социалистических профсоюзов СССР. Был принят устав, согласно которому «социалистические профсоюзы» — это «массовые общественные самодеятельные непартийные организации»[64]. Слово «социалистические» сохранялось в названии этого объединения до начала 1991 г. и явно было данью тем установкам на обновление социализма как способа решения социальных проблем, которые были характерны для конца 80-х годов.
Соцпроф в отличие от НПГ, профсоюзов летчиков и авиадиспетчеров (а также возникших в конце 1991 — начале 1992 г. Российского профсоюза моряков и Российского профсоюза локомотивных бригад железнодорожников) строился на предельно широкой межотраслевой и межпрофессиональной базе. (Знаменательно, что один из его организаторов, ставший затем признанным лидером объединения, С. Храмов, пришел в профсоюзное движение «из политики».)
Соцпроф не имел опоры в какой-то конкретной профессиональной группе работников наемного труда и ориентировался на тех трудящихся разных отраслей и разных предприятий, которые активно протестовали против несправедливой оплаты труда, ухудшавшихся его условий и одновременно — против бездействия «официальных» профсоюзов. Его лидеры и активисты шли туда, откуда доносились голоса протеста, и помогали работникам организовываться — где в рамках цеха, где в масштабах предприятия или же вообще вне предприятия. Такая практика «точечных» действий чрезвычайно трудна для реализации, тем не менее упорство и последовательность основателей нового профсоюза позволили к концу 1989 г. объединить около 50 организаций разных предприятий. К июлю 1990 г. Соцпроф имел первичные организации в 28 городах пяти республик[65]. Так создавалась сеть независимых профсоюзных организаций, готовых к борьбе за права и интересы своих членов и все чаще вступавших в противоборство с хозяйственной бюрократией.
Если Соцпроф изначально обращал внимание на собственно профсоюзную, «тред-юнионистскую» проблематику (заработная плата, условия труда, соблюдение и совершенствование трудового законодательства и т.п.), то другие профсоюзные объединения, формировавшиеся сходным образом, весьма откровенно демонстрировали свои политические симпатии и антипатии. Так, образованная в июле 1990 г. Конфедерация свободных профсоюзов России (КСПР) нетерпимо относилась как ко всем политическим группировкам (особенно левого спектра), так и к профсоюзам — и к старым, «государственным», и к новым, независимым (например, к Соцпрофу). Политический радикализм КСПР все больше окрашивался в национал-патриотические тона.
Схожим образом действовало Объединение независимых рабочих профсоюзов «Защита», возникшее в декабре 1990 г. Оно провозгласило «равноудаленность» от всех политических сил, но в действительности было связано с Марксистской рабочей партией (ориентация партии видна из ее второго названия — Партия диктатуры пролетариата).
Возникали и другие союзы, в одном случае не привязанные к какой-либо отрасли народного хозяйства или профессиональной группе рабочих, в другом — объединявшие трудящихся в рамках отдельных городов и регионов страны. Появились профсоюзы, члены которых были работниками только какого-то одного предприятия...
И все же потребность рабочих в создании боевых и независимых профсоюзов чаще всего оставалась неудовлетворенной из-за слабости, неразвитости рабочего движения. Среди его активистов было ничтожно мало тех, кто были способны к повседневной, «скучной» организационной работе; не было и навыков самоорганизации у рабочих. Неслучайно почти все альтернативные профсоюзы пережили более или менее глубокие кризисы, сопровождавшиеся сварами и расколами. В свою очередь, старая профбюрократия, которую в конце 80-х годов еще поддерживали и органы государственной власти, и хозяйственные руководители, всячески препятствовала возникновению альтернативных профсоюзов. Поэтому профсоюзное движение долго не могло выйти из стадии формирования, опереться на достаточно многочисленную членскую базу. Гораздо интенсивнее создавались профсоюзы в негосударственном секторе экономики, свободном от старых профсоюзных структур. Строго говоря, это были не профсоюзы, а корпоративные объединения занятых в этом новом секторе не только наемных работников, но и работников-собственников (кооператоров) и предпринимателей. Они использовали профсоюзную символику, реализовывали некоторые профсоюзные функции (например, социальной защиты наемного труда), и потому их можно было рассматривать как один из потоков нарождавшегося профсоюзного движения. Впрочем, и для этих объединений были характерны мозаичность и неустойчивость возникавших псевдопрофсоюзных структур.
