Каждый, кто читает газеты и смотрит телевизор, ежедневно получает десятки свидетельств о теневой экономике, о черном рынке, коррупции, непотизме, клиентализме и прочих многочисленных отступлениях от общепринятых правовых норм. Принято считать, что в России этот накат криминала пошел вслед за объявлением либеральных реформ. Нетрудно доказать, что это не так. Широкий размах теневой (или второй) экономики в коммунистических странах был проанализирован во многих зарубежных публикациях конца 70-х и в 80-х годах[1]. Причем уже тогда о теневых отношениях в экономике говорилось как о явлении повсеместном и присущем советской системе со дня ее возникновения. Нам известны также весьма плодотворные попытки теоретического осмысления отдельных явлений теневой сферы, — в частности, коррупции и второй экономики... Однако только в последнее время, уже после падения коммунистического режима, когда появилась возможность заглянуть за кулисы и увидеть всю машинерию коммунистической трагедии, — только теперь становится ясно, что мы не могли даже вообразить себе прежде истинного размаха и принципиального исторического смысла теневых отношений в Советском Союзе.
Оказывается, что теневая реальность — это не только «вторая экономика», или коррупция, но охватывающая все общество в целом, законченная институциональная система (экономика, право, административные отношения и т.д.), — вся целиком вне сферы юридического закона, или, иначе сказать, вся целиком вне сферы коммунистической доктрины. Подобного пренебрежения писаным законом... нет, подобного опровержения писаного закона, опровержения государственной власти в истории человечества не бывало.
Расставаясь с XX веком, человечество вдруг открывает для себя его ошеломляющие тайны, заставляющие заново переоценить пережитое. Было время, и главным событием столетия считалась коммунистическая революция. На этом настаивали не только ее организаторы — большевики. Даже иные убежденные противники коммунизма считали и, похоже, до сих пор считают, что XX век был веком коммунистического Государства. По их мнению, именно в Советском Союзе в наиболее законченной форме была реализована тенденция, — впрочем, в разной степени проявившаяся по всему миру, — тенденция к тому, чтобы «государство, используя старые политические вожжи и новые механизмы общественной инженерии, изобретенные индустриальной эпохой, на себя стянуло бы и общественную жизнь, и общественную лояльность, и личное послушание каждого»[2].
Оглядываясь назад, мы видим, что все произошло иначе: главным событием двадцатого века было не становление коммунистического Государства, но его опровержение. Не громкое политическое, случившееся только в последние годы и привлекшее к себе всеобщее внимание, но тихое, обыденно-поведенческое, начавшееся буквально сразу после октябрьского переворота и год от года парадоксально нараставшее вопреки очевидным успехам советской власти... Формирование института всеобъемлющих теневых отношений, которые в конце концов на практике опровергли все теоретические и правовые построения коммунистов, — вот что было главным событием века уходящего. И значение этого события еще только предстоит оценить веку будущему.
Здесь я постараюсь дать самое первое, начальное теоретическое толкование феномену теневой реальности. Причем буду исходить из предположения, что массовое «бегство от закона», которым, по сути, является развитие теневых институтов, есть здоровая реакция на правовые нормы коммунистической доктрины, и в первую очередь на запрет частной собственности. О теневой реальности следует говорить лишь в том же изменчивом смысле, в каком мы говорим о затененном полушарии Земли: сейчас это тень, но только пока не наступило утро.
Развивая «космогоническую» метафору, замечу, что без знаний о теневой реальности наши представления об общественных процессах при социализме (а может быть, и вообще о современных процессах в мире), — все равно что представления о плоской Земле, покоящейся на китах...
В соответствии с научной традицией, требующей прежде всего рассмотреть историю проблемы, я и начну с небольшого экскурса в новейшую историю науки советологии. Но это не будет история решения задачи. Это будет история нерешения задачи. Даже история непонимания задачи. История, в которой самая насущная задача времени даже не была поставлена... Это будет история, в которой попросту нет интересующей нас задачи, но которая в то же время демонстрирует ее (задачи) чрезвычайную важность.
Глубокое осмысление прошлого, а тем более попытка реконструировать модель тех или иных общественных явлений, требует от исследователя соотнесения фактов с общими историко-философскими принципами. И если этого не делает сам исследователь, то добытые им факты, за него и независимо от него, используют политики или моралисты, но уже в своих целях. И тогда история (социология, культурология и т.д.) перестает быть независимой наукой, но становится прикладной дисциплиной.
Именно так и произошло с историей социалистической системы в России, даже с той историей, что писалась добросовестными исследователями.
В последние десятилетия почти все, что было связано с изучением советского социализма, вся так называемая советология, как западная, так и подсоветская (в частности, диссидентская)[3], имела хоть и не всегда четко выраженный, но всегда подразумевавшийся прикладной характер. Вопросы, на которые отвечали исследования «социалистической действительности», были заданы не от имени обобщающей историко-философской истины, но с позиций политического (на Западе) или нравственного (также на Западе, а еще больше — в самом Советском Союзе) противостояния коммунистической доктрине.
Об официальной советской науке здесь речь не идет вовсе. Ее функцию достаточно метко определил Ю.Н. Афанасьев: «Фальсифицируя историю, деформируя сознание, насаждая мифы, история наряду с сугубо репрессивными органами подавляла, уничтожала, принуждала. Эта сфера ее активного функционирования не менее значима при определении места и роли исторической науки в советском обществе. Иными словами, она не только страдала, но и заставляла страдать»[4].
При этом сюжет развития коммунистического режима в России в течение десятилетий оценивался как беспрерывная цепь побед, — жестоких, кровавых, разрушительных побед над народом и обществом, но именно побед, побед безоговорочных, одержанных коммунистической доктриной. (Под коммунистической доктриной я понимаю некий условный свод, совокупность идеологических, политических, юридических, экономических и других нормативов, положенных в основу той государственной системы, что существовала в России под властью коммунистической партии с 1917 по 1991 г. Исключительно из соображений простоты литературного стиля, для обозначения этой исторической реальности я буду пользоваться или распространенными самоназваниями «социалистическая система», «советское государство», или понятием «коммунистический режим».)
Тотальная безраздельность коммунистической власти над обществом не вызывала сомнения историков и социологов. Эпоха виделась как некая черная дыра в истории человечества, как время отсутствия Абсолютного в жизни двухсотпятидесятимиллионного народа... И таким образом абсолютизировалась коммунистическая доктрина. Именно она и выглядела абсолютом эпохи. Она становилась «абсолютным текстом», с которым воевать — воевали, спорить — спорили, но никак не могли оспорить его тотальную власть над обществом в целом. З. Бжезински, например, считает: «В течение многих лет эту систему приходилось называть тоталитарной не только потому, что общество было принудительно подчинено политической системе, но также и потому, что общество было насильно переделано по идеологической кальке»[5].
Реконструируя в своих работах те или иные модели общественных отношений при социализме, исследователи в большинстве случаев не имели под руками другого исходного материала, кроме известной советской мифологемы «Народ и партия едины». Часто и впрямь могло показаться, что коллективная личность российского общества (или коллективная историческая индивидуальность, «средний человек» эпохи — по Л.П. Карсавину) целиком и полностью находится под влиянием чуждой коммунистической доктрины[6].
Рассматривая это странное единство насильника и жертвы, историки, конечно же, отмечали случаи эпизодического бунтарства, индивидуального или группового нравственного противостояния. Однако большинство фактов и свидетельств, находившихся в научном обороте, заставляли думать, что коллективная личность советской эпохи напрочь утратила здравый смысл и чувство самосохранения и превратилась в коллективного «биологизированного раба» с вытравленным инстинктом свободы, — иначе загадочное долготерпение «среднего человека» невозможно было объяснить никакими социально-психологическими теориями.
«Средний человек» времен советского социализма, — таким, каким он был увиден социологами и историками, т.е. в полной нравственной и институциональной зависимости от коммунистической доктрины, — получил пренебрежительный титул homo sovieticus. Какие были основания сомневаться в истинности этого образа? По крайней мере, насколько нам известно, никто из научного истеблишмента вплоть до конца 70-х годов не поднимал вопроса хотя бы только о вероятности какого бы то ни было поведенческого (не говоря уж об институциональном) несоответствия «среднего человека» коммунистической доктрине.
