Вопрос о формах земельной собственности в России — самый важный для истории России XX в. И самый «проклятый». Каждая эпоха, каждый новый поворот политического развития страны вновь и вновь по-своему свидетельствуют о его остроте и актуальности. Нетрудно увидеть, что и в наше время, несмотря на закрепленный Конституцией принцип частного землевладения, дискуссия о частной собственности на землю не только не утихает, но, пожалуй, еще больше разгорается и в научных кругах, и в публицистике, и в сфере политики. При этом часто используются совершенно те же термины, что и 90 лет назад. Это сходство терминологии не может быть лингвистической случайностью. Вглядимся внимательнее — и, возможно, не только увидим его значение, но и сможем понять современный смысл вопроса о земельной собственности, привнесенный новейшими поворотами российского социального и политического процесса.
Давно общеизвестно, что вспыхнувшие в России с небывалой силой в первые годы столетия политические дискуссии о том, кто и как должен владеть и распоряжаться землей, были, по сути дела (и именно так понимались всеми участниками), дискуссиями о будущем государственном устройстве страны, о формах государственной власти. Вспомним, знаменитый афоризм «Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия» родился как раз в ходе дискуссии такого рода, дискуссии либералов с социалистами, и завершил речь П.А. Столыпина «Об устройстве быта крестьян и о праве собственности», произнесенную в Государственной думе 10 мая 1907 г.
Формула исторического выбора, предложенная Столыпиным в его афоризме («Им нужны... нам нужна»), вполне соответствовала (а нам важно, что и по сей день соответствует) двум противоборствующим программам устройства российской жизни в целом и жизни деревни в частности: революционной, социалистической и, напротив, реформаторской, либеральной.
Социалисты связывали свое политическое будущее с разрушением самого института частной собственности вообще и частного землевладения конкретно. Их целью были полная национализация земли, полный контроль над хозяйственной жизнью крестьянства, наконец, устройство самой этой жизни по правилам, навязанным крестьянину политическими властями. В.И. Ленин, вождь наиболее радикальной из российских политических партий, формулировал эту цель достаточно четко: «национализация есть передача всей земли в собственность государства. Собственность означает право на ренту и определение государственной властью общих для всего государства правил владения и пользования землей»[1]. Национализация есть унификация правил крестьянской жизни, поскольку сам процесс владения и пользования землей и составляет содержание жизни крестьянина.
Напротив, либеральная программа, а такой являлась программа Витте — Столыпина, хоть на исторический миг (1906— 1916 гг.), но была направлена на укрепление и развитие института частной собственности. Получение крестьянином собственного надела земли, его выход из системы общинного землепользования на деле означали освобождение от гнета общины, давно уже стеснявшей или даже вовсе подавлявшей индивидуальную деловую инициативу миллионов сельских хозяев. Это была программа не только экономического освобождения или, как теперь бы сказали, программа «либерализации», но программа освобождения личности. «Неужели не ясно, что кабала общины, гнет семейной собственности являются для 90 миллионов населения горькой неволей? Неужели забыто, что этот путь уже испробован, что колоссальный опыт опеки над громадной частью нашего населения потерпел уже громадную неудачу? »[2]
Законодательно оформленная указом от 9 ноября 1906 г. и рядом последующих актов реформа землевладения органически соответствовала потребностям российского общества и российской экономики, потребностям, давно и четко осмысленным и политиками, и социологами, и экономистами. Лучшее доказательство этого — конструктивный успех реформы. Известно, что с 1907 по 1916 г. было создано 1612690 хуторов и отрубов или, говоря иначе, отдельных частновладельческих крестьянских хозяйств, разорвавших прежнюю зависимость от общины. К 1917 г. на территории 47 губерний Европейской России 51% всех крестьянских хозяйств уже имели землю в подворном владении[3].
С высокими темпами развития крестьянского фермерства соотносится и высокий темп экономического подъема России в начале второго десятилетия XX в., в том числе и подъема сельского хозяйства: производство зерна за пять лет (1908— 1912 гг.) по сравнению с предыдущим мирным пятилетием (1898-1902 гг.) выросло на 22,5%, производство картофеля — на 31,6, сахарной свеклы — на 42%[4].
Столыпин был уверен в успехе последовательно проводимой реформы: «Дайте государству 20 лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России»[5]. Он прекрасно понимал, что, если его реформаторские идеи смогут неукоснительно и до конца претвориться в жизнь, они поспособствуют возникновению в России многочисленного среднего класса, широкого слоя мелких и средних собственников, того социального слоя, который (как впоследствии показала вся мировая история XX в.) один только и может быть прочной социальной базой демократического общественного порядка и политической стабильности.
Вообще Столыпин, пожалуй, был первым и едва ли до сих пор не единственным российским государственным деятелем, который не только хорошо понимал и в четких формулах умел показать прямую зависимость между наличием в обществе сильного среднего класса, с одной стороны, и общественным миром и благоденствием — с другой, но и находил способы убедительно разоблачить политику и социальную демагогию социалистов разного толка (от эсеров до большевиков), широко разглагольствующих о свободе, но на деле всегда стремящихся захватить, полностью сосредоточить в своих руках и политическую власть, и монопольное право на распоряжение собственностью вообще и землей в особенности. Столыпин, выступая в Государственной думе, неоднократно подчеркивал: кто распоряжается землей, тот распоряжается будущим России:
«И насколько нужен для переустройства нашего царства... крепкий личный собственник, насколько он является преградой для развития революционного движения, видно из трудов последнего съезда социалистов-революционеров, бывшего в Лондоне в сентябре настоящего года (1908.—А.Г.).
Я позволю себе привести вам некоторые положения этого съезда. Вот то, между прочим, что он постановил: „Правительство, подавив попытку открытого восстания и захвата земель в деревне, поставило себе целью распылить крестьянство усиленным насаждением личной частной собственности или хуторским хозяйством. Всякий успех правительства в этом направлении наносит серьезный ущерб делу революции"... Затем дальше: „С этой точки зрения современное положение деревни прежде всего требует со стороны партии неуклонной критики частной собственности на землю, критики, чуждой компромиссов со всякими индивидуалистическими тяготениями" »[6].
Реформы Столыпина, в результате которых Россия на глазах современников превращалась в процветающую страну мелких и средних собственников, всеми сторонами политического процесса, всеми партиями понимались как мощное средство против революций, против «великих потрясений», т.е. как фактор стабильности общественного умиротворения. Только либералов это радовало, а социалистов — от эсеров до большевиков — подталкивало к самому решительному противодействию, вплоть до вооруженной борьбы. И понятно: успех либеральных реформ в России вообще и утверждение права частной собственности на крестьянский надел в особенности лишали социалистов каких бы то ни было надежд самим стать и субъектами политической власти, и распорядителями собственности.
В.И. Ленин в принципе мог бы и сам подписаться под словами П.А. Столыпина о том, что крепкий собственник является преградой для революционного движения, и под его мыслью о том, что широкое утверждение права частной собственности на землю кладет конец «опыту опеки» над российским крестьянином. Да он и писал в том же смысле, но по-своему: «Столыпинская конституция и столыпинская аграрная реформа являют собой новую фазу в разрушении старой, полупатриархальной и полуфеодальной системы царизма, новый маневр на пути его превращения в монархию среднего класса (курс. мой. — Л.Т.)... Было бы пустой и глупой демократической фразеологией, если бы мы сказали: успех такой политики невозможен. Возможен! Если столыпинская политика продержится достаточно долго, тогда аграрный строй России станет вполне буржуазным»[7].
