9 мая 1945 г. Верховный Главнокомандующий Маршал Советского Союза Сталин подписал приказ, в котором поздравил войска Красной Армии и Военно-Морского Флота с победоносным завершением Великой Отечественной войны и объявил 9 мая Днем Победы. Одновременно в его обращении к народу говорилось: "Великие жертвы, принесенные нами во имя свободы и независимости нашей Родины, неисчислимые лишения и страдания, пережитые нашим народом в ходе войны, напряженный труд в тылу и на фронте, отданный на алтарь отечества, - не прошли даром и увенчались полной победой над врагом. Вековая борьба славянских народов за свое существование и свою независимость окончилась победой над немецкими захватчиками и немецкой тиранией. Отныне над Европой будет развеваться великое знамя свободы народов мира между народами... Период войны в Европе кончился. Начался период мирного развития"[1].
С той поры минуло более полувека, и, не боясь преувеличения, можно сказать, что ни до 9 мая 1945 г., ни впоследствии такого необычайно радостного и обнадеживающего праздника страна не знала. И хотя уже в годы войны горечь утрат познала едва ли не каждая семья, все же ощущение долгожданной победы над заклятым врагом, всеобщий энтузиазм преобладали над другими чувствами, облегчали душу, порождали большие надежды.
Еще живы ветераны, сохранились уникальные кинокадры, фотографии, дневники, письма, газеты, документы. Их объединяет социальный оптимизм, вера в перемены, которые не просто устранят былые материальные тяготы и беды, но и существенно изменят образ жизни советского народа.
Будущее представлялось как никогда светлым. "9 мая мы все напились, без конца целовались, у кого сохранились пистолеты - стреляли в воздух", - признавался писатель В. Некрасов, автор одной из лучших книг об отечественной войне "В окопах Сталинграда". Он писал: "Мы победили! Фашизм - самое страшное на свете - разгромлен... Победителей не судят! Увы! Мы простили Сталину все! Коллективизацию, 37-й год, расправу с соратниками, первые дни поражения. И он, конечно же, понял теперь всю силу народа, поверившего в его гений, понял, что нельзя его больше обманывать, что только суровой правдой в глаза можно его объединить, что к потокам крови прошлого, не военного, а довоенного, возврата нет. И мы, интеллигентные мальчики, поверили в этот миф и с чистой душой и открытым сердцем вступили в партию Ленина - Сталина"[2].
А вот как воспринял победу двадцатидвухлетний рядовой Владимир Трубецкой, внук князя, известного философа, оказавшийся 9 мая в санитарном поезде, шедшем из Германии в Среднюю Азию: "Мы ехали через всю разоренную, голодную страну и на всем пути видели неописуемое ликование людей. Верилось, что теперь начнется жизнь". Так думал человек, у которого в 1937 г. расстреляли отца и старшую сестру; мать и другая сестра умерли от истощения в заключении, где оставался и после 1945 г. старший из братьев. Сам В. Трубецкой и два других его брата вышли из войны с тяжелыми ранениями и увечьями[3].
Эйфория от победы была тем более велика, что десятки миллионов советских людей на собственном опыте знали, сколь тяжелой и кровавой была смертельная схватка с гитлеровской Германией, какого напряжения сил потребовала борьба с фашизмом и его разгром. Три года (до лета 1944 г.) советский народ в одиночку сражался с немецким вермахтом и его союзниками в Европе. Отсюда и осознание собственной силы, нескрываемая гордость за свою страну, за историческую роль СССР в судьбах славянства и всего человечества.
Как говорится, масло в огонь подливали средства массовой агитации и пропаганды. Они напрямую связывали итоги войны с характером и природой плановой экономики СССР, с руководящей ролью большевистской партии, с преимуществами социалистической идеологии и т. д. Венцом были ритуальные славословия в честь вождя и учителя, гения всех времен, корифея всех наук, величайшего в истории полководца товарища Сталина.
Ныне подоплека подобных восхвалений хорошо известна. Не надо, однако, сбрасывать со счетов реальное место Сталина в жизни советского общества на том рубеже. В глазах основной массы населения он был победителем (а победителя, как известно, не судят). Советский народ впервые воочию видел, каких небывалых высот достиг авторитет СССР на международной арене. Всего пятью годами ранее Лига Наций исключила СССР из своих рядов из-за нападения на Финляндию. Западная пресса широко освещала это решение, одновременно подчеркивая близость интересов Москвы и Берлина, благоприятствовавших успехам Гитлера на европейском фронте.
Начало фашистской агрессии круто изменило обстановку. Каждому здравомыслящему человеку, где бы он ни жил, стало понятным: будущее определяется прежде всего противоборством России и Германии. Грандиозная битва на Волге еще более приковала внимание мира к "русскому чуду", к перспективам военных действий, к личности Сталина, ставшего символом этого чуда. И по мере того как Красная Армия, наращивая свои удары, гнала немецко-фашистских оккупантов с территории СССР и освобождала народы Восточной Европы от гитлеровцев и их прислужников, авторитет Сталина принимал небывалые размеры.
Встречи общепризнанных лидеров "большой тройки" - СССР, США, Англии сначала в Тегеране (1943 г.), затем в Ялте (1945 г.) стали официальным признанием советского государства не просто великой страной, а великой державой. Своим вкладом (а тогда все признавали его решающим) в разгром фашистской Германии СССР занял особую роль в глазах мировой общественности. И когда вместо Лиги Наций, бесславно сданной в архив, было решено создать Организацию Объединенных Наций (ООН), членами ООН наряду с СССР стали Украина и Белоруссия.
Наиболее наблюдательные корреспонденты не преминули отметить и такой штрих. Первая встреча "большой тройки" состоялась в столице Ирана, где находились (по договору) советские войска. Вторая встреча проходила в Крыму. Оба раза Рузвельт и Черчилль как бы становились гостями Сталина. То же самое можно сказать и о совещании победителей летом 1945 г. в Потсдаме, который был недавно освобожден от гитлеровцев Красной Армией. К тому времени Рузвельт уже умер, а Черчилль не был премьер-министром Англии; их заменили гораздо менее известные политики Г. Трумэн и К. Эттли. Из прежнего состава "трех богатырей", как выразился юный поэт, остался лишь один - "судьбою избранный, народом признанный, дальновиднее всех и мудрей".
Именно так летом 1945 г. основные слои населения воспринимали Сталина. И именно тогда его слава достигла апогея. 24 июня 1945 г. в Москве состоялся Парад Победы, которым командовал Маршал Советского Союза К.К. Рокоссовский. Рапорт он отдавал еще более именитому полководцу Г. К. Жукову.
До сих пор некоторые гадают, почему этот уникальный парад принимал не сам Верховный Главнокомандующий. Споры, на наш взгляд, беспочвенные. Сталин оставался верен самому себе, и неслучайно в его приказе говорилось: "Парад победы принять моему заместителю...". Зачем ему нужно было объезжать войска, находиться на одном уровне с ними, повторять приветственные фразы, выступать "одним из". Он был единственный, незаменимый, неповторимый. Как бы вознесясь над происходившим, он стоял на Мавзолее и обозревал Красную площадь. Поистине как бог, в окружении самых близких.
В тот час вождь не счел нужным произнести хотя бы несколько приветственных слов. Зачем? И когда к подножью Мавзолея воины швырнули сотни трофейных знамен разбитой гитлеровской армии, это был триумф Сталина. А чтобы никто не считал его даже первым среди равных, через два дня после парада был издан Указ о введении высшего в СССР воинского звания Генералиссимуса; 27 июня 1945 г. оно было присвоено Верховному Главнокомандующему. Накануне Сталина наградили вторым орденом "Победа". Вознесение продолжалось.
Реальное состояние страны, пережившей тяжелейшее нашествие фашистских полчищ и сумевшей после отступления к Москве в 1941 г. и до Сталинграда в 1942 г. выстоять, разгромить гитлеровский вермахт, знали немногие. Официальные сведения о людских потерях и разрушениях появятся лишь в 1946 г. Сталин мимоходом упомянул, что погибло семь миллионов человек (что на самом деле было примерно в четыре раза меньше действительного итога). Но летом 1945 г. настроение еще определялось общим подъемом. После четырех лет кровавой войны мирное восстановление и развитие экономики поначалу казались сравнительно легким делом.
Впрочем, были и другие мечты. Представление о мощи Красной Армии, о возможности "не останавливаться в Берлине", перейти Эльбу, помочь коммунистам Франции, Италии и других стран "освободить Европу" - эти настроения и надежды обуревали головы отнюдь не отдельных людей. Дополнительный всплеск они получили после короткой войны с Японией, в которой СССР участвовал с 9 августа до 9 сентября 1945 г. (т. е. даже после официального акта о капитуляции Японии).
Сохранились уникальные документы, показывающие, как в ту пору Сталин и его соратники в узком кругу оценивали международное положение СССР. Стало, например, известно отношение вождя к новым, послевоенным, границам. Рассматривая как-то географическую карту, кнопками прикрепленную к стене, он размышлял вслух: "Посмотрим, что у нас получилось... На Севере у нас все в порядке, и мы отодвинули границу от Ленинграда. Прибалтика - это исконно русские земли! - снова наша, белорусы у нас теперь все вместе живут, украинцы - вместе, молдаване - вместе. На Западе нормально". Затем разговор пошел о восточных границах: "Что у нас здесь? Курильские острова наши теперь, Сахалин полностью наш, смотрите, как хорошо! И Порт-Артур наш, и Дальний наш, - Сталин провел трубкой по Китаю, - и КВЖД наша. Китай, Монголия - все в порядке... Вот здесь мне наша граница не нравится!" Последние слова Сталин произнес, показывая на территории южнее Кавказа, прежде всего на Босфор и Дарданеллы.
За выход из Черного моря в Средиземное безуспешно боролись еще правители досоветской России. В 1945 г. вопрос о проливах был поставлен с новой силой. Предпринималась попытка присоединить к Азербайджанской ССР часть Северного Ирана. "Понадобилась нам после войны Ливия, - вспоминал в 1972 г. В.М. Молотов. - Сталин говорит: "Давай, нажимай!". Серьезных аргументов у главы внешнеполитического ведомства СССР не было, но ослушаться высочайшего указания он не мог и на одном из заседаний совещания министров иностранных дел заявил о желании советского правительства построить в Ливии военную базу. "Бевину, - продолжает Молотов, имея в виду министра иностранных дел Великобритании, - стало плохо. Ему даже укол делали. Пришлось отказаться"[4].
Однако в 1945 г. геополитические притязания Сталина не ограничивались только этими районами. Можно гадать, какими путями и методами он намеревался их реализовать. Но мы знаем, какие обстоятельства и почему именно тогда внесли самые существенные коррективы во внешнюю и внутреннюю политику советского государства.
20 августа 1945 г. при правительстве СССР решением еще действовавшего Государственного Комитета Обороны (ГКО) был учрежден Специальный комитет под председательством Л.П. Берии, призванный осуществлять "руководство всеми работами по использованию внутриатомной энергии урана". Одновременно было образовано Первое главное управление при Совнаркоме (Совете Министров) СССР для непосредственного руководства научными, проектными и конструкторскими организациями, а также промышленными предприятиями по производству атомного оружия. Начальником был назначен глава наркомата боеприпасов генерал-полковник Б.Л. Ванников.
Эти факты лишь недавно получили широкую огласку. Десятилетия сверхсекретности породили множество разнообразных слухов, легенд, мифов, живущих и поныне. Если верить некоторым специалистам и тем работникам пера, которые в виде исключения имели доступ к создателям атомного оружия в СССР, то уже к началу 40-х годов советские ученые вплотную подошли к созданию атомной бомбы. Помешала война.
Подобный угол зрения существенно отдаляет нас от истины и тем самым не позволяет оценить подлинную значимость решений ГКО, принятых в августе 1945 г. Они ознаменовали принципиально важный рубеж в истории нашей страны, во взаимоотношениях СССР - США, в судьбах всего человечества.
По признанию физиков, сыгравших ведущую роль в ликвидации атомной монополии Вашингтона, перед войной в их среде "преобладающим было представление, что техническое решение проблемы урана - дело отдаленного будущего и для успеха потребуется 15 - 20 лет"[5]. Сказывалась и общая обстановка в стране, которая сложилась в ходе массовых репрессий 1937 - 1938 гг. и усугубилась низкой компетентностью руководителей и работников государственных учреждений, призванных заниматься укреплением обороноспособности СССР. Известно, с каким трудом шло переоснащение Красной Армии новейшей техникой, сколько препятствий встретили на своем пути создатели ракетного оружия, в частности "Катюши", танка Т-34, автоматов, локаторных установок, различных видов артиллерии и авиации. Нарком обороны, член Политбюро ЦК ВКП(б) Ворошилов открыто отдавал предпочтение коннице перед бронетанковыми соединениями. Поэтому не стоит удивляться недоверию и настороженности, с которыми высокое начальство относилось к идее использования цепной реакции ядерного распада.
В октябре 1940 г. в отдел изобретательства, а затем в управление военно-химической защиты наркомата обороны поступили предложения научных сотрудников Харьковского физико-технического института В.А. Маслова, Ф.Ф. Ланге и B.C. Шпинеля. После долгих хождений по инстанциям и ведомствам предложения поддержки не получили, ибо, по утверждению ответственных работников наркомата обороны, ставить вопрос о практическом использовании атомной энергии было преждевременно. Еще более негативный ответ пришел из Госплана СССР.
Не будем рассказывать о последующих мытарствах первооткрывателей, сформировавшихся в исследовательском коллективе, где в 30-е годы работали выдающиеся молодые теоретики Л.Д. Ландау, А.К. Вальтер, А.И. Лей-пунский, К.Д. Синельников, регулярно бывали А.И. Али-ханов и И.В. Курчатов. Понадобилось августовское постановление ГКО, чтобы наркомат обороны СССР доложил главному маршалу артиллерии Н.Н. Воронову о работах Маслова, Ланге и Шпинеля. В декабре 1945 г. соответствующие материалы были переданы в комитет, возглавляемый Берией. Наконец, в мае 1946 г., когда человечество уже реально вступило в новую эпоху, министерство вооруженных сил СССР решило выдать авторское свидетельство на изобретение атомной бомбы. Со дня подачи первой заявки прошло шесть лет. К тому времени В.А. Маслов погиб на фронте, B.C. Шпинель, оказавшись в эвакуации, занимался другой работой, а Ф.Ф. Ланге, как "лицо немецкой национальности", был не у дел[6]. Поистине нет пророка в своем отечестве.
На этом фоне удачливыми сверхэнтузиастами сегодня выглядит небольшая когорта, как правило, молодых исследователей, провидчески оценивших возможность использования внутриатомной энергии уже в недалеком будущем; среди них выделялись И.В. Курчатов, Ю.Б. Харитон, Я.Б. Зельдович, Г.Н. Флеров, И.Е. Тамм, Л.Д. Ландау. Их активно поддерживали академики В.И. Вернадский, А.Ф. Иоффе, Н.Н. Семенов, В.Г. Хлопин, С.И. Вавилов. Тем не менее на уровне номенклатуры (даже в Академии наук СССР) приоритетными считались работы, сулившие быстрое внедрение в народное хозяйство и практическую отдачу. Теоретические статьи физиков о цепных реакциях, о делении урана и тому подобном к таковым не относились. Отсюда и то спокойствие (если не сказать, равнодушие), которое верхи проявили к письмам, запискам, докладам, еще в 1940 г. направленным в их адрес Н.Н. Семеновым, И.В. Курчатовым, Ю.Б. Харитоном, их коллегами и т. д. А ведь речь шла об укреплении обороноспособности СССР, создании беспрецедентного мощного оружия.
Трагические события 1941 г. прервали теоретические исследования по ядерной проблематике. Тем уместнее еще раз воздать должное патриотизму и дальновидности ученых, действовавших наперекор всем препятствиям. Весной 1942 г. Г.Н. Флеров, добровольцем ушедший в народное ополчение, обратился непосредственно к Сталину с настоятельной просьбой принять неотложные меры для срочной разработки урановой проблемы. С появлением атомной бомбы, писал ученый, в военной технике произойдет самая настоящая революция. Тогда же академик А.Ф. Иоффе и уполномоченный ГКО по делам науки С.В. Кафтанов направили в ГКО письмо о необходимости создания в СССР научного центра по проблеме ядерного оружия. Одновременно Берия представил Сталину данные спецслужб о ходе работ над атомным оружием на Западе. В ноябре 1942 г. Сталин впервые встретился с Вернадским и Иоффе для разговора об атомной бомбе. После беседы наметились практические шаги. 11 февраля 1943 г. появилось решение о создании лаборатории № 2 АН СССР, руководителем которой был назначен тридцатидевятилетний И.В. Курчатов[7].
Понимая важность возникновения этого сверхсекретного центра, следует особо сказать о поистине героических усилиях тех, кто трудился в его коллективе в неповторимо тяжелое время войны. Мешали не только "обыкновенные" трудности, переживаемые всей страной: сказывалось и явное недопонимание той уникальной проблематики, которая была понятна лишь узкому кругу специалистов. Неслучайно заместитель председателя Совнаркома М.Г. Первухин занимался хозяйственным обеспечением таинственной лаборатории, выискивал для нее не только сложнейшую аппаратуру, но даже гвозди.
На исходе XX столетия в это трудно поверить, но так было. Малоэффективной оказалась и деятельность Молотова, выделенного для общего руководства советским атомным проектом. Будучи второй (после Сталина) фигурой в партийно-государственной номенклатуре, он, однако, не смог вникнуть в сущность и масштабы задачи, впервые вставшей перед человечеством в целом. Громадный потенциал власти оказался неиспользованным. Руководство сплошь и рядом ограничивалось чиновничьими согласованиями, дополнительными проверками, безрезультативными совещаниями. Сдержанный и интеллигентный Курчатов не скрывал неудовлетворенности ходом работ.