Словом, историки, изучавшие советский коммунистический режим, попросту не видели никаких фактических оснований рассматривать подсоветское общество иначе как советское общество, как зловещий доктринальный монолит, как угрожающую человечеству тоталитарную «империю зла»[7]. Лишь наиболее чуткие из них все-таки считали своим долгом оговариваться, что подобный взгляд, возможно, обусловлен недостатком информации. «Нам известны подробности жизни в лагерях, но жизнь на заводах остается почти полной тайной»[8], — писал А. Безансон.
Понятно, что «исследовательская рефлексия» иных западных ученых не могла остановить тех, кто по долгу службы обязан был извлекать из науки вполне конкретные политические выводы. Угроза западной цивилизации и всему человечеству со стороны советского коммунистического государства вовсе не была придумана историками. Она была очевидна всем: уже не только европейские и азиатские, но латиноамериканские и африканские страны были вовлечены в орбиту «социалистической системы».
Убедительнее других о коммунистической угрозе говорил А.И. Солженицын: «Спросите раковую опухоль — зачем она растет? Она просто не может иначе. Так и коммунизм не может не захватывать новых стран, злобным инстинктом, а вовсе не разумом стремясь к захвату и всего мира...»[9].
Казалось, что опасность, даже прямая угроза Западу — политическая и военная — исходила «из Кремля». Многие западные исследователи были вполне уверены, что, кроме как «в Кремле», в Советском Союзе не происходит ничего, заслуживающего внимания. В особой цене были «кремленологи» — специалисты, умевшие рассмотреть наличие «противоборствующих сил» в высшем советском руководстве и озабоченные догадками об исходе очередного тура тайной борьбы за власть в политбюро ЦК КПСС. Вообще история коммунистической партии, история интриги в борьбе за власть в партии (или, вернее, за власть над партией) была изучена на Западе с предельной скрупулезностью[10]. Эти исследования, несомненно, помогали политикам предвидеть, как сложатся их отношения с опасным противником. Неслучайно в большой политике оказывались востребованы именно те ученые, которые рассматривали Советский Союз как монолитную тоталитарную систему: вспомним, что помощниками президента США по национальной безопасности становились историки З. Бжезински и Р. Пайпс.
Конечно, все понимали, что вопреки ленинским спекуляциям, государство и общество даже и в Советском Союзе не одно и то же. Однако именно угроза, исходившая от советского государства, гипнотически приковывала к себе внимание исследователей и долгое время мешала увидеть истинное состояние подсоветского общества.
Это сознавали и некоторые западные ученые. Их не удовлетворяла концепция, согласно которой СССР считался тоталитарным государством: «Нет сомнения, что концепция тоталитаризма, усиленная давлением холодной войны, создала тенденцию рисовать советскую и западную политику в черно-белых тонах и скрывать отсутствие единообразия в пределах так называемой тоталитарной системы, равно как и наличие черт, общих для всех политических систем, включая советскую»[11].
К сожалению, научная интуиция идеологов этой социологической школы не была подкреплена сколько-нибудь продуктивной методологией: правильно почувствовав несоответствие интересов различных социальных и профессиональных групп коммунистической доктрине, исследователи решили, что найдут механизм их прямого влияния на политику. Такого механизма не было и быть не могло, и гипотеза осталась без сколько-нибудь убедительного подтверждения.
Косвенные же выводы были весьма пессимистичны: всеобъемлющая власть коммунистической доктрины и репрессивного государства, отсутствие каких бы то ни было видимых форм альтернативного общественного поведения даже в начале 80-х годов не давали основания в обозримой перспективе рассчитывать на либерализацию советской системы. О незыблемости коммунистического режима убежденно говорили многие советские эмигранты. А. Зиновьев писал в 1980 г., вскоре после того, как оказался на Западе: «В мире есть еще люди, которые надеются, что Советский Союз и другие коммунистические страны вернутся в докоммунистическое состояние. Надежды эти напрасны. Коммунизм не временный зигзаг в истории, а эпоха... Коммунизм означает такую перестройку всей организации жизни общества, что обратный ход эволюции исключается в принципе...
Коммунизм... несет с собой социальный отбор наиболее приспособляемых индивидов, подкрепляемый систематической идеологической обработкой населения, что имеет неизбежным результатом определенное направление социально-биологической эволюции человечества»[12].
Заметим, что и советская официальная наука, писавшая свою историю, фиксировала те же самые (если сменить все минусы на плюсы) выводы: коммунистическое учение по-прежнему всесильно, коммунистическое государство как никогда прочно, народ и партия едины...
Два, казалось бы непримиримых, взгляда, упираясь с двух противоположных точек зрения в одну и ту же советскую реальность, различали в ней одну и ту же социальную и политическую фактуру... и приходили, по сути дела, к одинаковым выводам.
Значит ли это, что сегодня, когда мы реконструируем образ эпохи, нам следует в качестве системообразующей принять именно ту концепцию, согласно которой в СССР, в подсоветском обществе не было и быть не могло никакой всеобщей поведенческой, и тем более институциональной альтернативы коммунистической доктрине? Значит ли это, что историческая коллективная личность, если и не была мертва, то пребывала в состоянии некоего «сомнамбулического оцепенения», механически повторяя движения, внушенные доктриной? Или, может быть, — в силу специфических обстоятельств, в каких в ту пору все мы пребывали, — никто не сумел различить историческую истину, никто не увидел альтернативы коммунистической доктрине?
За помощью обратимся к теории, в надежде, что любое теоретическое моделирование (в том числе, и моделирование исторических реальностей) невозможно без сопоставления альтернативных сущностей.
На первый взгляд кажется, что теоретические построения западных ученых — уже на другом уровне, на уровне научной абстракции — точно так же должны подвести нас к выводу, что для описания исторического бытия под-советского общества достаточно простого перечисления нормативов коммунистической доктрины.
Правда, наиболее основательные критики коммунизма, не только провели глубокий анализ доктринальных принципов, но противопоставили им четкую систему положительных либеральных ценностей. Однако весь комплекс этих ценностей они неизменно выводили за пределы социалистической системы[13]. Это была альтернатива вовне.
Если формализовать и сопоставить основные принципы коммунистической доктрины и принципы либерализма, то получится весьма простая, наглядная и всем давно очевидная система институциональных и функциональных оппозиций. Наиболее существенные из них мы попытались представить в табл. 1.
Таблица 1
| Коммунистическая доктрина | Либеральная доктрина |
| Общественная (государственная) собственность | Частная собственность |
| Централизованное планирование и вертикальная координация экономических решений | Индивидуальные экономические решения и их горизонтальная координация |
| Государственное распределение благ | Система свободных рыночных обменов |
| Социальные обязательства исполняются государством | Социальные обязательства приватизированы |
| Политика насилия и подчинения Приоритет государственных интересов | Стремление к общественно-договорным отношениям. Приоритет прав личности |
| Однопартийная политическая система | Демократический плюрализм в политике |
В последние десятилетия принято было считать, что эти два ряда ценностей взаимодействуют между собой лишь в том смысле, что левый ряд теснит правый, т.е. коммунизм (или его облегченная форма — западный этатизм) теснит либеральную систему. Причем казалось, что смертельная схватка идет уже на историческом поле либерализма. Ф.А. Хайек при написании «Дороги к рабству» видел своей задачей показать, почему социализм как «интеллектуальное течение, завладевшее умами многих ведущих западных мыслителей, угрожает гибелью всей построенной нами цивилизации»[14].
Теоретики, размышлявшие над опасностью социализма или этатизма (а чаще всего в теоретическом анализе коммунистическая доктрина значилась под этими невинными именами) имели в виду только ту действительность, которая была санкционирована доктриной. Все, что оказывалось за пределами этой санкции, а уж тем более все, что ей противостояло, помещалось ими в систему либерализма (в ее политические и даже географические границы). Целостность и безопасность этой системы и были предметом их тревоги. Социализму (т. е. коммунистической доктрине) противопоставлялись проверенные бастионы западной демократии, но только как оборонительное сооружение. Никем, однако, не рассматривалась возможность спонтанного воспроизводства либеральных ценностей в самой системе социализма. Для этого, казалось, не было ни социального, ни экономического пространства. Предполагалось, что общество, если еще и не вовсе подавлено, то уж по крайней мере напрочь стерилизовано.