Именно эта ясная всем перспектива успеха либеральной реформы вызывала раздражение у социалистов вообще и особенно у большевиков: «Самодержавие сделало „шаг по пути превращения в буржуазную монархию", оно пытается укрепить поместное землевладение крепостников новой, буржуазной аграрной политикой; оно налаживает союзы крепостников и буржуазии в черно-желтой Думе; оно использует широкое контрреволюционное ("веховское» настроение в либеральной буржуазии»[8]. Признание несомненных успехов реформы подталкивало социалистов к отчаянному сопротивлению: их-то целью как раз и были революция и последующее установление тотальной «опеки» над крестьянством прежде всего посредством сосредоточения всей земельной собственности в распоряжении институтов государственной власти (при национализации земли) или органов местного самоуправления (при ее муниципализации).
Именно поэтому первостепенной политической задачей в годы столыпинской реформы социалисты объявляли разрушение крупного помещичьего землевладения России, а с ним и самого принципа частной собственности на землю. Они считали, что и помещичья, и общинная, и крестьянская, и всякая другая земля должна быть национализирована (или муниципализирована) с тем, чтобы в дальнейшем этой отчужденной землей от имени государства (или от имени местного самоуправления) «по справедливости» наделялось только трудовое крестьянство.
П.А. Столыпин не только предупреждал, к каким последствиям приведет воплощение этих социалистических идей, но и показывал, с помощью какого аппаратного механизма будут они воплощаться: «Я полагаю, что земля, которая... отчуждалась бы у одних и предоставлялась бы другим местным социал-демократическим, присутственным местам, что эта земля получила бы скоро те же свойства, как вода и воздух. Ею бы стали пользоваться, но улучшать ее, прилагать к ней свой труд с тем, чтобы результаты этого труда перешли к другому лицу (например, к лицам „местного социал-демократического присутствия"), — этого никто не стал бы делать» (курс. мой. —Л.Т.)[9].
Когда коммунисты силой оружия захватили власть в России, когда и впрямь возникли «местные социал-демократические присутствия» (обкомы и крайкомы коммунистической партии), когда они сосредоточили в своих руках всю власть над российской деревней, тогда-то вполне и подтвердилась трагическая прозорливость Столыпина.
Декретами о земле от 8 ноября 1917 г. и о социализации земли от 18 января 1918 г. коммунистические власти покончили не только с крупным помещичьим землевладением в России, но и с крестьянским, фермерским частным землевладением. Все частновладельческие наделы поступали в уравнительный передел. Земля была национализирована. С частной собственностью на землю было покончено. Несмотря на временные компромиссы (например, Закон о земле в октябре 1922 г.), возвращавший крестьян к некоторым дореволюционным нормам землевладения), к 1927 г. 95,5% всех хозяйств были возвращены к общинному землепользованию, и только 3,5% крестьян продолжали вести фермерское хозяйство, постоянно рискуя подвергнуться «раскулачиванию», т.е. насильственному разорению и репрессиям (что с ними и произошло в последующие два-три года). Судьба земли, судьба России оказалась полностью в руках чиновников коммунистического аппарата, для которых всерьез значима была только одна ценность — власть. Экономическая и социальная основа благополучия страны, которая возродилась в годы реформы, была разрушена.
В 1917 г. коммунистические власти окончательно остановили великую реформу Столыпина, отняли у народа землю и стали насаждать собственные порядки в деревне. Но оказалось, что логику исторического процесса вовсе уничтожить невозможно. Оказалось, что здравый смысл русского крестьянства нельзя убить ни безумными декретами, ни даже физическим уничтожением наиболее талантливой и работоспособной его части. На крошечных участках земли, казалось задавленный, задушенный в ошейнике ограничений и запретов, русский крестьянин не только выжил сам, не только дал возможность всему народу не умереть с голоду, но и вопреки безумным доктринам на деле, на практике утвердил незыблемость принципа частной собственности.
Приступив в 1929 г. — 30-х годах к всеобщей принудительной коллективизации, коммунистические власти скоро натолкнулись на некую естественную черту, переступить которую побоялись сторонники даже самого безудержного насилия.
Это выглядело как естественный рубеж сопротивления: оказалось, что сама природа крестьянского труда и крестьянской жизни, сам духовный строй крестьянской личности не позволяют полностью лишить крестьянина земли, скота, жилых и хозяйственных построек, инвентаря. В самый разгар кампании коллективизации личное (подсобное) хозяйство крестьян было выведено из мертвого круга обобществления. Оставляя пока в стороне анализ причин, вспомним, что осознание этого факта проявилось в знаменитой статье Сталина «Головокружение от успехов», опубликованной в «Правде» 2 марта 1930 г.[10] Статья эта, конечно же, всесторонне изучена историками. Однако до сих пор она рассматривалась лишь в определенном временном контексте: как документ эпохи коллективизации, лишь как один из многих феноменов истории политического воплощения коммунистической доктрины в России.
Теперь эта история завершилась. Теперь написан ее финал. Теперь вся она в целом может быть рассмотрена как единый процесс, как единый текст, где каждый эпизод, каждый факт, каждый документ приобретает новые значения в зависимости от его отношения к тексту в целом и к финалу в особенности. И вот при таком подходе «Головокружение от успехов» представляется не просто одним из исторических документов, но документом принципиальной важности.
Интересующая нас статья Сталина композиционно и по смыслу разделена на две части. Первая часть, впрочем занимающая нас в весьма малой степени, содержит заведомо ложные пропагандистские утверждения о том, что политика коллективизации «опирается на добровольность колхозною движения и учет разнообразия условий в различных районах СССР». Жестокий террор, повсеместно распространенный и санкционированный коммунистическим руководством и лично Сталиным как основа политики коллективизации, еще ждет глубокого и всестороннего исследования; однако уже и теперь существует ряд добросовестных работ, убедительно раскрывающих тему[11].
Вторая часть статьи, меньшая по объему, но весьма содержательная по смыслу, настолько важна, что для удобства анализа мы позволим себе пространную цитату из нее:
«Известно, что в ряде районов СССР, где борьба за существование колхозов далеко еще не закончена и где артели еще не закреплены, имеются попытки выскочить из рамок артели и перепрыгнуть сразу к сельскохозяйственной коммуне. Артель еще не закреплена, а они уже "обобществляют" жилые постройки, мелкий скот, домашнюю птицу, причем "обобществление" это вырождается в бумажно-бюрократическое декретирование, ибо нет еще налицо условий, делающих необходимым такое обобществление. Можно подумать, что зерновая проблема уже разрешена в колхозах, что она представляет уже пройденную ступень, что основной задачей в данный момент является не разрешение зерновой проблемы, а разрешение проблемы животноводства и птицеводства. Спрашивается, кому нужна эта головотяпская "работа" по сваливанию в одну кучу различных форм колхозного движения? Кому нужно это глупое и вредное для дела забегание вперед? Дразнить крестьянина-колхозника "обобществлением" жилых построек, всего молочного скота, всего мелкого скота, домашней птицы, когда зерновая проблема еще не разрешена, когда артельная форма колхозов еще не закреплена, — разве не ясно, что такая "политика" может быть угодной и выгодной лишь нашим заклятым врагам?»[12].
В этом отрывке не только санкционировано существование личного крестьянского хозяйства, но и как бы намечена дальнейшая политическая программа насилия над деревней (заметим, так никогда и не состоявшаяся). Она и не могла состояться. Суть дела как раз и заключается в том, что, признавая в самой верхней точке политического насилия над крестьянством наличие некой зоны, этому насилию недоступной, предполагая в будущем проникнуть в эту крошечную «зону свободы» посредством методов экономических, которых у коммунистов никогда не было и быть не могло, Сталин принципиально отказывается от идеологической последовательности ради практических целей сохранения власти.