Однако дело упиралось не только, а порой и не столько в бюрократическую трясину и устаревшую систему управления. Любопытным свидетельством тому служит реплика, брошенная Молотовым в коротком разговоре с Б.Л. Ванниковым во время одной из торжественных встреч в Кремле в мае 1945 г. Обратив внимание собеседника кивком головы на стоявшего вблизи Сталина, его первый заместитель по правительству сказал: "Вот, вот наше самое главное оружие. Самое главное и несекретное. Бояться нам нечего". Нарком боеприпасов намек понял - ведь он явно попал в число тех, кто не раз говорил об опасности промедления в решении урановой проблемы. Да, решающее слово было за Сталиным. Он же не торопил, ибо еще не имел должного представления о сути проблемы. Вождь по своим знаниям и привычкам тяготел к технике этапа индустриализации народного хозяйства. Не вина, а беда его заключалась в непонимании того, что наиболее развитые страны начали переход к постиндустриальному обществу. В то время как кремлевские лидеры продолжали уверять народы СССР (и самих себя) в неизбежности близкой гибели капитализма, США вышли из стадии депрессии. Новый курс Рузвельта знаменовал упрочение либерально-демократического режима, способствовашего быстрому возрастанию роли науки в развитии производительных сил. Недаром, спасаясь от гитлеровской чумы, значительная часть европейской интеллигенции, в том числе А. Эйнштейн, Н. Бор, Э. Теллер, Л. Сцилард, Э. Ферми и ряд других крупнейших физиков эмигрировали именно в США. Будучи беспощадным диктатором, Сталин с поразительной волей и энергией стремился к тому, чтобы его личные взгляды входили в привычку и были нормой поведения всех советских людей. Соответственно подбирались соратники, не стеснявшиеся между собой называть генерального секретаря ЦК ВКП(б) хозяином. Аналогично во всех республиках и областях формировалась номенклатура. Кто мог при такой пирамиде власти критиковать верхи или хотя бы убеждать Сталина в необходимости демократизировать руководство наукой, открыть простор кибернетике, применению математических методов в экономических исследованиях, оградить генетиков от преследований со стороны Лысенко? Знаменитый П.Л. Капица в 1945 г. попытался, но вскоре на долгие годы был отстранен от всех прежних должностей и практически находился под домашним арестом.
Трагедия Хиросимы и Нагасаки расставила точки над "и". До этого рубежа, по признанию академика Ю.В. Харитона, сделанному в 1993 г., работа над атомным проектом выполнялась крайне ограниченными силами с использованием незначительных ресурсов. Летом 1945 г. в ней участвовало менее ста научных сотрудников.
И.Н. Головин, являвшийся официальным помощником Курчатова, убежден: настоящие работы по созданию атомной бомбы в СССР были начаты лишь после окончания войны. Так же считают и авторы, опубликовавшие в 1995 г. обобщающий коллективный труд "Советский атомный проект". Книга подготовлена научными сотрудниками теперь уже всемирно известного центра Арзамас-16; она построена на ранее строго засекреченных материалах и потому представляет особый интерес.
Не менее важны новейшие достижения российских и зарубежных историков[8]. Введенные ими в научный оборот документы помогают понять, в каких реальных условиях приходилось принимать решения советскому руководству.
Уже 6 августа 1945 г., в день бомбардировки Хиросимы, президент США обнародовал заявление, где говорилось, что производство атомной бомбы вышло из экспериментальной стадии и ведутся работы над еще бо/ее мощными образцами. Трумэн, понимая экстраординарность принятых им решений, признал главное: США овладели формой энергии, связанной с основой мироздания.
Судьба Нагасаки с новой силой потрясла сотни миллионов здравомыслящих людей на всех континентах. "Мир не готов к тому, чтобы иметь дело с атомным оружием", - так выразился 10 августа в беседе с корреспондентом "Нью-Йорк Тайме" А. Эйнштейн, еще в марте 1945 г. призывавший Рузвельта не применять ядерное оружие.
11 августа Н. Бор направил в лондонскую газету "Тайме" письмо под заголовком "Наука и цивилизация". Выдающийся ученый страстно предостерегал общество против движения по пути, чреватому глобальной катастрофой. "Цивилизация, - писал он, - стоит перед выбором, который, возможно, является самым серьезным за всю ее историю, и судьба человечества зависит от способностей людей сплотиться перед лицом общей опасности и совместно использовать плоды грандиозных открытий, которые создает стремительный прогресс науки"[9].
Еще более интересны архивные документы, отражающие настроения и планы политиков Запада, отнюдь не однозначно оценивших действия американского руководства в тот поистине драматический час истории. Но мы сознательно воспроизвели отдельные материалы, которые не могли не оказаться в поле зрения советского руководства в августе 1945 г. и тем самым не повлиять на него определенным образом. По признанию ветеранов-атомщиков, прошедших вместе с Курчатовым и Харитоном путь от теоретических изысканий до массовых испытаний атомных и водородных бомб советского производства, они лишь после 1953 г. (и то не сразу) сочли возможным обсуждать между собой роль Сталина в разработке сверхмощного оружия, да и вообще в жизни нашей страны. Мучал вопрос: почему Рузвельт прислушался к голосу ученых еще на исходе 30-х годов, а самый мудрый вождь всех времен и народов снизошел до них только в конце 1945 г. Как и в июне 1941 г., судьбу советского общества снова определяли решения одного человека, не считавшегося ни с кем.
С течением времени нормой будут не только серьезные споры; среди физиков появятся и правозащитники, советские диссиденты. Но в 1945 г. все было иначе. Работники посольства США в Москве с удивлением читали советские газеты, где даже 11 августа ничего не сообщалось об атомных бомбардировках японских городов. Подобные известия приходили в Вашингтон от американских представителей и из столиц восточноевропейских государств, которых в США чаще всего уже называли сателлитами СССР.
Наконец, 1 сентября Кремль высказался. В журнале "Новое время" (одним из предшественников коего был коминтерновский орган печати) появилась статья, состоявшая главным образом из высказываний, опубликованных в иностранной периодике, и отдельных комментариев советского автора. Последний особо подчеркивал секретный характер производства новейшего оружия (намек на то, что союзники по антигитлеровской коалиции скрыли от СССР факт разработки атомной бомбы), после чего в спокойном тоне призывал не преувеличивать значимость этого изобретения. Иначе говоря, если Вашингтон ратовал за политику устрашения, то Москва демонстрировала выдержку и спокойствие. (Статья, разумеется, была санкционирована свыше.)
Совершенно очевидно, что Трумэну, выступившему с официальными заявлениями, был дан лишь неофициальный ответ. Суть его была ясна каждому: американский президент, претендуя на монопольное обладание атомной бомбы, вносит в союзнические отношения нежелательную напряженность и неопределенность. Хуже того, этим пользуются тамошние реакционеры, требующие от правительства США "взять на себя руководство миром" (цитируемые слова ранее опубликовала газета "Нью-Йорк Тайме")[10].
Сталин, выражаясь языком режиссеров и актеров, умел "держать паузу", что, помимо всего прочего, давало ему возможность знакомиться с реакцией мировой общественности. Разброс мнений оказался значительным. Даже в окружении Трумэна не было единства: несколько министров высказывались против обострения отношений с Россией, чреватых, по их мнению, гонкой вооружений и ее непредсказуемыми последствиями (они не сомневались в способности русских в короткий срок наладить производство собственных атомных бомб). Однако в американских верхах, особенно в структурах, наиболее близко связанных с военными, превалировало стремление использовать новое оружие как средство устрашения.
27 октября 1945 г. президент США сделал программное заявление. В Центральном парке Нью-Йорка в День флота собралось не менее миллиона американцев, чтобы услышать первое после войны большое внешнеполитическое выступление преемника Рузвельта. Новый президент призвал сограждан держать порох сухим; страна, сказал он, должна сохранять крупнейший в мире военно-морской флот и самые большие в мире военно-воздушные силы. И главное: США намерены в дальнейшем иметь в своем арсенале ядерное оружие, храня под замком секреты его производства, пока применение атомной бомбы не будет запрещено навсегда. Характер речи сомнений не вызывал: президент чувствовал себя главой самой мощной державы планеты. Можно согласиться с теми авторами, которые полагают, что, готовясь к такому выступлению, Трумэн предвидел диалог с Кремлем, ибо знал о предстоявшем праздновании в СССР очередной годовщины Октябрьской революции[11]. По советской традиции с докладом в такой день выступал один из тех, кто был облечен доверием партийно-государственного руководства. Следовательно, его оценка международного положения в основе своей отражала официальную точку зрения.
6 ноября 1945 г. в Вашингтоне узнали, что с докладом выступал Молотов, второй человек в партийно-государственной иерархии СССР. Коснувшись вопроса о совместном вкладе союзников в общую победу над Германией и Японией, он одновременно выразил сожаление по поводу того, что на Западе оживились силы, мечтающие создать вокруг Советского Союза новый "санитарный кордон". Прозвучала фраза о "поджигателях" войны, понятная широкой общественности. Кто, кроме США, мог оказаться в такой роли на исходе 1945 г.? Разве не Вашингтон монопольно владел атомным оружием и скрывал технологию его производства?
В Кремле были особенно недовольны заявлением Трумэна о том, что США не будут "признавать любое правительство, навязанное народу иностранной державой с применением силы". К тому времени было уже ясно, о каких странах Восточной Европы идет речь. Москва также не могла принять намерение Пентагона иметь свои военные базы вблизи от границ СССР.
Выступление Молотова отличалось жесткостью тона. Он предостерег инициаторов новой гонки вооружений и под всеобщее одобрение участников торжественного заседания в честь 28-й годовщины Октября заверил соотечественников: "Мы в нашей стране также будем иметь атомную энергию и многие другие вещи".
Так на глазах всего человечества распадалась коалиция, только что триумфально завершившая вторую мировую войну. Сама жизнь продемонстрировала людям возможность объединения и совместных действий во имя прекращения беспрецедентного в истории кровопролития. Но не успел начаться долгожданный переход от войны к миру, как обнаружились непредвиденные препятствия к продолжению плодотворного сотрудничества.
С тех пор прошло более полувека. О возникновении и развитии атомной дипломатии написаны тысячи различных трудов. Однако и теперь нет единого понимания того, насколько правильным оказалось решение подвергнуть бомбардировке Хиросиму и Нагасаки, не лучше ли было организовать "показательный" взрыв, призванный предостеречь Японию от продолжения боевых действий. Бытует мнение, согласно которому ядерное оружие применялось в августе 1945 г. не столько ради скорейшей капитуляции Японии, сколько для начала холодной войны с Россией.
Есть и иные точки зрения. Но неизменно центральным остается вопрос об атомной бомбе, о ее роли во взаимоотношениях между партнерами по антигитлеровскому союзу и тем самым в судьбах всего человечества. Первый толчок такому ходу осмысления прошлого дали участники событий. Генерал Эйзенхауэр, находившийся в Москве именно в августе 1945 г., заметил нервозную обстановку в столице СССР. Вывод будущего президента беспокоил и его самого. "До атомной бомбы, - писал он, - я бы сказал: да, я уверен, что мы можем жить с Россией в мире. Теперь не знаю... Люди всюду испуганы и озабочены. Опять все почувствовали беспокойство"[12].
Тревожные настроения в московских кругах почувствовал осенью 1945 г. и посол США в СССР У.А. Гарриман, В отличие от прежнего времени дипломата то и дело спрашивали о переменах в политике США, о причинах появления в Пентагоне планов нападения на СССР, об атомных угрозах и т. д. В ноябре того же года (вскоре после выступления Молотова на торжественном заседании) Гарриман случайно встретился в театре с Литвиновым, официально еще считавшимся заместителем наркома иностранных дел СССР. В ответ на вопрос, что могло бы предпринять советское руководство для смягчения международной напряженности, бывший нарком иностранных дел изрек: "Ничего". И признался: "Я знаю, что делать, но я не располагаю властью".
Таким образом, по обе стороны океана находились политики, настроенные на миротворческий диалог, понимавшие глобальный характер угрозы, надвигавшейся на человечество. Дальнейшее зависело от высшего руководства. В этом смысле положение Сталина было несопоставимо с возможностями президента США, будь то Рузвельт, Трумэн либо кто-то иной.
Ленин предупреждал в 1923 г.: "Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть...". Но сие Ленина не смущало; видимо, он понимал неизбежность концентрации экстраординарных полномочий в руках любого генсека. Его пугало другое: сумеет ли Сталин "всегда осторожно пользоваться этой властью". Всей последующей деятельностью генсек наглядно подтвердил правоту своего учителя. Ко времени окончания второй мировой войны Сталин являлся самым всемогущим государем планеты, который, помимо всего прочего, возглавлял небывало мощную за всю историю страны армию, насчитывавшую свыше 11 млн человек, оснащенную современной техникой, имевшую уникальный опыт наступательных операций. Воинские соединения СССР занимали всю Восточную Европу, на правах победителей находились в Берлине и Вене. В 1944 г. военная экономика страны достигла своего пика.
Сталин, конечно, знал о громадном росте производительных сил США в 1939 - 1945 гг. Выпуск промышленной продукции за этот период увеличился там в два с половиной раза. В рамках зарубежного мира США производили товаров больше, чем все остальные страны, вместе взятые. Поднялись и доходы населения, выросла зарплата, страна не знала в ту пору безработицы. Как полагает итальянский историк Д. Боффа, опираясь на советскую литературу и источники, в частности на материалы академика Е.С. Варги и специалиста по аграрной проблематике И.М. Волкова, соотношение между промышленностью СССР и США выражалось как 1:5. В деревне, пережившей кризис во многом более тяжелый, чем в начале 20-х годов, положение также было катастрофическим[13].
Американское руководство не сомневалось в огромном превосходстве США над СССР не только в экономической сфере, полагая, что лишь США способны определять ход мировой политики. Виднейший деятель капиталистического мира Черчилль был того же мнения: "Центром власти является Вашингтон". Эти слова он произнес еще до окончания второй мировой войны. Действительно, превращение США в первую сверхдержаву мира стало очевидным даже до опытного испытания атомной бомбы летом 1945 г. И все же подчеркнем еще раз: ни Рузвельт, ни Трумэн не могли даже мечтать о такой власти, какой обладал Сталин. Президент первой сверхдержавы нуждался в соблюдении конституции, в одобрении Конгресса, где отдельно обсуждали свои проблемы представители законодательной и исполнительной ветвей власти, в поддержке избирателей и т. д.
Различные атрибуты правового государства были зафиксированы и в конституции СССР, принятой в 1936 г. Никто не отменял и устава правящей партии. Но даже выборы в Верховный Совет не проводились с 1937 г., очередной партийный съезд не созывался с 1939 г. Зачем? Без всякого стеснения Сталин давно правил открыто единолично. Это ни для кого не являлось секретом, в свою очередь многократно увеличивая значимость любого его слова, каждого его решения, авторитет всемогущества и всесилия его личности.
Свое место на авансцене истории XX в. он понимал прекрасно, и не только потому, что был одновременно главным режиссером и актером разыгрываемого им спектакля. Сталин, будучи поистине гениальным прагматиком, учился у многих, перенимал нужное ему, даже выдавал за свое. Но всегда доверял только себе, собственному опыту, преследуя личные интересы.
Именно поэтому, чтобы лучше понять поворот Сталина к политике превращения СССР во вторую сверхдержаву, оснащенную атомным оружием, т.е. в равноправного партнера США, необходим краткий экскурс в прошлое.
Напомним в связи с этим, что концепция противостояния двух антагонистических систем сформировалась задолго до создания атомной бомбы. Марксизм изначально заявил о себе как о единственно верном глобальном учении, которое призвано революционным путем преобразовать весь мир. Призыв "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" предопределил, характер и цели социально-классовой борьбы коммунистов в масштабах всего человечества. Ленин с учетом конкретных обстоятельств, порожденных, в частности, первой мировой войной, высказал мысль о возможности свержения буржуазии сначала в одной отдельно взятой стране. Одержав победу, этот пролетариат, писал он в 1915 г., "встал бы против остального, капиталистического мира, привлекая к себе угнетенные классы других стран, поднимая в них восстание против капиталистов, выступая в случае необходимости даже военной силой против эксплуататорских классов и их государств"[14].
В 1917 г. ленинское дополнение к Марксу стало основой дальнейшей деятельности РКП (б), а с 1919 г. и Коминтерна. По мере изменения международной обстановки и становления в советской России национал-большевизма сместились акценты в постановке вопроса о перспективах мировой революции. Если в первые годы советской власти ставка делалась на экспорт революции непосредственно из России, то с середины 20-х годов центр тяжести переносится на братскую помощь рабочему классу стран, где революционный взрыв подготовлен внутренними предпосылками.
В 1927 г., принимая первую американскую рабочую делегацию, Сталин изложил свое видение предстоящих перемен. Главное, подчеркнул он, состоит в том, что по мере дальнейшего обострения классовых противоречий в международном масштабе "будут складываться два центра мирового масштаба: центр социалистический, стягивающий к себе страны, тяготеющие к социализму, и центр капиталистический, стягивающий к себе страны, тяготеющие к капитализму. Борьба этих двух лагерей решит судьбу капитализма и социализма во всем мире"[15].
Так в агитационно-пропагандистскую литературу большевиков вошла новая формулировка. Хотя прямо и не говорилось, какой центр будет "стягивать" к себе страны социалистической ориентации, роль СССР как ударной бригады мирового пролетариата подразумевалась сама собой.