Единственным спасением (не считая силы оружия) казалась... пропаганда идей либерализма. «Я слишком хорошо знаю, насколько безнадежными кажутся усилия переубедить страстных поклонников социалистической идеи, логически демонстрируя, что их взгляды абсурдны и нелепы... Но подрастают новые поколения с открытым умом и ясным зрением. И они будут подходить к вещам объективно, они будут взвешивать и анализировать, они будут мыслить и действовать осмотрительно», — писал Л. фон Мизес в 1932 г., еще не догадываясь, что подрастающие поколения скоро сгинут в печах Освенцима, в вечной мерзлоте Колымы, в степях Украины и в болотах Белоруссии...[15]
Вернемся, однако, к таблице. Сегодня мы можем (на время?) забыть об угрозе коммунизма. Политические и упрощенно-этические задачи науки сняты (или мы можем ими пренебречь). Сама история стала нейтральным текстом, подлежащим изучению. Теперь для наших исследовательских задач обе колонки таблицы — правая и левая, коммунистическая и либеральная — равнозначны. Нам не обязательно идентифицировать себя с одной из них. Мы можем иметь в виду лишь наличный исторический опыт.
Примитивная простота двоичной системы (столь любезная сердцу моделирующих математиков) может оказать нам существенную помощь. Если принять эту игру в «чет-нечет», где коммунистическая доктрина — с одной стороны, а либеральные (индивидуалистические) ценности — с другой, то можно легко предположить, какого рода положительную альтернативу следует нам искать в кровавой свалке фактов, событий, явлений, составляющих пока нерасшифрованный нами текст истории советского социалистического государства. Все просто: такой альтернативой должна быть институциональная практика либерализма, и частная собственность как ее фундаментальная основа. Такая постановка проблемы, еще вчера казавшаяся совершенно безумной, после падения коммунистического режима и открывшейся ретроспективы, должна быть внимательно изучена.
Хайек с тревогой предупреждал: «Единственной альтернативой подчинению безличным и кажущимся иррациональными силам рынка является (если мы не собираемся разрушить эту сложную структуру) подчинение людям, чья власть будет столь же неконтролируемой, а потому деспотичной»[16]. Иначе говоря, деспотия заменяет собой, снимает (в философском смысле слова) «иррациональную» силу рыночных отношений. Это понятно. А наоборот? Самопроизвольное развитие рыночных отношений способно снять деспотию? Этот вопрос звучит наивно только для тех, кто привык смотреть на подсоветское общество как на общество советское.
Классики неолиберализма, в отличие от классиков коммунизма, не оставили нам ответа на все интересующие нас вопросы. Критический анализ коммунистической доктрины был проведен ими еще до того, как она была вполне воплощена в институтах государственной власти и общественного бытия. Мизес и Бруцкус анализировали скорее намерения социалистов, их программы, а не социалистическую практику. Хайек исследовал «дорогу к рабству», а не само «состояние рабства». Он считал главным изъяном своего знаменитого памфлета, законченного в 1943 г., то, что «недостаточно подчеркнул значение коммунистического опыта России»[17]. Иными словами, в работах теоретиков была закономерность движения мысли, но еще не законемерность движения общества. Закон же, который утвердился в результате практического опыта, оказался иным, чем тот, что был начертан движением мысли.
Коммунизм не стал тупиком истории. История вообще не знает тупиков. Мудрый весельчак, написавший, что «у природы нет плохой погоды», лишь повторил глубокую библейскую истину. И хотя человеческий интеллект то и дело утыкается в тупики гносеологические, люди в этом мире живут не по теории и о тупиках познания ничего не знают; они живут в соответствии со своим пониманием выгоды. Кто мог предположить, что все ценности, которые были противопоставлены коммунистической доктрине в теории, будут противопоставлены ей на практике — не извне, не в виде пропагандистских текстов, но изнутри, в поведении людей, никогда никаких либералистских текстов не читавших, — и таблица соотношения коммунистических и либеральных ценностей примет совершенно иной вид, чем та, начальная.
Кризис социалистической системы, за которым последовал ее полный крах, в конце концов показал, какого рода институциональные ценности подсоветского общества на деле были альтернативой коммунистической доктрине и определили характер происшедших изменений: кризис системы, совершенно неожиданно для всех, проявился как всеобщий бунт собственников.
Бунт увидели и до сих пор различают далеко не все. И это не удивительно: казалось, собственникам при социализме взяться неоткуда. По крайней мере первые фигуранты вспыхнувшего бунта сами плохо сознавали, какой «процесс пошел» (любимое присловье М. Горбачева), и твердили, что намерены лишь эффективно перестроить социалистические отношения. Однако к моменту, когда политики, уже забыв о «перестройке», настоятельно заговорили о необходимости приватизации (1990— 1991 гг.), — в стране, где формально в течение многих десятилетий существовал строжайший запрет на частную собственность, — наиболее внимательные наблюдатели увидели, что приватизировать нечего, что фактическая приватизация уже давно состоялась и бесхозной собственности нет.
«"Сторонники частной собственности" игнорируют действительность, в которой, хотелось бы еще раз подчеркнуть, де-факто государственной собственности почти уже не существует. На каждый кусок общественного имущества заявлены чьи-то "права обычая", и отобрать их без насилия невозможно», — писал в 1991 г. В. Найшуль, влиятельный экономист, принимавший участие в составлении программ для первого российского либерально ориентированного правительства Е. Гайдара[18]. Его статья имела широкий общественный резонанс. На нее ссылались и продолжают ссылаться. Автор дал точную словесную формулу явлению, которое давно и всем было очевидно. (Подробнее о способах теневой приватизации будет сказано несколько дальше.)
Однако то, что легко выговорилось на языке газетной и журнальной публицистики, никак не могло быть переведено на деловой язык гайдаровской программы реформ (1992 г.). В преамбуле программы говорилось, что трудности момента среди прочего определяются «деградацией отношений собственности, всеобщим огосударствлением (курсив мой. — Л. Т.), утратой в связи с этим нормальных хозяйственных мотиваций, ликвидацией предпринимательства»[19].
Полное противоречие между этими двумя короткими суждениями показывает, насколько был труден (и в конце концов оказался просто невозможен) шаг от осознания самого факта существования теневой реальности (а именно о ней и говорит В. Найшуль) к тому, чтобы найти этой догадке политическое и общественное применение. Общественный интеллект оказался не готов к адекватному восприятию общественного опыта. Не было даже соответствующего понятийного языка, чтобы правильно поставить задачу, и уж тем более не было и быть не могло логически выстроенного ряда политических действий...
С тех пор мало что изменилось. Теневая собственность, теневое право, теневая экономика — весь институт теневых отношений мыслился и продолжает мыслиться не предметом позитивного научного рассмотрения (или, страшно сказать, положительной политической практики), а сферой действия репрессивного права. И нынешнии напор теневых отношений по-прежнему понимается как напор криминальных тенденций.
Известно, что в середине 90-х годов около 40 % российской экономики функционировало во внелегальной, теневой сфере. Пресса свидетельствовала: «Виктор Черномырдин посетил офис МВД, где выступил перед членами расширенной коллегии этого ведомства... Основной пафос своей речи премьер сосредоточил на теневом секторе экономики... По оценке оратора, в криминальной тени, втайне от государева ока вращается порядка 70 триллионов рублей. И при этом до 50% всей экономической деятельности так или иначе носит на себе "теневой" отпечаток. Премьер назвал эти цифры "убойными"... Не ясно, какую именно часть экономики имел в виду премьер, говоря о криминализации, и какую же тогда можно считать "здоровой" — то ли малый и средний бизнес, тотально поделенный между "криминальными крышами", то ли сырьевые и перерабатывающие отрасли промышленности, дающие в криминальную статистику самый большой процент заказных убийств и самую большую долю "недовложений" в бюджет, то ли банковскую сферу, о степени криминализации которой предпочитают говорить только шепотом...»[20].
Заметим, что названные денежные объемы теневого оборота (т. е. около 13 млрд долларов) — цифра смехотворная. Не раз заявлялось, в том числе и на правительственном уровне, что за год только за границу нелегально вывозится не менее 10 млрд долларов. Наряду с официальным бюджетом, который утверждался Думой и исполнялся правительством, существовал почти такой же по объему (если не больший) теневой бюджет. В его пределах (неподконтрольно государству и государственным органам фиска) производились товары, шли широкие торговые обмены, прокручивались колоссальные финансовые операции, выплачивалась зарплата десяткам миллионов граждан. Доля официально контролируемых потоков зарплаты составляла лишь меньшую половину общих доходов населения — другая половина приходила из теневой сферы.