Причину, по которой большевики вынуждены были смириться (всегда подчеркивалось, что только временно) с существованием личного (подсобного) хозяйства крестьян, можно изложить и в терминах экономической целесообразности: колхозы, будучи малоэффективными даже в производстве зерновых, которые в большей степени, чем другие сельскохозяйственные культуры, допускают, а иногда и требуют относительно больших площадей, — так вот эти колхозы были абсолютно неспособны обеспечить ни самих колхозников, ни население страны такими продуктами, производство которых в весьма ограниченной степени поддается индустриализации (даже и теперь, во времена высоких технологий) и не терпит обезлички: молоком, мясом, овощами, яйцами. Сталин, видимо, понимал, что тотальная экспроприация крестьянской собственности грозила не то что голодом (голод и так охватил страну в первые годы всеобщей коллективизации— особенно в 1932 г.), но полным экономическим коллапсом, который имел бы непредсказуемые последствия и для самой коммунистической власти.
Но разговор о проблемах экономических неизменно приводит нас к разговору об историческом опыте и здравом смысле народа. В цепи бесчеловечных экспериментов, поставленных коммунистическими политиками-доктринерами на судьбе России, эксперимент с коллективизацией был решающим. Именно здесь проходила фатальная черта, за которой в случае последовательного воплощения доктрины следовали смерть общественного здравого смысла и конец российской истории. Но здесь же проходила и черта неподчинения, черта духовного сопротивления той идеологии, которая была совершенно чужда историческому опыту народа, его природному здравому смыслу. Оказалось, что убить этот здравый смысл, заставить людей отказаться от него коммунисты могли, только уничтожив голодом весь народ. И если они остановились, то вовсе не из сострадания, а только из чувства самосохранения. Вопрос о личном хозяйстве крестьянина стал на долгие годы вопросом о жизни и смерти для всей России в целом и для ее коммунистических насильников в частности.
«Если у вас в артели нет еще изобилия продуктов и вы не можете дать отдельным колхозникам, их семьям все, что им нужно, то колхоз не может взять на себя, чтобы и общественные нужды удовлетворялись, и личные», — так учил Сталин в 1935 г., прямо-таки заставляя крестьянина, чтобы тот, отработав рабочий день в колхозе, принимался за труды еще и в своем личном хозяйстве. Да и как иначе? Даже и в 1939 г., когда колхозная система достаточно укрепилась, около 16 тыс. колхозов не оплачивали труд в деньгах, 46 тыс. — выдавали только по две копейки на трудодень, около 9 тыс. колхозов не выдавали зерна на трудодни[13].
Мы прекрасно знаем, что разрешение вести свое личное хозяйство давалось только тем крестьянам, которые отрабатывали норму в колхозе. Мы прекрасно знаем, что хозяйство это крестьянское было так обложено налогом, что вести его временами теряло всякий смысл. Мы прекрасно знаем, что степень совокупной эксплуатации крестьянина и его семьи в колхозе и в личном хозяйстве превосходила все мыслимые физические нормы.
Но мы также знаем, что экономическая эффективность этого хозяйства намного превосходила колхозную: на приусадебных участках, по разным подсчетам занимавших от 0,5 до 3% всех посевных площадей, в крестьянских хозяйствах, обладавших лишь 1/10 всех производственных фондов сельского хозяйства, производилась 1/3 всего сельскохозяйственного продукта[14].
Сохраненный российским крестьянином островок собственности и здравого смысла был настолько мал, что иные исследователи советской системы если и замечают это, то относят куда-то на периферию социалистической действительности. И напрасно. Хоть и идет речь всего только об огороде размером 1/2 га, об одной корове и нескольких головах овец, о поросенке да десятке кур и гусей — эта микрособственность очень скоро проявила себя как системообразующий фактор[15].
Ленин был прав, когда писал, что «мелкое производство рождает капитализм... постоянно, ежедневно, ежечасно, стихийно и в массовом масштабе»[16]. Именно ежедневно, ежечасно, стихийно и в массовом масштабе мелкое крестьянское производство, сопротивляясь социалистической системе, разрушая ее изнутри, а иногда, напротив, приспосабливаясь к ней (и так тоже разрушая изнутри), рождало здравые экономические отношения, основанные на чувстве собственности, на чувстве хозяйской ответственности, на реальном экономическом интересе, на прямых рыночных отношениях.
Теперь, оглядываясь назад, мы видим, что, запустив в 1929 — 30-х годах чудовищную машину уничтожения российского крестьянства, коммунисты тогда же вынуждены были мириться с крошечным живым ростком свободы, оставшемся в личном крестьянском хозяйстве.
Каково это хозяйство сегодня?
В нынешней России каждый год с конца июля, чуть в земле наливаются клубни молодого картофеля, многие сельские жители перебираются ночевать в поле. С дробовиком или мелкашкой в шалашике или землянке, а то и просто укутавшись в кусок полиэтилена, люди стерегут свои огороды. И чем ближе осень, чем хуже погода, чем жутче темень и сильнее дождь, тем вероятнее появление вора... И начинается война: звучат выстрелы, льется кровь. Пострадавшие бывают с обеих сторон: на картофельный разбой иногда идут по двое, по трое, идут решительно, готовые на все. Воров — а как правило, это жители ближайших городов и фабричных поселков — ведет не голодное отчаяние, а трезвый и жесткий расчет: в их понимании цена картофеля уже и теперь выше цены человеческой жизни и все продолжает расти. Но ведь и крестьянин, жизнь вложивший в свое хозяйство, в свой урожай, готов до конца защищаться с оружием в руках.
В российской деревне мало что изменилось за последние годы. Впрочем, колхозов и совхозов почти не осталось. Но нет, они не распались на отдельные фермерские хозяйства, как это мечтается радикальным демократам, и не были как-то еще преобразованы организационно, изменился всего лишь их номинальный юридический статус; и хотя они стали с недавних пор именоваться «товариществами с ограниченной ответственностью» или «акционерными обществами», тем не менее никаких реальных изменений форм собственности, форм хозяйствования, т.е. самой сути экономических и общественных отношений на селе, не произошло. И не то, чтобы политики приложили мало усилий: ничего не изменилось в деревне потому, что наиболее упорными противниками каких бы то ни было изменений оказались сами крестьяне.
Здесь, в сельской местности, в деревне, своя, особенная шкала экономических, нравственных и политических ценностей. Горожанину, особенно интеллигенту, непонятно, даже дико, что его усилия радикально изменить жизнь крестьянина, дать ему землю в частное владение, сделать из него свободного фермера никак не находят должной поддержки в деревне. Крестьяне не торопятся выходить из колхозов (ТОО, АО и т.д.). С удивлением обнаруживаем, что в иных сельских районах среди фермеров больше отставных инженеров «с оборонки», партийных работников и даже штурманов дальнего плавания, чем колхозников. И дело не только и не столько в противодействии со стороны председателей колхозов, которые по должности должны блюсти целостность своих хозяйств, —дело в том, что крестьяне нынешнего поколения, даже и продолжая числиться в колхозе, давно уже имеют и необходимое количество земли в частной собственности и все, что нужно для ведения собственного хозяйства.
В самом деле, что же подталкивает колхозника к фермерству, когда он, по сути, давно уже стал фермером: пусть лишь в часы, свободные от работы в колхозе, пусть лишь на своем приусадебном огороде, пусть лишь со своим личным хозяйством, но все-таки фермером, который решает, что, когда и как производить в своем хозяйстве и как распорядиться произведенным продуктом. Теперь уже неоднократно опубликованы и широко известны данные, показывающие, что именно эти внеколхозные или, вернее, подколхозные микрофермы кормили и продолжают кормить страну, давая более половины всего товарного сельскохозяйственного продукта. Не колхозное поле, но и не туманные права в будущем, а именно эту свою, реальную микроферму крестьянин и теперь готов защищать с оружием в руках и до последней капли крови.