Раздробленность, даже пестрота нового профсоюзного движения были вполне естественными, в особенности если учесть, что альтернативные профсоюзы возникали как антиподы монолитно сплоченных профсоюзов системы ВЦСПС, в противовес не только им, но и принципам их организации. Да и вообще новое движение могло развиваться только снизу, а значит, в условиях большой автономности его структур. Тем не менее общественно-политическая ситуация в стране подталкивала к взаимодействию. Проявлением этой объединительной тенденции было создание в январе 1991 г. Конфедерации свободных профсоюзов (КСП). (Ее название совпадало с названием упомянутой выше Конфедерацией свободных профсоюзов России, но идеология и повседневная практика этих организаций были совершенно разными.) Слияние произошло на конференции представителей НПГ, союзов летчиков и авиадиспетчеров, небольшого профсоюза независимых журналистов и казахстанского союза «Бирлесу», куда входили работники негосударственного сектора. В последующие месяцы КСП проявила активность, и все же ее деятельность постепенно сошла на нет.
Предпринимались также попытки консолидировать деятельность новых профсоюзов на региональном уровне. Так, в июне 1990 г. в Ленинграде состоялся «круглый стол» рабочего движения, в котором участвовали действовавшие в городе профсоюзы «Справедливость», «Независимость», «Освобождение», независимый профсоюз производственного объединения AT-1, представители рабочих комитетов Кировского, Балтийского и металлического заводов, а также лениградского ОФТ. Намечались пути дальнейшего взаимодействия, был создан координационный совет, однако развития эта инициатива тогда не получила.
В начале 1991 г., на волне политического протеста в связи с событиями в Прибалтике снова оживились стремления к консолидации рабочих организаций. Были и другие попытки объединения, возобновления контактов и т.п. В целом формирование новых профсоюзов уже «набрало обороты». Вновь возникшие объединения достаточно громко заявили о себе как о важном элементе общественной жизни. И все же это явление не стало массовым. Прежние профсоюзы не только продолжали существовать, но и в основном сохраняли свою членскую базу, несущие конструкции (в том числе разветвленный аппарат), и, главное, «свое» (на самом деле отнюдь не свое) место в обществе. Они сумели приспособиться к новым социальным, политическим, идеологическим реалиям переходного времени.
Начавшаяся в 1988 г. децентрализация системы советских профсоюзов сделала их более гибкими. Первичным организациям была передана значительная часть полномочий «верхов» (прежде всего право распоряжаться почти 2/3 собранных членских взносов); это сразу же погасило большую часть противоречий между профсоюзным аппаратом и низовым профсоюзным активом. Начало также разрушаться прежнее организационное строение этого единого общесоюзного монолита. В 1990 г. «главный штаб» профсоюзной системы — ВЦСПС — был ликвидирован, а созданная тогда же Всеобщая конфедерация профсоюзов СССР играла существенно меньшую роль. Очень важным результатом этого стало образование осенью 1990 г. российской профсоюзной структуры — Федерации независимых профсоюзов России.
Вместе с тем лидеры старых профсоюзов «вдруг» (правда, только через три-четыре года после начала перестройки) «вспомнили», что главная, а по сути дела вообще единственная, функция профсоюзов — это защита прав и интересов наемных работников, а вовсе не роль «приводного ремня» от правящей партии к массам этих работников. Начали раздаваться речи, что «профсоюзные органы за долгие годы превратились в придаток государственной структуры, исполнительный орган партийного аппарата».
Заговорили о необходимости «высвобождения» профкомов от хозяйственной и производственно-массовой работы, вообще от «целого ряда не свойственных профкомам функций, в том числе навязываемых им местными партийными, советскими и хозяйственными органами». Профсоюзные деятели стали употреблять запрещаемое прежде понятие «независимый профсоюз» (в итоге оно вошло в название российской профсоюзной структуры). Даже слово «забастовка» перестало резать их слух.
Но все это было лишь приспособлением к обстоятельствам, а не радикальной трансформацией старых профсоюзов. Их сутью оставалась ориентация на участие в управлении социальными процессами в условиях огосударствленной, планово-распределительной экономики. Их идеология была, как и прежде, государственно-социалистической. Это вполне проявилось позднее, когда реформирование (прежде всего в экономике) набрало темпы и возникла реальная угроза утраты старыми профсоюзами той социальной почвы, на которой они произросли и функционировали. Тем не менее маневры, которые предпринимали на рубеже 80 — 90-х годов их лидеры (а среди них были и совершенно новые люди, не имевшие ничего общего со старой профбюрократией и даже враждебные ей), помогли сохранить десятилетиями господствовавшую структуру от развала.