Понятно, что исходившие из теневой сферы денежные потоки щедро омывали и всю легальную жизнь страны — экономическую, политическую, правовую. Дельцы теневого бизнеса покупали свое право даже на участие в управлении страной, не говоря уж об управлении локальными политическими, экономическими или общественными процессами. И это уже не коррупция.
Если термином «коррупция» мы привыкли обозначать факт или факты незаконной продажи прав теми лицами, которые по должности призваны их соблюдать, то в применении к России этот термин не годится. Здесь покупка прав (от права на пользование услугами зубного врача до права владения нефтяными разработками) сделалась повсеместной нормой общественного поведения. Причем все эти акты купли-продажи завязывались в единую систему теневых отношений — она регулировалась соответствующей теневой юстицией, структура и практика которой, впрочем, тесно переплелась со структурой и практикой юстиции легальной. Власть помогала «делать» теневые деньги. Теневые деньги, в свою очередь, переделывали саму правовую систему. Этот всеобъемлющий черный рынок неизбежно сделался политическим инструментом: теневой бизнес не просто покупал права, но вкладывал деньги в устройство государственного управления, по-своему переустраивал всю институциональную систему собственности и власти.
В начале статьи уже упоминалось, что многие ученые и наблюдатели (не говоря уж о заинтересованных политиках) настаивают, будто подобное изменение нормы общественного поведения произошло недавно, с объявлением либеральных реформ. Однако наш обыденный опыт, с одной стороны, и многочисленные исследования западных ученых — с другой, показывают, что теневые отношения — вовсе не посткоммунистический синдром. Напротив, система теневых отношений весьма интенсивно формировалась в течение всей истории коммунистического государства и в тесной связи с формированием всех институтов коммунистического государства. Другое дело, что в то время принципиальный исторический смысл и истинный размах этого явления еще не был вполне понятен исследователям.
Авторы большинства работ, посвященных теневой (или второй) экономике, говорили именно о явлении экономического порядка и трактовали его как «негативные черты системы», как нарушение ее институциональных норм или, в лучшем случае, как их спасительную самопроизвольную коррекцию. Эта точка зрения очень распространена.
Приведем несколько наиболее авторитетных суждений:
«Крупица власти, которую государство, прикрыв глаза, оставляет гражданам, это всегда — злоупотребление, обход официального законодательства...
Причина стабильности режима — новый "общественный договор", неизвестный ранее истории — граждане отдают государству свободу в обмен на контролируемое государством право на злоупотребление. Государство при этом гарантирует минимальные условия существования»[21] (М. Геллер, А. Некрич).
«Децентрализация управленческого аппарата советской системы с ее терпимостью к расхлябанности, воровству и взяточничеству, возможно, и является причиной, почему советские граждане не проявляют революционных настроений»[22] (М. Монтиас и Роз-Аккерман).
«Вторая экономика, привитая на современной институциональной основе СССР, есть своего рода самопроизвольный суррогат экономических реформ, который придает необходимую гибкость и отзывчивость формальной экономике, которая слишком часто бывает парализована собственной неповоротливостью и неэффективностью...»[23] (Г. Гроссман).
При всей разнице подходов, есть одно общее во всех этих суждениях: представление о первичной основательности доктринальных институтов и вспомогательный характер теневых (по сути, порочных) отношений. При таком видении сущностных соотношений системы нет ничего удивительного, что временами западные ученые брались размышлять в духе научного нормотворчества, каким образом, не потревожив коммунистических основ, система могла бы справиться с этим «пороком»[24].
Впрочем, уже в начале 80-х годов фактический материал подводил авторов вплотную к тому, чтобы увидеть теневые отношения как систематическую институциональную альтернативу коммунистической доктрине[25]. Помешало этому, видимо, резкое падение интереса к бывшему СССР после краха коммунистического режима.
Однако именно крах коммунистической доктрины позволяет нам теперь — ретроспективно — попытаться понять историческую суть теневых отношений. Кажется, эта сугубо теоретическая работа тем более важна, что еще и до ее начала уже проглядывают ее ближайшие прикладные задачи. В частности, если известно (а известно это всем), что значительная сфера жизни не регулируется существующим законом, следовательно необходимо:
во-первых, эту теневую сферу объективировать, т. е. перевести знания о ней с языка бытовых суждений на язык научных понятий и формул;
во-вторых, поставить вопрос о том, какого рода и до каких пределов необходимы изменения (правовые, политические, наконец, этические), чтобы с выгодой и для теневых собственников, и для общества в целом преобразовать теневое право в право легальное;
в-третьих, определить, какова должна быть система права, которая, поддерживая законное стремление каждого к своей личной выгоде, свела бы до минимума теневые отношения (в частности, коррупцию) и уж во всех случаях исключила бы их системную институционализацию[26].
Однако, кратко упомянув об этих важнейших проблемах, мы тут же отставим их в сторону. Их невозможно не то что решить, но даже дать им толковую развернутую формулировку, если прежде не разобраться в условиях зарождения и развития всеобъемлющей теневой реальности в самом зарегулированном государстве в истории человечества — в Советском Союзе.
Мы будем говорить о соотношении коммунистической доктринальной нормы и теневой практики в их динамическом взаимодействии. Это не был негативный процесс (разрушения или разложения). Возникла и утвердилась особая система теневого права (включая право частной собственности) — система, которая изменяла и постепенно смывала или, в философском смысле, снимала коммунистическую доктрину.
Теневые отношения были важнейшей органической частью коммунистической системы, и когда вся система в целом была снята, теневая сфера осталась как самая прочная, как самая жизнеспособная ее институциональная сердцевина, — и именно это создает для исследователя заманчивую возможность проверить свои предположения, реконструируя на этой основе теоретическую модель всей системы в целом.
Отмена частной собственности — фундаментальная норма коммунистической доктрины. В ней все начала социалистической системы. И все начала теневой реальности.
Социализм есть экономико-политическая система, основанная на безраздельной власти коммунистического партийного аппарата, на запрете частной собственности и на доминирующей роли собственности государственной («общественной»). Эта дефиниция широко признана (с различиями чисто интонационными) как защитниками социалистической идеи, так и противниками[27]. На самом же деле такая триединая формула плохо соответствует живой исторической картине, — и это становится ясно, как только мы начинаем понимать, что есть собственность.
В самом кратком словарном значении собственность есть право и возможность свободно распоряжаться экономическими благами[28]. Право и возможность. Но право и возможность не одно и то же. Юридическое право владеть далеко не всегда совпадает с экономической возможностью распоряжаться благом. «В глазах Закона "он, у кого было украдено", остается владельцем, тогда как вор никогда не может обрести прав собственности. С экономической точки зрения, однако, только натуральное владение относится к делу, и экономический смысл правового термина должно принадлежать заключается лишь в оказании поддержки приобретению, сохранению и возврату натурального владения»[29].
Существенное недоразумение, связанное с научным осмыслением социалистической системы вообще и отношений собственности при социализме в частности, заключается в том, что в толк обычно берется только юридический смысл понятия «собственность», который подставляет нашему взгляду лишь ту реальность, которая санкционирована юридическим законом (доктриной), а все отношения собственности, противоречащие доктрине, остаются вне поля зрения исследователей.
Действительно, «в глазах коммунистического Закона» только государство (общество, народ) остается владельцем ресурсов, а частное лицо никогда не может обрести юридических прав собственности на них. Но в то же время экономическая практика ежедневно вовлекает в операции с общественной собственностью (на заводе, в колхозе, в министерстве, в больнице, в армии и т. д.) все население. Обязательно каждый берет в руки некую долю собственности. На тот период времени, пока человек распоряжается этим «куском» общественной собственности, он становится его фактическим владельцем и получает возможность использовать собственность не только в интересах доктрины (или общества), но и в своих личных.