Полигоном для начала реализации курса на стягивание зарубежных стран в лагерь социализма стала Монголия. Здесь под руководством Монгольской народно-революционной партии (МНРП) в 30-е годы развернулась борьба за переход двухмиллионной страны от феодализма к социализму, минуя стадию капиталистического развития. Политика МНРП строилась прежде всего на принуждении, ибо ее инициаторы скопировали едва ли не все худшее из методов ВКП(б) и НКВД того времени. Действовали они крайне энергично при прямой поддержке кремлевских правителей и под их началом. В итоге монгольская коллективизация обернулась насилием и кровью. В ходе организации первых колхозов и коммун обнаружилась вопиющая бесхозяйственность, разбазаривание обобществленного скота. Насилие, стремление согнать аратов в артели вызвали восстание скотоводов. Власть применила авиацию, танки, артиллерию. Чтобы успокоить степь, очередной съезд МНРП осудил "левацкие загибы".
В 1937 г. массовые противозаконные репрессии обрушились в первую очередь на участников монгольской народной революции 1921 г., на интеллигенцию, на многих скотоводов и, особенно, на священнослужителей.
Среди лам были медики, писатели, просветители; тысячи из них получили смертный приговор. Около 700 буддийских монастырей, почти 4 тыс. храмов были превращены в руины. Чрезвычайные органы возглавил Чойболсан, руководитель единственной в Монголии партии и самого государства. Оправдывая эти преступления, он говорил соотечественникам: "Так, товарищи, в 1937 году нам удалось отстоять независимость нашего народа..." Видимо, для наибольшей важности и ясности сказал он и о "разгроме контрреволюционных остатков японской агентуры, предателей и изменников родины". Знакомые слова: коль скоро воспроизводилась политика "старших братьев", соответственно обогащалась и местная лексика. На исходе 90-х годов надо признать и другое. Многие жертвы чойболсановского произвола оказались в лагерях Колымы, Сибири, Крайнего Севера. Может быть, правильнее говорить о ежовско-чой-болсановском терроре или - прямо - о сталинском?
Открытое вмешательство советского руководства в жизнь Монгольской Народной Республики продолжалось и позднее; оно стало нормой. В рамках данной статьи один эпизод представляется почти символическим.
Оказывается, в 1940 г. Сталин в беседе с маршалом Чой-болсаном высказал мысль о необходимости резко увеличить поголовье скота. Не будем гадать, почему опытные монгольские араты сами не выдвигали подобную задачу. Зато доподлинно известно решение X съезда МНРП, в котором четко говорилось: "Съезд поручает Центральному Комитету по-сталински реализовать указание великого Сталина о поднятии поголовья скота с 26 миллионов до 200 миллионов".
Высочайшее указание приняли оперативно, единодушно, разумеется, без всяких обоснований. Никто не спрашивал, почему увеличение поголовья должно быть почти восьмикратным, почему это надо сделать к 1953 г. и т.д. Все до боли знакомо. Так же пересматривались задания первой советской пятилетки, потом второй. В 1931 г. генсек бросил клич: в 10 лет пробежать путь, на который передовые капиталистические страны затратили 50 - 100 лет, и одновременно превзойти их. В 1939 г. на XVIII съезде ВКП(б) руководители, "забыв" прежние лозунги, снова выдвинули задачу "в течение 10 - 15 лет перегнать капиталистический мир по производству промышленной продукции на душу населения". Заметим, что в назначенный срок монгольские араты "указание великого Сталина" не выполнили. Более того, в 1953 г. поголовье скота оказалось в республике намного меньше, чем даже в 1940 г.
Обращаясь к советской печати 30-х годов, мы не найдем даже между строк намека на реальное положение дел в МНР. Но во многих сообщениях и статьях говорилось об успехах братского народа в строительстве новой жизни с помощью СССР. Тем примечательнее высказывания Сталина того времени, касавшиеся вопроса об отношении СССР к мировой революции. В заявлениях, предназначенных для международной печати, он был прямолинеен: советские люди не собираются изменять лицо окружающих государств, да еще силой. В 1936 г. в беседе с одним из американских газетных магнатов, из которой взяты приведенные слова, вождь ВКП(б) и Коминтерна безапелляционно заметил, что СССР вообще никогда не имел планов и намерений произвести мировую революцию.
Но еще более интересен другой, на этот раз архивный, документ, отражающий подлинные думы и чаяния Сталина. Осенью 1938 г., выступая перед участниками совещания, созванного в связи с выходом "Краткого курса истории ВКП(б)", он откровенно говорил: "Большевики не просто пацифисты, которые вздыхают о мире и потом начинают браться за оружие только в том случае, если на них напали. Неверно это. Бывают случаи, когда большевики сами будут нападать, если война справедливая, если обстановка подходящая, если условия благоприятствуют". В тот день его откровение словно не знало границ: "То, что мы сейчас кричим об обороне - это вуаль, вуаль. Все государства маскируются: "с волками живешь, по-волчьи приходится выть". Глупо было бы свое нутро выворачивать и на стол выложить. Сказали бы, что дураки"[16].
Соратники вождя хорошо понимали его настрой. Через несколько месяцев, весной 1939 г., с трибуны XVIII съезда партии, где Сталин впервые заговорил о возможности построения коммунизма в СССР в капиталистическом окружении, открыто раздавались призывы добиваться победы пролетарской революции во всем мире. Конкретизируя в этой связи задачи, поставленные Сталиным перед Красной Армией, начальник политуправления РККА, член ЦК ВКП(б) Л.З. Мехлис одну из них сформулировал так: в случае нападения на первое в мире социалистическое государство "перенести военные действия на территорию противника, выполнить свои интернациональные обязанности и умножить число советских республик"[17]. Зал аплодисментами выразил свое одобрение.
Договоры, подписанные между правительствами СССР и Германии в августе - сентябре 1939 г., включившие в себя ряд секретных пунктов, открыли искомый путь к увеличению количества советских республик. Сначала в состав Советского Союза вошли Западная Украина и Западная Белоруссия. Это событие, узаконенное в октябре 1939 г., было подано как воссоединение братских народов, отразившее коренные интересы и чаяния Двенадцатимиллионного населения "бывшей Польши", ранее искусственно оторванного от соотечественников.
Что касается партийно-государственного руководства, то оно явно уверовало в свои силы и реальность политических планов. Подтверждением служат дневниковые записи писателя В.В. Вишневского, участвовавшего в работе политуправления Красной Армии и дружившего с членом Политбюро наркомом обороны Ворошиловым. Ближайшее будущее он связывал с нападением СССР на Гитлера ("это наиболее вероятный вариант", - пишет он 1 сентября 1939 г.), с решением вопроса о проливах в Средиземном море. "Мы будем, - продолжал Вишневский, - решать и прибалтийские проблемы, и проблемы Чехословакии и Румынии, и Малой Азии. И огромные проблемы Азии... Это новая глава в истории партии и страны. СССР начал активную мировую внешнюю политику"[18].
Писатель М.М. Пришвин в те же дни писал: "Открывается политика, похожая на борьбу двух зверей"[19]. В отличие от Вишневского он не занимал официальных постов, не был вхож в высшие сферы, не слушал иностранное радио, да и жил не в столице, а в Подмосковье, где круг общения был крайне узок. Но определенная схожесть их оценок закономерна: даже не обладая даром легендарной Кассандры, здравомыслящие люди чувствовали близость крутых перемен в международной обстановке, неизбежность военных столкновений, затрагивающих интересы не просто отдельных стран, а противоположных систем.
1940 год подтвердил прогнозы, касавшиеся внешнеполитической активности СССР - на карте страны появились четыре новые союзные республики: Латвийская ССР, Литовская ССР, Эстонская ССР и Молдавская ССР. Повторился сценарий, испытанный в ходе установления советской власти при разделе Польши в 1939 г. В.В. Вишневский, встретившись со своим товарищем, только что приехавшим из Бессарабии, сделал 29 июля 1940 г. такую запись: "Говорили о международной обстановке. Мы упорно внедряемся на запад и юго-запад... Мы добьемся контроля над проливами. Мы будем на Балканах". Кроме того, разговор касался установления контактов с национально-освободительными силами в Польше, Чехословакии. И главное: "Мы можем при благоприятной обстановке выдвинуть лозунг демократической культурной Европы - против оккупантов-гитлеровцев. На это откликнутся".
В начале 1941 г. писатель отбросил тему внедрения; он напрямую заговорил о перспективах советизации Польши, Чехословакии, частично Балкан, о советской (народной) Германии. Наиболее интересны его размышления по коренной проблеме. "Неизвестно - что желательнее: победа "оси" или англо-американское владычество, с новой цепью держав вдоль наших границ - от Атлантики до Тихого океана. Выбытие из строя одной из основных сторон (Германии или Англии) оставляет СССР наедине с врагом". При любом исходе "в будущем может произойти решающая схватка двух систем".
Идеальным вариантом, по мнению Вишневского, была бы позиция, при которой СССР остался бы "вне войны" и, пользуясь методом "разделяй и властвуй", выжидал ослабления империалистов в схватке друг с другом (при этом писатель допускал некоторую помощь Германии со стороны Советского Союза). Но надеяться на роль суперарбитра было трудно, тем более что к тому же, считал автор дневника, стремились США. Поэтому прагматизм подталкивал неистового большевика к идее компромисса, раздела сфер влияния между СССР и США, совместного определения "форм государственного устройства для сопредельных стран", создания "буферных систем", допущения концессий и т. д. Весной 1941 г., когда Болгария присоединилась к фашистской Германии и вермахт получил еще один плацдарм для агрессии против СССР, Вишневский окончательно склонился к тому, чтобы "ударить Гитлера "по затылку", ибо он опаснейший враг, разгром которого откроет "выход в проливы, на Балканы, на Карпаты и на Вислу".
Изложив свое видение второй мировой войны, писатель тут же наметил программу последующей политики СССР: "С англо-американским миром - враги второй очереди - возможен компромисс, лет на 10 - 15. Это нужный нам срок для развертывания огромной экономической и оборонной мощи, постройки Великого флота и пр."20
Обильно цитируя Вишневского, подчеркнем, что его дневниковые записи, сделанные в период после XVIII съезда ВКП(б) до мая 1941 г., являются уникальным источником, дающим представление о настроениях и психологии не только большевистской элиты того времени, но во многом и ее руководителей. В указанный период генсек официальных речей не произносил. Его соратники, если и выступали, геополитических проблем не затрагивали, о перспективах революционного преобразования мира не говорили. Тем интереснее откровения писателя, волею судеб оказавшегося хорошо информированным человеком. Прослеживая ход его рассуждений, мы видим, как сталинская идея формирования двух лагерей, двух центров притяжения трансформируется в практику увеличения численности советских республик, а затем перерастает в план советизации ряда стран Европы и Азии, связываемый с разгромом гитлеровской Германии.
Намечен и следующий этап неизбежных столкновений с капиталистическим миром, на этот раз - с англо-американским, борьба с которым четко квалифицируется как война двух систем. Прогнозируется даже возможный срок подготовки к решающему бою (не более 15 лет).
Сближение Сталина с Гитлером застало большинство зарубежных политиков врасплох. В США советско-германский пакт 1939 г. породил волну антисоветских настроений, которая превратилась в мощную антикоммунистическую кампанию после раздела Польши и включения Прибалтики в состав СССР. Проведенный еще в конце 1938 г. опрос показал, что большинство американцев в случае войны между Германией и Россией желали бы победы русских; лишь 18% опрошенных высказалось в пользу немцев. Через год картина резко изменилась[21].
На Западе и до этого широко печатались материалы, в которых раскрывались характер и масштабы репрессий, проводившихся в СССР, особенно в условиях коллективизации и политических процессов 1936 - 1938 гг. Импульс новым публикациям дала советизация Прибалтики, откуда выселению в Сибирь и Казахстан подлежали (с конфискацией имущества) бывшие жандармы, полицейские, помещики, промышленники, официальные лица и офицеры, причисленные к "социально опасным элементам". В исправительные лагери направлялись также "криминальные элементы", но в отличие от "социально опасных" их ссылали без членов семей. Средства массовой информации напоминали и об аналогичной участи значительной части населения восточных районов Польши.
Повсеместные аресты и депортации населения из районов, подвергшихся советизации, проводились работниками КГБ и НКВД, которым заодно поручалось "усилить" местные партийные органы и советский аппарат. Архивный документ, доступ к которому стал возможен лишь в начале 90-х годов, позволяет судить также о методах осуществления арестов и высылки: "Решения должны приниматься и регистрироваться на специальном заседании по прибытию заключенных в лагерь". Иначе говоря, людей сначала изгоняли из родных мест, а потом уже оформляли "наказание".
Так решалась судьба множества граждан, первоначально даже не знавших, что они обречены не менее чем на восемь лет пребывания в исправительном лагере, а после этого "на спецпоселение сроком на 20 лет"[22].
В 1940 г. Запад еще не располагал такими документами, которые визировали Сталин и Берия. Но и без них было достаточно фактов, закреплявших антикоммунистические настроения и взгляды.
Советско-финляндская война еще более настроила американцев и англичан против политики Москвы. Поражал сам факт нападения Советского Союза на маленькую страну, население которой по численности уступало столице СССР. Не менее преступной выглядела и попытка насильственной советизации Финляндии. Уже на второй день военных действий, т. е. 1 декабря 1939 г., в местечке Терийоки, куда вошли советские войска, было создано правительство во главе с финским коммунистом секретарем Коминтерна О.В. Куусиненом. Оно провозгласило себя временным народным правительством Финляндской Демократической Республики. В тот же день правительство СССР признало его и через сутки подписало договор о взаимопомощи и дружбе с только что объявленной республикой. Молотов получил повод уверять международную общественность (а заодно и советскую) в том, что СССР не ведет войну с Финляндией, а лишь помогает признаваемому им правительству и народу освободиться от засилья господствовавшей в стране клики. Одновременно под эгидой правительства Куусинена был создан корпус Финской народной армии.
Стремясь оправдать свои действия, Москва сообщила о радиоперехвате, с помощью которого в Кремле узнали о появлении в Финляндии правительства во главе с коммунистом. Однако эта лживая версия не могла оправдать военное вмешательство в жизнь Финляндии, отнюдь не угрожавшей своему соседу. В 90-е годы сотрудники МИД России рассказали о хранящихся в архиве их министерства материалах, из которых видно, как готовились первые заявления правительства Куусинена, договор о взаимопомощи и дружбе с СССР: сохранились тексты на русском языке, правленные рукой Молотова. Да и корпус Финской народной армии был сформирован до наступления Красной Армии, к тому же на территории Ленинградского военного округа[23].
Лига Наций в декабре 1939 г. исключила СССР из своего состава. Ранее такое решение принималось лишь по отношению к Японии, Италии и Германии. Четвертым агрессором был назван Советский Союз.
Даже вторжение в Польшу не вызвало в США столь бурного негодования, как нападение СССР на Финляндию. После начала военных действий 33 % американцев полагали, что Сталин представляет большую опасность для Европы, чем Гитлер, так как "коммунизм угрожал западной цивилизации". По мнению 30 % американцев, и Гитлер и Сталин были одинаково опасны; 16 % считали Гитлера большим источником тревоги, а Сталина только "копирующим его методы"[24].
В отчете посольства СССР в США за 1941 г. признавался рост в США антисоветских настроений вследствие советско-финляндской войны: "Антисоветская кампания... которая была поднята в США во время советско-финской войны 1939 - 1940 гг., в известной мере дезориентировала рабочий класс США в отношении внешней политики Советского Союза". Отчет подписал советник посольства А.А. Громыко[25]. Будущий министр иностранных дел СССР уже в 1941 г. умел в предельно осторожной форме информировать Молотова о явлениях, которые были очень неприятны не только наркому, но и руководству страны в целом. По существу же, он искажал истину, стараясь угодить начальству самого высокого ранга. Опрос, проведенный тогда службой Гэллапа, показал, что из 89 % американцев, имевших свое мнение о советско-финляндской войне, 99 % были на стороне Финляндии.
Нечто похожее происходило в Англии и в ряде других стран, где военно-политическая акция СССР воспринималась крайне негативно, а внешняя политика Сталина приравнивалась к захватническому курсу Гитлера. События 1940 - первой половины 1941 г. резко усилили эти настроения. Мир видел, как стремительно была разгромлена Франция. Одна за другой сдавались на милость германского фюрера страны Европы. Английские войска, в спешке бросая технику и снаряжение, ретировались на Британские острова. В апреле 1941 г. СССР и Япония (главный соперник США в Тихоокеанском регионе) подписали договор о нейтралитете. Как отмечают российские авторы, в этой ситуации и правительственные военные круги, и общественно-политические силы США, занимавшие антифашистские позиции, не без оснований видели в лице Советского Союза пособника агрессии фашистской Германии.
Нападение гитлеровской Германии на СССР существенно изменило настроения демократических слоев населения на всех континентах. Но было бы заблуждением полагать, будто прежний облик Сталина полностью исчез из памяти западных аналитиков, а тем более руководящих деятелей США или Англии. Если для антифашистски настроенных кругов этих стран Советский Союз быстро предстал надежным союзником по борьбе с агрессором, то определенная часть населения по инерции придерживалась взглядов, устоявшихся в годы прогерманской внешней политики СССР. В тот период "суть лисьей стратегии Сталина" многие видели в стремлении стравить капиталистические государства между собой, дождаться, когда они "уничтожат или резко ослабят друг друга во взаимной смертельной борьбе", чтобы потом вступить в войну и "установить свой порядок, используя чудовищную, безбожную доктрину коммунизма, ставшую с 1919 г. кошмаром Западной Европы". Подобные выражения очень часто появлялись в англо-американской прессе.