Но если в прежние времена это крестьянское хозяйство, это фермерство постоянно притеснялось властями, если его размеры, его производительная сила строго ограничивались запретами, то теперь все разрешено. Хочешь держать двух или трех коров — пожалуйста (а прежде в большинстве регионов России разрешали только одну). Отару овец, стадо гусей, кроличью ферму, пушно-меховое хозяйство? Можно. Нередки хозяйства, где держат трех-четырех коров, пару бычков, свиноматку, полный двор птицы. И пожалуйста, сколько прокормить сумеешь — хоть по сто голов.
В последнее время и право частной собственности крестьянина на свой приусадебный участок земли закреплено юридически, хотя, впрочем, собственность эта уже узаконена в обычном праве. Словом, пусть пока в микромасштабах, но в последние годы в стране произошло четкое отделение крестьянского хозяйства от колхоза, обретение им экономической и (что не менее важно) психологической обособленности. Как бы столыпинские «отруба» размером в треть гектара. И кажется, этот уровень экономической самостоятельности крестьянина вполне удовлетворяет сегодняшнюю деревню.
И в то же время хозяин микрофермы ни в коем случае не желает выходить из колхоза. Во взаимоотношениях крестьянского хозяйства с колхозом складывается простейшая экономическая кооперация, рациональное разделение труда. Большинство крестьянских микрофермерских хозяйств животноводческие или садово-огородные. Заниматься еще и хлебопашеством или растениеводством им просто не под силу, и они вполне обходятся пахотными участками в 30, самое большее 50 соток. Пока крестьянин состоит в колхозе, ему и нужды нет иметь свои хлебные поля или клеверные луга. Все, что необходимо, он получит или просто «возьмет», т.е. украдет в колхозе: и зерно, и комбикорма, и сено для скотины, да еще и воспользуется колхозным трактором, автомашиной, лошадью.
Незыблемость нынешних порядков в деревне основана на том, что микрофермер заинтересован остаться колхозником. Да и колхоз без него не просуществует, и поэтому хозяин колхоза, его председатель, вынужден широко, как никогда прежде, снабжать крестьянина всем необходимым, т.е. не столько целенаправленно снабжать, сколько попросту закрывать глаза на то, что крестьянин сам берет в колхозе, что нужно, сколько нужно и когда нужно. Тюками и возами воруют сено, цистернами— молоко, машинами— картофель, свеклу, комбикорма, удобрения и даже чернозем с полей. В уборочную страду начинается бойкая и почти открытая торговля зерном из-под комбайна. Тут-то и запасается крестьянская микроферма на весь будущий год: в недавнем прошлом в иных хозяйствах средней полосы России бункер зерна (прямо на комбайне привезут и разгрузят) стоил три бутылки водки.
Истинный характер взаимоотношений крестьянина с колхозом, прежде тщательно скрывавшийся как властями, так и самим крестьянином, теперь вполне очевиден всем: крестьянин нужен колхозу как рабочие руки, а колхоз — крестьянину как хлебное поле и машинно-тракторная станция его собственной микрофермы.
Нынешнее тесное переплетение интересов председателя колхоза и колхозника-микрофермера, нынешнее вполне состоявшееся сращение двух способов хозяйствования — колхозного и микрофермерского — есть исторический результат более чем 60 лет борьбы крестьянина (не только русского, но и украинского, казахского, грузинского и т.д.) за выживание, борьбы с коммунистической доктриной, с коммунистическим государством.
Крестьянин выжил. Коммунистам не удалось задавить его хозяйственную инициативу. Но теперь, хотя многим и кажется, что возникший в результате смертельной схватки экономический и нравственный уродец (сращение колхозов с крестьянскими микрофермами) в нынешних условиях не просуществует долго, и крестьяне, и председательский корпус, напротив, более склонны бороться именно за сохранение существующего положения, чем принимать предложения о радикальных переменах. Впрочем, и сами эти предложения пока что плохо подкреплены какими бы то ни было экономическими и правовыми гарантиями.
В экономике ничего невозможно изменить существенно, если не вкладывать капитал. Крестьянская микроферма потому и процветает повсеместно, что ее хозяин постоянно вкладывает в нее свой частный капитал (и в виде денег, полученных от продажи продуктов, и в виде рабочей силы, своей собственной и всей своей семьи). Никак нельзя представить себе крестьянское хозяйство, которое год от года велось бы в убыток. Большинство же российских колхозов и совхозов во все времена советской аграрной практики были хозяйствами нищими, убыточными (хотя, казалось бы, только в абсурдном мире может быть убыточно производство насущно необходимых продуктов питания при их физическом дефиците). Российская экономика последних десятилетий была (и остается) устроена так, что закупочные цены на сельхозпродукцию всегда были намного ниже реальных затрат на ее производство. Эти «ножницы цен» частично компенсировались (и продолжают компенсироваться по сей день) за счет государственных дотаций, т.е. не давая за произведенный продукт столько, сколько он реально должен стоить на рынке, аппаратная власть держала колхозы (ТОО, АО и т.д.) на поводке мизерных дотаций и нищенских банковских кредитов.
Но дотациями и кредитами распоряжаются аппаратные чиновники всех уровней. Они-то на деле и определяют судьбы аграрных хозяйств. И сильнее всего на положение дел в конкретных хозяйствах могут влиять и влияют те аппаратчики, которые начальствуют непосредственно из обл- или райцентра и от которых зависит и кадровая политика, и финансовая. (Когда мы читаем, что нынешний президент Калмыкии сам утверждает каждого председателя колхоза, то понимаем, что в этом он ничем не отличается от бывшего секретаря райкома.)
Прибавим к этой картине еще и то, что в монопольном распоряжении чиновников аппарата до сих пор находятся почти все немногочисленные каналы сбыта сельхозпродукции (молокозаводы, бойни, спиртзаводы и т.д.) и что через тех же чиновников идет снабжение хозяйств новой техникой, и увидим, что практически никакой экономической свободы, никакой возможности экономического маневра, необходимого для производительного хозяйствования, здесь не может быть в принципе.
Именно полная несвобода, отсутствие какой бы то ни было экономической перспективы и порождают скептическое отношение к любым политическим декларациям. Практические работники, не умея хотя бы в мыслях выйти за рамки обстоятельств, навязываемых аппаратом, привычно требуют от правительства все новых дотаций и все более льготных кредитов. И их политический пессимизм как раз и связан с тем, что получать дотации и бесплатные кредиты становится все труднее. (На этом, к слову, спекулируют деятели прокоммунистического толка, напоминая о былой щедрости дотаций.)
Между тем выход из экономического тупика, в каком оказалась русская деревня, есть только один, и он четко подсказан самой крестьянской жизнью, методами ведения хозяйства крестьянскими микрофермами. Выход — в том, чтобы финансировать аграрное производство не дотациями, а с помощью рыночного, частного капитала, объемы которого в стране уже сегодня вполне достаточны хотя бы для интенсивного начала такого процесса.
Но частный капитал живет по своим законам. Крестьянские хозяйства потому и процветают, что здесь неприкосновенность собственности, в том числе и земельной, гарантирована хотя бы обычным правом. У капитала — хоть у большого, хоть у «микро» — безошибочный инстинкт безопасности. Охотно принимая риск коммерческий, он решительно бежит от политического риска. Кормить чиновников аппарата он не будет. И поэтому реальные инвестиции частного капитала в сельское хозяйство, а значит, и выход всего аграрного сектора экономики из тупика возможны только тогда, когда в полную меру будет гарантирована неприкосновенность частной собственности на землю. А это произойдет только в том случае, если аппарат проиграет свою политическую битву с капиталом или если сам станет частным собственником, капиталистом. Впрочем, в плане историческом эти варианты мало чем отличаются один от другого.
