Чем дальше отодвигается от нас страшное время сталинских репрессий, тем больше обостряется потребность в их всестороннем изучении и анализе. И это, думаю, закономерно. Без глубокого осмысления прошлого — если даже отдельные этапы его были предосудительно позорными — строить светлое будущее трудно, а то и невозможно. Познание ошибок обязывает нас искать пути их преодоления, разрабатывать гарантии против их повторения. Не сбросив шоры застаревших предрассудков, нельзя уверенно смотреть в грядущее.
Что же касается людей, оказавшихся в водовороте поистине вселенского произвола, то о них следует писать и писать. В противном случае история наша недосчитается одной из глав, объясняющих целый этап пробуксовки на путях строительства новой жизни.
Активная реабилитация невинных жертв молоха репрессий 30-х годов практически началась в 1954 г. Этому предшествовали два потрясших страну события: смерть «великого кормчего» и расстрел одной из самых зловещих фигур сталинского окружения — Лаврентия Берии. Именно тогда автор этих строк был назначен в Главную военную прокуратуру (ГВП) на должность прокурора управления по делам спецподсудности. Мне и моим коллегам довелось увидеть, а точнее, ощутить своим нутром всю глубину трагедии, постигшей советских людей в 30-е и последующие годы. Чтобы восстановить справедливость, следовало выработать новые, надежные приемы углубленной проверки жалоб и архивных уголовных дел в отношении репрессированных, «разобрать» огромные завалы наветов, фальсификаций и самооговоров.
Уже через год в Главной военной прокуратуре дополнительно формируются спецотделы, в большинстве своем из выпускников Военно-юридической академии (нужны были юристы, «не отягощенные ошибками прошлого»). Кураторами этих отделов назначаются грамотные, высокопрофессиональные прокуроры Б.А. Викторов, И.М. Максимов, Д.П. Терехов и др. Общее руководство «реабилитационной» работой осуществляли Главные военные прокуроры Е.И. Барской и А.Г. Горный.
Сегодня мы хорошо осведомлены о том, каких чудовищных размеров достигло уничтожение советских людей, официально нареченное борьбой с врагами народа. А тогда?.. Тогда все доказательства, положенные в основу обвинений, надо было осмысливать заново и тщательно перепроверять, установить факты необоснованных доносов, шантажа и провокаций, допросить оставшихся в живых людей, истребовать чудом сохранившиеся достоверные характеристики и документы.
И пусть читатель не сочтет тривиальностью, если скажу, что только здесь мне по-настоящему стал понятен смысл изречения: «Сколько людей — столько и судеб». Особенно остро я это ощутил, расследуя дела «по вновь открывшимся обстоятельствам» в отношении осужденных руководящих комсомольских работников. В безбрежном половодье массовых «признаний» арестованных по обвинению в принадлежности к антисоветским организациям — негодующие слова протеста против дикого произвола чаще всего вырывались из уст молодых. Это не только удивляло, но и восхищало.
При подготовке этого очерка перечитал немало публикаций, заново перелистал десятки архивных дел, беседовал с теми, кто участвовал в работе по реабилитации. Убедился, к великому сожалению, что из репрессированных комсомольских вожаков в живых остались единицы. Среди них — Валентина Федоровна Пикина. Та самая молодая, задорная ленинградская комсомолка Валя Пикина, которая на X съезде ВЛКСМ была избрана секретарем ЦК, а в декабре 1937 г.— депутатом Верховного Совета СССР. Сегодня о ней слагаются легенды. И не без основания. Оказавшись волею судеб в самом пекле беспрецедентных событий, связанных, по сути, с уничтожением комсомольского актива, Валя не сломалась, не пошла на предательство.
Даже в тюремных застенках Лубянки и Лефортова, несмотря на пытки, она не только отказалась подписать сфальсифицированные следствием протоколы, но и делала все возможное для того, чтобы сорвать готовившийся открытый судебный процесс и предотвратить глобальную расправу над своими товарищами, кого по праву называли цветом комсомола.
Встречи и беседы с Валентиной Федоровной заставили еще раз переосмыслить события полувековой давности. Интересная собеседница, на удивление добрая и энергичная, она сохранила в памяти массу неординарных ситуаций и фактов той смутной поры, имена и точные характеристики товарищей по совместной работе или учебе. И не просто запомнила, а сумела выстроить их в логически обусловленный порядок, благодаря чему удалось докопаться до корней интересующих нас событий.
Но сначала о самой Пикиной, об истоках ее жизнеутверждающей натуры.
Валя росла и воспитывалась в семье петроградских рабочих. Ее отец — Федор Иванович, партиец со стажем, работал в типографии. Он много читал и старался привить любовь к книге своим детям (у Вали было еще два младших брата). Мать — Александра Васильевна тоже хорошо знала литературу, любила театр. Участница революционных событий 1905 г., она до замужества работала на фабрике «Светоч». После Октябрьской революции дважды избиралась членом Ленсовета.
— В нашей семье, сколько я помню,— рассказывала Валентина Федоровна,— всегда были доверительные отношения, без особых сантиментов и мелочной опеки. Отец держал себя с детьми как бы на равных и буквально культивировал авторитет матери. А она, деловая, жизнерадостная, успевала и все переделать по дому, и контролировать нашу учебу, и хотя бы изредка посещать театр. Когда удавалось выкроить время, и нас, детей, брали на просмотр новых постановок и кинофильмов. Лучшим подарком в семье считалась книга.
И еще: в доме тогда много говорили о революции, о Ленине, вслух читали и комментировали большевистские воззвания, декреты молодой Советской республики. А в городе, я бы сказала, царила необычная духовная приподнятость, люди жили надеждой на лучшее завтра.
Это было удивительное, по-своему счастливое время беспокойных дел. Время исканий и свершений. Одновременно росли активность и самосознание масс, множились отряды устремленных в будущее молодых людей. Они были готовы к преодолению любых трудностей во имя новой, светлой жизни на земле...
В такой обстановке формировалась жизненная позиция Валентины Пикиной. Главным смыслом ее стало служение народу. В 14 лет, окончив реальное училище, она начала работать на таможне, а через год перешла на завод «Севкабель». Труд рабочей Валя успешно совмещала с учебой в комвузе. Много времени отводила комсомольской деятельности: сначала в качестве заместителя секретаря заводского комитета, затем — заведующей отделом труда и образования Василеостровского райкома ВЛКСМ. В 1930 г. она вступила в партию, но комсомольской работы не оставила, заведовала отделом кадров в Ленобкоме комсомола. Ей довелось не раз участвовать в совещаниях у С.М. Кирова, где обсуждались проблемы фабрично-заводского обучения молодежи. Об этом Валентина Федоровна вспоминает с особой теплотой. После X съезда комсомола она переехала в Москву, так как была избрана секретарем Центрального Комитета ВЛКСМ. Здесь Валентина сразу же с головой окунулась в работу. Генеральным секретарем ЦК ВЛКСМ был в то время Александр Косарев, которого она знала еще по Ленинграду. Недюжинные организаторские способности комсомольского вожака были общеизвестны.