Еще большее значение для сохранения влияния прежних профсоюзов среди трудящихся имели инертность массового сознания значительной части работников государственного (тогда фактически всеохватывающего) сектора российской экономики; их неготовность к восприятию начавшихся перемен. Не секрет: в значительных слоях населения превалировало неприятие тех новаций, которые были непременным условием и следствием отказа от однопартийного режима. Соответственно деятельность и возможности профсоюзов большинство трудящихся продолжали оценивать в давно сложившейся системе координат. Они хотели, чтобы профсоюзы защищали их от произвола хозяйственной администрации, но главной задачей профсоюзных организаций считали справедливое распределение «дополнительных» (сверх заработной платы) материальных благ.
В целом, повторяем, при прочих равных условиях, рабочие и служащие предпочитали привычные формы организации. В ходе многих опросов, проведенных в конце 80-х и начале 90-х годов (и позднее), очень многие члены профсоюзов на вопрос, почему они в них состоят, отвечали, что по привычке или «за компанию» («Все состоят, и я состою»). Подобное поведение миллионов людей, их надежды на сохранение роли профсоюзных организаций в системе распределения материальных благ способствовали сохранению прежних профсоюзов и структур даже на предприятиях, где в результате обострения социально-трудовых отношений стали возникать новые, альтернативные профсоюзы. В той же угольной промышленности ПРУП не исчез под напором боевого и действительно авторитетного НПГ. Почти нигде возникновение новых профсоюзов не вело к раскассированию старых. Срабатывал менталитет, формировавшийся многими десятилетиями, к тому же опиравшийся на вековые традиции.
Анализируя противоречивые процессы развития и торможения профсоюзного движения, политолог В.В. Комаровский подметил, что давно возникшие профсоюзы оказываются сильнее и устойчивее там, где сохраняется ориентация работников на корпоративный интерес предприятия, на коллектив, воспринимаемый в качестве гаранта социального положения и опоры в повседневной трудовой жизни. Не нужно забывать, что эти профсоюзы создавались и долгое время функционировали как органическая часть «общинной» системы. Недаром они обычно объединяли весь коллектив, включая работников управленческой вертикали, — до самого верха.
И наоборот, там, где в силу тех или иных обстоятельств интересы работодателей и работников различались более отчетливо, складывалась обстановка более благоприятствовавшая возникновению и деятельности новых профсоюзов, ориентированных прежде всего на борьбу с работодателями. Обычно именно в таких условиях изменяются приоритеты, на первый план выходят интересы конкретных профессиональных групп вместо интересов предприятия или отрасли народного хозяйства. Так возникли независимые профсоюзы горняков, авиаторов, моряков, машинистов локомотивных бригад. На таких же основаниях, но опираясь на мелкие профессиональные группы внутри предприятия, укоренялся в рабочей среде, ширился, укреплял свой авторитет Соцпроф[66].
Складывание на рубеже 80 —90-х годов сети рабочих организаций — при всей их раздробленности, разнородности, даже малочисленности — имело огромное значение для полдержания высокого тонуса рабочего движения. Мировой опыт свидетельствует, что выступления (забастовки и в еще меньшей степени демонстрации, митинги, пикетирование тех или иных учреждений и т.д.) по своей природе не могут быть «постоянно действующими» факторами. (Напомним: самая длительная забастовка 1989 г. — на шахте «Воргашорская» — закончилась через 37 дней.) Наоборот, рабочие организации действуют, как правило, продолжительно; они могут оказывать устойчивое, постоянное воздействие на политическую и экономическую ситуацию; они как бы служат формой длительного хранения социальной энергии рабочих масс и вместе с тем помогают рабочим активистам поддерживать свой боевой настрой. Значение рабочих организаций и их реальная роль в преобразовании общества определяются также их способностью консолидировать массы, поднимать их активность или возглавлять стихийный протест.