Современная литература, выходящая в России и за рубежом, не дает оснований утверждать, что Рузвельт, Трумэн или Черчилль отстаивали принципиально иные позиции. Степень индивидуальности каждого из названных лидеров несомненна. Но очевидно и то, что в рамках "большой тройки" они были едины и представляли лагерь, антиподом которого являлся Советский Союз, возглавляемый Сталиным. Годы антигитлеровской коалиции, жизненно необходимой для всех ее участников, не искоренили и не могли искоренить природы противоречий, порожденных Октябрьской революцией, возникновением государства, открыто выступавшего против капиталистического мира. Это хорошо понимали сами лидеры, свидетельством чего служит не только их практическая деятельность.
Для понимания сути этого вопроса большую пользу приносят (наряду с официальными документами) мемуары (прежде всего Черчилля), рассказы очевидцев. Сталин воспоминаний не писал. Тем интереснее записи некоторых его высказываний, касающихся взаимоотношений союзников времен войны.
Видный американский дипломат Стеттиниус издал в 1950 г. книгу, где, в частности, воспроизводится разговор, состоявшийся в 1945 г. в Ялте на одном из приемов в присутствии Рузвельта и Черчилля. "После войны, - сказал Сталин, - когда союзников будут разделять различия интересов, перед нами встанет сложная задача". И хотя тут же была высказана уверенность, что три великие державы сумеют сохранить прочные отношения ("наш союз выдержит испытание и в мирное время")[26], вождь готовился к реализации собственных планов.
Эти взгляды весьма отчетливо обнаруживаются при изучении событий 1943 г. Разгром немецко-фашистских войск на Волге окрылил Сталина. Доселе не имевший воинского звания, в марте 1943 г. он счел возможным, чтобы Президиум Верховного Совета СССР издал указ о присвоении ему звания Маршала Советского Союза. Анализ событий убедил Сталина в необходимости разработки мероприятий для послевоенного переустройства мира с учетом геополитических притязаний Москвы. Исход войны сомнений уже не вызывал. И вряд ли он всерьез огорчился, получив 4 июня 1943 г. совместное послание Рузвельта и Черчилля, из которого следовало, что открытие "второго фронта" откладывается примерно на год. Скорее, он даже был рад, ибо в нем проснулась алчность властелина-освободителя Европы. Теперь на первый план выдвинулась задача любой ценой закрепить стратегический успех и упрочить доминирующее военно-политическое положение СССР на мировой арене.
Почувствовав прилив сил, Сталин, надо полагать, с удовольствием подписал 5 июня 1943 г. совершенно секретное постановление ГКО, утвердившее "Мероприятия по улучшению зарубежной работы разведывательных органов СССР"[27]. Оно было подготовлено наркоматом госбезопасности и главным разведуправлением Красной Армии. Новизна секретнейшего документа (его содержание в полном объеме знали только два члена Политбюро ЦК ВКП(б) - Сталин и Маленков) заключалась в доктринальном замысле всеобъемлющего и постоянного политического сыска и контроля, который отныне вменялся в обязанность разведорганам СССР за рубежом; причем впервые внешней разведке поручался сбор сведений о религии и положении национальных меньшинств в иностранных государствах.
С того дня основное внимание советских спецслужб было направлено на работу в Германии, Италии, Японии и оккупированных ими странах, т.е. в поле зрения должны были постоянно находиться не только непосредственные военные противники, но и те регионы, которые вскоре могли оказаться в сфере политического влияния СССР. Одновременно подчеркивалась необходимость усилить разведработу в Англии, США и Турции. Тем самым с июня 1943 г. главные союзники Советского Союза по антигитлеровской коалиции были тайно отнесены Сталиным к разряду военно-политических конкурентов. Кто после этого скажет, что у вождя не было в 1943 г. новых, далеко нацеленных планов?
Включение Турции в одну группу с США и Англией, т. е. союзниками-конкурентами, объясняется просто. В послании Рузвельта и Черчилля, полученном 4 июня, сообщалось о возможности вовлечения этой страны в войну в качестве либо активного, либо пассивного партнера антигитлеровской коалиции[28]. Сталин отреагировал немедленно и собственноручно вписал Турцию не в разряд сателлитов Германии, а в список стран, подлежащих первоочередному наблюдению и контролю со стороны советской разведки.
Программа "улучшения зарубежной работы" предполагала полностью использовать как легальные, так и нелегальные возможности разведывательной деятельности, в том числе с помощью советских посольств, консульств, торгпредств, организаций типа Интуриста, ТАСС, Всесоюзного общества по культурным связям с заграницей.
Специально был выделен пункт, предусматривавший посылку за рубеж кадровых разведчиков в составе всевозможных комиссий и делегаций, а также привлечение к разведработе отдельных известных ученых, писателей, артистов и других деятелей науки и культуры. Руководству госбезопасности и секретариату ЦК ВКП(б) было дано поручение "разработать и представить на утверждение ЦК ВКП(б) "Инструкцию о правилах поведения советских граждан за границей", в которой должны быть в соответствующей форме отражены интересы разведывательных органов СССР"[29].
Вряд ли нужно объяснять, почему такой документ увидел свет не летом 1941 или летом 1942 г. Время его рождения четко фиксирует поворот Сталина от вынужденной, неожиданно затянувшейся обороны к давно задуманному наступлению. Имеются в виду не только и не столько фронтовые операции, сколько практическое осуществление идей, изложенных генсеком еще в 1927 г. и частично реализованных в ходе создания новых советских областей и республик в 1939 - 1940 гг. В конечном счете задачи, поставленные 5 июня 1943 г. перед разведслужбами СССР, по праву можно считать важной составной частью курса, рассчитанного на выход сталинизма за рамки одной страны.
Органы госбезопасности энергично взялись за выполнение поставленных задач. Одна из них была связана с изменением государственно-церковных отношений, инициированных Сталиным уже в 1943 г. К тому времени целесообразность перемен в религиозной политике советской власти стала ощущаться повсеместно. Церковь наглядно показала свою силу в войне с фашизмом; ее патриотическая деятельность вносила существенную лепту в борьбу с гитлеровцами, в частности на временно оккупированной территории СССР. И все же решающее значение имели внешнеполитические планы Сталина, вознамерившегося создать международный "православный Ватикан" с центром в Москве.
После предварительного совещания (с участием Маленкова, Берии и представителей наркома госбезопасности) вождь встретился в Кремле с иерархами Русской православной церкви. Результатом сентябрьского приема явилось создание Совета по делам русской православной церкви. Его главой был назначен полковник Г. Г. Карпов, который дотоле руководил одним из отделов НКВД, осуществлявшим различные антицерковные акции. Осенью 1943 г. "специализация" изменилась, но полковник не оплошал: через несколько месяцев управление внешними сношениями Московской патриархии полностью находилось под контролем Кремля.
Важным подтверждением наметившихся перемен в политике Москвы стал и роспуск Коминтерна. Произошло это в середине июня 1943 г. Официальные мотивы принятого тогда решения известны. Но лишь трем ближайшим соратникам довелось услышать от Сталина: "Опыт показал, что нельзя иметь международный центр для всех стран... Быть может, надо перейти к региональным объединениям...". Через два года после окончания второй мировой войны такое объединение возникнет - Коминформ. Остается добавить: в руководство Коминтерна в 1943 г. наряду с представителями ВКП(б) входили Димитров, Пик, Ульбрихт, Ракоши, Паукер, Коларов и другие деятели, которые вскоре возглавили коммунистические и рабочие партии, а затем и правительства стран Восточной Европы.
Одновременно блюли свои интересы и союзники по антигитлеровской коалиции. Для них главные замыслы Москвы не являлись секретом. Ошеломительные победы Красной Армии под Сталинградом, затем на Курско-Орловской дуге активизировали переговоры Вашингтона и Лондона о послевоенном переустройстве мира. В сложившихся условиях (в отличие от 1941 - 1942 гг.) все более реальное значение для Запада приобретала урановая проблема.
Как известно, первыми к ее практическому решению масштабно приступили американцы. Инициаторами выступили физики-эмигранты, знавшие о возможностях "третьего рейха" оказаться лидером в создании сверхмощного оружия массового поражения. После совещаний со Сцилардом и Теллером всемирно известный ученый Эйнштейн (что само по себе было очень важным фактором) обратился с письмом к Рузвельту. До начала второй мировой войны оставались считанные недели. В октябре 1939 г. Белый дом дал "добро".
Нападение Японии на США стало сигналом к интенсификации работ, связанных с урановой проблемой. В марте 1942 г. ученые заверили президента в реальности создания атомной бомбы в 1944 г. Рузвельт убедился, что главная задача ("суть вопроса") решается успешно: США выигрывают время в начавшейся гонке, т. е. в соревновании с Германией. (В скобках заметим: выделенные нами слова появились в лексиконе западных политиков задолго до того, как они вошли в обиход советских лидеров и коммунистической прессы.)
В июле 1942 г. исполнение беспрецедентной программы скорейшего решения урановой проблемы было передано в ведение армии, для чего был создан новый округ инженерных войск, включавший в свой состав исследовательские кадры, промышленные предприятия, разведорганы. Через месяц он был учрежден и назван Манхэттенским (отсюда и название "Манхэттенский проект"). Его руководителем стал сорокашестилетний бригадный генерал инженерных войск Л. Гровс. Он не имел никакого отношения к ядерной физике, но был широко известен крутым нравом, знанием промышленных и финансовых дел, а самое главное тем, что возглавлял строительство знаменитого Пентагона[30].
В 1943 г. серьезные сдвиги в решении урановой проблемы совпали по времени с коренным переломом в военных действиях на советско-германском фронте. Можно согласиться с теми авторами, которые считают, что в сложившихся условиях британский премьер-министр вновь стал думать о советском факторе, точнее, о возможности военной угрозы со стороны СССР после поражения Гитлера.
Никогда ранее "русский вопрос" в контексте с атомной бомбой на Западе не рассматривался. Его появление свидетельствовало о том, на какой стадии находилось практическое решение задачи, обеспечивавшей использование ядерной энергии в военных целях. И хотя взгляды Черчилля и Рузвельта совпадали не во всем, в главном они сошлись: атомный арсенал создается общими усилиями США и Англии с учетом перспектив дальнейшего развития событий и новых приоритетов во внешней политике обеих стран. Зарождалась атомная дипломатия, допускавшая в будущем ухудшение отношений с СССР при сохранении атомной монополии США
Таким образом, еще до первой встречи "большой тройки" политика Кремля, сила которого ярко проявилась в мощном наступлении Красной Армии, встревожила западных лидеров. Они и ранее опасались мирового коммунизма не менее, чем агрессоров, объединенных антикоминтерновским пактом. Отсюда и повышенный интерес к атомному оружию.
Генералиссимус догадывался о настроениях официальных союзников, но это не меняло его долгосрочных планов, тем более что он еще не имел должного представления о сути урановой проблемы и близости ее решения.
Особенно уверенно и властно Сталин вел себя после совещания глав государств, проходившего в декабре 1943 г. в Тегеране, где члены "большой тройки" впервые встретились вместе. Кстати сказать, Рузвельт по приглашению Сталина поселился в помещении посольства СССР, и советские спецслужбы постарались записать каждое слово президента США и его сотрудников.
Те, кому довелось в ту пору общаться с "хозяином" в его рабочем кабинете или за обеденным столом на ближней даче, т. е. в Волынском, замечали, что в разговорах, касавшихся Англии и США, Сталин жестко критиковал их правительства и лидеров, иногда с ехидцей называя союзничками.
Бросалось в глаза и усиление внимания к послевоенному развитию. Назначенный в 1944 г. наркомом нефтяной промышленности Н.К. Байбаков на всю жизнь запомнил первую встречу с вождем. Особенно его поразила заключительная часть беседы:
- Товарищ Байбаков, вы думаете, союзники не раздавят нас, если увидят возможность раздавить?
- А как они смогут раздавить?
- Очень просто, - ответил Сталин, - мы создали и танки, и самолеты, и машины. Много у нас захваченной техники. Но они же останутся без движения, если не будет нефти, бензина, дизельного топлива. Нефть - это "душа" военной техники, а я бы добавил, и всей экономики.
Когда же речь пошла о немедленном развертывании новой нефтяной базы "второго Баку", о капиталовложениях и рабочей силе, Сталин велел изложить конкретные просьбы в письменном виде и тут же по телефону сказал Берии, который курировал топливные отрасли: "Лаврентий, все, что попросит товарищ Байбаков для развития нефтяной промышленности, нужно сделать"[31].
Следует ли отсюда, что советское руководство, традиционно подозревая буржуазный Запад в своекорыстии и вероломстве, заранее готовилось к обороне? По-видимому, нет, ибо не только опыт, накопленный до 22 июня 1941 г., но и акции, предпринятые после Сталинградской битвы (о чем говорилось выше), являлись звеньями единой стратегии большевиков.
Как-то в разгар войны, вспоминал нарком финансов А.Г. Зверев, в кабинете у Сталина был затронут вопрос о несоответствии внешнего вида монет административно-политическому делению СССР. На монетах с изображением советского герба в соответствии с конституцией 1936 г. значились одиннадцать союзных республик. Молотов предложил ничего не менять до завершения войны, пока окончательно не прояснится, сколько республик входит в СССР. Один из участников заседания всполошился: "Вы полагаете, что мы можем их частично потерять?". Сталин с обнадежившей всех усмешкой прервал прения и поддержал своего заместителя[32].
Много позднее Молотов, до конца своих дней отрицавший факт подписания секретных протоколов к договору 1939 г., самодовольно признавался: "Свою задачу как министр иностранных дел я видел в том, чтобы как можно больше расширить пределы нашего отечества. И кажется, мы со Сталиным неплохо справились с этой задачей"[33].
Ту же мысль (но заглядывая в будущее) высказывал и сам Сталин. В 1944 г., беседуя с одним из лидеров югославских коммунистов тех лет М.Д. Джиласом, он был предельно откровенен: "Это война не то что в прошлые времена. Тот, кто захватил территорию, устанавливает на ней свой общественный строй. Каждый устанавливает свою систему, если его армия достаточно сильна, чтобы сделать это. Иначе и быть не может"[34].
Через год вторая мировая закончилась, и жизнь стопроцентно подтвердила правоту и прагматизм вождя советских коммунистов. Какой строй, какая система были установлены в Италии после разгрома фашизма и казни Муссолини? Разве не Англия и США сыграли здесь решающую роль? Сегодня каждый желающий может узнать и о том, как сложилась послегитлеровская судьба Западной Германии, где в течение длительного времени руль управления находился в руках военной администрации, состоявшей из представителей США, Англии и Франции. Не менее поучительна история преобразования ранее милитаристской Японии в либерально-демократическое государство. И здесь не обошлось без прямого вмешательства США, чьи войска расположились на территории вчерашнего противника и повседневно помогали проводить реформы под руководством американского генерала Макартура.
Формально то же самое происходило на Востоке Европы: в Польше, Чехословакии, Болгарии, одним словом, там, где вскоре после разгрома фашизма возникли страны народной демократии. Но если в Италии, Западной Германии, Японии принимались меры для либерализации режимов, возрождения многопартийной системы, парламентаризма, то в странах Восточной Европы приоритетным стал курс на советизацию. Это означало утверждение режимов, в рамках которых, как и в СССР, жизнь общества должна была предопределяться властью одной партии, господством одной формы собственности, одной идеологии, одного вождя.
Следовательно, давний прогноз о неизбежности формирования двух лагерей становился практикой уже на исходе второй мировой войны. Ныне не только за рубежом, но и в России опубликованы многочисленные документы и научные исследования, свидетельствующие об усилении напряженности во взаимоотношениях между союзниками по антигитлеровской коалиции как в Тихоокеанском регионе, на Дальнем Востоке, так и в Европе, особенно в странах восточного региона, прежде всего в Польше.
Подчеркнем еще раз: противостояние планировалось и начиналось задолго до того, как заговорили о распаде "большой тройки", намного раньше, чем место Рузвельта занял Трумэн. Теперь не секрет, какие планы советское командование готовилось реализовать на завершающем этапе военных действий в Европе. "Если бы Черчилль задержал на год открытие второго фронта на севере Франции, Красная Армия дошла бы до Франции", - сказал Сталин лидеру французской компартии М. Торезу в беседе с участием Молотова и Суслова. Завершая свою мысль, советский генералиссимус добавил: "...мы даже думали о том, чтобы дойти до Парижа".
И далее: "Торез говорит, что он может подтвердить товарищу Сталину: французский народ с энтузиазмом приветствовал бы Красную Армию.
Сталин: В таком случае картина была бы совершенно другой".
Расчувствовавшись, Торез признался главному большевику мира: "Я, хотя и француз, но в душе советский гражданин"[35]. Беседа проходила 18 ноября 1947 г. Генеральный секретарь ФКП занимал в то время пост заместителя председателя Совета министров Франции. Это не помешало ему сообщить кремлевским руководителям о наличии у французских коммунистов замаскированных складов оружия, боеприпасов и подпольных радиостанций для связи с Москвой. Сталин, в свою очередь, подтвердил возможность поставки оружия.
"Мы все коммунисты, и этим все сказано". Так со свойственной ему лапидарностью "вождь всех народов" выразил суть и дух беседы, считавшейся государственной тайной почти полвека.
Ныне это выглядит наивно, но в середине 40-х годов, да и много позже, политика тиражирования сталинизма, воспроизводства советского образа жизни в мировом масштабе огласке не подлежала. Складывалась парадоксальная ситуация. Большевики находились у власти почти 30 лет; за это время выросли поколения, с детства чувствовавшие превосходство над буржуазным миром; десятки миллионов людей верили в неодолимость идей коммунизма, они считали естественным революционное преобразование, происходившее в странах, освобождаемых Красной Армией от фашизма. Тем более странным выглядел запрет на любые публикации и устные выступления, касавшиеся вопроса о прямой помощи СССР братским народам Европы и Азии, которые (как писали советские газеты) вставали на путь строительства новой демократии. (Попутно заметим, что еще более жестко преследовались любые разговоры о финансовой поддержке, оказываемой ВКП(б) коммунистическим и рабочим партиям зарубежных стран.)