— В Александре Васильевиче меня восхищало сочетание добропорядочности, демократичности и деловитости,— вспоминала Валентина Федоровна.— Он призывал нас не только овладевать суммой знаний, добытых человечеством, но и вырабатывать в себе волю, инициативность, безукоризненную честность. Нашу работу пронизывали энергия, кипение. Энтузиазм, скажу вам, был неподдельным, в отношениях преобладали доброжелательность и искренность. Мне казалось, что подобный настрой был присущ тогда большинству советских людей. И вдруг такое: тотальное разоблачение враждебных происков во всех сферах нашей жизни, во всех, казалось бы, вчера еще спаянных, сработавшихся коллективах! В отношениях единомышленников нередко возникала труднообъяснимая напряженность. Незримо, исподволь вползали в душу недоверие, подозрительность. Вскоре мы узнали и об арестах среди комсомольских работников.
Действительно, в июле 1937 г., не поставив в известность даже членов Бюро ЦК ВЛКСМ, «воронки» НКВД «бесшумно» увезли на Лубянку секретарей ЦК Дмитрия Лукьянова и Евгения Файнберга, вслед за ними — заведующего орготделом Льва Герцовича. После этого в аппарате Цекамола, казалось, наступило затишье. Изучение архивных документов свидетельствует, что аресты комсомольских вожаков первоначально были осуществлены главным образом на периферии — как бы спонтанно, «попутно» с арестами руководящих партийных и советских работников областей и республик. Коснулось это прежде всего Украины, Поволжья, Сибири, Ленинграда, северо-западных регионов страны. В июне — июле, например, в мясорубку репрессий угодили первые секретари Дальневосточного крайкома Павел Листовский, Саратовского обкома — Михаил Назаров, ЦК ЛКСМУ — Сергей Андреев. Несколько позже такая же участь постигла бывших первых секретарей обкомов: Ленинградского — Алексея Савельева, Ивановского — Зину Адмиральскую, Московского — Василия Чемоданова, который к моменту ареста уже работал ответственным секретарем КИМа. Да разве в одной публикации всех перечтешь!
Вели себя эти люди на следствии и в суде по-разному; неоднозначно сложилась и их судьба: одни были расстреляны, другие отправлены в лагеря НКВД. Но прямых показаний с выходом на Косарева и членов Бюро ЦК ВЛКСМ пока не было. Пока...
Первой «ласточкой», громко и тревожно постучавшей в дверь Центрального Комитета комсомола 21 июля 1937 г., стал вызов к Сталину комсомольского генсека Александра Косарева, секретарей ЦК Валентины Пикиной и Павла Горшенина.
Пригласив вошедших сесть, вождь сразу же начал с упрека: в комсомоле орудуют враги, а руководство ЦК ВЛКСМ благодушествует, не помогает органам разоблачать их. Оглядев взволнованные лица присутствующих, Сталин предложил Ежову рассказать, как в комсомольских организациях идет борьба с врагами народа. Нарком докладывал стоя:
— Недавно в Саратове арестован первый секретарь обкома комсомола Назаров. Он признался, что был участником контрреволюционной организации. Назвал соучастников...
Среди них не было фамилий находившихся на этом совещании. Теперь мы знаем, что незадолго до ареста Михаил Назаров был переведен в обком партии, но это не спасло его от сфальсифицированного обвинения в «развале комсомольской работы в районах» и других антисоветских деяниях.
— Тяжелый то был разговор,— с горькой усмешкой вспоминает Валентина Федоровна.— Косарев, как бы оправдываясь, попытался объяснить, что комсомол не имеет никаких «компроматов» на своих работников, а НКВД арестовывает людей, не ставя об этом ЦК в известность. Я тогда дерзнула усомниться в виновности Назарова, сказала, что хорошо знаю Михаила: выросли мы с ним в одной Василеостровской комсомольской организации Ленинграда. Недавно была в Саратове на пленуме обкома комсомола, осталось исключительно благоприятное впечатление... Но Сталин напоследок, казалось с досадой, отчитал нас за политическую слепоту и резюмировал: «Вам надо пересмотреть позиции и возглавить борьбу с врагами народа». Из Кремля мы уходили подавленные. Но руки не опустили. Старались работать еще энергичнее, активнее. Однако разглядеть врагов народа в своих рядах нам по-прежнему не удавалось. В душе между тем назревал какой-то разлад, незаметно закрадывался червячок сомнения в правильности действий НКВД.
В докладе на V пленуме ЦК ВЛКСМ Пикина резко выступила против ошибок, допущенных комсомольскими организациями при исключении из комсомола, против формально-бюрократического отношения к апелляциям исключенных из ВЛКСМ, предложила меры по устранению этих недостатков. Выступление было одобрено пленумом и опубликовано отдельной брошюрой. Но после ареста в нем же «усматривались» попытки защитить врагов, исключавшихся из комсомола.
Июльский вызов к вождю Валентина Федоровна считает сегодня началом подготовки открытого процесса по так называемому комсомольскому делу. Похоже, как она выразилась, что и на это «у Сталина существовала какая-то дьявольская очередь».
Однако анализ имеющихся документов и архивных дел, сопоставление ныне известных фактов и обстоятельств дают основание утверждать, что условия для организации еще одного кровавого судилища к тому времени не назрели. И о нем пока не заходила даже речь. Ведь только-только, буквально в течение полугода, в стране прошли два больших неординарных открытых судебных процесса — по разоблачению так называемого антисоветского троцкистского центра и «заговора» в Красной Армии. И уже готовился третий, не менее громкий,— осудивший участников «правотроцкистского блока».
Главный палач репрессивного ведомства Ежов, вступивший в должность наркома в конце 36-го, на той дистанции, как видно, выдохся. Набрать второе дыхание ему уже не довелось — финишная прямая оборвалась. К августу — сентябрю 1938 г. на беговую дорожку, изрядно утрамбованную предшественниками, вышел Берия. С новыми силами. С новыми замыслами. Хотя и... со старыми приемами. Ему-то и предстояло детально разработать и осуществить идею молодежного открытого процесса. Эта задумка импонировала новоиспеченному наркомвнуделу не только своей оригинальностью и масштабностью, но еще и тем, что с комсомольским генсеком у него были личные счеты. Прямодушный, начисто лишенный лукавства Косарев имел неосторожность в 1936 г. за ужином с Багировым отрицательно высказаться в адрес руководства Закавказья. А тот, естественно, проинформировал об этом своего друга Лаврентия — бывшего первым секретарем Закавказского крайкома партии. Такое Берия не прощал. И лишь, до поры до времени затаившись, выжидал удобного момента для расправы.
Такой момент, как теперь мы знаем, наступит лишь к концу 1938 г. А пока Александру Косареву, секретарям ЦК предстояло пережить августовский (1937 г.) пленум Центрального Комитета ВЛКСМ, о результатах которого в передовой «Правды» писалось, что «оголтелые враги народа... пользуясь идиотской болезнью политической слепоты ряда руководящих работников из Бюро ЦК ВЛКСМ, и в первую очередь т. Косарева, делали свое подлое, грязное дело». Им ставилась в вину потеря большевистской бдительности и то, что они проглядели «особые методы подрывной работы врагов народа в комсомоле». Тогда же в целях укрепления руководящего ядра ЦК были избраны секретарями Серафим Богачев (из Москвы), Сергей Уткин (из Ленинграда), Константин Белобородое (из Горького).
Одновременно на местах продолжались аресты комсомольских лидеров, о чем руководство Цекамола по-прежнему узнавало «постфактум». Не было известно и о том, как вели себя арестованные в тюремных застенках.