Все это наглядно проявилось в событиях 1991 г., которые, однако; начались — с точки зрения развития рабочего движения — на пессимистической ноте. Тогда вполне явственно ощущалась усталость шахтерского авангарда, не поддержанного другими отрядами рабочего класса. Стали говорить, в том числе в рабочих организациях, и об отрыве руководителей движения от рядовых рабочих. Неслучайно в январе 1991 г. не был поддержан призыв Совета рабочих комитетов Кузбасса начать всеобщую политическую забастовку в связи с применением военной силы в Прибалтике.
И все же в 1991 г. рабочее движение не могло остаться в стороне от общей борьбы коалиции антитоталитарных движений, приверженных курсу на углубление перестроечных процессов. Эта активность была тем важнее, что сохранялись силы, желавшие возвратить страну к прежним, госсоциалистическим порядкам. Опасность такого попятного движения усугублялась нерешительностью реформистских деятелей в партийно-государственных структурах и их лидера Горбачева. Одним из проявлений реставраторских тенденций было высокомерное нежелание правительства СССР вступать в переговоры с исполкомом Независимого профсоюза горняков относительно заключения генерального типового тарифного соглашения.
11 февраля 1991 г. на совместном заседании советов представителей НПГ и Конфедерации труда, рабочих комитетов угольных регионов отмечалось, что в стране происходит «дальнейший рост социальной напряженности», в том числе из-за нежелания правительства вести переговоры о заключении генерального типового тарифного соглашения. За рубежом подписание коллективных договоров и соглашений — нормальное явление. Лидеры шахтерского движения заявили, что их вынуждают «пойти на крайние меры».
На этот раз первыми выступили шахтеры Донбасса; они потребовали значительного повышения заработной платы, чтобы приостановить быстрое падение уровня жизни рабочих семей. 26 февраля Региональный совет стачечных комитетов Донбасса принял резолюцию, в которой четко говорилось: «Без последовательного проведения глубокой экономической и политической реформы... коренного изменения жизни трудящихся не наступит».
1 марта 1991 г. десятки шахт Донбасса начали стачку; через три дня в движение включились рабочие Кузбасса и других угольных регионов. Численность бастующих приблизилась к 300 тыс. человек. Общая тональность выступления определялась радикальными политическими лозунгами, сформулированными в обращении к рабочим, ко всем трудящимся СССР.
Суть требований была такова: отставка президента СССР, как не имеющего мандата народного доверия и ведущего наступление против своего народа; роспуск съезда народных депутатов СССР, как не оправдавшего доверия народа; передача высшей власти Совету федерации суверенных республик; заключение в угольной промышленности (и во всех отраслях, где того пожелают трудящиеся) генерального тарифного соглашения, определяющего справедливые условия труда и его оплаты.
На III съезде народных депутатов РСФСР один из лидеров кузбасских горняков А. Малыхин объяснил резкий крен в сторону политических требований: «Бастовали мы в 1989 г., выдвигали экономические требования. Два года нас дурили в кабинетах министров. И стало ясно, где главные причины. Пока не будет решен вопрос о власти, никаких экономических преобразований быть не может»[67].
26 марта Верховный Совет СССР принял постановление «О приостановлении забастовок на предприятиях угольной промышленности». Оно еще больше взбудоражило горняков, напомнив им былые времена. Обстановку до предела накалили неоднократные заявления нового премьер-министра В. Павлова, сменившего Н.И. Рыжкова: никаких переговоров с бастующими коллективами не будет. На этом фоне достоверными выглядели сведения, что правительство обсуждало вопрос «о примерном расстреле какой-либо из шахтерских демонстраций»[68].
Забастовки продолжались до начала мая. Политических требований правящая номенклатура не приняла. Впервые широкие слои населения начали понимать, что необходимо ликвидировать монополию компартии на власть.
Важным итогом шахтерских забастовок стало возросшее влияние нового профсоюза горняков в угольных регионах. Более того, рабочее движение охватило новые отряды и группы трудящихся. Особенно впечатляли события в Белоруссии. Толчком к забастовкам здесь послужило введение в апреле 1991 г. высоких цен на большинство потребительских товаров и услуг. Первыми забастовали три предприятия в Минске. На митинге их работники выдвинули как экономические, так и политические требования (отставка президента Горбачева и кабинета министров СССР, роспуск съезда народных депутатов СССР и Верховного Совета Белоруссии, проведение выборов на многопартийной основе, департизации армии, МВД, КГБ, суда и прокуратуры). 4 апреля к забастовке примкнули еще несколько крупных заводов. Колонны трудящихся двинулись в центр города; на стотысячном митинге политические требования звучали резче и громче экономических.