Объем и содержание такой возможности зависит от положения человека в системе общественного разделения труда, но сама возможность есть у каждого — всегда и без исключения. Эту возможность нельзя закрыть ни запретами, ни контролем. Такова природа экономических отношений, их строгая закономерность, опровергнуть которую не в силах никакая нормативная доктрина. На своем ничтожном уровне возможность эта присутствует даже за колючей проволокой лагерного режима. Ее исчезновение означает, что человек полностью исключен из экономической практики, — и это равнозначно смерти...[30]
Самое простое и грубое обоснование возможности использовать общественную собственность в частных интересах заключается в том, что технологически всегда можно найти способ вывести некоторую часть ресурсов из-под учета и контроля. (Не будем торопиться говорить: украсть, иначе мы сразу же попадем в безысходный круг криминалистических оценок, так хорошо знакомый нам по текстам российской публицистики.) Например, лес — общественная собственность. Для распоряжения этой собственностью выстроена сложная отраслевая иерархия, определены плановые задания, система учета и отчетности. Но даже на самой низшей ступени этой иерархии опытный лесник при желании всегда сумеет утаить от учета несколько кубометров леса. По крайней мере никаких технологических препятствий для этого не существует: лесник и контролирующие органы оперируют на разных информационных уровнях (хорошо знакомая экономистам «информационная асимметрия»). И если начальство учитывает только лес в целом (квартал, делянка), то лесник знает каждое дерево «в лицо».
Все эти простые и грубые приемы хорошо известны. Но дело не в том, что общественное добро «плохо лежит». Все-таки здесь важнее другое: строгая закономерность и неизбежность частного экономического распоряжения ресурсами, имеющими юридический титул «общественная собственность», связаны с тем, что социологами и экономистами определяется как человеческий фактор. Оказывается, Доктринальный Сценарий в постановке и исполнении каждого конкретного индивида всегда и обязательно выглядит иначе, чем задумано авторами текста.
Человеческий фактор в современном экономическом процессе прежде всего есть фактор индивидуальной воли. Обязательными и решающими ресурсами любого экономического процесса являются индивидуальные способности работника и информация, которой он располагает (в широком понимании и первого и второго). Эти используемые, но непотребляемые ресурсы решающие в прямом смысле слова: в любом экономическом эпизоде — и на микро-, и на макроуровне, — от них, и прежде всего от них, зависит, как будут использованы любые другие, прикладные, потребляемые ресурсы.
Индивидуальное решение, единичный волевой акт есть элементарная основа, простейший неразложимый элемент, атом экономической деятельности. И совершенно очевидно, что какими бы ни были общественная (юридическая) норма использования индивидуальных способностей работника и информации, которой он располагает (его знаний и опыта), фактическим (экономическим) владельцем этих ресурсов всегда остается индивид. Способности и знания личности неотчуждаемы даже в лагерной шарашке. И в каждой конкретной ситуации человек принимает окончательное экономическое решение. Оно может соответствовать общепринятым нормам, а может и расходиться с ними — отчасти или полностью.
Например, врач в советское время мог решить, что будет вести прием в поликлинике строго по записи в регистратуре, получая государственную зарплату (как то соответствует общественной собственности на медицинские услуги), а мог уйти из поликлиники и использовать свои способности и знания дома, в частной практике, декларируя доходы и платя налоги (частная медицинская практика в разные годы то запрещалась, то, в виде исключения, разрешалась коммунистическими законами, но и это разрешение было чисто условно, поскольку доход от этой практики почти полностью изымался в виде налога, т. е. «обобществлялся»). Государственная служба давала нищенскую зарплату, но и частная практика после уплаты налогов доставляла сущие пустяки. Поэтому огромное большинство советских медиков выбирали третий путь: они вели недекларируемую (теневую) частную практику, используя для нее и оплаченное государством рабочее время, и оборудование государственных больниц и поликлиник.
Известный французский писатель А. Жид, побывавший в коммунистической России в конце 30-х годов, передает свой разговор с женщиной-врачом: «Сколько вам платят в месяц? — Сто пятьдесят рублей. — Вам положена квартира? — Нет... Нужно платить по крайней мере двадцать рублей в месяц за комнату. — Значит, у вас остается только сто тридцать. А питание? — Ох, меньше, чем на двести рублей, не проживешь. — Ну и как же вы обходитесь? — Грустная улыбка. — Выкручиваемся»...[31]. (В дальнейшем мы увидим, как подобный выбор возникает и реализуется во многих других экономических ситуациях.)
Итак, повторим и подчеркнем: сама природа отношений собственности всегда, даже при социализме (т. е. при формальном запрете частного владения) предоставляет человеку возможность выбора одного из трех вариантов экономического решения: полностью следовать юридической (в нашем случае — коммунистической) доктрине, следовать ей отчасти или не следовать вовсе (последний вариант имеет лишь теоретическое значение, поскольку был только один путь обрести полную независимость от доктрины — эмиграция). Но от чего же в конечном счете зависит выбор варианта поведения? Для любого экономиста, свободного от идеологических предрассудков, ответ очевиден: от понимания собственной конечной выгоды.
«Экономическая теория по сути своей индивидуалистична, следовательно, нет смысла привносить в нее концепцию общественных целей. Если признать, что стремление к максимизации богатства является научным объяснением поведения индивида, делающего выбор, а не целью экономической системы, то будет несложно проанализировать влияние различных институтов на экономическое поведение людей», — так в своей нобелевской речи определил суть экономических взаимоотношений известный американский экономист Дж. Бьюкенен[32].
Широко распространенное в былые времена представление о том, что операциональным кодексом «среднего человека» советской эпохи была коммунистическая доктрина с заложенным в ней декларативным мотивом общественной пользы, есть глубокое заблуждение. Личная выгода — этот самый существенный стимул экономических отношений в условиях свободного рынка — и в условиях коммунистического насилия оставалась основным, если не единственным мотивом экономического поведения человека.
В последнее время появились свидетельства об этом, подкрепленные не только очевидным повседневным опытом, но и исследованиями социологов: «...Мы располагаем данными повторного исследования отношения рабочих к труду, которое было проведено на 12 ленинградских предприятиях в 1976 г. под руководством В.А. Ядова. Эти материалы... показывают, что в 70-е годы у рабочих промышленности лидировала ценность высокого заработка, а ценности активной самореализации и повышения квалификации занимали последние места по частоте выбора. Следовательно, трудовые ценности, разделяемые и выражаемые российским населением, вступали в противоречие с официальными предписаниями социалистической идеологии, и это противоречие возникло по меньшей мере уже в середине 70-х годов»[33].
Вот экспертное свидетельство тем более убедительное, что оно относится к 60-м годам и принадлежит известному экономисту, советскому академику Е.С. Варге:
«...За редкими исключениями каждый человек в Советском Союзе стремится к тому, чтобы увеличить свои доходы. Как и при капитализме, это составляет главное содержание жизни людей».
Варга также писал, что общество, построенное исключительно на принципе «вознаграждения по труду», т. е. на материальной корысти, неизбежно движется к социальной поляризации и глубокому моральному разложению. Поскольку никто и никогда не указал четких критериев «вознаграждения по труду», в сознании большинства людей пропаганда этого принципа воспринималась как проповедь обогащения любыми средствами. В итоге люди стремятся повысить свои доходы не только посредством больших трудовых усилий, но и с помощью спекуляции, хищений, казнокрадства и других средств... «Описание всех изощренных методов мошенничества, с помощью которых имущество и доходы государства (и других социалистических организаций) попадают в руки частных лиц, потребовало бы многих томов»[34].
Вынужденно подчиняясь насилию, человек все-таки всегда имел теневую возможность приватизировать (в экономической практике) определенное количество общественной (в юридическом смысле) собственности и обратить ее к своей личной выгоде.
Но приватизировать и обратить к собственной выгоде некоторое количество ресурсов — значит вывести их из системы экономических отношений, определяемых правящей доктриной. Если же человек не только «ворует, чтобы есть» (как доярка, которая выносит детям с фермы молоко в грелке под платьем), но и распоряжается экономическими благами, выгода от владения которыми проявляется лишь при обмене на другие блага (например, неучтенный лес в распоряжении лесника или широкий круг властных решений, исходящих от чиновника), то он начинает искать экономического контрагента, обладающего нужным ему товаром и также оперирующего в теневой сфере. Иначе говоря, уже сама возможность выбора экономического решения индивидом (в каких бы масштабах выбор ни совершался) обусловливает возникновение вне-доктринального, внелегального, теневого института экономических связей.
Любая собственность при социализме маркирована законом как государственная (общественная, народная), и поэтому ни при каком случае на ней нельзя поставить частное клеймо. Теневое владение наступает только де-факто, только в момент распоряжения собственностью. Но и до этого момента оно существует как потенциальная возможность преступить запрет на частное владение. Стимулом же для того, чтобы теневое распоряжение собственностью состоялось, является не только стремление к личной выгоде, но и известная общественная потребность.