Студенты исторического факультета МГУ навсегда запомнили, как профессор философии А.Я. Зись осенью 1947 г. объяснял закономерность распространения идей марксизма-ленинизма в XX в. Под конец лекции он получил записку: "Скажите, если можно, откровенно: мы помогаем Китаю?". Преподаватель неожиданно для всех твердо ответил: "Да". После этого с гордостью воскликнул: "Помогаем уже тем, что существуем!". "Коммунистическая аудитория" (так называлась самая большая учебная аудитория в здании МГУ на Моховой, где проходила лекция) взорвалась аплодисментами. Хлопали единодушно, долго и радостно. Понравились и форма и суть ответа.
Сказать большее даже очень опытный лектор не мог, не имел права. А ведь заканчивался 1947 год, памятный образованием Коминформа, развертыванием в СССР антиамериканской пропаганды, первыми шагами в создании Совета экономической взаимопомощи (СЭВ). Такой вопрос в 1945 г. на лекции не задали бы.
Впоследствии стала ясна причина такой сверхсекретности. В 1945 г. раскол антигитлеровской коалиции находился еще в начальной стадии. Во всяком случае, до Хиросимы и Нагасаки Сталин оценивал международное положение СССР с позиций победителя, чья армия в Европе была самой крупной, наиболее мощной и опытной. И он чувствовал себя вправе, разговаривая с любым зарубежным лидером, требовать максимального уважения к стране, внесшей наибольший вклад в разгром общего противника. При этом ему хотелось выглядеть миротворцем, мудрым государственным деятелем, способным на компромиссы, не желающим кого-либо обидеть, а тем более унизить несправедливым отношением.
Сколько-нибудь серьезных и открытых конфликтов Сталин всегда стремился избегать. Скрытный и двуличный по природе, он неизменно строил свою политику так, чтобы в нужный момент иметь запасной вариант, чаще всего утаенный им даже от самых близких соратников. Собственное коварство делало его архиподозрительным, особенно к представителям противоположного лагеря.
В условиях любого тоталитарного режима личные качества вождя в той или иной степени существенно отражаются на поведении всех слоев населения страны. В СССР это воздействие сказывалось едва ли не на каждой семье, осложняя жизнь общества двойным стандартом мышления и повседневных поступков. Можно согласиться с теми психологами, по наблюдениям которых особый урон наносили неожиданные для трудящихся повороты в политике партийно-государственного руководства. Разве не таким зигзагом для страны оказался союз с Гитлером, заключенный в августе - сентябре 1939 г.? Долгое время миллионы членов ВКП(б) и ВЛКСМ не могли разобраться сами, а тем более объяснить остальным слоям населения, почему запрещена антифашистская пропаганда, с какой целью советская печать одобрительно пишет об успехах вермахта в Европе, в связи с чем сняты с киноэкранов фильмы, разоблачающие гитлеровский нацизм и т. д. Вопрос о том, кто будет в сложившейся обстановке главным противником Красной Армии и всего народа, дотоле достаточно понятный, терял былую ясность и определенность.
Судя по всему, Кремль не прошел мимо этого урока, когда исподволь стал разрабатывать планы, подлежащие реализации после завершения войны. Некоторые факты о начале будущей переориентации приводились выше. Публикация беседы Сталина с Торезом (ее достоверность никаких сомнений не вызывает) открыла дополнительные возможности для освещения данной проблемы. Речь идет об осмыслении широкого круга архивных документов, ставших доступными в 90-е годы, а также источников мемуарного жанра.
К первым относятся материалы о деятельности большой группы бывших сотрудников Коммунистического интернационала и ряда организаций, возникших при их непосредственном участии сразу же после роспуска Коминтерна. Плоды их многоаспектной работы раскрывались по мере того, как военные действия переносились за пределы СССР и все более масштабно развертывался процесс создания условий для прихода к власти коммунистов в освобождаемых странах. Г. Димитров, ранее занимавший пост одного из руководителей Коминтерна, теперь возглавлял отдел ЦК ВКП(б), который (разумеется, секретно) действовал в русле, проложенном его предтечей. При этом большевизм, о чем мечтал Ленин, был "образцом тактики для всех". С учетом новой международной обстановки ближайшей целью становилось формирование сообщества государств, возглавляемого Советским Союзом (термин "мировая социалистическая система" возник несколько позже). Москва, не жалея сил и средств, готовила кадры, в том числе партийных организаторов, работников спецслужб; на иностранных языках издавалась обширная пропагандистская литература; радио регулярно вело передачи для стран восточной Европы, а также Франции[36].
Взаимоотношения Кремля и Коминтерна рассмотрены в статье М.М. Наринского, опубликованной в книге "Другая война: 1939 - 1945" серии "Россия: XX век". Автор показывает, в какой мере советско-германское сотрудничество конца 1939 - начала 1941 гг. подорвало позиции Коминтерна (и в целом левых сил) в мире. Делается попытка выяснить, насколько Сталин в действительности учитывал роль международного коммунистического движения в своей внешней политике на рубеже 30 - 40-х годов. Последнее тем более интересно, что в исторической и публицистической литературе сталкиваются диаметрально противоположные точки зрения (причем, как правило, весьма аргументированные).
Бывшие работники Коминтерна вели активную работу среди солдат, офицеров и генералов, взятых в плен Советской Армией. Одновременно на территории СССР с 1943 г. шло создание польских, чехословацких, югославских и румынских частей и соединений, готовых принять активное участие в национально-освободительной борьбе и изгнании гитлеровцев из своих стран. Ко времени открытия союзниками второго фронта в Европе, т. е. к июню 1944 г., численность этих соединений превысила 103 тыс. человек; в политическом плане они разделяли платформу Народных фронтов, руководимых коммунистами Польши, Чехословакии, Югославии и Румынии[37].
Современная литература изобилует документами, показывающими, сколь настойчиво и последовательно Сталин, Молотов, а также их сподвижники стремились в 1941 - 1945 гг. рассеять прежние представления Запада о желании СССР "большевизировать" другие страны. Делалось немало, чтобы снять опасения правящих кругов США и Англии относительно перспектив дальнейшего сотрудничества Советского Союза с ними. Нельзя сказать, что действовали они безуспешно.
В мае 1943 г. сотрудники управления стратегических служб США (УСС - предшественник ЦРУ) подготовили для Рузвельта два меморандума со сведениями о внешнеполитической линии Кремля. "Москва, - сообщали аналитики, - не планирует овладение чужими территориями, чтобы включить их в Советский Союз. Сталин желает остаться в национальных границах России". Москва, продолжали они, будет удовлетворена, "если будут созданы дружественные правительства в соседних государствах: в Польше, Финляндии, Венгрии, Румынии и на Балканах, причем эти страны не обязательно должны быть коммунистическими". В меморандуме, составленном в июне 1943 г., подчеркивалась необходимость "осознать глубокие изменения в советском коммунизме". Суть перемен, по мнению спецслужб, заключалась в отказе от чистоты коммунистической идеологии во имя идей отечества и защиты национальной безопасности[38].
Вероятно, вождь ВКП(б) остался бы доволен текстами процитированных меморандумов, которые были составлены на основе "доверительных" бесед работников УСС с различными советскими представителями в США. Но он наверняка не хотел, чтобы президент США знал о его подлинных намерениях, высказанных, например, в разговорах с М. Джиласом в 1944 г. или в беседе с руководителями болгарских и югославских коммунистов в январе 1945 г.
В ходе последней, состоявшейся за четыре месяца до победы, Сталин следующим образом оценил текущий момент и предстоящий после второй мировой войны конфликт двух систем: "Кризис капитализма проявился в разделении капиталистов на две фракции: одна - фашистская, другая - демократическая. Получился союз между нами и демократической фракцией капиталистов, потому что последняя была заинтересована не допустить господство Гитлера, так как это жестокое господство привело бы рабочий класс до крайности и до свержения самого капитализма. Мы теперь с одной фракцией капиталистов против другой, а в будущем и против этой фракции капиталистов"[39].
Союзники по антигитлеровской коалиции догадывались о желании кремлевских политиков максимально продвинуть Красную Армию на западном направлении. Черчилль тем временем настойчиво добивался ускоренного броска англо-американских войск на Восток, требуя от Д. Эйзенхауэра, чтобы именно части США первыми вошли в Берлин и освободили хотя бы некоторые районы Чехословакии. Установлено, что Сталин допускал и иной сценарий.
Сведения о намерениях пробиться через Германию и выйти на территорию Франции появились давно. Еще в 1965 г., когда отмечалось 20-летие победы, известный германист Д.Е. Мельников, делясь воспоминаниями о нелегкой работе переводчика в военную пору, затронул эту тему. Так, однажды он получил необычное задание: выявить среди немецких пленных тех, кто участвовал в боевых действиях на западном фронте, прежде всего во Франции. Позднее Мельников узнал, что двух офицеров из числа опрошенных вызвали в Москву. А еще через несколько лет один из сослуживцев признался ему, что он тоже готовил материалы для руководства, обсуждавшего вопрос о возможности ведения боевых операций на территории Франции.
Бывалого переводчика и крупного историка, умевшего, по его словам, держать язык за зубами, удивили открытость и осведомленность этого человека, о существовании которого он еще недавно не имел никакого представления. Но, узнав прежний чин и звание коллеги, понял, в подготовке каких материалов участвовал в далеком 1944 г.
Чуть позже эта же тема была затронута во время встречи сотрудников Академии наук СССР с маршалом Г.К. Жуковым. Прославленный полководец держался с достоинством, уверенно и четко отвечал на вопросы. Один из них касался возможностей советских войск самостоятельно, без прямой поддержки союзников в Европе разгромить Германию и освободить Париж. Без промедления маршал ответил: "...Ко времени открытия второго фронта мы уже освободили временно оккупированные противником территории и вышли на государственную границу СССР, перешли ее. Каждый месяц задержки с открытием второго фронта означал бы наше дальнейшее продвижение в Западную Европу без прямой поддержки союзников по антигитлеровской коалиции".
После официальной части Г.К. Жукова попросили ответить на этот вопрос подробнее. "Это не моя компетенция, - заметил он. - Но я не сомневаюсь, что военные историки со временем дадут полную картину. И это нужно сделать, чтобы мир лишний раз увидел, на какие ратные дела был способен наш народ".
Мог ли еще более определенно выразиться маршал? Напомним, в октябре 1957 г. пленум ЦК КПСС освободил его от должности министра обороны СССР, от обязанностей члена ЦК и отправил на пенсию. Опала продолжалась более семи лет. Встреча с работниками Академии наук стала одной из первых после вынужденного перерыва.
Совсем в другой обстановке высказывался Д. Самойлов, служивший в конце войны сотрудником разведотдела штаба 1-го Белорусского фронта, которым тогда командовал Г.К. Жуков: "Вариант дальнейшего похода на Европу - война с нынешними союзниками - не казался невероятным ни мне, ни многим из моих однополчан. Военная удача, ощущение победы и непобедимости, не иссякший еще наступательный порыв - все это поддерживало ощущение возможности и выполнимости завоевания Европы".
В отличие от командующего, которому в 1965 г. приходилось публично напоминать об уровне своей компетенции, его офицер вел себя в 1990 г. раскованнее. Начинавшаяся в жизни советского общества гласность позволила ему открыто, в печати, признаться: мозговой центр фронта, овладевшего Берлином, чувствовал себя готовым к завоеванию Европы[40].
В условиях гласности появились и другие, подобные этому, документы. Особенно важен текст беседы Сталина и Тореза. В итоге мы видим, как неумолимо нарастал драматизм событий, порожденный, в конечном счете, приближением финального часа второй мировой войны. Опасность, в равной мере грозившая существованию в одном случае сталинскому режиму, в другом - буржуазно-демократическому обществу Англии и США, совместными усилиями была преодолена. И тогда с новой силой обнаружилось, что в стане победителей неизбежен раскол, ибо коалиция лишь на вполне определенный период смогла объединить такие антиподы, как СССР, с одной стороны, США, Англия - с другой.
Ни Рузвельт, ни Черчилль (позднее Трумэн и Эттли) не собирались (да и не могли) изменять в угоду стране Советов существо внешней и внутренней политики возглавляемых ими государств. В таком же положении находился и Сталин. Более того, он и его соратники, присягая догмам большевизма, не сомневались в закономерности будущего столкновения двух, как они утверждали, антагонистических, систем. С таких позиций они оценивали договоры с Гитлером, подписанные в 1939 г. Точно так же они воспринимали партнеров по антигитлеровской коалиции.
Это обстоятельство хорошо раскрыто в мемуарах Джиласа. Описывая свой первый визит к Сталину, он вспоминает, как они оба одновременно взглянули на карту мира. Советский Союз, обозначенный красным цветом, выделялся на общем фоне и казался больше, чем обычно. Уловив настроение югославского коммуниста, Сталин подошел к карте, провел рукой по СССР и воскликнул: "Никогда они не смирятся с тем, чтобы такое пространство было красным - никогда, никогда!"[41]
Гость понимал, о ком идет речь. За мгновение до этого хозяин кабинета, не стесняясь в выражениях, ругал Рузвельта и Черчилля, символизировавших для него алчность, обман и другие пороки капиталистического общества. Джилас, в ту пору очарованный Сталиным, веривший каждому его слову и обещанию, оправдывавший даже репрессии 30-х годов, удивился тому, что брань в адрес союзников раздавалась за сутки до открытия второго фронта (о чем Москва знала заранее).
Взаимная подозрительность и недоверие все более явственно отделяли союзников друг от друга. Не проходило дня, чтобы в американской печати не появлялась та или иная статья, касавшаяся возникавших между США и СССР осложнений. Центральное место занимали материалы, ставившие под сомнение обещание советского правительства гарантировать демократические выборы в освобожденной Польше. Газеты пестрели сообщениями о вмешательстве Красной Армии, НКВД и других спецслужб в формирование органов власти, о насильственном устранении и арестах противников коммунистов. Работы российских историков, в частности сборник документов "НКВД и польское подполье"[42] подтверждают обоснованность тревоги демократической общественности за рубежом.
Многочисленные протесты вызвало немотивированное присутствие военных соединений СССР в Северном Иране, где прокоммунистические силы пытались прийти к руководству, создать "автономии", дабы потом добиться их воссоединения с СССР. Схожим камнем преткновения оставался вопрос о статусе китайской провинции Синьцзян. На Западе также были известны высказывания монгольских и болгарских коммунистов о целесообразности вхождения их стран в СССР.
В свою очередь, немало претензий предъявлял и Кремль. Поначалу главный упрек был связан с затяжкой открытия второго фронта. Весной 1945 г. крайнее раздражение Москвы вызвало решение Трумэна приостановить ленд-лиз. Серьезные расхождения обнаружились при решении вопроса о репарациях; спор шел о размерах и порядке возмещения урона, причиненного Советскому Союзу гитлеровской агрессией. Не оправдывалась надежда московских верхов на получение многомиллиардного кредита со стороны США. Но, пожалуй, наиболее болезненно Москва отнеслась к твердой позиции Вашингтона не предоставлять СССР право иметь свою зону оккупации в побережной Японии. Сталин, письменно просивший Трумэна учесть вклад советских войск в разгром императорской армии, был уязвлен и даже унижен. Подобные обиды он не привык прощать.
Сопоставляя объективные и субъективные факторы, приведшие к распаду "тройки", уместно задуматься над тем, в какой мере СССР был готов к масштабному экономическому сотрудничеству с США в послевоенные годы. В нашей литературе этот вопрос затрагивается весьма скупо. Между тем его освещение принципиально важно.
Кремлевские руководители не раз заявляли о целесообразности налаживания торговых контактов, о желании покупать американское оборудование, локомотивы, железнодорожные вагоны, зерно, мясо, хлопок и другие товары. Расплачиваться советская сторона намеревалась сырьем и золотом. Москва активно поддержала идею создания Организации Объединенных Наций; ее представители принимали участие в разработке программных документов Международного валютного фонда (МВФ), Всемирного банка и некоторых других подобных организаций.
Высокопоставленные работники наркоматов иностранных дел, внешней торговли, финансов, занимавшиеся практической реализацией партийных заданий, разносторонне анализировали выгоды вхождения СССР во Всемирный банк, в МВФ, в Международный банк развития и реконструкции. В одном из отчетов о ходе переговоров они предупреждали: "Отказ СССР от участия в международных валютных организациях сыграет лишь на руку реакционным элементам в составе финансового капитала США и Англии, являющимися противниками послевоенного сотрудничества основных стран в деле поддержания международного мира и порядка"[43].
В сентябре 1945 г. во время встречи с группой американских конгрессменов советский генералиссимус всячески заверял заокеанских визитеров в заинтересованности СССР стать более открытой страной, готовой к компромиссам и уступчивости. Рассуждения о неотвратимости конверсии он дополнил обещанием в скором времени вывести советские войска из Восточной Европы. Столь же сенсационным было для конгрессменов намерение Сталина сделать государственную статистику СССР (прежде всего по экономическим вопросам) намного доступнее, чем прежде[44].
Приблизительно то же самое услышал в Кремле Э. Рузвельт, сын покойного президента США. Его, в частности, беспокоило, будет ли СССР представлять ООН сведения о деятельности научно-исследовательских институтов и предприятий, производящих вооружения и связанных с разработкой атомной проблемы. Ответ Сталина обнадеживал: "На основе принципа равенства для России не должны делаться никакие исключения. Россия должна подчиняться тем же правилам инспекции и контроля, как и любые страны"[45].