9 апреля забастовка охватила Солигорск. Лишь после того как Верховный Совет БССР обещал рассмотреть основные требования рабочих, волна стачек, демонстраций и митингов пошла на убыль. Организованность белорусских рабочих во многом определялась действиями местных стачкомов, использованием опыта других регионов. В Орше, например, стачком возник в марте 1990 г., а уже через год под его началом весь город уверенно отстаивал свои права. В апреле 1991 г. десять тысяч трудящихся оршанских предприятий решили перекрыть движение на важнейшем железнодорожном узле, если не будут приняты политические требования белорусских рабочих.
Весенне-летнее наступление трудящихся, не всегда успешное для них, но неизменно сопровождавшееся нарастанием политических требований, крайне беспокоило руководство страны. Достаточно вспомнить незапланированную поездку Горбачева в Белоруссию, где, вопреки своим ожиданиям, генсек-президент не получил предполагаемой поддержки. Между тем до ГКЧП оставались считанные недели. В Минске в мае 1991 г. был избран совет представителей крупнейших промышленных предприятий. Так что не только верхи, но и низы готовились к решению вопроса о власти.
Было бы ошибкой преувеличивать масштабы и мощь рабочего движения — оно еще только возрождалось. Даже весной 1991 г. в забастовках участвовали лишь отдельные отряды трудящихся, а отнюдь не их большинство. Основную ударную силу этих выступлений, особенно в России и на Украине, снова составили шахтеры, прежде всего Кузбасса и Донбасса. При этом 70 % всех потерь рабочего времени из-за забастовок в Российской Федерации в 1991 г. пришлось на Кемеровскую область — 1 613,9 тыс. человеко-дней из 2 314,2 тыс.[69]
Но противоборство боевых отрядов рабочего класса с партийно-хозяйственной номенклатурой, пытавшейся сохранить старый порядок, свою власть над обществом, становилось школой борьбы за гражданские права и социальные интересы всех трудящихся. Симпатии и сочувствие большинства рабочих СССР были явно на стороне бастующих; недаром сторонники реставрации государственного социализма почти никакой поддержки со стороны рабочих не получили.
Весной 1991 г. в требованиях забастовщиков, с которыми так или иначе солидаризировались многие служащие отраслей социально-культурной инфраструктуры (врачи, учителя, воспитатели детских садов и т.п.), проявилось зрелое понимание того, что решение социально-экономических проблем неотделимо от политических преобразований, что коренные общественные перемены может осуществить только популярная власть, опирающаяся на широкую народную поддержку. Поэтому рабочее движение стало важным фактором упрочения позиций сторонников реформ, особенно в обновленном руководстве России.
26 июля 1991 г. Совет рабочих комитетов Кузбасса осудил опубликованное в газете «Советская Россия» скандально знаменитое «Слово к народу», подписанное группой непримиримых противников обновления страны и общества. СРКК квалифицировал его как призыв к бунту и как попытку «силой повернуть общественное развитие вспять»[70].
Августовская попытка приверженцев госсоциализма взять власть в свои руки стала серьезной проверкой сил. Б.Н. Ельцин в первый же день путча призвал рабочих к всеобщей политической забастовке. Рабочие комитеты и Независимый профсоюз горняков Кузбасса тотчас приняли заявление, в котором расценили деятельность ГКЧП и смещение президента СССР М.С. Горбачева «как государственный переворот, совершенный вставшей на преступный путь группировкой». На следующий день рабочие организации Кузбасса выступили с призывом «приступить к формированию отрядов народного ополчения»71. К счастью, мобилизация не понадобилась, но своими забастовками, общим неприятием ГКЧП рабочие Кузбасса, других регионов страны способствовали тому, что в СССР была сохранена законно избранная власть.
Прошедшее с тех пор время подтверждает значимость исторических перемен, которые произошли в судьбах российского рабочего класса на рубеже 80 — 90-х годов. Июльская стачка 1989 г. и события весны, а потом августа 1991 г. знаменовали наивысшие взлеты рабочего движения.