Экономика, основанная на декларативном принципе общественной собственности, навсегда поражена неизлечимой болезнью — стойкой нехваткой основных производственных ресурсов и потребительских товаров. Такая экономика определяется специалистами как ресурсоограниченная или как экономика дефицита.
Экономический механизм неизбежного возникновения и постоянного воспроизводства дефицита при социализме хорошо изучен[35]. Однако его запуск происходит вне сферы экономики, а именно в тот момент, когда вступает в силу запрет на частную собственность. Отсутствию товаров предшествует юридическое (а часто и физическое) уничтожение ответственного собственника. В его отсутствие потребительский спрос (за ним живые люди, живые потребности), по природе своей обращенный к живому организму рыночных отношений, наталкивается на глухой механизм централизованного распределения. Вместо равноправных отношений покупателя и продавца (с некоторым превышением прав покупателя) мы наталкиваемся на иерархическую систему распределения фондов. Вместо горизонтальной экономической координации (спрос — предложение) — система вертикальных бюрократических согласований (план — фонды).
Из-за постоянного дефицита сокращается общественный спрос, но не настолько, чтобы он сравнялся с возможностями ресурсоограниченной экономики. Общество, человек, предприятие приспосабливаются к постоянной нехватке ресурсов. В результате структура общественного спроса оказывается расщепленной надвое. Часть спроса все же удовлетворяется через легальные каналы распределения. Другая часть (неудовлетворенный, отложенный спрос) направлена как бы мимо, в сторону от социалистической экономики. Но не в пустоту. Мы уже знаем, что государственная коммунистическая доктрина, отменяя право частного владения, не в силах отменить саму практику частного распоряжения собственностью. Потенциальный хозяин теневой собственности только ждет удобного случая, чтобы пустить в ход свои возможности. Такой случай, даже необходимость и является в виде неудовлетворенного спроса.
И теневые экономические отношения, и постоянный дефицит ресурсов в социалистической экономике — явления настолько близкие по своей природе, настолько тесно увязанные, что естественно стремление увидеть между ними причинно-следственную зависимость. Я. Корнай, например, считает, что существование теневой экономики впрямую объясняется дефицитом, поскольку «спрос, который не может удовлетворить "первая экономика", создает всепоглощающий рынок для продуктов и услуг в сфере "теневой" экономической деятельности»[36]. На наш взгляд, здесь как раз обратная зависимость: теневой (черный) рынок возникает прежде всего потому, что существует неисчерпаемый резерв ресурсов, находящихся в теневой собственности. Рынок начинается там, где есть товар, есть что предложить на продажу, там, где собственник товара готов встретить покупателя.
Теперь, для того чтобы такая встреча состоялась, чтобы в ответ на спрос последовало давно готовое предложение (и чтобы это не было актом грубого воровства и сбыта краденного), необходимо найти правовое оправдание и правовое обеспечение теневых экономических взаимоотношений.
Общественная система, которую мы реконструируем, предстает перед нами как нечто принципиально раздвоенное: двойственный характер собственности; общественный спрос, расщепленный надвое. Этому соответствуют и двойные стандарты права: одновременно на роль правового императива претендуют и коммунистическая доктрина и здравый смысл. При этом доктрина отрицает частное право, а здравый смысл его утверждает. (Под здравым смыслом я понимаю неформализованные нормы поведения «среднего человека» эпохи, продиктованные общественным инстинктом самосохранения, одобренные обычаем и закрепленные традицией. Формализованные нормы могут соответствовать здравому смыслу, а могут и вступать с ним в противоречие.)
Теневые отношения завязываются за пределами юридического закона. Но совсем не значит, что здесь всегда царит правовой беспредел. Отлаженные и постоянные теневые отношения надежно опираются на обычное право. Продавец мяса в соседнем магазине знает, что, покупая у него каждую пятницу из-под прилавка дефицитную вырезку, я не побегу в милицию. Пациент, который «незаметно» кладет в карман медсестре в больнице аккуратно сложенную купюру, может рассчитывать, что все уколы будут сделаны в должное время. Более того, «теневая юстиция» может брать на себя решение конфликтов, возникших в сфере публичного, юридического права: такой конфликт можно попытаться погасить, переводя дело в сферу частных отношений, в сферу частного права (попросту говоря, дать взятку). Конфликт, возникший в теневых отношениях, переводить некуда. Он может быть урегулирован только здесь же, в рамках частного права. Никакое другое здесь не действует.
Здравый смысл — универсальная основа теневой юстиции. Но как универсальная основа здравый смысл проявляется лишь в том, что субъекты теневых отношений полагаются на обычное право. Что же до непосредственного операционального кодекса, который регулирует те или иные отношения в теневой сфере, то он всегда зависит от характера и содержания наличных прав собственности.
Наличное право собственности — категория чрезвычайно важная. Мы помним, что «в глазах Закона» вор не становится собственником. Но в глазах какого закона? Правовая система, санкционированная государственной доктриной, не совпадает с правовой системой, санкционированной здравым смыслом. И каждый кусок собственности или существует одновременно и в одной, и в другой правовой системе, или, будучи изъят из системы доктринального права, полностью переходит в систему права теневого[37].
На какой кусок общественной собственности мы бы ни бросили взгляд, мы всегда увидим сложное переплетение наличных прав. Наш лесник занимает низшую ступень в отраслевой кадровой иерархии, но даже и он каждый раз входит в лес, имея широкий набор прав, совершенно различных и по содержанию, и по своей природе. При этом, например, должностное право (и обязанность) определить площади и объемы зрелого леса, годного для плановой вырубки, лишь косвенно соприкасается с теневым правом (и возможностью) продать соседу «левую» машину дров.
Структура самого понятия собственность одинаково сложна и при социализме, и в странах третьего мира, и в условиях либерального капитализма. «Существует некоторая неясность в понимании того, государству или частному владельцу принадлежит то или иное благо, поскольку само право собственности на любое благо не едино, но являет собой пучок различных прав... Какие-то права на одно и то же благо могут принадлежать государству, тогда как другие — частному лицу»[38]...
На каждое благо, вовлеченное в экономический оборот, претендует множество правосубъектов. Возникает своеобразный правовой конвейер, по которому движется каждое экономическое благо, переходя из рук в руки, а иногда оказываясь в руках сразу нескольких собственников одновременно.
По закону все леса страны — национальное достояние. Но на самом деле у каждого древесного ствола, у каждого бревна — длинная очередь претендентов в теневые хозяева. Очередь эта по своей конфигурации повторяет технологическую иерархию принятия экономических решений. Причем каждому уровню вертикальной иерархии (начальник — подчиненный) соответствуют горизонтальные теневые связи (например, лесник — его сосед или директор лесхоза — директор магазина автомобилей), образующие систему горизонтальных теневых рынков. Как видно из табл. 2, отражающей движение теневых прав собственности (на примере лесного хозяйства), множественность теневых рынков создает множественность «операциональных кодексов».
Таблица 2
| Субъект | Объект права | Рынок должностей и привилегий | Рынок администр. хозяйств, согласований | Рынок бартера | Черный рынок |
| Член Политбюро | Сектор народного хозяйства | ******* | **** | ||
| Министр | Все леса СССР | ***** | ****** | ||
| Начальник региональный | Все леса региона | *** | **** | ***** | |
| Директор лесхоза | Леса района | ** | ** | **** | *** |
| Лесничий | Лесничество | * | * | ** | ** |
| Лесник | Несколько кварталов леса | * |
Примечание. Значком * обозначен «условный товарный объем» прав, сосредоточенный в руках субъекта в пределах того или иного теневого рынка.
Множественность теневых рынков обусловлена разнообразием форм теневой собственности. Купля —продажа стратегических хозяйственных решений (административный рынок) по своей технологии отличается от купли-продажи машины дров (черный рынок). Мера ответственности и санкции в рамках административного рынка (где предприятие ведет торг с министерством за снижение плановых показателей и увеличение фондов) будут иными, чем ответственность и санкции в разборках подпольного «цеховика» с уголовными рэкетирами (теневая юстиция довольно успешно заслоняет теневую сферу от вторжения государственной доктрины, но оставляет ее совершенно беззащитной перед угрозой уголовного насилия).