В 1946 г. увидела свет монография директора Института мирового хозяйства и мировой политики академика Е.С. Варги. Известный ученый, ветеран большевистской партии сделал смелую по тем временам попытку некоторого пересмотра довоенных представлений о неизбежной изолированности СССР и органической враждебности капиталистического мира к налаживанию взаимовыгодной торговли и экономических связей с Советским Союзом. Правительства западных стран, утверждал он, отныне не могут не считаться с мощью СССР, доказанной на полях сражений второй мировой войны, и с силами демократии; в этих условиях политика разжигания противоречий между системами не даст реакционным кругам желаемого результата: им будет нелегко решиться на вооруженное столкновение с социализмом[46].
Одновременно институт подготовил для директивных инстанций, т. е. для высшего руководства страны, ряд служебных записок, развивающих и конкретизирующих исследование Варги. Ставилась задача обосновать целесообразность такого развития страны, которое позволило бы избежать соревнования в вооружениях с Америкой. Приоритетное значение получал курс на "удовлетворение потребностей населения", на "создание условий жизни, достойных советского человека"[47].
Если судить по внешнеполитическим заявлениям, то Сталин в 1946 г. разделял взгляды ученых и ведущих работников упоминавшихся выше наркоматов, утверждавших, что в мире складывается новая обстановка и ею надо воспользоваться для энергичного укрепления экономических связей с США. Впрочем, не исключено и другое: ученые и практики выступали ретрансляторами определенных замыслов вождя. Как бы то ни было, советские люди и общественность за рубежом имели возможность видеть, что Москва вовсе не нагнетает панические настроения, подобно тем западным органам печати, которые первыми пустили в оборот слухи о близости и опасности военных столкновений между союзниками по разгрому вермахта и милитаристской Японии.
Широкую огласку получили в те дни ответы Сталина на вопросы американского корреспондента А. Верта. "Я не верю в реальную опасность "новой войны", - сказал он. - Нужно строго различать между шумихой о "новой войне", которая ведется теперь, и реальной опасностью "новой войны", которой не существует в настоящее время". Особенно многозначительной была его фраза: "Я не думаю, чтобы правящие круги Великобритании и Соединенных Штатов Америки могли создать "капиталистическое окружение" для Советского Союза, если бы даже они хотели этого..."[48]
По прошествии полувека едва ли найдется историк, который всерьез станет уверять, будто финал только что закончившейся войны, противоречия между победителями вплотную подвели их к кровавому столкновению. США - самая мощная держава - в новой мировой схватке не нуждались. В Москве достаточно хорошо понимали масштабы и последствия собственных потерь. Так что сталинская оценка сложившейся тогда ситуации была верна, и ничего нового осенью 1945 г. в ней не содержалось. Но кремлевский вождь преподнес и сюрприз: впервые во всеуслышанье он предостерег тех, кто надеялся возродить вдоль границы СССР былой "санитарный кордон". Любому здравомыслящему политику Кремль дал понять, что западными соседями Советского Союза могут быть только дружественные ему страны. Тем самым правящим кругам США и Англии ясно и открыто объяснили, какие режимы Москва будет поддерживать в Польше, Чехословакии, Болгарии и т. д. Ранее подобная тематика обсуждалась строго конфиденциально, как правило, на уровне "тройки" и министров иностранных дел. Сентябрьское интервью 1945 г. обозначило доминанту предстоящих в странах Восточной Европы перемен.
Решимость, с которой Сталин официально обнародовал свои ближайшие планы, имела серьезные основания. Напряженность во взаимоотношениях Кремля и Белого дома быстро нарастала. Время подтвердило, что ее важнейшим фактором становилась атомная проблема. Ныне большинство исследователей сходятся на том, что конфронтация двух систем была после войны неизбежной, даже если бы ученые не овладели тайнами атомного ядра к началу 40-х годов. Трагедия Хиросимы и Нагасаки не просто потрясла мир, но и обозначила начало принципиально новой эпохи в истории человечества. И хотя должное осознание этого пришло не сразу, ведущие политики крупнейших государств быстро поняли, что сулит миру монополия на атомную бомбу.
Рассекреченные на исходе XX в. архивные документы показывают, как после августовских взрывов вопрос об атомном оружии обсуждался по обе стороны океана. В сентябре 1945 г. в Белом доме прошла оживленная дискуссия, продолжившая дебаты, начавшиеся месяцем ранее. Столкнулись две точки зрения правящей элиты США. Сторонники умиротворения предлагали обменяться информацией с СССР, имея в виду атомные секреты. Заботясь о стабилизации международной обстановки, они высказывались за сотрудничество с главным партнером по антигитлеровской коалиции. Некоторые опасались при этом утечки военных тайн или того, что Советский Союз сумеет самостоятельно создать атомную бомбу, а это, мол, негативно скажется на взаимоотношениях с русскими.
Верх в споре одержала группировка, в которую, в частности, входили министры военно-морского флота, финансов, юстиции и другие видные деятели. Эти люди, уверовав во всемогущество США, безоговорочно ратовали за атомную монополию. США, по их убеждению, были призваны единолично поддерживать порядок во всем мире. Советский Союз внушал им опасение как тоталитарное государство, не соблюдавшее прав человека[49].
Аналитики управления стратегической службы США тогда же подготовили новые документы. Один из них, в частности, назывался "Политика СССР и атомная бомба". Авторы разделяли мнение о тоталитарном характере советского общества, но вывод делали иной, нежели противники умиротворения: "Следует исходить из того, что реализм русских заставит их признать насущную необходимость всемерного расширения исследований в области ядерной физики. Можно ожидать, что энергия ученых и естественные ресурсы страны будут направлены на решение главной проблемы. И это будет сделано в таких масштабах и пропорциях, которые едва ли возможны для демократической страны в мирное время (выделено авт.)"[50].
Воздадим должное сотрудникам американских спецслужб: подготовленные ими в августе - сентябре 1945 г. материалы отличались реализмом; более того, их мнение о сложившейся ситуации и оценка российского потенциала адекватно отражали позицию Сталина. Именно тогда он выделил атомную проблему в качестве главной, решение которой предопределяло место Советского Союза в послевоенном мире, соотношение СССР - США, соревнование двух систем. Бесспорно, в его власти был и другой путь, прежде всего энергичное восстановление народного хозяйства, городов, сел, жилищ, крупный подъем жизненного уровня обескровленного и уставшего народа, социальная защита ветеранов войны и труда, множества обездоленных семей... Разве не о такой нормальной человеческой судьбе мечтали советские люди, надеясь на светлое будущее?
Прославленный писатель А.Н. Толстой в 1943 г. смело доверил своей записной книжке планы послевоенного развития: "Что будет с Россией. Десять лет мы будем восстанавливать города и хозяйство. После мира будет нэп. Сущность этого нэпа будет в сохранении основы колхозного строя, в сохранении за государством всех средств производства и крупной торговли. Но будет открыта возможность личной инициативы, которая не станет в противоречие с основами нашего законодательства и строя, но будет дополнять и обогащать их. Будет длительная борьба между старыми формами бюрократического аппарата и новым государственным чиновником, выдвинутым самой жизнью. Победят последние. Народ, вернувшись с войны, ничего не будет бояться. Он будет требователен и инициативен. Расцветут ремесла и всевозможные артели, борющиеся за сбыт своей продукции. Резко повысится качество. Наш рубль станет международной валютой... Китайская стена довоенной России рухнет. Россия самым фактом своего роста и процветания станет привлекать все взоры"[51].
Мысли о нэпе, о мероприятиях, которые бы развязали инициативу сельских тружеников и материально заинтересовали их в росте производительности труда, будоражили многих, в первую очередь жителей деревни, чьи настроения точно выразил поэт: "В каждой третьей хате со стены смотрит не вернувшийся с войны".
Вождь, конечно, имел представление, по крайней мере, о минимальных потерях СССР в только что закончившейся схватке с фашизмом. В начале 1946 г., зная его взгляды, ему доложили, что в период войны погибло 15 млн человек*. Сталин счел нужным обнародовать цифру в 7 млн. Тогда же был опубликован пятилетний план восстановления и дальнейшего развития народного хозяйства на 1946 - 1950 гг. Однако через несколько месяцев Сталин, отвечая на вопрос американского корреспондента Юнайтед Пресс о том, сколько времени потребуется для восстановления опустошенных районов Западной России, признал: "Шесть-семь лет, если не больше"52.
_______________________
* По данным государственной статистики, в январе 1940 г. в СССР проживало 194,1 млн человек. Война приостановила рост населения, и лишь в январе 1955 г., т. е. почти через десять лет после возвращения к мирной жизни, численность населения Советского Союза достигла 194,4 млн человек.
_______________________
В наихудшем положении оказалась деревня. Даже после возвращения демобилизованных воинов трудоспособных было почти на треть меньше, чем до войны. На Украине и особенно в Белоруссии во многих селениях вообще не было взрослых мужчин. Обрабатываемые площади сократились примерно на 30 %. Повсеместно господствовал ручной труд. В стране разразился голод. Отмену карточной системы пришлось отложить до декабря 1947 г.[53]
Для нормализации жизни требовались не только время и колоссальное напряжение физических и моральных сил населения - нужны были громадные финансовые затраты. Поэтому большие надежды возлагались на репарации, американские займы, экономические связи с международными организациями.
Но Сталин не был бы самим собой, не стал бы создателем "мировой социалистической системы", если бы снизошел до повседневных потребностей и интересов не то что отдельных людей или семей, но народов и стран. Появление атомной бомбы, явно нарушавшей прежнее соотношение военной мощи СССР и США, не отменило ранее намеченных планов. В середине 40-х годов Сталин, овеянный мифами и легендами, уже не мог остановиться на пути, который сделал его одним из главных вершителей судеб человечества. Из "большой тройки" он остался один: Рузвельт умер, Черчилль - в отставке. Почему бы вообще не быть единственным?
Сталин и раньше не сомневался в обреченности империализма: первая мировая война расколола старый мир, возник Советский Союз; вторая мировая война явно ослабила капиталистическую систему и позволила сформировать социалистический лагерь. После поражения и капитуляции Германии, Италии, Японии, серьезного ослабления Англии и Франции согласно его логике следовало, что в будущем столкновении двух противоборствующих систем идеи научного коммунизма победят на всей планете.
Иначе говоря, только атомная бомба в руках хозяев Уолл-стрита отныне могла помешать успешному движению коммунистов к освобождению человечества от угнетения и эксплуатации. Следовательно, ликвидация атомной монополии США стала задачей номер один. Именно поэтому секретные постановления ГКО, принятые в августе 1945 г., необходимо рассматривать как важный рубеж не только в создании советского атомного оружия. Не боясь громких слов, подчеркнем главное: с того момента реальностью становится поворот к политике, на многие десятилетия предопределившей жизнь советского общества и характер взаимоотношений двух мировых систем.
Новые государственные структуры, наделенные чрезвычайными полномочиями, возглавляемые плеядой опытных, выдающихся организаторов, стремительно развернули свою деятельность. С каждым днем в нее вовлекался все более широкий круг людей, институтов, предприятий, отраслей промышленности. В начале января 1946 г. был создан общесоюзный комиссариат, объединивший основные объекты упраздненного наркомата боеприпасов, а также тракторные заводы и другие многочисленные производства, ранее связанные с оснащением Красной Армии вооружением и самой современной техникой. Естественно, все подобные мероприятия проводились в условиях невиданной ранее секретности и строжайшей дисциплины, что обеспечивалось силами спецслужб и войск НКВД Сформированное таким образом ведомство (его возглавил Б.Л. Ванников) называлось наркоматом сельскохозяйственного машиностроения (с марта 1946 г. министерство, впоследствии переименованное в министерство среднего машиностроения).
25 января 1946 г. состоялась встреча Сталина с Курчатовым, на которой присутствовали Берия и Молотов. В течение часа вождь интересовался, в первую очередь, мероприятиями, которые были бы необходимы, чтобы ускорить работу. Он призвал не искать дешевых путей, действовать широко, с русским размахом, гарантировал всемерную помощь, в частности премии "за решение нашей проблемы", обещал позаботиться и о материально-бытовом положении ученых[54].
Сотрудники американских спецслужб не ошибались, когда делали вывод о громадном потенциале советской науки, о производственных ресурсах, о способности государства в максимально короткий срок мобилизовать необходимое число строителей, рабочих разной квалификации, инженеров и техников нужных профессий. Но далеко не сразу они догадались, как тщательно фильтруются эти кадры, проходят проверку партийных инстанций, органов госбезопасности, чтобы работать на засекреченных предприятиях, в номерных учреждениях и даже в закрытых городах, не обозначенных на географических картах СССР.
Первым таким городом весной 1946 г. стал Арзамас-16, возникший в районе поселка Сарова Темниковского района Мордовской АССР. Прежде чем это произошло, указанное место тоже подверглось тщательной проверке и своего рода конкурсу, в котором негласно участвовали и другие центры. Впоследствии закрытых городов, связанных, главным образом, с созданием ракетно-ядерной техники и химического оружия, будет около ста[55]. У истоков большинства из них находился ГУЛАГ - принудительный труд узников, вынужденных выполнять тяжелейшие задания независимо от технической оснащенности, погодно-климатических условий, времени суток. Этот "контингент", всегда исправно получавший пополнение, в первые послевоенные годы рос как никогда быстро.
Ученые мало задумывались, почему рядом с ними используется рабский труд. Разъясняя эту ситуацию, помощник Курчатова профессор Головин вспоминает: "В то время все наши мысли были заняты одним - создать атомную бомбу как можно раньше, до того как американская упадет на наши головы. Страх перед новой, атомной войной затмил все остальное"[56]. Да иначе и быть не могло в обстановке беспрецедентной секретности, спешки, крайне жесткой ответственности за выполнение поручений, исходивших непосредственно от Сталина и Берии.
Зеки участвовали в строительстве лаборатории № 2 Академии наук СССР, будущего Института им. Курчатова, рыли котлованы и траншеи в поселке Сарове, когда в ЦК ВКП(б) еще шли собеседования с учеными и инженерами, которым предстояло работать в КБ-И (так поначалу назывался коллектив, вскоре составивший ядро Арзамаса-16). На объекте прямых контактов с заключенными они, как правило, не имели. К тому же сотрудники ядерного центра - от рядовых лаборантов и рабочих до ведущих исследователей, возглавляемых будущим академиком Харитоном, - сами трудились крайне напряженно. Многие по 16 - 18 часов в сутки не покидали служебных помещений, не говоря уже о территории режимной зоны, т. е. закрытого города[57].
По рассказам ветеранов, приехавших в Саров в начале 1946 г., среди них немало было таких, кто по молодости еще не успел обзавестись семьей. Для них знакомство и женитьба оказались сложной проблемой. Во-первых, многие годами работали без отпусков или по другим причинам не выезжали за пределы зоны. Второй причиной могли оказаться препятствия со стороны органов госбезопасности, строжайше (а потому длительное время) проверявших биографии невест, их родных и близких. Так было не только в Арзамасе-16.
Труд и быт жителей закрытых городов комплексно еще не анализировались. Нет конкретно-исторических исследований на эту уникальную тему. Но и то, что известно, дает богатейшую пищу для размышлений о генотипе советского общества, о природе сталинизма, о том, какой ценой достигалась ликвидация атомной монополии США.
На первый взгляд может показаться, что проще всего выявить финансовые затраты. Увы, публикаций на эту тему ни в российской, ни в зарубежной литературе пока нет.
Скорее всего, из-за засекреченности статистических сведений. Однако один приблизительный подсчет возможен.
Американцы в 1945 г. сделали сенсационное сообщение: производство первой атомной бомбы обошлось США в 2 млрд долларов. Цифра ошеломляла. Вряд ли советская бомба была дешевле. В таком случае по официальному курсу цена ее составляла 10 млрд рублей. Но иностранцам, посещавшим в те годы Москву, один доллар обменивали не на 5, а на 15 руб. Известный американский писатель Д. Стейнбек в записках о поездке в СССР доводит соотношение к 30 и выше[58].
Если взять за ориентир официально разрешенный обмен, то первая советская атомная бомба стоила 30 млрд рублей. Для сравнения приведем данные главы министерства финансов СССР А.Г. Зверева: за период с июля 1941 г. до конца 1945 г., т.е. за четыре с половиной года, на финансирование наркоматов обороны и военно-морского флота ушло чуть более 55 млрд рублей, или свыше 52,2 % всех расходов государственного бюджета за время войны[59]. Следовательно, затраты на первое "изделие" (так в документах и служебных разговорах того времени обозначалась атомная бомба) превышали как минимум половину всех средств, понадобившихся вооруженным силам СССР для победы в 1941 - 1945 гг.
Руководство СССР должно было знать приведенные данные. Но, как говорится, цель оправдывала средства. Доподлинно известно, что Сталин и Берия, встречаясь с руководителями коллективов, занимавшихся атомной проблематикой и разработкой ракетной техники, неоднократно подчеркивали первостепенную важность решаемых ими задач и призывали не жалеть денег. На деле так оно и получалось.
Поворот в политике, все более отчетливо обнаруживавшийся в действиях советского руководства на рубеже 1945 - 1946 гг., свидетельствовал о растущем недоверии Сталина к вчерашним союзникам, в первую очередь к Трумэну и его окружению. В конце 1945 г. Москва известила Вашингтон о своей неготовности подписать проекты соглашений о намерении СССР участвовать в работе Международного валютного фонда и Всемирного банка.
Для Запада это был тревожный симптом, означавший не просто отход Москвы от экономического сотрудничества, но и возрождение довоенного курса на определенную самоизоляцию режима. Ветераны Госплана СССР, вспоминая то время, подтверждают, что глава их ведомства НА. Вознесенский настойчиво проводил линию на упрочение полной независимости народного хозяйства от заграницы. При этом он регулярно подчеркивал свою приверженность указаниям Сталина пополнять золотой запас страны и сохранять ее полную самостоятельность при решении любой технико-экономической проблемы[60].