А между тем для поддержания постоянного ритма «жертвенных маховиков» исполнители репрессивного аппарата изобрели немало способов фабрикации дел: выколачивание пытками, иезуитское нашептывание, что это-де необходимо в интересах партии и народа, посулы сохранить семью. Весьма метко, по-моему, Н. Потапов («Правда», 31 марта 1989 г.) назвал семью ахиллесовой пятой «врагов народа». Многие, казалось бы сильные люди, попадались на эти, по сути, негодные обещания не трогать родных. Негодные потому, что они практически не выполнялись.
В чем же психологические причины духовной капитуляции, толкавшие арестованных «действовать» по сценариям, сработанным опричниками, как правило, неубедительно, вчерне, наспех?
Пикина объясняет этот феномен однозначно:
— Сначала человека ошарашивали внезапность ареста и «силовой» прием, вызывавшие нередко стрессовое состояние. Ну а дальше все зависело от волевых и психологических качеств самого арестованного: сильный, убежденный, если его и вынудили подписать на первом этапе какую-то фальшивку, затем отрекался от нее и боролся с костоломами уже до конца. Не обладавший бойцовскими качествами и, не дай бог, проникшийся жалостью к самому себе, плыл, как загипнотизированный, «по течению», указанному следователями. Встречались, к сожалению, и такие, кто в надежде спастись подписывал любую клевету на других. Но это единицы.
С этим мнением Валентины Федоровны трудно не согласиться. Перелистывая сегодня дела репрессированных, убеждаешься, что от данных на следствии «признательных» показаний многие отказывались в суде или сразу же после «выхода» из шока. А «твердокаменные» находили в себе силы не пойти на «компромисс» с палачами на протяжении всего следствия.
Изучая в 1955 г. материалы уголовного дела Алексея Павловича Савельева, я был буквально потрясен. Арестованный Ленинградским УНКВД в ноябре 1937 г., он перенес столько изуверских способов «выбивания» показаний, что в итоге был парализован, потерял сознание. Более трех месяцев пролежал в тюремной больнице, выдюжил. Встав на костыли, учился заново ходить. Но и после этого не сломался, не подписал ни одной сфальсифицированной строки. Отверг начисто все клеветнические показания, «уличавшие» его в принадлежности к «правой организации, подрывающей дело коммунистического воспитания молодежи». Не признал себя виновным и на выездном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР в Ленинграде. Савельев был приговорен к 10 годам исправтрудлагерей на основании приобщенных к делу выписок из показаний «разоружившихся», как тогда говорили, врагов народа — его коллег по комсомольской работе. Хотя у тех, мы знаем, подобные показания были «вырваны» силой.
Не смирился Алексей Павлович и в Норильске, о чем свидетельствуют его жалобы на имя Сталина. Вот одна из них, датированная 30 августа 1939 г.:
«Не являясь виновным и категорически отвергая на следствии всю ложь, клевету, возводимую на меня, твердо решив лучше умереть, чем отступить хотя бы на шаг от правды, я был систематически, неоднократно избиваем следователями Готлибом, Федотовым, Драницыным и другими. С 19 декабря 1937 года по 4 февраля 1938 года я выстоял свыше 500 часов на так называемой «стойке», подвергался мучительным моральным и нравственным издевательствам и был доведен до такого состояния, что после 38 допросов, шедших непрерывно, на носилках был увезен в больницу».
Уже после реабилитации, в 1955 г. Савельев рассказывал мне, что осознавал опасность таких жалоб, но шел на это, считая, что Сталин не знает всей потрясающей глубины произвола, творящегося на местах. «Наивно,— говорил он с иронией,— но факт: надеялся, что хоть одна из подобных жалоб дойдет до вождя».
Удивительный, непостижимый человек Савельев: после реабилитации он в пятидесятилетнем возрасте оканчивает истфак университета (приняли в порядке исключения). «Хотя и поздно, но все-таки осуществил свою юнршескую мечту». Трагедию сталинизма видит в комплексе — историческая обстановка плюс личностные качества вождя: «Для миллионов он был непререкаемым вождем партии, осуществившей революцию и возглавившей строительство коммунистического общества. Этим и пользовался Сталин. А режим и власть его во многом держались на приспособленцах и равнодушных людях». Деятели из ближайшего окружения типа Берии — Кагановича, по его мнению, были не просто активными проводниками линии вождя, но и главными инициаторами наиболее подлых, античеловечных «мероприятий» по истреблению цвета российского народа и его культуры.
И еще. Алексей Павлович рассказал, что среди обвинительных формулировок следствия основной была: «за связь с врагом народа Вайшлей». Требование дать с ним очную ставку не удовлетворили. Почему?
Бывший первый секретарь Ленинградского обкома и горкома комсомола Иосиф Станиславович Вайшля к моменту ареста 1 ноября 1937 г. работал секретарем Иркутского обкома ВКП(б), Этапировав его в Ленинград, хозяева «Большого дома» на Литейном встретили «гостя» так, что чуть ли не с ходу он «собственноручно» написал заявление на имя начальника УНКВД Заковского, признавая себя участником «антисоветской группы правых», в которую был завербован в 1935 г. Чудовым. Неделей позже Иосиф Станиславович категорически отверг это обвинение. Но следователи не могли посрамить свое искусство выколачивания показаний и подготовили текст нового протокола допроса с перечислением «завербованных» им комсомольских работников: Швецова, Тамми, Авербуха, Криволапова... («На этом,— как записано в протоколе,— допрос прерывается».) Пытаюсь разобраться, что же произошло дальше. «Ясность» вносит докладная лейтенанта госбезопасности Гармаша от 11 декабря. В ней несколько строк, констатирующих, что 28 ноября, вернувшись в камеру с допроса в шесть утра, арестованный Вайшля покончил с собой: повесился на куске одеяла, прикрепленного к паровой трубе. Так ли это было и почему Гармашу потребовалось две недели на подготовку столь лаконичной докладной, остается на совести хозяев «Большого дома». «Мертвые сраму не имут» — говаривали древние.
Многое прояснили оставшиеся чудом в живых А. Тамми, С. Уткин, с которыми мне довелось беседовать в период реабилитации. Александр Карлович Тамми рассказал, что особенно лютовали следователи Федотов и Готлиб, работавшие под началом капитана госбезопасности Карпова и майора Шапиро. Добиваясь нужных показаний, они били жертву резиновыми жгутами, пряжкой ремня, сапогами. Сломленный на первых порах, Тамми подписал фальшивку, заготовленную ими. Но затем отказался от вынужденных показаний. Вторично сломить его не удалось. Обвинительное заключение, построенное на выписках из «признательных» показаний других арестованных, утвердили майор госбезопасности Хатеневер и прокурор Рогинский. В суде он также виновным себя не признал.
— Судить меня,— горько шутил Тамми,— удостоили Ульриха вместе с генералами Алексеевым и Колпаковым. Дали срок. Может, потому, что рассказал им о фальсификации?
Почти аналогично сложилась и судьба Сергея Алексеевича Уткина. Только в лагерь он был отправлен в июне 1939 г. не судом, а Особым совещанием. А реабилитирован 1 декабря 1954 г...
Обстановка в комсомольских организациях с каждым днем осложнялась. Таяли ряды единомышленников-активистов. Косарев нервничал, недоумевал: откуда у нас столько врагов? Пытаясь разобраться с положением дел на местах, отправлял в командировки работников аппарата, выезжал сам. Вернувшись с Украины после проверки работы двух областных комсомольских организаций, он 3 октября 1937 г. пишет записку на имя Сталина. В ней Косарев резко обвиняет тех руководителей, которые огульно, без разбора и надлежащей проверки, исключают из рядов комсомола честных людей. Резюмирует, что такая «самостраховка выгодна только врагам нашей партии». Вызов был смелый и дерзкий. И это ему впоследствии зачтется.