Как и будущее всей страны, сама возможность будущего процветания деревни решается сегодня (как и в начале века) в дискуссиях по поводу частной собственности на землю. Нетрудно понять, что никакие капиталы, необходимые для развития современного сельского хозяйства, не придут в деревню, пока в России не будет законодательно и практически гарантированного права частной собственности вообще и частной собственности на землю в особенности. Но надо понять, что прочно утвердить институт частной собственности в России — значит отнять собственность у корпорации аппаратчиков, которая насмерть стоит и будет стоять за унаследованное от коммунистической системы право распоряжаться всеми богатствами страны.
Политические интересы правящего страной бюрократического аппарата настолько четко проявились в ходе общественного развития последних лет, что их никто и не стремился скрывать. В последнее время появилось несколько важных публикаций, где интересы аппарата разносторонне представлены весьма умными, талантливыми и страстными идеологами, которые, кажется, ничуть не скрывают, чьи интересы отстаивают.
Общий пафос этих публикаций заключается в том, чтобы отказаться от идеи радикальных экономических реформ, предлагаемых демократами (хотя, понятно, никак уж не возвращаться к коммунистической доктрине), но целиком и полностью принять ту логику рыночных, товарообменных отношений, которая к сегодняшнему дню сама собой сложилась в рамках старой системы: в один прекрасный день легализовать давно уже ставший всеобъемлющим «черный рынок» товаров, прав, должностей, снять все запреты на отношения купли-продажи и, самое главное, признать неотъемлемое право собственности за теми субъектами, которые фактически этой собственностью распоряжаются (читай: за аппаратом).
Но при этом надо понимать, что субъектами закрепленных законом прав станут не свободные личности — председатели колхозов, директора заводов, территориальные администраторы различных уровней и т.д. Аппарат не есть добровольный союз личностей, а жесткая корпорация, скрепленная взаимными обязательствами, по сути близкими к круговой поруке.
Конечно, это давно уже не аппарат времен командно-административной системы. Давно уже не страх и уж тем более не идеологические мифы держат его в рабочей форме, а вполне прагматические представления о собственной пользе. Рыночные, обменные принципы распределения и дележа власти давно уже проявляются на всех уровнях правящих структур.
Я далек от того, чтобы морализировать по поводу коррумпированности властей. За всеми этими «теневыми», «чернорыночными» отношениями нужно видеть не криминальное нарушение советских законов отдельными лицами, а всеобщее, всенародное, поголовное неприятие самих законов, самой коммунистической доктрины, многолетнюю борьбу, в ходе которой здравый смысл и народная экономическая традиция на свой лад переиначивают, ломают или вовсе отвергают коммунистические доктринальные порядки.
В полной мере этот процесс охватил и структуры власти.
Открылось вдруг, что любая политическая власть, которая пытается запретить частную собственность и рыночные отношения, сама неизбежно становится со временем искаженной формой собственности и предметом купли-продажи.
Вот этими процессами и создан нынешний аппарат, правящий страной и во многом определяющий характер ее исторического развития.
Но процесс развития «черного рынка» прежних времен, особенно рынка должностей и привилегий, не был простым, как бы механическим движением в обход коммунистической доктрины. Этот процесс если и не был изначально санкционирован аппаратом, то уж, несомненно, был взят им под контроль с самых первых, самых давних и наивных попыток. Глубинная диалектика власти большевиков и заключалась в том, что, не имея сил подавить всеобъемлющие отношения купли-продажи, она должна была, с одной стороны, пытаться контролировать эти отношения и приспосабливать к своим нуждам, а с другой — неизбежно испытывать их влияние на себе, меняться под их влиянием.
Нам мало известно о прямых связях высших партийных чинов с криминальными структурами. Люди, которые могли бы дать об этом какую бы то ни было существенную информацию, таинственно уходили из жизни. Впрочем, эти криминальные связи как раз наименее значимые для понимания, что есть правящий страной аппарат. Куда важнее иные связи и отношения — ежедневные, обыденные, не выходящие за пределы самой аппаратной структуры.
Каждый в этой структуре, которую теперь вслед за самими аппаратчиками называют номенклатурой, получал в свое распоряжение некоторую часть собственности (завод, колхоз, больницу и т.д.) или власти (и свой «участок на рынке») только вместе с негласными, а иногда и вполне оглашенными обязательствами лояльности ко всей корпорации в целом. Нарушение этих обязательств, нарушение корпоративной этики, предательство интересов корпорации неизменно влекли за собой исключение из номенклатуры или попросту увольнение без права занять «руководящую должность» в будущем, а иногда и суровые судебные преследования.
Впрочем, как правило, криминальную окраску эти связи принимали только при специальном свете судебного процесса, который самопроизвольно никогда не возникал, а только тогда, когда в интересах всей корпорации в целом бывал санкционирован самим аппаратом (как это произошло со знаменитыми «делами» недавнего прошлого — «узбекским», «краснодарским» и т.д.). Вместе с тем в обыденной практике внутриаппаратные отношения определялись не столько законом, сколько давно устоявшимися «правами обычая».
Сеть аппаратных связей, отношений и обязательств опутывает каждого, кто вовлечен в хозяйственную или административную деятельность. И хотя в целом аппарат не единая фиксированная структура с четкой субординацией, а именно некая сеть, наброшенная историей на страну, на общество (где ячея почаще, а где и вовсе дыра), тем не менее мы не ошибемся, если скажем, что в бывшем СССР нет ни одного свободного субъекта, способного обрести права частного собственника и при этом остаться вне зависимости от корпорации по имени аппарат.
Признаюсь, что в отличие от многих коллег не испытываю никакой классовой ненависти к аппарату. Более того, хорошо понимаю его парадоксальную роль в общенародном сопротивлении коммунистической доктрине. Но сегодня вполне очевидно, что демократическое переустройство России может осуществляться только по мере того, как система аппаратных связей будет ослабляться, а впоследствии и разрушаться, исчезать, заменяться связями чисто экономическими, коммерческими, общегражданскими. Это со временем произойдет неизбежно и уже теперь постепенно происходит. Но аппарат сделает все, чтобы как можно дольше сохранить контроль над этим процессом и придать ему такой темп, какой выгоден самой правящей корпорации.
Ни избирательные кампании, ни референдумы, ни широкие опросы общественного мнения не дают такого точного представления о мечтах и чаяниях сельского жителя, какое можно получить, заглянув на последнюю страницу «районки» — местной газеты какого-нибудь среднерусского сельского района. Здешние герои представлены читателю на фоне трактора или уходящего вдаль ряда коровьих хвостов. Несмотря на то что российская «районка» уже года два как перестала быть «органом райкома КПСС», это никак не сказалось ни на ее внешнем облике (все та же серая, рыхлая бумага и грязная печать), ни на ее содержании. Да и то сказать: оттого, что районный управленческий аппарат перестал именоваться райкомом и весь как бы перетек в структуру районного совета, где изрядно коммерциализовался, «орыночился», схема управления районом не сильно изменилась. Все в районе по-прежнему находится в распоряжении тех же аппаратных чиновников, того же председательского корпуса, да и просто тех же персон. И хотя газета, которую эти персоны по-прежнему издают, и сменила неуместное теперь напористо-агитационное название «Вперед» или «За коммунизм» на какое-нибудь нейтральное вроде «Районного вестника» или «На земле ...» (следует название района), задачи-то перед ней ставятся прежние: внедрить в общественное сознание некий обобщенный образ героя времени, дать образец социального мышления и поведения для подражания.