Суждения Вознесенского, считавшегося не только выдающимся организатором, но и крупным экономистом-теоретиком, быстро получили широкое распространение. В условиях, когда был дан старт форсированному решению атомной проблемы, т. е. открытому соперничеству с США, они приобрели политическую значимость, что также не прошло мимо внимания Белого дома.
Весьма показательным для сложившейся обстановки оказался конфликт, вызванный в декабре 1945 г. письмом А. Эйнштейна и Р. Оппенгеймера, адресованным советским физикам А.Ф. Иоффе и И.В. Курчатову. Американские ученые предлагали подготовить статью для выпускаемой в Нью-Йорке книги. Тематически она посвящалась применению атомной энергии в мирных целях. Однако московские физики от участия отказались. Самое поразительное в другом: проект их ответа Берия представил на утверждение Сталина и Молотова, добавив, что инициаторами отказа выступали якобы сами академики[61].
Можно сколько угодно ломать голову, пытаясь понять, кому и зачем сей спектакль потребовался, но ясно одно: правящие круги США, американская общественность еще раз столкнулись с демонстративным нежеланием Москвы развивать политические, экономические, культурные связи и контакты. В 1945 г. они не могли знать, на каком этаже политической лестницы готовился и утверждался ответ Иоффе и Курчатова, но, изучая нравы высшего эшелона власти в СССР, догадывались, чьи интересы вынуждены были выражать выдающиеся физики.
Настороженность Вашингтона по отношению к Советам заметно усилилась после ряда провалов советской разведки в США. Особый резонанс имело предательство И. Гузенко, работавшего шифровальщиком в Оттаве. Его побег и обширные показания о сети агентов разведслужб СССР существенно расширили представления американского руководства о целях и характере атомного шпионажа. Еще годом-двумя раньше в окружении Рузвельта находились политики, уверявшие президента и страну в лояльности Сталина. Сенатор Т. Коннели, председатель сенатского комитета по международным делам, не сомневался, что русский коммунизм больше не будет вмешиваться в дела других стран. Нью-йоркские газеты публиковали статьи о превращении СССР из центра мирового коммунизма в государство, где правят коммунисты. К 1946 г. от былого оптимизма и благодушия почти ничего не осталось[62].
Разговоры и слухи о претензиях русских, их намерениях сделать весь мир "красным" неожиданно для большинства американцев переросли в понимание того, что Москва хочет иметь собственное атомное оружие. Смесь прежних настроений и новых известий, подогреваемая значительной частью прессы и политических деятелей разного ранга, порождала тревогу среди населения, убежденного во всемогуществе своей страны.
Пользуясь современным выражением, можно сказать, что советские люди воспринимали международное положение с точностью до наоборот. Конечно, и они немало размышляли о внутренних делах своей страны, но в отличие от американцев приоритет отдавали внешнеполитической жизни. Недаром лекции и доклады на эту тему пользовались наибольшей популярностью. Тем интереснее узнать, о чем спрашивали люди лекторов, какие вопросы поступали в редакции газет и журналов, в партийные органы и т. д.[63] "Почему Англия и Америка не признают временное польское правительство?" - беспокоились колхозники Башмаковского района Пензенской области. "Почему Польша не приглашена на конференцию в Сан-Франциско?" - спрашивали трудящиеся Свердловской области и Узбекистана. "Не могут ли напасть на нас союзники?" - тревожились инвалиды в Омске. "Правда ли, что Англия и польское эмигрантское правительство думают с нами воевать и уже мобилизуют войска?" - хотели знать жители Азовского района Омской области.
У значительной части населения сохранялись милитаристские настроения. "Будут ли увеличены государственные границы СССР на западе?" - задавали, например, вопрос в Ярославской области. "Каково будет теперь наше отношение к Турции? Предъявит ли наше правительство какие-либо требования к ней?" - спрашивали в Челябинской области. "Чем вызвана денонсация договора о дружбе с Турцией? Имеет ли в виду советское правительство взять у нее Эрзерум?" - интересовались в Узбекистане. "Будет ли в Польше и Югославии советская власть?" - просили ответить в Донбассе. "Может ли Польша присоединиться к Советскому Союзу? Являются ли Берут и Осубка-Моранский коммунистами? Какое государственное устройство в Югославии, и может ли она присоединиться к нам?" - хотели знать на шахтах Константиновского района Ростовской области.
"Является ли раздел Германии на зоны шагом к ее окончательному расколу?" - интересовались челябинцы. "Кому будет передана территория Восточной Пруссии?" - спрашивали на судоремонтном заводе в Таганроге. "Может ли быть в Берлине советская власть?" - хотели бы знать в Узбекистане. "Будет ли Германия присоединена к Советскому Союзу?" - интересовались на курсах счетоводов в Константиновском районе Ростовской области. И не было конца вопросам вроде тех, что задавала вязальщица фабрики им. 1 Мая в Мытищах Старыкина: "Когда начнут поступать к нам из Германии хлеб и машины? Будут ли вывозить товары широкого потребления из оккупированных районов Германии?"
Предвыборная кампания начала 1946 г. открывала перед советским руководством возможность ответить на множество вопросов, повседневно волновавших население страны, разъяснить суть и перспективы развития СССР в рамках послевоенного мира. Все с нетерпением ждали выступления Сталина. 9 февраля 1946 г. это произошло. Встречаясь с избирателями накануне выборов в Верховный Совет СССР (предыдущие состоялись в 1937 г.), вождь кратко подвел итоги прошедшего восьмилетия. Как всегда лапидарно он говорил о предпосылках и результатах минувшей войны, о закономерности разгрома фашизма, о ведущей роли коммунистической партии в жизни народов СССР и о планах на будущее. Красной нитью речи проходила идея превосходства социализма над капитализмом.
Причины войны Сталин снова связал с борьбой за сферы влияния, сырье, рынки сбыта, с общим кризисом капиталистической системы мирового хозяйства. Его вывод был однозначен: при сохранении таких условий военные катастрофы неизбежны.
Вполне традиционно выглядело сопоставление народного хозяйства царской России 1914 г. с советским потенциалом накануне 22 июня 1941 г. Вождь очень высоко оценил успехи политики ускоренной индустриализации и коллективизации, назидательно подчеркнув их принципиальное отличие от путей, методов, социальных последствий, характерных для развития буржуазного общества, становление которого протекает медленно и разоряет крестьян.
Прозвучало и новое слово. Суть его заключалась в том, что если до войны можно было фиксировать жизнеспособность и устойчивость советского строя, то теперь "речь идет о том, что советский общественный строй является лучшей формой организации общества, чем любой несоветский общественный строй", а советский государственный строй "представляет такую систему государственной организации, где национальный вопрос и проблема сотрудничества наций разрешены лучше, чем в любом другом национальном государстве"[64].
Война, по словам Сталина, опрокинула "беспочвенные и смехотворные" заявления видных зарубежных авторитетов, подвергавших сомнению силу Красной Армии, ее моральное состояние и техническое оснащение. Такие высказывания делались не только в Германии, но и во Франции, Англии, Америке, заметил он. "Не нужно забывать, что Красная Армия является той самой армией, которая наголову разбила германскую армию, вчера еще наводившую ужас на армии европейских государств". Звучало это, по меньшей мере, как предостережение тем, кто "забыл" о блестящих победах сначала под Москвой и Сталинградом, под Курском и Белгородом, затем на Висле, Немане, Дунае, под Веной и Берлином.
Пока мы не располагаем достаточным корпусом источников, чтобы уверенно сказать, насколько широк был в СССР диапазон откликов на предвыборную речь вождя. Большинство людей высказывались одобрительно, с пониманием и надеждой на успешное выполнение программы, в общих чертах изложенной в речи. Ставилась гигантская задача втрое (по сравнению с 1940 г.) превысить объем промышленного производства. Как и прежде, пальма первенства отдавалась тяжелой индустрии - добыче нефти и угля, выпуску чугуна и стали. Достижение намеченных показателей предполагалось осуществить не менее чем за три пятилетки. (На память приходят дневниковые записи писателя Вишневского. Еще в 1940 г. он допускал такой вариант: СССР в союзе с Западом разгромит гитлеровский фашизм; после этого большевикам понадобится около 15 лет мира для подготовки последнего решительного боя с Америкой.)
Зал с воодушевлением встретил план, при выполнении которого, заверил Сталин, наша Родина будет гарантирована от всяких случайностей. Собравшиеся бурными продолжительными аплодисментами поддержали необычный призыв вождя вести широкое строительство всякого рода научно-исследовательских институтов, ибо "если окажем должную помощь нашим ученым, они сумеют не только догнать, но и превзойти в ближайшее время достижения науки за пределами нашей страны"[65]., Раньше он никогда так не высказывался. Но современники, сидевшие в зале или слушавшие речь по радио, читавшие текст выступления, опубликованный во всех газетах, изданный отдельной брошюрой, поняли его с полуслова. И это еще раз свидетельствует о том, сколь важное место в жизни советского общества уже в начале 1946 г. занимала атомная проблема. Сегодня, знакомясь с речью Сталина, можно предположить, что, выступая перед избирателями, вождь не только и, пожалуй, не столько думал о своем народе, сколько заботился о нужной ему реакции, в первую очередь со стороны Вашингтона.
Советские люди в массе своей еще не знали хитросплетений внешней политики правительства. Им были неведомы подлинные масштабы людских и материальных потерь, вызванных войной. Лишь немногим было известно, что в западных районах страны, главным образом в пограничных районах, "стреляют". Печать ничего не сообщала о повстанческом движении, возглавляемом Организацией украинских националистов (ОУН); замалчивались и многочисленные факты вооруженного выступления против советской власти в Прибалтике. Репатриация миллионов соотечественников, в годы войны оказавшихся в Германии, Австрии, в ряде других стран, еще только начиналась. Демобилизованных солдат и офицеров встречали радостно, однако в неизвестности часто оставались трагические судьбы насильственно или обманом возвращаемых в СССР граждан.
Мысли и взгляды подавляющего большинства рабочих, колхозников, служащих, интеллигенции были устремлены в будущее, которое они всецело связывали со Сталиным. Это придавало вождю уверенность, и 9 февраля 1946 г. он предстал перед своим народом как триумфатор, спасший страну и твердо знающий путь СССР к процветанию и упрочению мира во всем мире.
Западные политики и значительная часть общественности восприняли речь Сталина иначе. Их мало беспокоили внутренние трудности Советов, о которых Сталин вообще умолчал, но в то же время удивляло и тревожило, что вопреки этим серьезным трудностям Москва упорно закреплялась в странах Восточной Европы, готовя их к советизации.
В предвыборной речи генералиссимуса Белый дом увидел претензии Кремля на лидерство в мировом масштабе и призыв к усилению вооруженной мощи СССР. Именно так были восприняты слова о силе и опыте Красной Армии в контексте с планом развития промышленности, рассчитанным на ближайшие 15 лет при особом внимании к науке. Последнее, естественно, приравнивалось к работам в области атомного оружия.
Судя по всему, Сталина такая реакция вполне устраивала, что вовсе не означает, будто в сложившихся условиях он всерьез допускал возникновение военного столкновения СССР и США. Помимо всего прочего генералиссимус был хорошо осведомлен, во-первых, о слишком малом количестве атомных бомб у американцев, во-вторых, об отсутствии достаточно надежных средств для их транспортировки. Сложившаяся в мире обстановка допускала продолжение политики, в основе своей опиравшейся на соглашения, зафиксированные союзниками еще в Ялте и Потсдаме.
Мир снова оказался поделенным, и будущие победители примерно в одно и то же время приступили к реализации своих геополитических интересов и амбиций: Запад - в районах Тихого океана и Средиземноморья, Италии, потом Франции; Советский Союз - в странах Восточной Европы, частично на южных границах. В 1945 г. этот процесс достиг зрелых форм, и прежние закамуфлированные трения сменились открытыми перебранками и конфликтами.
По сравнению с 30-ми годами водораздел прослеживался абсолютно четко: человечество вступало в полосу противостояния двух систем. Вскоре после речи Сталина нормой станет разговор о двух лагерях, потом о холодной войне, наконец, о биполярном мире. Природу нараставшей напряженности соперники понимали изначально. Не являлся тайной и механизм быстро утвердившихся взаимоотношений между союзниками по антигитлеровской коалиции. Сошлемся еще раз на Молотова: "Ну что значит "холодная война"? Обостренные отношения. Все это просто от них зависит или потому, что мы наступали. Они, конечно, против нас ожесточились, а нам надо было закрепить то, что завоевано. Из части Германии сделать свою, социалистическую Германию, а Чехословакия, Польша, Венгрия, Югославия - они же были в жидком состоянии, надо было везде наводить порядок. Прижимать капиталистические порядки. Вот "холодная война". Конечно, надо меру знать. Я считаю, что в этом отношении у Сталина мера была очень резко соблюдена"[66].
В ту пору, когда конфронтация СССР - США еще только набирала силу, Молотов стоял на капитанском мостике советского государства рядом со Сталиным. Знай они тогда, как историки впоследствии будут многословно спорить о причинах и начальном рубеже холодной войны, о ее инициаторах и тому подобном, вероятно, посмеялись бы. В самом деле, в середине 40-х годов их не остановило даже атомное оружие. Молотов остался верен большевистским догмам и через 30 лет. В 1975 г. он убежденно повторял: "Мы за мирное сосуществование, если понимать в том смысле, что мы за мир. Мы всячески должны стоять за мир, мы - самая миролюбивая страна, - постольку, поскольку это не мешает дальнейшему усилению роста социализма... поскольку это не мешает постепенному углублению ямы под капитализмом. Об этом мы прямо не говорим, но сохраняем мир для свержения империализма"[66].
До определенного момента аналогичным образом (разумеется, в собственных интересах) действовали и строили свои планы правящие круги США и Англии. Речь Сталина 9 февраля 1946 г. (повторим, это было первое после войны большое публичное выступление генералиссимуса) всполошила Вашингтон и Лондон. Чрезмерная уверенность в собственном превосходстве, подкрепляемом знанием того, что Россия не имеет атомной бомбы (а если создаст ее, то не скоро), сменилась нервозностью. Наиболее дальновидные поняли: Москва восприняла атомные взрывы как вызов и готова к соперничеству.
Запад немедленно ответил речью Черчилля, с которой он выступил в американском городе Фултоне в марте 1946 г. Экс-премьер Англии выступал в небольшой аудитории, но в присутствии президента США, что придавало его словам особую значимость. После смерти Рузвельта, даже находясь в отставке, Черчилль считался самым опытным и авторитетным политиком буржуазного мира. Цель своего приезда в США он напрямую связал с необходимостью объединения англосаксонских народов, мотивируя это нараставшей угрозой со стороны коммунистов: "Никто не знает, что Советская Россия и ее международная организация намерены предпринять в ближайшем будущем и каковы те пределы, если они вообще есть, в которых будет развертываться их экспансия". Его обнадеживала лишь мощь Соединенных Штатов, особенно то, что атомная бомба находится в надежных руках: ведь люди не могли бы спать спокойно, если бы "этим ужасающим оружием" владело "какое-либо коммунистическое или неофашистское государство".
В кратчайший срок радио и газеты всех континентов сделали фултонскую речь общедоступной и знаменитой. В СССР ее текст впервые опубликуют лишь в 1992 г., когда она будет интересовать лишь узкий круг специалистов и любителей старины[67]. А в 1946 г. советский человек не должен был читать речь, где его правительство обвинялось в проведении политики, из-за которой над Европой опустился "железный занавес", отделивший демократические страны от полицейских режимов. Не положено было знать о помощи Китаю, а тем более о могуществе военно-экономического потенциала заокеанской сверхдержавы.
Когда Черчилль произносил свою речь, кризис вокруг Ирана достиг апогея. На территории, где находились советские войска, было сформировано национальное правительство. Подобную автономию провозгласил иранский Курдистан. В Лондоне и Вашингтоне это расценили как попытку расчленения Ирана и распространения прямого влияния СССР на основные районы добычи нефти на Ближнем и Среднем Востоке. Существует версия, согласно которой со стороны США последовала первая в истории угроза применить атомную бомбу, если СССР не будет уважать территориальную целостность Ирана[68].
Как бы то ни было, Сталин отреагировал быстро. Он словно ждал повода для открытой полемики. И хотя автор фултонской речи говорил о необходимости сдерживания коммунизма, а вовсе не о военных действиях против Москвы, советский генералиссимус приравнял вчерашнего союзника к "поджигателям войны", обвинил в призыве к нападению на СССР и повторении расовой теории Гитлера. Изобразив британского экс-премьера инициатором раскола человечества, Сталин использовал речь в Фултоне для больших внутриполитических акций. Кремлевские идеологи получили в свои руки искомый козырь: ведь советская печать со времен Октябрьской революции показывала Черчилля как ярого противника большевизма. И он, оказывается, снова готовит крестовый поход против СССР, рассчитывая при этом на мощь американской военщины.
Пропагандистская машина приступила к формированию образа нового врага, к возрождению психологии осажденной крепости. Началась длительная кампания насаждения бдительности, преодоления "послевоенного благодушия", строжайшего соблюдения принципов партийности и классового подхода к оценке поведения и взглядов каждого советского человека. Известно, чем это обернется на исходе 40-х. А непосредственно в 1946 г. в условиях официальной конверсии и демобилизации армии начнет набирать силу и развернется иной процесс - милитаризация народного хозяйства и всей жизни советского общества. Его исходный рубеж - это мероприятия, принятые в августе 1945 г. в связи с решением ликвидировать атомную монополию США. Первым шагом на избранном пути была урановая проблема, во многом изменившая ход развития экономики страны, подготовки кадров, деятельности силовых ведомств. Следует еще раз подчеркнуть, что поставленная Сталиным задача осуществлялась опробованными методами военных времен, в обстановке строжайшей дисциплины и секретности. До сих пор даже среди ученых немногие знают, что еще 27 января 1945 г. Сталин подписал постановление ГКО, адресованное только Молотову и Берии. Пункт первый гласил:
"1. Организовать в Болгарии поиски, разведку и добычу урановых руд на урановом месторождении Готен и в его районе, а также геологическое изучение других известных или могущих быть открытыми в Болгарии месторождений урановых руд и минералов".