А тут еще Мишакова — инструктор ЦК ВЛКСМ. В обстановке, требовавшей мужества и трезвой принципиальности, она встала на путь инсинуаций, соучастия в беззакониях. Прибыв в Чувашию на областную конференцию комсомольской организации, этот «полпред Центра» развернула там активную борьбу с «врагами народа». Самоуправно отменив конференцию, она добилась исключения из комсомола секретарей обкома Самыкина и Терентьева. Обвинила партийные органы в отсутствии бдительности и пассивности. Естественно, оттуда пошли в Москву обоснованные жалобы.
Косарев, по словам Пикиной, буквально негодовал. 8 марта 1938 г. он собрал Бюро ЦК ВЛКСМ, решением которого Мишакова была отстранена от должности инструктора. В постановлении Бюро отмечалось, что она «допустила грубейшие ошибки, в силу чего люди честные, преданные партии зачислялись в разряд политически сомнительных, а то и пособников врагов народа».
Но справедливый шаг, предпринятый Косаревым и членами Бюро, вскоре обернется против них же самих. «О, времена! О, нравы!» — воскликнули бы древние. Но то — древние... И какое, собственно, до них дело Ольге Мишаковой. Затаив животную злобу, она через семь месяцев напишет самому Иосифу Виссарионовичу жалобу — донос на «косаревскую банду» — и вскоре будет вознесена на пьедестал почета как героиня, пострадавшая за «разоблачение врагов народа в Чувашии».
Если прибегнуть к военной терминологии, то наступательная операция под кодовым названием «Комсомол» начала стремительно развиваться во второй половине 1938 г. Наряду с активизацией на периферии, аресты все чаще стали проводиться и в аппарате ЦК комсомола. Все более «грозные» передовые статьи, обличавшие его руководство в недостаточно активном «очищении комсомола от враждебных элементов», появлялись в центральной прессе. Очередными жертвами органов НКВД стали секретари ЦК Константин Белобородое, Петр Вершков, Павел Горшенин, заведующий отделом Виктор Сорокин, управделами Давид Розин.
Именно это время, по моему убеждению, и стало началом непосредственной подготовки открытого право-троцкистского молодежного процесса. В картотеке Пикиной и моих записях насчитывается до двух десятков комсомольских вожаков, которых бериевская команда готовила к выступлению в предполагаемом судилище. Среди них и сама Валентина Федоровна.
Есть тому и прямое свидетельство — протокол допроса и письмо-«исповедь» бывшего следователя с Лубянки А.С. Козлова, адресованное Главному военному прокурору Е. И. Барскому 16 декабря 1955 г.
Автор «исповеди» рассказывает: в октябре 1938 г. нарком Берия созвал секретное совещание группы работников следственной части НКВД, на котором доверительно заявил, что Центральный Комитет ВКП(б) располагает фактами существования в комсомоле антисоветской правотроцкистской организации, возглавляемой Косаревым и другими секретарями ЦК ВЛКСМ. При этом, по словам наркома, Косарев ведет себя как диктатор, терроризировал таких преданных коммунистов, как Ольга Мишакова и Николай Михайлов, которые сигнализировали в ЦК партии о неблагополучии в комсомоле.
Тут же Берия объявил, что в ближайшие дни будут арестованы наиболее активные участники контрреволюционной организации. Поэтому специально выделенным для осуществления этой акции следователям надо «не жалеть ни сил, ни времени, чтобы выявить террористические замыслы, вредительские действия и преступные связи ее участников, с тем чтобы до XVIII съезда партии организовать открытый судебный процесс над ними».
Берия заявил также, что общее руководство следствием он берет на себя, а непосредственно эту работу будут организовывать и осуществлять товарищи Кобулов, Родос, Шварцман и Макаров с группой подчиненных им следователей. В заключение он призвал участников совещания «не церемониться в обращении с арестованными, которым следует сразу же дать понять, что они находятся в НКВД».
Палач и фарисей зря слов на ветер не бросал. Вскоре действительно начались массовые аресты комсомольских работников, причем документы на них нередко оформлялись задним числом и без санкции прокурора. Даты в ордерах на арест и обыски фальсифицировались.
«Для арестованных же,— пишет А.С. Козлов,— действительно были созданы невыносимо тяжелые условия. Допросы их были продолжительными, изнуряющими. Очень часто применялся метод «конвейера», когда на смену уставшему следователю приходил отдохнувший, а арестованные изнурялись лишением сна, «стойками», подвергались оскорблениям».
Пожалуй, надо сразу оговориться, что само наименование очередного открытого процесса (если бы он состоялся) могло претерпеть какие-то изменения. Идеологи сталинизма, вне сомнения, нашли бы для него и емкое, бьющее в самое сердце название, и надлежащее классовое обоснование. Но суть, главная цель столь глобального политического «мероприятия» ясна: еще раз громогласно заявить народу, что контрреволюционная гидра вездесуща, ее ядовитые щупальцы проникли во все поры общества, в том числе и в душу — казалось бы, наиболее сплоченной и благонадежной организации — Ленинского комсомола, считавшегося верным помощником партии.
Нет сомнения, что расправа над комсомолом в период массовых репрессий была одной из драматических страниц нашей истории. Но, чтобы развернуть подобную стратегическую операцию, требовалось предпослать ей громкую политическую акцию. Так родилась идея о проведении VII пленума ЦК ВЛКСМ, созванного по указанию Сталина 19 ноября 1938 г. Пленум заслушал и обсудил доклад Шкирятова о результатах разбора заявления Мишаковой и о положении дел в ЦК ВЛКСМ. Казалось, вопрос не столь уж необычный, но его обсуждение продолжалось почти четыре дня. И все это в присутствии Сталина и его верных соратников Жданова, Кагановича, Молотова, Маленкова, Андреева.
Завершился пленум снятием с постов секретарей ЦК А.В. Косарева, С. Я. Богачева, В. Ф. Пикиной и выводом из состава ЦК П.А. Вершкова. За что? По сообщению «Правды» от 23 ноября, «...за бездушно-бюрократическое и враждебное отношение к честным работникам комсомола, пытавшимся вскрыть недостатки в работе ЦК ВЛКСМ, и расправу с одним из лучших комсомольских работников (дело тов. Мишаковой)». Первым секретарем ЦК был фактически назначен Н. Михайлов, секретарем О. Мишакова.
— То была потрясающая, беспрецедентная расправа с руководством ЦК комсомола,— рассказывала В.Ф. Пикина.— Кстати, за несколько дней до пленума меня пригласил секретарь ЦК партии Андреев, курировавший комсомол. Вскоре навестила Мишакова, а затем и Михайлов, ответственный редактор «Комсомольской правды». Прямо или косвенно они советовали мне отмежеваться от Косарева. Чувствовала, что все это неспроста, но весь трагизм подобной «обработки» поняла лишь во время пленума, тон которому сразу же задали присутствовавшие там члены Политбюро и докладчик. Шкирятов с ходу заявил, что Косарев «совершил крупную политическую ошибку», а Бюро Цекамола «хотело убить в Мишаковой все сталинское, большевистское...» Сталин еще больше накалил обстановку словами: «Два года вредительство ликвидируется, а ошибок все еще много. Нет ли тут системы?» Это придало «смелости» выступавшим, в большинстве своем постаравшимся как можно «острее» заклеймить Косарева и его «окружение».