И хотя даже в дни самого сильного подъема движения в нем участвовали менее одного процента рабочих и служащих СССР, эти подсчеты не должны умалять значения рабочего движения, как и то, что возникшие тогда же новые профсоюзы численно объединяли небольшую часть трудящихся. Несравненно важнее факт возникновения самостоятельного рабочего движения, да еще в такой удивительно короткий срок. Это произошло тогда, когда в стране еще сохранялась однопартийная система, господствовала одна форма собственности, одна идеология и где каждый здравомыслящий человек прекрасно знал не только о расстреле в Новочеркасске в 1962 г., но и о том, что ожидало любого, кто вздумал бы организовать стачку в 1986 или в 1987 г.
Сила организованных рабочих действительно оказалась во много раз больше их удельного веса в составе населения. Наступил тот самый час истории, когда низы не хотели жить по-старому, а верхи не могли управлять по-старому. Из школьного учебника все знали, что такую ситуацию Ленин называл революционной.
Рабочее движение оказало существенное воздействие на ход преобразования советского общества, в особенности на перемены в массовом сознании трудящихся. Оно основательно подорвало господствовавшие в прошлом установки, низводившие рядовых работников до пассивных объектов для всемогущего государства. На смену жалобам и терпеливому ожиданию пришли открытые выступления против несправедливой оплаты или плохих условий труда, своеволия администрации, неспособности правительства выполнять принятые обязательства и данные обещания. В итоге на рубеже 80 — 90-х годов возможность действовать таким способом была закреплена и в общественном мнении, и в законодательстве. Стала набирать силу тенденция к самоорганизации рабочих. Утвердился идеологический плюрализм; ослабевали и даже полностью исчезали многие установки примитивного коллективизма, ориентации на перемены только «в рамках социализма».
Эти коренные сдвиги во многом объясняют и провал ГКЧП, и роспуск КПСС, с удовлетворением или равнодушно воспринятый населением, и распад СССР, не встретивший сопротивления ни в одной республике, ни на одном предприятии.
Прошедшее после 1991 г. пятилетие поставило перед нами немало вопросов. Почему именно шахтеры стали авангардом рабочего движения на рубеже 80 —90-х годов?
Ранее эту роль обществоведы неизменно отводили металлистам, ссылаясь при этом на Ленина. Утверждалось, что они наиболее организованные, сплоченные, что они сконцентрированы на наиболее передовых предприятиях, выделяются коллективизмом и политической культурой. Что изменилось?
Требует изучения и другое. После беспрецедентного подъема 1989— 1991 гг. рабочее движение в России, как и профсоюзное, заметно притормозилось. Был исчерпан потенциал активности или передовой отряд оторвался от основной массы трудящихся? Возникают также вопросы, связанные с конверсией, с судьбой многочисленных предприятий и отраслей, ранее подведомственных ВПК. Нельзя не задуматься над причинами сепаратизма, обнаружившегося в трудовых коллективах ряда регионов страны.
Должного анализа подобных явлений и процессов пока нет, и это не удивительно, ибо нельзя в одночасье сбросить тяжелый груз прошлого, преодолеть инерцию советских десятилетий, подпитываемых веками, наложивших отпечаток на все сферы материальной и духовной жизни россиян. Сказанное в равной мере касается и тех, кого мы относим непосредственно к рабочим, и профессиональных историков, экономистов, социологов и т.д.
Сегодня немногие верят в возможность перевода России на рельсы многоукладной стабильной экономики за 500 дней. А в 1991 г. вокруг такой программы, предназначенной для народного хозяйства, кипели споры; предлагались даже более короткие сроки. Ныне Россия находится на принципиально ином этапе развития, нежели СССР в 1991 г. Естественно, обществоведы стремятся к максимальному накоплению эмпирического материала о 90-х годах. В свою очередь, рабочее движение аккумулирует новый опыт. Так бывало и раньше, но впервые это происходит в условиях формирования постсоветского пространства. Заранее нельзя сказать, как оно будет освещаться впоследствии. Однако один тезис известен: возникновение рабочего движения на рубеже 80 — 90-х годов было не просто предвестником исторического финала СССР, но и движущей силой развития общества на этом пути.
Л.А. Гордон, доктор исторических наук, профессор
Э.В. Клопов, доктор исторических наук, профессор
1 Л.М. Алексеева, автор единственной статьи о таких рабочих выступлениях пишет, что исследовала эту тему, «опираясь, главным образом, на самиздат». См.: Забастовки в СССР (послесталинский период). СССР: внутренние противоречия / Под общ. редакцией В. Чалидзе; Отв. редактор С. Максудов. Chalidze press. 1985. С. 80.