Однако при всем разнообразии теневых рыночных обменов экономическая и правовая суть всех этих сделок едина: санкцию на их проведение дает не юридический (доктринальный) закон и не альтруистическая забота об общественном благе, но здравый смысл, обычное право и естественное стремление к индивидуальной личной выгоде.
Структура теневой сферы в точности повторяет архитектонику социалистического государства, общества, экономики — всего, что устроено в соответствии с доктриной. Строго говоря, это та же самая структура, только с иной, противоположной направленностью индивидуальных усилий. Если это и тень, отброшенная доктриной, то тень эта парадоксальным образом отброшена вовнутрь самой доктрины. Термин «вторая экономика» кажется нам вообще малопригодным: ничего «второго», отъединенного, отдельного здесь нет — все едино и неотделимо одно от другого.
Теневая говяжья вырезка продается знакомым мясником в государственном магазине; теневые дрова растут в государственном лесу; врач оказывает теневые услуги теневым больным в государственной больнице. Теневая продукция производится в сфере легального производства. Теневые торги идут в кабинетах и коридорах официальных учреждений — и продавцы и покупатели теневого рынка имеют определенные должности в официальной администрации. Даже два футбольных матча: легальный и теневой («договорный») — проходят одновременно на одном и том же футбольном поле. (Вообще каждый из нас живет в этих двух реальностях одновременно. И вопрос о том, какая из этих двух реальностей первична и что на самом деле есть свет и что есть тень, может быть предметом специального социо-философского рассмотрения, но уже за рамками нашего текста. Мы же пока продолжим пользоваться устоявшейся терминологией.)
Лидерами, элитой теневой сферы становятся естественно лидеры и элита сферы официальной. Правящий бюрократический аппарат — партийный, административный, хозяйственный — является, по сути дела, субъектом коммунистической доктрины. Именно бюрократический аппарат (или менеджеры) управляет и распоряжается «государственной» собственностью. Однако этот же аппарат ведет операции и в теневой сфере.
Вообще деятельность аппарата (или менеджеров) определяется тремя различными уровнями интересов:
1. Интересы поддержания доктринального порядка, согласно которому аппарат есть фактический распорядитель всех благ в стране (правовое основание — доктрина);
2. Корпоративные интересы аппарата (менеджеров), которые по необходимости вступают в противоречие с доктриной по мере принятия решений на разных этапах экономической, административной и другой управленческой деятельности (правовое основание — здравый смысл, стесненный, искаженный доктриной);
3. Частные интересы отдельных чиновников и менеджеров, которые вступают в противоречие и с доктриной, и с интересами корпорации (правовое основание — здравый смысл).
Ключевое положение бюрократического аппарата в доктринальных структурах дает ему возможность не только управлять движением благ в «государственном» секторе, но и перераспределять эти блага в теневую сферу. В технологическом смысле теневая сфера расширялась по мере использования этих аппаратных возможностей. Особенно активно эти возможности были использованы в конце 80 — начале 90-х годов, когда падение коммунистической доктрины было фактически предопределено и теневая приватизация пошла особенно интенсивно. Подчеркнем еще раз: к моменту, когда был декларирован курс государственной политики на приватизацию, она была уже фактически закончена. Процесс теневой приватизации при социализме по сути повторяет процесс первобытной приватизации. Читаем, словно о нашем времени написано: «Те семьи, членам которых доставалось выполнять в коллективе функции управления, сколь бы несложными поначалу ни были эти функции, в конечном счете оказывались в более выигрышном положении. Это было прямо связано с тем, что управление коллективами надсемейного уровня во все большей степени включало в себя перераспределение производимого в данной общине продукта...
Семейные коллективы, имевшие доступ к перераспределению произведенного продукта и, стало быть, способные его отчуждать в свою пользу, были, как общее правило, семьями и родней родовых главарей и вождей. Именно последние были реальными распорядителями и самого процесса производства, и распределения материальных результатов этого производства. Сохранившиеся представления о групповой собственности семьи неизбежно должны были стать прикрытием, по-видимому, довольно рано наметившейся тенденции к формированию индивидуальной частной собственности этих лиц»[39].
Существуют разные представления о том, как происходила приватизация и кто были основными агентами процесса. Согласно мнению, довольно распространенному среди экономистов-теоретиков, главную роль здесь играли «красные менеджеры», советские директора: «...Если государственная бюрократия считала излишней партийную номенклатуру, а последняя мирилась с первой в силу необходимости, то слой менеджеров, который управлял непосредственно производством, имел веские основания считать излишними и ненужными обе командные иерархии. ...Когда в 1987 г. Горбачев поставил вопрос о полном хозрасчете предприятий, за плечами директоров уже была четверть века неоправдавшихся ожиданий и накопившегося нетерпения. Поэтому, когда опека отраслевых министерств была сохранена, бунт директоров против бюрократии стал открытым и непримиримым. В конечном счете бунт перерос в революцию, которая смела обе номенклатуры, а заодно и центральное планирование»[40].
Такая точка зрения предполагает действие административно-командных механизмов и в теневой сфере. Между тем здесь — полное царство рыночных отношений. На рынке же (а рынок, даже если речь идет о рынке прав, живет по общим рыночным законам) нет и не может быть ненужных агентов. Или они перестают быть таковыми немедленно. У каждого слоя своя функция в распределении прав собственности, в том числе и теневой. «Обе номенклатуры» торговали правами. Директора хотели бы провести экспроприацию прав, но им это не удалось. Чиновники аппарата вовсе не были сметены (или не всегда были сметены), но во многих случаях приватизировали и коммерциализировали свои доктринальные права...
Анализируя правовые особенности теневого владения, заметим, что интенсивная теневая приватизация, конечно, освободила новоиспеченных собственников от давления доктрины, но вместе с тем оставила их без надлежащей защиты от угрозы уголовного насилия, что и повлекло за собой лавинообразную криминализацию молодого российского бизнеса.
Разнообразие структурных форм в теневой сфере складывается в единую институциональную систему. Надеемся, некоторое представление об этом даст табл. 3.
Таблица 3
| Коммунистическая государственная доктрина | Здравый смысл среднего человека |
| Правящий аппарат (корпорация) как субъект доктрины | Коллективная личность как носитель здравого смысл |
| Интересы корпорации | Потребности индивидуальной личности, персоны |
| «Общегосударственная» (корпоративная) собственность. Запрет частной собственности | Теневое (обычное, должностное и т. д.) право владения некоторой долей собственности. Право распоряжаться собственностью как товар черного рынка. Купля-продажа «номенклатурных» должностей |
| Плановое распределение потребительских товаров и услуг | Всеобъемлющий черный рынок. Торговля «с черного хода» и «из-под прилавка». Межличностный обмен «ты — мне, я — тебе». Продажа льгот. Взятки прямые и косвенные, — «подарки». «Несуны», внутриколхозное воровство и т. д. — до бесконечности |
| Плановое распределение производственных фондов и трудовых ресурсов. Плановое производство | Взятки, «бюрократический рынок», институт толкачей, бартерный обмен. Шабашники. Цеховики |
| Система плановых и отчетных показателей | Коррупция. Плановые показатели и отчетные «приписки» как товар «бюрократического рынка» |
| Безналичные расчеты, обслуживающие «плановую» сферу. Планируемый фонд заработной платы | Внелегальный оборот наличных денег («черный нал»), обслуживающий теневую сферу |
| Плановое ценообразование | Реальные цены черного рынка |
| Планируемое налогообложение | Теневые поборы, бюрократический рэкет |
| Госбюджет | Сумма теневого оборотного капитала |
| Государственная юстиция (как защита доктринального порядка) | Теневая юстиция (как защита теневых прав владения собственностью; мера ответственности — вплоть до смертного приговора) |
| Доктринальные институты власти. Силовые структуры как гарант доктринального порядка | Теневые функции тех же властных структур (партийный руководитель становится чем-то вроде уголовного пахана, — как это показали, например, «хлопковые» дела). Организованная преступность как гарант «теневого порядка» |
Такова принципиальная и всеобщая теоретическая схема реального социализма. (А возможно, и вообще всякой социалистической или этатистской доктрины, претендующей на полную отмену или хотя бы на частичное ограничение права частной собственности.) Исторический смысл ее очень прост и поучителен: можно (и это у коммунистов получилось!) на десятилетия остановить политические и гражданские свободы, но нельзя надолго отменить экономические законы. Здесь всякая доктрина, ограничивающая право частной собственности, неизбежно потерпит крах. Свобода объективно заложена в двойственной природе всякой собственности: сколько ни объявляй ее социалистической, государственной или общенародной, значительная доля ее обязательно останется в тех частных руках, в которых собственность побывает в ходе экономического процесса. В руках каждого — от крестьянина и рабочего до министра (да и выше)... Внелегальный обмен присвоенными частными долями и создает всеобъемлющую теневую институциональную систему. Это неизбежно, хоть вводи бессудные расстрелы.