Стенограмма VII пленума не публиковалась, поэтому детально проанализировать его ход трудно. Однако в 50-е годы, в период проверки обоснованности осуждения комсомольских работников, мне довелось ознакомиться с некоторыми материалами этого пленума. Нетрудно было представить атмосферу, царившую в зале: во время выступления работников, подвергшихся критике, присутствовавшие партийные руководители буквально сбивали их репликами, порою грубыми и унизительными. Многие из выступавших в прениях вскоре адаптировались и пошли по заданному курсу: старались во что бы то ни стало отыскать недостатки и «провалы» в работе членов Бюро и секретарей ЦК, заклеймить «презренных врагов народа».
Любопытная деталь. Для пущей убедительности и накала страстей Жданов зачитал на пленуме протокол допроса арестованного к тому времени Павла Горшенина. В нем утверждалось, что в антисоветскую организацию завербовал его Косарев, который, в частности, давал ему «вредительские установки на распыление мелкокалиберных патронов» (путем их передачи в деревню.—И. Р.). Назывались десятки фамилий «участников» антисоветской организации, перечислялись их враждебные деяния... Теперь мы знаем, что Горшенин подписал фабрикацию следователей под пытками. А тогда эти обвинения воспринимались всерьез.
Пикина вспоминала, что Косарев вскакивал с места, выкрикивал, что это бред, клевета, требовал немедленной проверки фактов. Но его обрывали, не давали говорить...
Будущий первый секретарь ЦК комсомола Н. Михайлов с видом человека «стороннего», но объективного в оценках изрек: «Косарев как политический деятель обанкротился». В 1955 г. он, уже министр культуры СССР, пригласил к себе вернувшуюся из ссылки Валентину Федоровну, предлагал помощь в трудоустройстве. Философствовал: «Вы оказались дальновиднее и умнее других. А я вот как-то недооценил, не понял ту обстановку». От его услуг Пикина отказалась...
На пленуме диссонансом прозвучали лишь выступления Пикиной и Богачева. Они признавали, что в работе ЦК комсомола были, конечно, ошибки и промахи — имели место случаи нарушения коллегиальности в принятии решений, не всегда оказывалась должная помощь вновь назначенным комсомольским работникам на местах, и т.д. По их мнению, негативные явления в работе комсомольского аппарата порождались не только субъективными, но и объективными причинами: трудностями организационного порядка, частой сменяемостью кадров (следствие арестов), перегрузкой в работе. В ЦК ВЛКСМ, например, из семи секретарей осталось только трое, значительно поредели его ряды... Пикина отважилась даже упрекнуть партийное руководство в недостаточной помощи комсомолу, предложила расширить состав Бюро, «влить» в него новых людей (Косарев, кстати, уже ставил этот вопрос перед «верхами», но безуспешно). Их почти не слушали, перебивали. Маленков смотрел на них с нескрываемым сарказмом. Жданов назвал выступление Пикиной оппортунистическим.
Из зала заседаний комсомольцы вышли опустошенные и подавленные. Понимали, что этим вряд ли закончится столь гнусная «эпопея». Вместе с тем не покидали вопросы: за что, почему, как дальше жить, что делать? Их перебивала мысль, что произошла какая-то роковая ошибка, и в Политбюро обязательно спохватятся, разберутся...
Однако ведомство Берии занимали совсем другие заботы: надо было одновременно и четко провести аресты. А потом сломать арестованных, заставить их давать нужные показания. Александр Косарев и Серафим Богачев были арестованы в ночь на 28 ноября, несколькими днями позже взяли председателя центральной ревизионной комиссии ЦК ВЛКСМ Виктора Козлова и первого секретаря Московского обкома ВЛКСМ Владимира Александрова, сменившего на этом посту Богачева. Нет нужды перечислять других. Скажем лишь, что из 93 участников VII пленума этой участи не избежали 77 человек, более половины из них впоследствии были расстреляны.
Валентина Пикина была также арестована в ночь на 28 ноября. За нею пришла некая Аршатская, лейтенант госбезопасности. А «молодцы» поджидали во дворе. Читаю ордер, оформленный задним числом и без санкции прокурора, другие документы из дела Пикиной и думаю, не о ней ли «Сказание о правде» поэта Сергея Острового:
Не всем оказалось по силам пройти через кошмарный конвейер истязаний и унижений. Валентина Федоровна не только прошла все это, но и выстояла, выдюжила.
На Лубянке Аршатская утром повела Пикину на допрос к Берии. Тот сидел, развалившись на диване. Рыхлый, с отвислым животом, в белой, расстегнутой рубашке. Совсем не похож на чопорного и властного, которого Валя видела в президиуме и на портретах.
— Первая мысль, пришедшая мне в голову при виде Берии,— рассказывала Валентина Федоровна,— какой же это антипод Дзержинского. Полное пренебрежение и безразличие во всем его поведении. Ни такта, ни благородства. Сразу же спросил, почему я встала на защиту Уткина и Адмиральской. Ответила, что знаю их как честных и преданных товарищей. Смерив взглядом с ног до головы, каким-то полинялым голосом произнес: «На пленуме вы вели себя неправильно. Зря защищаете Косарева. У нас есть данные, что он состоит в контрреволюционной организации и завербован иностранной разведкой. Сейчас вы должны проанализировать его поведение и на молодежном процессе дать правдивые показания. Дать правильную политическую оценку нежеланию Косарева выполнять решение партии о борьбе с врагами народа в комсомоле». Я ответила, что ложных показаний давать не могу и не буду. Минуту помолчав, Берия вновь внимательно посмотрел на меня и уже отрывисто произнес: «У вас есть родные, сын... Еще раз хорошенько подумайте». Перед моим уводом добавил: «Вашими следователями будут Шварцман, Родос, Аршатская».
На второй день ее вызвал Кобулов. Высокий, холеный, он говорил спокойно. Сначала вразумлял: не запирайся, дай «правдивые» показания о банде Косарева, иначе применим жесткие меры, переведем в Лефортовскую — там нянчиться не будут. Затем высказал самую страшную угрозу — арестуем отца, мать, ребенка отдадим в детдом. Их судьба в твоих руках, в твоих показаниях. Стерпел даже дерзкий ответ: «Врагом народа я не была, о контрреволюционной деятельности Косарева и его соратников ничего не знаю, никаких показаний об этом вы от меня не получите».
Почему стерпел? Видно, надеялся, что эта молодая женщина свою строптивость скоро растеряет, сдастся. Уж больно нужны были ее показания на запланированном открытом судебном процессе.
Во внутренней тюрьме на Лубянке Валю поместили в одиночку. С ходу начались «конвейерные» допросы — по 30—50 часов подряд стоя на ногах. Ее морили голодом, оскорбляли. А протоколы допросов не оформлялись: ждали, пока начнет давать «признательные» показания. Но их все не было. Попытались воздействовать на «непокорную» с помощью провокатора. Назвалась Лизой Райф. Пытаясь войти в доверие к арестованной, угощала ее печеньем, бахвалилась, что располагает якобы «компроматом» на самого Поскребышева как на немецкого агента. Валя сразу же поняла, кто эта залетная птица, пристыдила. Райф тут же ретировалась.