Вот фотография. Сергей — шофер. Вкалывает на тяжелом вездеходе «Урал». Вкалывает от души, добросовестно. Не поймет только одного: почему у производственников низковата зарплата? Не выше 15 тыс. Мизер по нынешним временам. «Впрочем, — замечает газета, — это пока его не угнетает». Фото сильно смазано, но, видимо, герой улыбается, поскольку дальше о его улыбке: «Он уверен, были бы руки, заработки в конце концов будут».
Вот еще одна фотография. Андрей работает на скрепере. Круглый год он ровняет дороги, ведущие к животноводческим фермам, чтобы к ним свободно мог подъехать транспорт. «Трудом своим безупречным на протяжении сорока лет...». О том, что за 40 лет можно было бы построить такие дороги, которые не нужно постоянно ровнять скрепером, ни слова.
Позволю себе роскошь пространных цитат из корреспонденции, опубликованной 12 апреля с.г. в районной газете «На земле шацкой» (Рязанская область): интонация этого материала характерна для всей среднерусской районной прессы. Можно сказать, что это в известном смысле мировоззренческий материал. Он называется «Не отчаиваются доярки из Апушки, надеясь на лучший исход в судьбе своей фермы».
«...В 1989 году они получили от каждой коровы по 2757 килограммов молока... Возможно, и дальше бы такими темпами шел рост производства молока в тогдашнем колхозе. Но неудача подстерегла апушкинцев на взлете. Их скот поразил анаплазмоз. Эта болезнь даже в условиях хозяйства излечима. Но как у нас частенько бывает, то эффективных лекарств не хватает, то еще какая-нибудь другая причина мешает, и усилия ветврачей по части оздоровления дойного стада оказываются безуспешными. Так получилось и в колхозе имени Ленина. Поэтому неудивительно, что в 1990 году в Апушке уже наблюдалось снижение, а не рост производства молока. А в 1992-м продуктивность опустилась до 1850 килограммов от коровы...
Специалисты хозяйства решились пару лет назад на резкое обновление стада. Закупили в хозяйствах нашей области 150 телочек черно-пестрой породы. В копеечку, конечно, обошлась покупка. Но недолго радовались зоотехники, потому что у животных был обнаружен туберкулез...
Может, у кого-то в районе опустились бы руки после таких ударов. У апушкинцев же нет. Как и в лучшие годы, животноводы второй бригады молочнотоварной фермы продолжают тянуть нелегкий воз: вовремя кормят коров, вовремя доят их. По-прежнему из второй бригады поступает только чистое молоко, самое жирное.
— Попробуй не получить его, — говорит одна из старожилов фермы, Зинаида Ивановна Авдеева, — наш зоотехник мигом оштрафует...
Вот так и живут, работают доярки второй бригады Апушкинской МТФ. Никто из них не ругает руководство своего хозяйства за больной скот: мол, недоглядело за ним, не вылечило, а мы расхлебываем. Верят животноводы, что специалисты найдут средства, чтобы обновить со временем дойное стадо. Будет и на их улице праздник. И пусть пока не так высока, как хотелось бы, продуктивность скота. Пусть невелик и заработок... Но самое главное— доярки не падают духом. Старания у них хватает. И вниманием животноводы не обделены».
Я не стану комментировать экономическую подоплеку картины, набросанной районным журналистом, и размышлять, в частности, чем еще, кроме крестьянского многотер-пения, оплачивается колхозная бесхозяйственность, — об этом уже достаточно подробно говорили. Здесь нам важнее отметить иное: казалось бы, образ терпеливого и безответственного сельского героя прямо противоречит политической интонации руководителей сельского хозяйства вообще и директорского корпуса в частности. Сегодня именно «аграрная партия» в общероссийской корпорации аппаратчиков наиболее агрессивно нападает на любые попытки радикальных реформ в деревне. Именно эта партия устраивает якобы от имени всех селян демонстрации протеста перед зданием правительства в Москве. Именно эта партия организует атаки «экономического неповиновения» в наиболее плодородных, южных регионах страны и грозит аграрными забастовками и отказом продавать горожанам хлеб. Но мыто, просматривая материалы районной прессы, ясно видим, что эта партия есть лишь партия одной, определенной социальной группы— «партия председателей» и что эта самая «партия председателей» вовсе не торопится брать себе в союзники «партию крестьян». Агрессивная интонация, какую аграрные начальники демонстрируют в своих нападках на курс реформ, им же самим кажется совершенно недопустимой в речах крестьянских, к кому бы крестьянин ни адресовал свое недовольство. Они прекрасно понимают, что для крестьянина именно они, местные, районные аппаратчики, и есть главные виновники и деревенской нищеты, и колхозной бесхозяйственности, и если уж нынешний крестьянин когда-нибудь и воспримет радикальный стиль мысли и поведения, то не поздоровится-то в первую голову именно деятелям местного, районного уровня.
Не надо думать, что председательский корпус (включая сюда и районное звено аграрных аппаратчиков) хочет полного возврата к прежним временам. Коммерциализация достаточно глубоко затронула уже и управленческие структуры сельского хозяйства. Уже и они вполне вдохнули и свежий воздух хозяйственной свободы, и аромат наличных денег и, кажется, вполне приспособились к новым условиям. (По крайней мере последние сводки показывают, что процесс падения производства в сельском хозяйстве прекратился и даже начался новый подъем — и вовсе не за счет возврата к прежним, ортодоксально-аппаратным методам хозяйствования.) В этих условиях нынешние антиправительственные выступления не более как способ давления на правительство с целью получения новых дотаций и дешевых кредитов. В колхозных председательских кабинетах без ностальгии вспоминают о былом райкомовском диктате. Да и самих райкомовских диктаторов не сразу узнаешь в их новом обличье. Недавно мне довелось присутствовать на предвыборной встрече с избирателями (он баллотировался в Федеральное собрание) одного бывшего секретаря райкома КПСС (сельского древнерусского района). Теперь он «генеральный директор» некого объединения (бывший совхоз) по производству индюшатины. Предприятие акционировано; причем знатоки на ухо сообщили мне, что контрольный пакет приобретен группой лиц на бывшие партийные деньги. «Почему же шепотом, на ухо?» — спросил я. «Потому что жить хотим», — ответили мне.
Бывший секретарь вряд ли согласился бы вернуться в свой райкомовский кабинет. Он теперь богат. Он хозяин. У него широкие деловые связи в Европе. Он свой бизнес не оставит (и баллотировался-то именно в Совет федерации, где депутаты могут сохранить свои профессиональные занятия). Но, Господи, помилуй, что он такое нес избирателям! И о том, как хорошо люди жили при советской власти, и о том, как жизнь эту разрушили агенты американского капитала — ельцинские демократы, и как они ограбили народ. И про то, что на самой богатой ферме Голландии, с которой он сотрудничает и где часто бывает, на самом почетном месте стоит бюст Владимира Ильича Ленина. (Последнее сообщение встречено овацией — большинство собравшихся в зале были сторонники нашего... как его назвать?., бизнесмена? Нет, для собравшихся он был не бизнесмен. Он был бывший секретарь райкома, при котором буханка хлеба стоила 18 копеек. Его нынешнее лицо, лицо бизнесмена, как бы оставалось втени идлясобравшихсятаки осталось невполне различимо.)
Почему этот наш герой, почему его единомышленники-коммунисты и друзья из Аграрного союза (партия «председательского корпуса») так ненавидят реформы, так стараются задержать их, затянуть? Если они держат в своих руках всю реальную власть на местах, если они успешно ее акционируют, все прибирают к рукам, если они становятся владельцами, собственниками, то почему обязательно надо делать это тайно вползая в рыночную экономику и под прикрытием безудержной критики реформ, поддерживая гибельные для России иждивенческие настроения общества?