Так, с помощью спецслужб, началось создание смешанного болгарско-советского акционерного общества с преобладанием капитала, выделенного СССР.
Постановление жестко требовало засекречивания документации, связанной с переговорами и оформлением акционерного общества, которое надлежало именовать "радиевое месторождение".
Создание "акционерного общества" завершилось тем, что первые партии сырья для получения металлического урана были добыты голыми руками заведомо обреченных на верную гибель "врагов болгарского и всего трудового народа" и военнопленных под наблюдением особых подразделений НКВД и госбезопасности. Работавших на урановых рудниках периодически заменяли. Почему - понятно. Об этом в Болгарии ходят предания. Остались считанные свидетели тех событий. Противная же сторона до сих пор упорно придерживается сталинской легенды, будто из Болгарии получали "невинный" радий[69].
В поле зрения спецслужб окажутся Чехословакия и другие страны, территорию которых от гитлеровцев освобождала Красная Армия в ходе военных действий. Значимость урановой проблемы быстро возрастала, но одновременно резко усиливалось внимание советского руководства к использованию германских репараций.
До недавнего времени эта тематика относилась едва ли не к наиболее засекреченной. Перемены наметились только в 1994 г., когда стало возможным познакомиться с тайными механизмами сталинской оккупационной политики и увидеть пути, по которым в СССР шли мощные потоки оборудования и продукции германской индустрии и сельского хозяйства, предметы искусства, книги, архивные документы и т.п.
Вопрос о возмещении ущерба, причиненного нашей стране гитлеровскими захватчиками, обсуждался еще на Крымской конференции в феврале 1945 г. И хотя окончательные решения не были приняты, 21 февраля 1945 г. по указанию Сталина при командовании действующих фронтов были созданы постоянные комиссии и намечен порядок вывоза немецкого оборудования и материалов с территории Польши и Германии. В эту работу оперативно были втянуты все наркоматы и государственные ведомства. О гигантских масштабах развернувшейся работы можно судить по некоторым цифрам. Так, с марта 1945 г. до марта 1946 г. ГКО, а после его упразднения Совнарком СССР приняли около тысячи постановлений, предусматривавших демонтаж 4 389 промышленных предприятий. К марту 1946 г. примерно 80 % намеченной программы удалось выполнить. Это было сделано титаническими усилиями воинских соединений, трудом сотен тысяч советских людей, подлежавших депортации в СССР, организованными специально для этих целей службами, которым подчинялись немецкие военнопленные и т.д.
Миллионы тонн груза, перевезенные железными дорогами и морским транспортом, поступили в распоряжение предприятий, производивших станки, мартены, турбины, паровозы, электромоторы, двигатели, ткани, одежду, обувь, пищевые продукты.
На Крымской конференции советская делегация оценила предстоящие репарации в 10 млрд долларов. Впоследствии выяснилось, что скромностью запросов Москва хотела усыпить бдительность партнеров, ибо от них зависело согласие Вашингтона и Лондона на получение дани натурой. В Потсдаме, когда вывоз оборудования шел полным ходом, советская делегация отказалась не только от денежных сумм, но и от акций немецких предприятий, расположенных в Западной Германии. В итоге генералиссимус перехитрил союзников по коалиции, поскольку приобрел право на бесконтрольное изъятие любых ценностей из регионов, где находились вооруженные силы СССР.
К марту 1946 г. вес вывезенного оборудования (из Германии, Австрии, Чехословакии, Венгрии и Маньчжурии) превысил 4 млн тонн. По официальным подсчетам, цена приобретенного имущества составила 2 млрд долларов. Следовательно, каждая тонна, полученная в счет репараций, стоила в среднем менее 500 долларов, или 2 500 рублей (по советскому курсу)[70].
Но суть не в цифрах, условность и мизерность коих очевидна. Предполагалось, что в счет возмещения ущерба, причиненного СССР гитлеровскими захватчиками, советская экономика приобретет технологию и оборудование передовой германской промышленности, а это позволит быстро восстановить разрушенное хозяйство и поднять его на более высокий уровень. Историкам еще предстоит ответить на вопрос, в какой мере сталинский замысел удалось реализовать. Но один вывод не вызывает никаких сомнений: репарации сыграли важную роль в развитии военной техники, в милитаризации советского общества.
Сталин пренебрег соглашением, по которому военный потенциал Германии нельзя было использовать для наращивания вооружений. Фактически все уцелевшее в Восточной Германии оборудование, годное для производства танков, боевых кораблей, самолетов, артиллерийских орудий, химического оружия массового поражения, было перебазировано в СССР. С наибольшей тщательностью разыскивалось и секретно вывозилось все, что имело отношение к атомной бомбе и ракетной технике.
Вполне возможно, что при иной международной обстановке, при сохранении баланса сил на уровне, скажем, весны 1945 г., Сталин отдал бы приоритет конверсии. Уместно вспомнить, как вскоре после окончания войны генералиссимус собрал всех наркомов, работавших в оборонной промышленности. Каждый из них имел воинское звание генерал-полковник. Обращаясь к собравшимся, вождь неожиданно сказал: "Положите ваши мундиры в сундуки и пересыпьте нафталином. Больше они вам не понадобятся. То, чем вы занимались, забудьте..."
Дальше пошли указания, какую продукцию выпускать. Паршину - турбины, насосы, компрессоры, текстильные и полиграфические машины, часы..., Ванникову - ..., Устинову - ..., Шахурину - ... и т. д. После Сталина единственным выступавшим был любимец вождя Зальцман, руководивший в годы войны танковой промышленностью. "Нам, - сказал он, - спущен план, который мы обязаны выполнять. Машины на потоке, да и материалы мы получаем не для тракторов".
Последовала незамедлительная реакция Сталина: "Я убедился, товарищ Зальцман, что Вы наркомом быть не можете. С этого часа вы директор Челябинского завода"[71].
Можно привести и другие факты, позволяющие предполагать, что при определенных условиях советское руководство сделало бы крен в сторону решительного увеличения выпуска гражданской продукции, столь необходимой для самых широких слоев населения. Несколько иной могла быть и репарационная политика.
Но был взят курс на ликвидацию атомной монополии США, по меньшей мере на преодоление отставания в военной сфере и закрепление за СССР статуса сверхдержавы, приобретенного и без того непомерно большой ценой. И если первый шаг на этом пути - августовские постановления 1945 г., то второй шаг, органически связанный с первым, партийно-правительственное (закрытое) постановление от 13 мая 1946 г. о создании современного ракетостроения. Даже не зная драматических перипетий возникновения этой отрасли, которая еще ждет своих исследователей, легко догадаться, почему ею заинтересовалось руководство страны. Надо воздать должное наркому вооружения Д.Ф. Устинову, который взял на себя ответственность лично обратиться к Сталину и убедительно раскрыть перед ним стратегические перспективы ракетной техники. Люди, близко знавшие наркома, рассказывают (с его слов): наибольшее внимание генералиссимуса привлекло, во-первых, сообщение о том, что американцы вывезли из Германии конструкторов и чертежи знаменитой Фау-2, с помощью которой нацисты обстреливали Лондон и готовились разрушить Нью-Йорк; во-вторых, перспектива создания ракеты с ядерной боеголовкой.
Уместно подчеркнуть: поистине исторический разговор, о котором шла речь, и партийно-правительственное постановление последовали вскоре после фултонского выступления Черчилля.
Складывавшийся альянс атомного и ракетного оружия требовал невиданной ранее затраты средств, концентрации усилий по налаживанию общегосударственной системы специализации и кооперирования, не говоря уже о массовом сооружении предприятий приборостроения, радиотехники, переоснащении химических заводов и т. п. Приоритетными должны были стать направления, связанные с электронной вычислительной техникой, кибернетикой, математическим моделированием, поиском новых синтетических материалов.
Приступая к решению этих задач, кремлевские руководители расценивали атомно-ракетное оружие не столько как оборонный щит, сколько как средство нанесения сокрушительного удара по классовому противнику. Они и до 1945 г. не сомневались в том, что третья мировая война принесет им окончательную победу в мировом масштабе. Поэтому создание собственной ядерной бомбы и ракет дальнего радиуса действия означало для них восстановление прежнего "паритета" и тем самым получение новых преимуществ.
Понимал ли Сталин масштабы и неимоверную сложность форсированного развития военной индустрии? Учитывал ли реальный потенциал страны, понесшей беспрецедентные потери? Думал ли о цене и последствиях противоборства двух систем в условиях, когда СССР оставался догоняющей страной? Любой ответ вызовет дискуссии. Но неоспоримо одно: конфронтация двух лагерей, уходившая корнями в 1917 г., в середине 40-х годов вступила в качественно новый этап. Суть его проявилась в соперничестве двух сверхдержав, начавших такую гонку вооружений, которая впервые грозила гибелью земной цивилизации.
B.C. Лельчук, доктор исторических наук, профессор
1 Сталин И. О Великой отечественной войне Советского Союза. М., 1946.
2 Трагедия моего поколения // Литературная газета. 1990. № 37. С. 5, 171.
3 Дни Трубецких // Огонек. 1992. № 4. С. 14.
4 Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. Чуева. М., 1991. С. 83.
5 Химия и жизнь. М., 1985. № 6. С. 19.
6 Бабаев В., Гудков Е. Атомная бомба. Харьковский проект // Неделя. 1990. № 22.
7 Советский атомный проект. Конец атомной монополии. Как это было... Н. Новгород-Арзамас-16, 1995. С. 58, 59.
8 См.: Советский атомный проект...; Холодная война. Новые подходы. Новые документы. М., 1995; Мальков В.Л. "Манхэттенский" проект. Разведка и дипломатия. М., 1995; Советская внешняя политика в годы холодной войны (1945-1985). Новое прочтение. М., 1995; СССР и холодная война. М., 1995.
9 Алпровиц Г. Атомная дипломатия: Хиросима и Потсдам. М., 1968. С. 4, 5.
10 Новое время. 1945. № 7. С. 12, 18.
11 Мальков В.Л. Указ. соч. С. 157, 158.
12 Алпровиц Г. Указ. соч. С. 238.
13 Боффа Д. История Советского Союза: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 257, 258.
14 Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 26. С. 354, 355.
15 Сталин И. Соч. Т. 10. С. 135.
16 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 23. Л. 35.
17 XVTII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (б). 10-21 марта 1939 г.: Стеногр. отчет. М., 1939. С. 273.
18 Вишневский Вс. "...Сами перейдем в нападение": Из дневников 1939-1941 годов // Москва. 1995. № 5. С. 105.
19 Пришвин М.М. Дневники. М., 1990. С. 276.
20 Вишневский Вс. Указ. соч. С. 107, 108.
21 Иванов Р.Ф., Петрова Н.К. Общественно-политические силы в годы войны. 1941 - 1945. Воронеж, 1995. С. 12.
22 СССР и холодная война. С. 31-32.
23 Отечественная история. 1993. № 6. С. 44.
24 Иванов Р.Ф., Петрова Н.К. Указ. соч. С. 14, 15.
25 Архив внешней политики РФ. Оп. 25а. Д. 590. П. 236. Л. 13. Далее: АВП РФ.
26 Stettinius. Roosevelt and the Russians. L, 1950. P. 115.
27 РЦХИДНИ. Ф. 644. On. 1. Д. 124. Л. 178.
28 Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентом США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941 - 1945 гг. М., 1986. Т. 2. С. 66.
29 РЦХИДНИ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 124. Л. 178; Шкаровский М.В. Русская православная церковь и советское государство в 1943-1964 годах. Спб., 1995. С. 19-23.
30 Пойрыш А.И. О чем звонит колокол. М., 1991. С. 65-82.
31 Байбаков Н.К. Сорок лет в правительстве. М., 1993. С. 48, 49, 52.
32 Зверев А.Г. Записки министра. М., 1973. С. 216.
33 Сто сорок бесед с Молотовым... С. 14.
34 Djilas М. Conversations with Stalin. L, 1962. P. 105.
35 Известия. 1995. 5 ноября.
36 Адибеков Г.М. Коминформ и послевоенная Европа. 1947-1956 гг. М., 1994. С. 7-15.
37 История второй мировой войны. 1939-1945: В 12 т. М., 1978. Т. 9. С. 17.
38 Волков В.К. Некоторые концептуальные проблемы возникновения мировой социалистической системы и первые шаги по ее осуществлению (1943 - 1945) // Советская внешняя политика в ретроспективе. 1917-1991. М., 1993. С. 96, 97.
39 Вторая мировая война. Актуальные проблемы: К 50-летию Победы. М., 1995. С. 130.
40 Самойлов Д. Люди одного варианта. Из военных записок // Аврора. 1990. С. 89.
41 Ажилас М. Лицо тоталитаризма. М., 1992. С. 58, 59.
42 НКВД и польское подполье: Сб. документов. М., 1995.
43 АВП РФ. Ф. 46. Оп. 7. П. 49. Д. 96. Л. 14- 19.
44 Внешняя политика Советского Союза. 1946 год: Документы и материалы. М., 1953. С. 77.
45 Внешняя политика Советского Союза. 1947 год: Документы и материалы. М., 1952. С. 19.
46 Варга Е.С. Изменение в экономике капитализма в итоге второй мировой войны. М., 1946. С. 318, 319.
47 Каплан В.И. Загадочный конец ИМХ и МП // Мировая экономика и международные отношения. 1992. № 7. С. 142.
48 Внешняя политика Советского Союза. 1946 год... С. 68.
49 Мальков В.Л. "Манхэттенский" проект... С. 210.
50 Вторая мировая война... С. 197.
51 См.: Литературная газета. 1987. 25 марта.
52 Большевик. 1946. № 5. С. 3; Волкогонов Д.А. Триумф и трагедия. М., 1990. Кн. 2. С. 418; Известия. 1946. 29 окт.
53 В книге "Судьбы российского крестьянства" (М., 1996) из серии "Россия: XX век" освещаются первые послевоенные годы. Авторы не ограничились лишь констатацией факта разорения и обнищания советской деревни. Л.М. Тимофеев пошел дальше и показал место личного хозяйства сельских жителей, экономическая эффективность которого многократно превышала показатели колхозов и совхозов. Но дело не только в том, что оно производило треть всей хозяйственной продукции СССР, занимая от 0,5 до 3% посевных площадей. Автор характеризует эту микрособственность как системообразующий фактор: именно в рамках личного подсобного хозяйства крестьянство ежедневно, стихийно, в массовом масштабе сопротивлялось так называемой социалистической системе (приспосабливаясь к ней и разрушая ее). Симптоматично и то, что власти были вынуждены мириться с "частнособственическим инстинктом" деревни даже в пору "полной победы социализма" (С. 470 - 472). См. также: Зима В.Е. Тупики аграрной политики (1945-1953) // СССР и холодная война. С. 142-159.
54 Харитон Ю.Б., Смирнов Ю.Н. Мифы и реальность советского атомного проекта. Арзамас-16. 1994. С. 43.
55 Пивоваров ЮЛ. Мировая урбанизация и Россия // Свободная мысль. 1996. № 6. С. 67.
56 Московские новости. 1989. № 41. С. 9; Подробнее об использовании заключенных на атомных объектах см.: Пестов С.В. Бомба. Тайны и страсти атомной преисподней. Спб., 1995. С. 256-281.
57 Харитон Ю.Б., Смирнов Ю.Н. Указ. соч. С. 39, 40.
58 Стейнбек Дж. Русский дневник. М., 1988. С. 79.
59 Зверев А.Г. Указ. соч. С. 198.
60 Батюк В.О. Истоки "холодной войны": советско-американские отношения в 1945- 1950 гг. М., 1992. С. 31, 32.
61 АВП РФ. Ф. 6. Оп. 8. № 105. П. 8. Л. 1-4.
62 Эндрю К., Гордиевский О. КГБ: История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева. Изд-во "Nota Bene". 1992. С. 343.
63 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 88. Д. 429. Л. 15; Д. 459. Л. 215; Д. 469. Л. 112, 204, 206. Более подробно см.: Аксютин Ю. Почему Сталин дальнейшему сотрудничеству с союзниками после победы предпочел конфронтацию с ними? // Холодная война. Новые подходы. Новые документы. С. 48 - 63.
64 Сталин И. Речи на предвыборных собраниях избирателей сталинского избирательного округа г. Москвы. И декабря 1937 года и 9 февраля 1964 года. М., 1947. С. 12-14.
65 Там же. С. 16-18.
66 Сто сорок бесед с Молотовым... С. 387, 414.
67 См.: Независимая газета. 1992. 28 мая.
68 Загладил Н.В. История успехов и неудач советской дипломатии. М., 1990. С. 140-143.
69 Кнышевский П.Н. Добыча. Тайны германских репараций. М., 1994. С. 44, 45.
70 Там же. С. 94, 140.
71 Голованов Я.К. Королев. Факты и мифы. М., 1994. С. 363.
Лельчук B.C. У истоков биполярного мира // Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал: В 2 т. Т. 1. От вооруженного восстания в Петрограде до второй сверхдержавы мира / Под общ. ред. Ю.Н. Афанасьева. - М.: Российск. гос. ун-т. 1997. - С. 323-394.