Вскоре Пикина была переведена в Лефортовскую тюрьму. Здесь вновь состоялась «встреча» с грозным начальником следственной части Кобуловым. Теперь-то он показал свои волчьи зубы. Разговор был коротким. Убедившись, что арестованная так ничего и не поняла, он подал знак, по которому в кабинет вошли двое молодых мужчин спортивного телосложения с резиновыми дубинками. И тут же молча начали жестоко избивать. Старались, не жалея сил. Прекратили экзекуцию, лишь когда на плечах и груди через блузу проступили кровавые пятна. Как дошла до камеры, Валя не помнила. Но кем-то злобно брошенное вслед: «Так будет каждый раз, пока не расколешься!» врезалось в память на всю жизнь. Однако тщетно изощрялись палачи: били, шантажировали, помещали в одиночки — «Нет, нет и нет!»
Ничто не могло сломить мужественную женщину. Не была она ни врагом народа, ни предателем. Не станет и лжесвидетелем. Угроза смертью, благополучием семьи? Не будем лукавить — невыносимо тяжело и... страшно. И все же. Как ни грозен этот паллиатив, но человеческие силы, опирающиеся на веру в правоту и сознание своей невиновности, способны преодолеть его гнусную природу.
— В тяжелые, казалось, безысходные минуты тюремных унижений и пыток,— вспоминает Валентина Федоровна,— я старалась сосредоточиться, собраться. Думала: «Главное, не впасть в панику, не дать вползти в сознание развращающей душу жалости к самой себе, не расслабиться». Это, представьте себе, укрепляло волю, помогало.
Слушая Валентину Федоровну, я думал: «Надо же, судьбе было угодно взвалить на плечи одного человека такую трагическую и вместе с тем героическую жизнь. Героическую — потому что мученик, если он несет свой крест во имя благородной цели, тем самым уже творит благо, совершает подвиг».
Ну, а те, кому во что бы то ни стало надо было выбить из жертвы «нужные» показания? Шварцман и Аршатская после реабилитации Пикиной просили у нее прощения «за все». А в 39-м ее поведение удивляло и бесило их. Удивляло, что арестованная ни разу не попросила снисхождения или хотя бы разрешения купить что-нибудь съестное в тюремном буфете. И самое поразительное: никто ни разу не увидел ее слез — даже во время побоев и изнурительных конвейерных стоек. Единственное, что она постоянно требовала — очных ставок с Белобородовым, Герцовичем, Горшениным, Розиным, на чьи показания ссылались следователи, обвиняя ее в антисоветской деятельности.
Но пойти на это ни Родос, ни Шварцман, ни Аршатская не могли. Хватит, обожглись уже на том, что очные ставки с Белобородовым, Вершковым и Горшениным дали Косареву, который превратил это процессуальное действие чуть ли не в «митинг», обвиняя своих вчерашних коллег в клевете и позорном малодушии. Пришлось принимать дополнительные усилия, чтобы вновь укрепить «заколебавшихся» в целесообразности своих «признательных» показаний.
«Родос и Шварцман,— утверждал в своей «исповеди» А.С. Козлов,— умели это делать сверхпрофессионально. Первым был сломлен Вершков, которого Родос превратил буквально в «ягненка» и получил от него «развернутые показания о существовании большой антисоветской организации в комсомоле»... Затем Родос со Шварцманом и Макаровым выбили показания у Косарева — уже после допроса его самим Берия».
Обрести в лице Пикиной свидетеля, послушно изобличающего в контрреволюционной деятельности своих товарищей, даже таким «опытным профессионалам» не удалось. Пришлось строить обвинительное заключение на выписках из показаний тех, с кем ей отказали в проведении очных ставок.
Очередная выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР от 4 мая 1939 г. рассмотрела дело Пикиной в одной из камер Лефортовской тюрьмы. «Непокоренная» воспряла духом: наконец-то можно рассказать все как есть. И кому? Как раз тем, на кого сталинская Конституция возложила благородную миссию осуществлять правосудие. Торопилась, говорила, проглатывая отдельные слова,— боялась, чтобы не прервали на полуслове.
— Я сразу же заявила суду,— рассказывала Валентина Федоровна,— что ни в чем себя виновной не признала и не признаю. Что Берия, Кобулов, Шварцман, Родос и другие работники НКВД провоцировали меня на дачу ложных показаний. Применяли недозволенные методы воздействия: угрожали, шантажировали, били, допрашивали непрерывно по двое и более суток, лишая сна и пищи. В результате такой системы допросов опухали ноги, ныли суставы, нестерпимо болела голова. Мое требование провести очные ставки с теми, кто якобы давал на меня показания об участии в контрреволюционной деятельности, не удовлетворяли. И, вообще, все, что здесь делается,— это грубейшее нарушение советских законов, очевидное истребление комсомольских кадров.
Это уже было слишком! Выслушивать такое от подсудимой, объявленной (согласно обвинительному заключению) активной участницей антисоветской молодежной организации, непривычно, да и опасно даже для столь высокопоставленных судей. Но как в этом случае поступить? Казалось бы, по закону — оправдать Пикину. В деле ведь нет неопровержимых доказательств ее виновности, что будет зафиксировано и в протоколе судебного заседания, и в определении той же Военной коллегии, хотя делалось это скорее для очистки собственной совести, а не во благо установления объективной истины. Однако вынести оправдательный приговор у Высокого Суда мужества не хватило. Где выход? Вернуть дело на доследование. На том и порешили. Пусть мучаются те, кто подсунул суду полуфабрикат, даже не добившись признания подследственной! А самой жертве, устыдившись ее пристального — с мольбой и укором — взгляда, холеные служители Фемиды, слукавив, объявили, что слушание по делу откладывается. «Пусть хоть день-другой бедолага потешится надеждой». А там...
Но доследовать практически нечего. Косарев от вырванных у него каленым железом показаний о вербовке Пикиной категорически отрекся; Белобородое знал Пикину мало, поэтому назвал ее лишь со слов других; Горшенин менял показания и 30 ноября утверждал, что «об участии Пикиной в правотроцкистской организации ему известно не было». В феврале 39-го они были казнены. Наветы Герцовича и Розина на поверку оказались «явно неконкретными», клеветническими. Да и сами эти «свидетели» к тому времени были препровождены в места не столь отдаленные. Серафим Богачев долго путался и «договорился» до того, что среди работников Цекамола считал Пикину «наиболее самостоятельной и честной коммунисткой».
Посоветовавшись, молодцы из кобуловской команды, как говорится для порядка, все же провели еще несколько акций: инсценировали приготовление к расстрелу Пикиной, провели ее по «одиночкам», стенки которых были забрызганы кровью, допросили с пристрастием. Но она вновь и вновь повторяла: «На своих показаниях я настаиваю: никогда в антисоветской организации не состояла, вражеской работой не занималась и не замечала ее за другими. Показания арестованных на меня считаю клеветой». Поняли: возиться дальше с этой «строптивой бабой» бесполезно, да и недосуг — руководство не одобряло топтания на месте, надо было повышать результативность в работе, давать «вал». Благо, для подобных этому случаев имелась надежная «палочка-выручалочка» — Особое совещание, которое действовало без сбоев, не в пример судам. Поволынив еще месяц, дело Пикиной передали надзирающим военным прокурорам.