Казалось бы, им, сменившим райкомовские кабинеты на банковские конторы и директорские офисы, теперь как раз и нужно бы развивать инициативу и творческое начало в обществе. Нонет, инициативу и творчество они поддерживают только в своем кругу, только для своих, только в рамках своей аппаратной корпорации, а выходя к обществу предпочитают поддерживать популистские, иждивенческие требования к правительству. Но что «председательский корпус» хотел бы сохранить без каких бы то ни было изменений — так это прежние внутриколхозные отношения, отношения между крестьянином, с одной стороны, и руководством колхозов — с другой. Именно эти пожелания председателей колхозов и пытается реализовать районная газета (которая, к слову, и существует-то на колхозные (читай: на председательские) деньги).
Впрочем, на фоне реальных процессов, происходящих в сегодняшней деревне, на фоне стремительного развития крестьянских «микрофермерских хозяйств» — развития, которое одновременно есть форма разложения, «коррупции» колхозов, поскольку происходит оно в значительной степени за счет разворовывания «колхозной собственности», на фоне всех этих и других, новых, современных процессов наивно выглядят ритуальные старания районной газеты сохранить в общественном сознании образ многотерпеливого и безропотного сельского героя. Его нет в реальности. И уже никогда не будет.
Три главные новости привез я из последней поездки в хорошо знакомый мне дальний лесной угол Рязанской области. Во-первых, директор тамошнего совхоза (теперь совхоз принято называть «товариществом», а директора — председателем) построил себе новый дом. Во-вторых, в тамошнем три года назад возобновленном мужском монастыре (архитектурный ансамбль XVI —XVII вв.) сменился отец-игумен. И в-третьих, январские (а ездил я в феврале 1994 г.) удои молока в совхозе в среднем на одну корову составили 60 л — по два литра вдень, т.е. почти столько, сколько получают от одной приличной козы.
Впрочем, что до удоев, то по сводкам, опубликованным в районной газете, можно понять— здешний совхоз нехудший в районе. У восьми других «товариществ» дело обстояло и того хуже, а в одном хозяйстве и вовсе удалось надоить за прошлый месяц лишь по 17 л в среднем от коровы (по поллитра в день). Эти цифры— иллюстрация к тем нескончаемым дебатам, которые ведутся в Москве (в правительстве, и в Государственной думе, и на страницах центральной печати) по поводу бюджетных вливаний в сельское хозяйство. Понятно, что поддерживать и финансировать хозяйство, где неизвестно зачем содержится безмолочное стадо в триста — четыреста коров, — чистое безумие. Но, увы, есть резоны и у тех, кто требует для такого рода хозяйств все новых субсидий. Требуют, хотя знают наверняка, что никакое реальное увеличение продукции в этих хозяйствах невозможно. Да и то: если бы речь шла о коровах, может быть, и следовало согласиться с жесткими рационалистами, которые настойчиво предлагают такой продуктивности стадо пускать под нож. Но речь-то идет еще и о людях, которые при этих стадах кормятся.
Конечно, на ферме, где коровы не доятся, ничего не заработаешь. Здешние выплаты вдвое, а то и втрое ниже, чем даже пенсии по старости. Но не ради денег ходит доярка на ферму, а ради тех трех — пяти литров молока, которые она ежедневно уносит к себе домой (никто уже и не считает это воровством), ради мешка комбикормов, которые несут тем же путем (тоже уже никто не таится, по карманам не рассыпает, а прямо мешками и носят), ради возможности воспользоваться и другими совхозными благами: трактором, или лошадью, когда надо свой огород вспахать, или грузовиком, когда надо привезти дрова из лесу, ради возможности летом заготовить сено в совхозном лугу, натаскать зерна из-под комбайна на совхозном поле. Ведь теперь, как мы знаем, у каждого в своем личном хозяйстве по паре коров (и эти-то и зимой литров не меньше шести-семи дают), да телят пара, да по паре свиней, да овец голов по десять, да птица.
Что-то не получается в России с тем фермерством, при котором предполагаются и обширное землевладение, и набор технических средств, и современная развитая технология производства. Все фермерствует русский крестьянин на двадцати сотках картофельного огорода да в своем подворье — при скотине и птице. Да на колхоз-совхоз опирается. Скажи сегодня крестьянам, что все эти колхозы, совхозы и «товарищества» прекращают свое существование, пожалуй, плач пойдет по всей стране. Где тогда взять крестьянину технику для своего личного хозяйства, где взять корма, как обеспечиться зерном? Но все же время колхозно-совхозных возможностей, кажется, минуло. Ведь и раньше коровы доились как козы, но теперь положение все ухудшается: из 31 хозяйства, указанного в районной сводке (а мы ведем речь о животноводческих хозяйствах вполне ординарного и типичного для средней полосы России Шацкого района Рязанской области), в 26 удои ниже прошлогодних и продолжают падать. Даже если аграрное лобби в правительстве и Думе сумеет настоять на новых дотациях сельскому хозяйству, это может лишь замедлить страшное падение, но прекратить его уже невозможно. Так что плачь— не плачь, а приближается время, когда крестьянину придется расстаться с совхозом и полностью положиться на свои силы. Станет ли он фермером-единоличником или создаст уже не номинальные, а реальные «товарищества», пайщикам которых уже не придет в голову держать убыточные стада?
Впрочем, кроме этой альтернативы, просматривается и еще один возможный вариант будущего преобразования колхозов, совхозов и «товариществ». И черты этой возможности проступают в незначительном, казалось бы, факте строительства в том же селе, где я побывал, дома для директора-председателя.
Новый дом директора-председателя я увидел сразу, как приехал: его поставили на боковой, поселковой улице рядом с домом моих друзей, где я обычно останавливаюсь. Новое строение выглядело вполне готовым: добротное, из соснового бруса метров восемь на десять размером, с большими светлыми окнами, с высокой ломаной крышей, под которой устроена просторная летняя мансарда. Тут же стоял уже и готовый сарай, и двор был огорожен высоким тесовым забором, и просторный, пока еще пустой палисадник перед домом аккуратно обнесен свежим, некрашеным штакетником.
Дом этот не просто еще одно новое строение в селе. По-новому проведенное финансирование и оформление прав собственности на дом позволяют увидеть здесь некое новое явление нашей сельской жизни. Дело в том, что этот дом, поставленный на казенные деньги, еще не заселенный и не вполне достроенный, уже спешно приватизирован его будущим жильцом. Понятно, что такая поспешность не могла быть личной инициативой нашего директора — иначе делом давно бы занялась прокуратура: в деревне такого рода махинации редко удается скрыть, а тут и вовсе никто ничего не скрывал. Все было законно. Таким образом, выходит, что директор-председатель законно получил этот дом в подарок от казны, и нам важно понять, за что даются сегодня такие подарки.
Вообще-то и в прежние времена деятельность каждого нового директора совхоза или председателя колхоза начиналась со строительства своего дома. Районные власти прямо-таки настаивали на этом: считалось, что руководитель обязан прочно осесть, укорениться в хозяйстве. С ним районное начальство укрепляло, укореняло и свою власть над селом.
Впрочем, тогда ни о какой приватизации речи не было: директорский дом строился на совхозные деньги и формально считался собственностью совхоза. И если директора переводили куда-то в другое место, квартира освобождалась. Правда, если директора не только выгоняли с должности, но и вообще выгоняли из номенклатуры, дом по закону оставался за ним, никто его выгнать на улицу не мог. И для большинства дом был ценностью куда более прочной, чем номенклатурная карьера: все предшественники нашего директора-председателя и по сей день живут в тех домах, которые они во время своего директорствования строили и обустраивали, уделяя дому куда больше заботы, чем делам совхозным. Вот уж теперь-то они их вполне приватизировали.