2 Основные тенденции и результаты этих изменений, которые мы обозначали понятием «социальное развитие рабочего класса», описаны нами в многочисленных публикациях. См.: Гордон Л.А., Назимова А/С. Рабочий класс СССР: тенденции и перспективы социально-экономического развития. М., 1985; Клопов Э.В. Рабочий класс СССР (Тенденции развития в 60-70-е годы). М., 1985; Социальное развитие рабочего класса СССР: рост численности, квалификации, благосостояния рабочих в развитом социалистическом обществе: Историко-социологические очерки. / М., 1977. Редколлегия: Э.В. Клопов, В.Н. Шубкин, Л.А. Гордон; Клопов Э.В. Социальная динамика рабочего класса СССР. М., 1980; Гордон Л.А., Клопов Э.В. Человек после работы: социальные проблемы быта и внерабочего времени. М., 1972; Гордон Л.А:, Клопов Э.В., Оников Л.А. Черты социалистического образа жизни: быт городских рабочих вчера, сегодня, завтра. М., 1977. См. также многочисленные статьи в журналах и сборниках и разделы в коллективных монографиях.
3 Труд в СССР: Стат. сб. М., 1968. С. 22; Труд в СССР: Стат. сб. М., 1988. С. 26.
4 См.: Народное хозяйство СССР в 1988 году: Стат. ежегодник. М., 1989. С. 330.
5 См. подробнее: Гордон Л., Назимова А. Рабочий класс СССР: тенденции и перспективы...
6 Труд в СССР. М., 1988. С. 250.
7 Там же. С. 189.
8 Народное хозяйство СССР: 1922-1972 гг.: Юбилейный стат. ежегодник. М., 1972. С. 373; Народное хозяйство СССР в 1990 году: Стат. ежегодник. М., 1990. С. 188.
9 Народное хозяйство СССР за 70 лет: Юбилейный стат. ежегодник. М., 1987. С. 519; Народное хозяйство СССР в 1990 году... С. 185, 186, 191.
10 Народное хозяйство СССР в 1990 году... С. 141.
11 Подробнее о политике советского государства в области заработной платы см.: Гордон Л.А., Кабалима В.И. Заработная плата: вчера, сегодня, завтра // Общество в разных измерениях: социологи отвечают на вопросы. М., 1990. С. 82-101.
12 Рассчитано по: Народное хозяйство СССР за 70 лет. С. 514; Труд в СССР. М., 1988. С. 26, 143.
13 Народное хозяйство СССР за 70 лет... С. 508; Народное хозяйство СССР в 1990 году... С. 181.
14 Народное хозяйство СССР в 1990 году... С. 251, 252.
15 Алексеева Л. Указ. соч. С. 82-85, 131, 134.
16 См.: Исторический архив. 1993. № 1. С. 111 - 118.
17 См. расчеты: Клопов Э.В. Рабочий класс СССР... С. 199-202.
18 Хроника рабочего движения в СССР. 1987-1991 гг. // Рабочее движение: документальные и аналитические материалы / Институт проблем занятости РАН и Минтруда РФ. М., С. 30-44.
19 Московские новости. 1988. № 27. 3 июля. С. 12.
20 Сперанский А.В. Завод // Рабочий класс и современный мир. 1990. № 4. С. 132.
21 См.: Неформальная Россия: О неформальных политизированных движениях и группах в РСФСР (опыт справочника). М., 1990. С. 276-277.
22 Там же. С. 100, 132, 195, 196, 224.
23 Шаблинский И. Куда движется наше рабочее движение? // Рабочий класс и современный мир. 1990. № 4. С. 127.
24 Цит. по: Неформальная Россия... С. 363.
25 Там же. С. 309, 310, 364-365.
26 Рабочий класс и современный мир. 1990. № 4. С. 124.
27 Костюкрвский В. Кузбасс: жаркое лето 89-го: Хроника. Документы. Впечатления очевидца. Размышления публициста. М., 1990. С. 7, 9.
28 Наиболее полную информацию о стачке в Кузбассе содержит сборник документов и материалов «Рабочее движение Кузбасса: апрель 1989 —март 1992» / Сост. Л.Н. Лопатин. Кемерово, 1993, а также упомянутая работа В. Костюковского и очерк Ю. Апенченко «Кузбасс: жаркое лето» // Знамя. 1989. № 10. С. 163- 186. О ходе стачки на Украине см.: Русначенко А.Н. Стачка шахтеров на Украине в июле 1989 г. // Отечественная история. 1991. № 1. С. 66-67.