Ну и что с того, что прокурор В. Постников, к примеру, перечислил в своем заключении от 11 июня 1939 г. кучу допущенных следствием процессуальных нарушений — их уже не исправить. Да и зачем? Материалы передаются более практичному бригвоенюристу А. Блаубергу, который не утруждает себя мелочным разбором недочетов следствия, а пишет исключительно кратко, «по-деловому»:
«Пикина виновной себя не признала. Изобличается прямыми (? — И.Р.) показаниями Косарева (осужден), Белобородова (осужден), косвенными — Герцовича, Богачева, Горшенина (осуждены!). Полагал бы: дело направить на рассмотрение Особого совещания при НКВД СССР». Ниже, как и полагается, подпись и дата — 31 июля 1939 г. И тут же, сбоку, карандашная пометка: «15.8. Ос. сов. 8 лет ИТЛ».
А дальше по давно установившейся схеме: этап — Потьма — Темниковский женлаг (с его серыми, наскоро построенными на степном ветродуе бараками, обнесенными для верности колючей проволокой).
Ни у судей, ни у прокуроров, как видим, недостало смелости (а может, совести) принять решение о прекращении сфабрикованного дела, хотя закон такое право им предоставлял. Посрамление богини правосудия продолжалось.
Ни Берия, ни Кобулов такого не предвидели: тщательно разработанный план открытого судебного процесса над вожаками комсомола срывался.
Эти планы, читаем в «исповеди» А. С. Козлова, «рушились потому, что большинство арестованных либо давали очень слабые показания, либо, дав таковые, отказывались от них. Последних часто вызывали на допрос к Родосу и Шварцману, которые иногда «восстанавливали» показания, но уверенности в том, что эти арестованные будут подтверждать их в суде, не было». Не помогло и «стягивание арестованных комсомольских работников из Ленинграда, Украины, других мест, куда Косарев... выезжал в служебные командировки».
Просматриваю свои записи и убеждаюсь в правоте выводов того, кто сам в то смутное для страны время работал под началом Кобулова. Действительно, многие, подписав на первых порах себе и другим «приговор», затем «бунтовали» — отказывались от прежних показаний, писали жалобы о незаконных методах... Немало было и таких, кто вообще не встал перед палачами на колени, не унизил себя признанием вины в том, чего не совершал. Хочется назвать некоторые имена. Это заведующий отделом ЦК ВЛКСМ Виктор Сорокин. Его отозвали из командировки (5 ноября 1938 г.) и «сняли» прямо с поезда при подъезде к Москве. Владимир Александров, Виктор Козлов: оба были арестованы после трагического VII Пленума. Роман Владимиров — бывший секретарь Ленобкома, работавший к моменту ареста секретарем Петрозаводского горкома партии. Все они впоследствии были репрессированы Особым совещанием, а в 50-е годы реабилитированы. Мужественно вели себя Адмиральская, Савельев, Уткин, Тамми. Список этот далеко не исчерпывающий. Еще многие герои, оказавшие сопротивление, ждут своих исследователей. Другие, подписав заготовленную следователем «мешанину», ожидали суда, надеясь там рассказать всю правду. Опираться на таких в открытом процессе конечно же было рискованно.
Чем объяснить загадочный феномен, когда десятки, сотни арестованных, находясь в изоляции и ничего не зная о судьбе своих товарищей, а значит и не сговариваясь, практически ведут себя одинаково? Вероятно, тем, что на свободе они делали одно и то же справедливое дело. Тысячу раз был прав Хосе Марти, сказав: «Справедливое дело, даже запрятанное в глубинах пещеры, сильнее армии». Так и эти заведомо невиновные жертвы репрессий поступали по совести, отстаивая свое человеческое достоинство. А те, кого удавалось сломить, оглушив внезапностью вероломных приемов, придя в себя, опровергали все наносное, вырванное пытками. Но были и такие — их, знаем, было тоже немало,— кто в тех условиях поступал иначе. Не будем строго их судить — человеческие силы небеспредельны. Любая жертва произвола заслуживает лишь всяческой помощи и сочувствия... Итак, судилище над цветом молодежи того времени не состоялось, его авторы потерпели фиаско. Поняв это, они переключают репрессивный конвейер на перемалывание жертв поодиночке. Принимается решение срочно завершать расследование, и дела в отношении признавших себя виновными направлять, как правило, в Военную коллегию. Остальных пропускать через Особое совещание, «двойки», «тройки»: сюда обвиняемых не вызывали, достаточно было иметь лишь их тени, символы: «ф. и. о.», статьи УК и заранее определенные сроки лишения свободы. Обвинители, по сути, спасовали перед моральной силой оклеветанных и беззащитных, но преисполненных решимости хоть как-то донести правду до власть имущих. Парадокс? Да. Но факт.
Находясь в тюрьме и отбывая наказание в Темлаге, Пикина практически ничего не знала ни о своих товарищах, ни о судьбе оставшейся в Ленинграде семьи. Возвратившись из ссылки после реабилитации в 1954 г., застанет она дома только мать и уже взрослого сына. Отец умер в блокадном Ленинграде, братья погибли на фронте, защищая Родину от немецко-фашистских захватчиков.
Родители Вали, обеспокоенные ее судьбой, не знали покоя ни днем ни ночью. И конечно же не верили, что их дочь в чем-то преступила закон. Надеялись, что произошла роковая ошибка и не сегодня завтра она будет исправлена, дочь выпустят на свободу. Они ходили по инстанциям, обращались с жалобами к Вышинскому. Писали Калинину и самому «товарищу Сталину». Просили, заклинали разобраться и восстановить справедливость: «Мы не можем поверить в ее виновность... Ее бесчестно оклеветали, и она незаслуженно страдает». И последний, по мнению любого здравомыслящего человека, убедительный аргумент: ведь Вале было оказано большое доверие — она была избрана депутатом Верховного Совета СССР.
Не ведали супруги Пикины, что до высоких инстанций их жалобы просто-напросто не доходили, а из прокуратуры и суда лишь изредка поступали трафаретные ответы: «Осуждена обоснованно».
Зачитываю Валентине Федоровне отрывки из жалоб ее родителей (раньше этот эпизод из ее горькой «эпопеи» не был известен). У самого ком в горле. У нее увлажняются глаза, подергиваются губы: «Милые мои, добрые папа и мама, земной вам поклон за все, что делали для меня и в светлые дни, и в черную годину. Сердцем, всем существом своим я чувствовала, догадывалась о вашем неизбывном горе. И уже по пути в лагерь искала решение, как поступить, чтобы рассказать правительству о творившемся беззаконии, разорвать психологические кандалы, добиться справедливого решения». Именно в те тяжелые дни сначала, правда, смутно стали вызревать контуры решения — обратиться с письмом к Сталину, используя свой депутатский мандат. И неважно, что его вместе со знаком и другими документами незаконно изъяли при аресте: народ ее не отзывал и депутатских полномочий не лишал!
В лагере эта мысль буквально преследовала Пикину. Но как, когда, в какой форме осуществить задуманное — вот был вопрос, который не покидал ее и во время работы, и на вечерней прогулке вдоль серых унылых бараков, и особенно в ночные часы, когда все засыпали на своих жестких дощатых нарах. А она часами лежала с открытыми глазами, вспоминала пережитое и думала. Думала о том, что нельзя расхолаживаться, расслабляться, так как это равнозначно духовной смерти. Надо мобилизоваться, собраться с силами и действовать, держаться во что бы то ни стало «в форме», но главное — действовать! Пробовала советоваться со знакомыми — женами репрессированных «врагов народа» (таких оказалось в лагере несколько человек). Как-то украдкой поговорила с Людмилой Елькиной, женой бывшего секретаря Московского обкома ВКП(б) Угарова А. И. (с ним, будучи членом Комиссии законодательных предположений Совета Национальностей Верховного Совета СССР, Пикина неоднократно встречалась и работала в Кремле). И что же? Мужественная Миля, участница гражданской войны, только пристально посмотрела на нее и, оглядевшись вокруг, не подслушивает ли кто, вымолвила: «Рисковать? Тебе мало восьми лет? Нет, нет, из этого ничего не выйдет».