Новый же директор, как мы знаем, начал с приватизации. Но и сегодня дом ему не по дружбе подарен. Он его отработать должен. Его сюда, в «товарищество», определил и привез некий чиновник районного аппарата. Этот же чиновник применил все имеющиеся в его распоряжении способы давления на влиятельных работников «товарищества» (от явного нажима до скрытого подкупа), чтобы нашего директора-председателя формально избрали руководителем хозяйства. И конечно же, его избрали. Этот же чиновник подписывал и те документы, по которым финансировалось строительство нового дома. Чиновнику и его товарищам по районному аппарату нужно посадить здесь, в селе, своего человека. И чтобы, дом он получил не из рук здешних крестьян, а непременно из рук районной власти.
Хочется надеяться, что районные чиновники все делают сознательно, с умыслом. Понимают, что в условиях явного разложения прежней колхозно-совхозной системы наш директор-председатель становится фигурой чрезвычайно важной. Понимают, что в его задачи не входит не только подъем колхозно-совхозной системы (кому же неясно, что это невозможно), но и хотя бы только поддержание этой системы на сегодняшнем уровне. Хочется надеяться, что люди районного аппарата управления, финансируя нашего директора, вкладывают в него капитал. Ради чего? Чем он для них ценен? Может быть, они и впрямь смотрят в будущее и по-своему видят развитие фермерского хозяйства в России: фермером становится не мелкий крестьянин-единоличник, а директор-председатель, принимающий во владение все угодья и всю собственность бывшего колхоза-«товарищества». Мне лично такой вариант понравился бы.
Но увы, боюсь, так далеко воображение районных чиновников не заводит. И все их действия, включая укоренение нашего директора-председателя в его новом доме, направлены лишь на одно: удержать совхоз, пусть и под именем «товарищества», удержать это огромное убыточное стадо, возле которого кормятся не только крестьяне, но и армия чиновников. Удержать свои теплые районные места, а с ними и свои не ахти какие великие, но привычные привилегии. Именно на это пойдут те новые триллионы рублей, за которые сегодня бьется в Москве аграрное лобби.
Что же касается нового отца-игумена в тамошнем мужском монастыре, то я не успел с ним познакомиться. Я зашел на всенощную уже в последний день, перед отъездом. Была суббота. В церкви пели пятеро монахов — они-то и составляли население монастыря. Среди них и молодой послушник, которого я помнил еще по предыдущему приезду. Кажется, он говорил, что ему скоро идти служить в армию. Монастырь от армейской службы не освобождает. Пожилая женщина-служка следила, чтобы не слишком низко сгорали свечи. Прихожан было трое: две деревенские старухи и молодая женщина-горожанка. Эту женщину я уже видел на улице, и мне сказали, что она приехала сюда с мужем по коммерческой части: в новый частный магазин, открытый в доме одного из бывших совхозных директоров и успешно конкурирующий с тем магазином потребкооперации, что был здесь всегда. Монахи и коммерсанты — новые лица сельской жизни. А в остальном пока все по-прежнему.
Выше, размышляя над одной из статей И. Сталина, оказавшейся весьма знаменательной для судеб российской деревни, мы как бы походя увидели, что при изучении истории воплощения коммунистической доктрины в России могут быть вполне плодотворно использованы некоторые методы и терминология, применяемые в структурной лингвистике при изучении текстов. Оно и понятно: доктрина в известном смысле есть текст или, вернее, система текстов, использовавшаяся как программа для целенаправленного моделирования исторического процесса. При таком моделировании и сам исторический процесс неизбежно обретает некие черты, присущие литературному тексту, и может изучаться как «квазитекст», как прослеженное в исторических эпизодах и феноменах развитие конкретной идеи, движение и конечное разрушение форм ее бытования. (Удачный термин «логократия», употребленный известным французским историком и философом А. Безансоном для описания доктринальной коммунистической власти, оставляет, к сожалению, в стороне факт, что речь идет именно о тексте, а тексту всегда свойственно движение как внутреннее, так и соотнесенное с внешней, внетекстовой реальностью.) Как раз в этом смысле мы и говорили об историческом «финале» коммунистической доктрины, финале, проливающем новый свет на значение событий и явлений прошлого, и в частности на роль крестьянства в историческом разрушении доктрины. Однако следует сразу же оговориться: на самом деле доктринальная, «текстовая» реальность (даже если речь идет о полностью идеологизированном, тоталитарном государстве) не только не есть системообразующий признак, определяющий характер исторического процесса в годы существования этого государства, а, напротив, должна рассматриваться как нечто чуждое этому процессу. Всякая идеологизированная доктрина (коммунистическая, например) только в том смысле определяет исторический процесс, что ее отрицание и становится на время формой движения истории.
Судьба российского крестьянства при коммунистической власти убедительно показала, как доктринальные «истины» ежедневно опровергаются практикой и в конце концов неизбежно отвергаются здравым смыслом и историческим опытом народа. С трудом, в крови и слезах возвращает Россия в общественный оборот незыблемые истины народной истории, сохраненные, впрочем, в каждом крестьянском хозяйстве, в каждом сельском доме. И хотя нет никаких серьезных оснований предположить, что в ближайшие годы в российской деревне произойдут сколько-нибудь существенные экономические и социальные перемены, мы видим, что все же появляются уже и документальные, законодательные воплощения заново обретаемых истин и ценностей. Указ президента Российской Федерации «О регулировании земельных отношений и развитии аграрной реформы в России», подписанный 27 октября 1993 г., а вслед за ним и новая Конституция России возвращают российское законодательство о земле к тем же принципам, с которых начинал П.А. Столыпин, и прежде всего к законодательному утверждению права частной собственности на землю.
Доктрина рухнула. Русская деревня начинает новую жизнь. Как и при Столыпине — в надежде на торжество здравого смысла. Еще раз.
Тимофеев Л.М. — писатель-публицист
1 Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 16. С. 316.
2 Столыпин П.А. «Нам нужна великая Россия... »: Полное собрание речей в Государственной думе и Государственном совете, 1906-1911 гг. М., 1991. С. 179.
3 Першин П.Н. Аграрная революция в России. М, 1966. Кн. 1. С. 97; О н же. Участковое землепользование в России. М., 1922. С. 46-47.
4 Тэри Э. Россия в 1914 году: Экон. обзор. Париж, 1914-1986. С. 8. Исследование Тэри имело сугубо деловой, официальный характер, и можно утверждать, что было свободно от каких бы то ни было пропагандистских установок.
5 Столыпин П.А. Указ. соч. С. 366.
6 Там же. С. 179.
7 Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 17. С. 29-32.
8 Там же. Т. 20. С. 363.
9 Столыпин П.А. Указ. соч. С. 89.
10 Сталин И.В. Соч. Т. 12. С. 191-199.
11 Конквест Р. Жатва скорби: Советская коллективизация и террор голодом. Лондон, 1988.
12 Сталин И.В. Соч. Т. 12. С. 197-198.
13 Дьячков Г. Общественное и личное в колхозах. М., 1968. С. 22.
14 Шмелев Г. Личное подсобное хозяйство и его связи с общественным производством. М., 1971. С. 11.
15 Подробнее об этом и других аспектах проблемы личных крестьянских хозяйств при социализме см.: Тимофеев Л. «Черный рынок» как политическая система. М., 1993. С. 272.
16 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 6.
Тимофеев Л.М. Этюды о крестьянском хозяйстве // Судьбы российского крестьянства. - М.: Российск. гос. гуманит. ун-т. 1995. - С. 463-493.