Анализируемая нами модель микроэкономических отношений не меняется по мере реформирования экономической и политической системы. Для нее существенно лишь одно: юридическое оформление права частной собственности. Причем всякое ограничение такого права (вне зависимости от его сиюминутной экономической или политической целесообразности) понимается как элемент социализма.
Экономические законы так же строги, как математически доказанные законы природы. Формальные уравнения здесь так же возможны, как и в математике. Вот одно из них: расширение сферы теневых экономических связей прямо пропорционально усилению запретительного (или хотя бы ограничительного) законодательства в отношении частной собственности и рыночных обменов. Если законодатель отказывается решать это уравнение принятием либеральных законов, то «средний человек» эпохи решает его посредством всеобъемлющего развития внелегальной деятельности. В конце концов запретительные законы оказываются естественным образом сняты широким развитием теневой сферы, — но чем позже, тем с большими потерями для общества.
История советского социализма дала этому формальному уравнению живое, хоть и трагическое содержание.
Л.М. Тимофеев
1 Grossman G. The Second Economy of the USSR // Problems of Communism. 1977. № 26. P. 5; Grossman G. «The "Shadow Economy" in the Socialist Sector of the USSR» // The CMEA Five Year Plans (1981-1985) in a New Perspective. Brussels, NATO, 1983; Katsenelenboigen A. Coloured Markets in the Soviet Union // Soviet Studies. 1977. № 29/1. P. 62-85; Mars G. and Altman Y. The cultural Bases of Soviet Georgia's Second Economy // Soviet Studies. № 35/4. P. 546-560; Montias M. and Rose-Ackerman. Corruptoin in Soviet-type Economy: Theoretical Considerations // Economic Welfare and the Economics of Soviet Socialism: Essays in Honor of Abraham Berg-son. Cambridge, 1981; Simis K. USSR: The Corrupt Society. N.Y., 1982; Wiles P. What We Still Don't Know About the Soviet Economy // The CMEA Five Year Plans (1981 - 1985) in a New Perspective. Brussels, NATO, 1983. P. 117.
2 Brzezinski Z. The Grand Failouer. The Birth and Death of Communism in the Twentieth Century. N.Y., 1989. P. 6.
3 Термином подсоветское — в отличие от советское или антисоветское — обозначаем сущностную независимость (общества, науки и т. д) от советского государства при формальном подчинении его нормам.
4 Советская историография. М., 1996. С. 9.
5 Brzezinski Z. Op. cit. P. 95.
6 Карсавин Л.П. Философия истории. Спб., 1993. С. 99.
7 Термин «империя зла» был введен в политический оборот президентом США Р. Рейганом уже в начале 80-х годов — в ту пору, когда необходимо было привлечь ассигнования на программу «звездных войн», предусматривавшую систему эффективной защиты от возможного ядерного удара со стороны СССР.
8 Безансон А. Краткий трактат по советологии, предназначенный для гражданских, военных и церковных властей // «Русское прошлое и советское настоящее». L, 1984. С. 105.
9 Солженицын А. Публицистика: В 3 т. Ярославль, 1995. Т. 1. С. 333.
10 См. неоднократно издававшийся фундаментальный труд Шапиро Л. Коммунистическая партия Советского Союза. L, 1990.
11 Skilling H. Gordon. Interest Groups and Communist Politics // Interest Groups in Soviet Politics. Princeton, 1971. P. 6.
12 Зиновьев А. Коммунизм как реальность. М., 1994. С. 289.
13 Мы не ставим своей целью даже самый робкий анализ великих произведений либерализма. Нас интересует скорее их «побочный продукт», а именно: что мы можем взять в их теоретических построениях для воссоздания модели коммунистической эпохи, а чего у них для этого нет и не может быть в принципе. См.: Мизес Л. Социализм. Экономический и социологический анализ. М., 1994; Бруцкус Б.Д. Социалистическое хозяйство. Теоретические мысли по поводу русского опыта. Париж, 1988; Хайек Ф.А. Дорога к рабству. L, 1983.
14 Хайек Ф.А. Указ. соч. С. 7.
15 Мизес Л. Указ. соч. С. 22.
16 Хайек Ф.А. Указ. соч. С. 221.
17 Там же. С. 7.
18 Найшуль В. Бюрократический рынок. Скрытые права и экономическая реформа // Независимая газета. 1991. 26 сент.
19 Вопросы экономики. 1992. № 8. С. 3.
20 См.: Сегодня. 1996. 30 ноября.
21 Геллер М., Некрич А. Утопия у власти. История Советского Союза с 1917 года до наших дней. L, 1986. С. 810-811.
22 Montias М. and Rose-Ackerman. Op. cit. P. 73.
23 Grossman G. Op. cit. P. 40.
24 Несколько иной точки зрения на теневые отношения я придерживался в моих очерках тех лет «Технология черного рынка, или Крестьянское искусство голодать» (1978) и «Последняя надежда выжить» (1982) в книге Тимофеев Л. Черный рынок как политическая система. Вильнюс; Москва, 1993.
25 Особенно интересна в этом смысле уже упоминавшаяся работа Mars G. and Altman Y., в которой на богатом эмпирическом материале предъявлен (вот только что не назван) именно институциональный всеобъемлющий характер теневых отношений, основанных на системе обычного права
26 Близкие, хотя и более локальные задачи возникают и перед исследователями, изучающими внелегальную экономическую деятельность в развивающихся странах. См. книгу перуанского экономиста Сото Э. де. Иной путь. Невидимая революция в третьем мире. М., 1995.
27 Ср.: «Общественная система, основанная на безраздельной власти коммунистической партии, на (почти полной) отмене частной собственности и на повсеместном распространении собственности общественной (перевод автора). Kornai J. The Socialist System. The Political Economy of Communism. Princeton, 1992. P. 89.
28 Собственность <...> Исторически правильное значение этого термина — «право на точно определенную вещь, участок земли или движимое имущество». Более вольный (и спорный) смысл — «любая вещь, в отношении которой осуществляются права владения и использования...» (перевод автора). Garner B.A. A Dictionary of Modern Legal Usage. N.Y., Oxford, 1987.
To, что вызывает сомнение у юристов, совершенно бесспорно для экономистов и социологов: «Собственность рассматривается как социологическая категория, представляющая собой возможность использования экономических благ. Хозяином является тот, кто распоряжается благом» (Мизес Л. Указ. соч. С. 29).
29 Мизес Л. Указ. соч. С. 29.
30 См.: Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. Париж, 1987. Т. V-VII. Р. 502-503.
31 Цит. по кн.: Роговин В. Сталинский неонэп. М., 1994. С. 221.
32 Бьюкенен Дж. Конституция экономической политики // Вопросы экономики. 1994. № 6.
33 Магун В. Трудовые ценности российского населения // Вопросы экономики. 1996. № 1. С. 50.
34 Цит. по кн.: Роговин В. Сталинский неонэп. М, 1994. С. 216-217.
35 Корнай Я. Дефицит. М., 1990.
36 Там же. С. 279.
37 Во всех случаях, когда мы в данной статье говорим о собственности, мы имеем в виду лишь право собственности — юридическое или внелегальное, — но всегда только право. Физический смысл понятия собственность, который интересует товароведов, статистиков или сыщиков уголовного розыска, нас здесь не занимает.
38 Alchian A. and Demsetz H. The Property rights paradigm // The Journal of Economic History № XXXIII/1. P. 16.
39 Алексеев В.П., Артемова О.Ю., Куббель Л.Е. и др. История первобытного общества. Эпоха классообразования. М., 1988. С. 144.
40 Меньшиков С. Экономика России: практические и теоретические вопросы перехода к рынку. М., 1996. С. 85.
Тимофеев Л.М. Институциональная коррупция социалистической системы // Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал: В 2 т. Т. 2. Апогей и крах сталинизма / Под общ. ред. Ю.Н. Афанасьева. - М.: Российск. гос. ун-т. 1997. - С. 508-544.