29 Апенченко Ю. Кузбасс: жаркое лето... С. 165.
30 См. там же. С. 170—171; Рабочее движение в Кузбассе... С. 76-83.
31 Рабочее движение в Кузбассе... С. 55; Костюковский В. Кузбасс: жаркое лето 89-го... С. 29.
32 Рабочее движение в Кузбассе... С. 115; Русначенко А.Н. Стачка шахтеров на Украине в июле 1989 г. ... С. 74.
33 Костюковский В. Указ. соч. С. 55.
34 Аргументы и факты. 1989. № 30.
35 Левинсон А.Г. Кузбасс — Донбасс — социальная напряженность на производстве // Социальная напряженность на производстве / ССА. Обнинск, 1989. С. 48-52.
36 Рабочее движение в Кузбассе... С. 45, 49.
37 Там же. С. 67.
38 Там же. С. 87, 88.
39 Аргументы и факты. 1989. № 30.
40 Рабочее движение Кузбасса... С. 116. См. также: С. 42, 43, 46, 47.
41 Отечественная история. 1993. №. 1. С. 73, 74.
42 Социалистическая индустрия. 1989. 27 окт.; Огонек. 1990. № 3. С. 3.
43 Вестник рабочего движения. 1990. № 3. С. 1; Огонек. 1990. № 3. С. 1.
44 Общественное мнение в цифрах: информационное издание ВЦИОМ. М., окт. 1989. Вып. 5. С. 6-8. Данные за 40-60-е годы приводятся усредненно для начальной школы и неграмотных.
45 Рабочее движение в Кузбассе... С. 86, 89, 94, 96.
46 Там же. С. 113-119, 120-121.
47 Там же. С. 146-174.
48 Известия. 1994. 9 дек.
49 Шаблинский И. Указ. соч. С. 129; Устав Союза трудящихся Инты (отдельное издание).
50 Комаровский В,, Кунин В. Донбасс: время обещаний ушло // Рабочий класс и современный мир. 1990. № 4. С. 143.
51 См.: Известия. 1990. И февр., 23 мая, 13 окт.
52 Шаблинский И. Указ. соч. С. 127, 129; Московские новости. 1990. № 35. 2 сент.
53 См.: Вестник рабочего движения. 1989. № 1,4.
54 См.: Наша газета. 1990. 15 мая; Кузбасс. 1990. 2, 4 мая. Московские новости. 1990. № 35.
55 Документы съезда цит. по: Рабочее движение в Кузбассе... С. 281-291.
56 Там же. С. 270.
57 Там же. С. 275.
58 Там же. С. 309, 342, 343.
59 Из обращения 2-й конференции городских стачкомов Кузбасса ко всем трудящимся и Верховному Совету СССР от 26 июля 1989 г. // Рабочее движение Кузбасса... С. 87.
60 Шахтерское движение: документальные и аналитические материалы. М., 1992. С. 58.
61 Там же. С. 51, 52.
62 Стенограмма II съезда шахтеров / Донецк, 1990.
63 Шахтерское движение... С. 139—143.
64 Цит. по: Неформальная Россия... С. 306.
65 Там же; Ковальская Г. Свободные профсоюзы России. М., 1993. С. 17; Россия: профсоюзы и рабочие организации: справочник. М., 1993. С. 50.
66 Комаровскш В.В. Переходное сознание переходного периода // Общественные науки и современность. 1994. № 1. С. 39-46.
67 Аргументы и факты. 1991. № 14. С. 1.
68 Известия. 1991. 27 марта; Независимая газета. 1992. 19 авг.
69 Народное хозяйство Российской Федерации. 1992: Стат. ежегодник. М., 1992. С. 131.
70 Рабочее движение в Кузбассе... С. 498.
71 Там же. С. 501, 503.
Гордон Л.А., Клопов Э.В. Возрождение рабочего движения в России. Вторая половина 80 — начало 90-х годов // Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал: В 2 т. Т. 2. Апогей и крах сталинизма / Под общ. ред. Ю.Н. Афанасьева. - М.: Российск. гос. ун-т. 1997. - С. 445-508.