— Долго и тщательно я все взвешивала, прикидывала,— рассказывала Валентина Федоровна.— В конечном счете решила на свой страх, и риск: двум смертям не бывать... обращусь к председателю СНК И. В. Сталину. И не как заключенная, а как депутат высшего органа власти, избранного в полном соответствии с Конституцией.
«Докладную» на имя «вождя народов» «зэковка» Пикина писала 9 мая 1941 г., таясь от посторонних глаз, в полутемном уголке лагерной бани. В который раз я перечитываю текст этого рукописного послания, умещенного в тесные строки на аккуратно обрезанном — по размеру стандартного — листе оберточной бумаги, и вновь и вновь поражаюсь смелости его автора. И главное — в нем нет даже намека на снисхождение или милость к себе, ни одной просьбы... Лишь краткая констатация фактов чудовищных беззаконий, с которыми пришлось ей столкнуться за два с половиной года пребывания в тюремных застенках и опутанном колючей проволокой лагере. А дальше — обличение тех, кто должен, обязан был стоять на страже законов, но занимался шантажом и фабрикациями несуществующих преступлений.
Вчитаемся в эти строки и представим себе время, в которое они писались, и тогда станет понятным риск, какому подвергала себя заключенная Валентина Пикина: «Органами НКВД, и в частности Особым совещанием, допущены ошибки, в результате чего много честных, преданных людей Партии и Родине пострадали... Враги народа, пробравшиеся в органы НКВД, приложили свою руку с целью перебить большевистские кадры и вызвать искусственное недовольство Советской властью. Карьеристы и перестраховщики проявили свою «инициативу» — одни для повышения в чинах, другие — для наживы себе политического капитала.
Особое совещание... осуждало совершенно невинных людей, допуская огульные осуждения, забывая, что за каждым приговором стоит живой человек...»
Одна лишь мысль об этом считалась столь крамольной, что могла стоить жизни, а Пикина еще и дерзнула упрекать и поучать самого Сталина: «Я прекрасно понимаю, что при больших исторических мероприятиях возможны отдельные перегибы, но вы всегда учили и учите, что человек — это есть самый ценный капитал в нашей стране. Я ни на одну минуту не забываю, что классовая борьба в период строительства коммунистического общества не потухает... Это, однако, не значит, что люди, ставшие в свое время жертвами этих ошибок и перегибов, если они честные, преданные своей Родине и Партии, не должны быть реабилитированы и возвращены к полноценной жизни... Для исправления этих ошибок необходимо ваше личное вмешательство путем ли дачи указаний органам НКВД и Прокуратуре или путем создания специальной комиссии, которая бы вплотную занялась этим вопросом».
Народный депутат, член Комиссии законодательных предположений Совета Национальностей Верховного Совета СССР, как видим, не просто констатирует прискорбные факты беззаконий. Она проявляет государственный подход к оценке случившегося и вносит конструктивные предложения, предвосхитив, кстати сказать, меры, предпринятые лишь полтора десятка лет спустя.
В надежде на то, что должные меры будут все-таки приняты, указала она и свой адрес: «Мордовская АССР, поселок Явас, п/я 241а, Темниковский лагерь НКВД. 9 мая 1941 г. Пикина В. Ф.»
Да, поистине родилась в сорочке эта женщина: докладная каким-то чудом не попала адресату, хотя и была передана в Кремлевскую приемную. Обязанности курьера в данном рискованном мероприятии выполняла мама Валентины Федоровны, приехавшая после долгих хлопот на свидание к дочери в лагерь. Тогда и был увезен в Москву «ценный груз», зашитый между стелькой и подошвой лакированной туфли.
Но злополучная «докладная» не осталась без последствий. Она была приобщена к делу и явилась «сигналом» для лагерного начальства пристальнее присмотреться к возмутительнице спокойствия. Нет сомнения, что московские доброжелатели, спасая мордовских коллег от неминуемого наказания за отсутствие бдительности, не доложили письмо не только адресату, но и своему шефу Берии.
О войне «зэковки» Темлага услышали на второй день после ее начала. Это ошеломляющее известие как-то даже оттеснило на задний план личные трагедии. Обсуждали, чем они, горемыки, могут помочь Родине, фронту. Пикина считала: единственно, что способны сделать эти изможденные, одетые в лохмотья женщины,— «еще больше напрячься, повысить производительность в пошиве теплой одежды для сражающихся воинов».
Однако самой ей в этом деле участвовать не пришлось — 24 июня за нею явились незнакомые охранники и без особых объяснений увезли в 3-й отдел НКВД Мордовии. Там ей предъявили обвинение в контрреволюционной агитации среди заключенных, в клевете на руководителей партии и правительства и на жизнь в СССР. Местные чекисты оказались оперативными: допросив с десяток товарок Валентины Федоровны, уже к середине августа того же 41-го направили материалы дела в Верховный суд автономной республики. 23 августа был вынесен приговор: Пикину Валентину Федоровну признать виновной в полном объеме предъявленного обвинения и на основании ст. 58—10, ч. I УК РСФСР приговорить к 10 годам лишения свободы в ИТЛ с последующим поражением в правах сроком на 3 года. Прежнего решения как будто и не существовало, отбытые в заключении два с половиной года остались незачтенными. Но лагерь определили другой, теперь уже штрафной, основное назначение которого — лесоповал, тяжелейшая физическая работа. Трудилась до изнеможения по десять — двенадцать часов наравне с мужчинами. И баланду ела тоже наравне с ними.
— Что конкретно показывали против меня товарки в том суде,— говорит Пикина,— я запамятовала. Уж больно обширный и динамичный калейдоскоп событий выпал на мою долю. А может, тех показаний вовсе и не было?
Зачитываю, по ее просьбе, выдержки из протокола судебного заседания: «Пикина заявляла, что тяжело стало жить и дышать на воле. Сталин воспользовался смертью Ленина и захватил власть в свои руки... А Берия шпион...», «Говорила, что в лагерях много содержится невинных людей и что сама она явилась жертвой вражеской руки. Сожалела о якобы неправильном аресте Косарева». И многое другое в том же роде, давшее основание прокурору в протесте от 15 октября 1954 г. на предмет реабилитации Пикиной сделать однозначный вывод: «Эти высказывания подсудимой, как теперь установлено, оказались справедливыми и не могут рассматриваться как антисоветская агитация».
28 октября 1954 г. Валентина Федоровна получила сообщение из ГВП о том, что решение Особого совещания и приговор Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда Мордовской АССР по ее делам, как необоснованные, отменены и она полностью реабилитирована. Клеймо врага народа было снято. Для нее начиналась новая, можно сказать, третья жизнь...
И.П. Рашковец
Рашковец И.П. Почему провалился «молодежный процесс» // Они не молчали / Сост. А.В. Афанасьев — М.: Политиздат, 1991. - С. 319-145.