Испокон веку во всех странах бунтовала только подлая чернь, и притом всегда без позволения. Из-за чего бунтовала - этого не знает ни один учебник, но бунтовала самым неблаговоспитанным и, можно даже сказать, почти нецелесообразным способом
М.Е. Салтыков-Щедрин
От автора
В отличие от бесчисленного количества исследований об Октябрьской революции, данная книга посвящена, по преимуществу, только одному ее аспекту - насилию В этом смысле она является заведомо и намеренно односторонней
Но если кто-то решил, что автор взялся в тысячный раз прославлять или осуждать революционную жестокость, то данную работу лучше отложить в сторону. Подходить к любой революции, Октябрьской в особенности, с мерками политического крохобора или морализирующего обывателя - то же самое, что пытаться измерять слона ученической линейкой. Ход и исход "красной смуты" лежит за пределами обычных представлений о добре и зле - сколь бы высокими и благостными идеалами не руководствовались ее вольные и невольные вдохновители и какими бы низменными и бесчеловечными не оказывались действия тех, чьими руками она творилась. Насилием пронизана вся человеческая история.
Взаимодействия двух главных агентов исторического развития - человеческой массы и власти - осуществляется через изменение, трансформацию и правовое упорядочение насилия, а вовсе не через упразднение его как такового. Революция может рассматриваться как дикая реакция на латентные формы насилия, которые приняли социально-удушающую форму. Вместе с тем, революция - это наиболее напоминание о тех врожденных садомазохистских склонностях человека, которые были задавлены в. обыденной "цивилизованной" действительности. В силу этого, революции стремятся опрокинуть весь старый порядок и изменить социокультурную кодировку государственности. Революционный хаос можно рассматривать как раскрытие "варварского" человеческого естества, запрятанного под ставшей тесной оболочкой "цивилизаторского" насилия власти.
Понятно, что охватить все формы революционного насилия в России невозможно, более того, подобная попытка привела бы к поверхностности выводов и суждений. Автор концентрируется на анализе тех форм насилия, которые были порождены мировой войной и которые ассоциировались в массовом сознании с действиями большевиков. Вместе с тем, данная книга вовсе не относится к числу, которые можно поставить в длинный ряд разоблачений или оправданий "красного террора". Работы последнего рода настолько нерассуждающе тенденциозны в своем пафосе, что способны принести читателю разве что подобие морального удовлетворения, за которым обычно скрывается боязнь заглянуть в бездну куда более ужасающей реальности, связанной с историческим смыслом происшедшего.
Общество всегда охотно осуждает убийц, оплакивает их жертв, но суеверно шарахается от анализа поступков самоубийц. Поведение последних пугает куда больше, ибо за ним кроется генетически обусловленная суицидальность человека. Революцию можно рассматривать как массово-историческое проявление этой наклонности. Собственно, все мифы и антимифы о революции, непременно выделяющие палачей и жертв, как раз и призваны удовлетворить потребность в легких, успокаивающих истинах. Последние, между тем, отнюдь не безопасны, ибо делают людей беззащитными перед всяким очередной эпидемией социального умопомешательства и массового насилия. В XX в. в этом можно было убедиться не раз. Единственным противоядием является беспристрастное знание.
История - это всегда история представлений человека о самом себе в мифологизированном пространстве большого исторического времени. Нет ничего удивительного в том, что сложившиеся представления об Октябрьской революции совершенно неадекватны ее внутренней природе. Эпистемологически "историографию уклонения" можно свести к трем основным моментам: логике мировосприятия, ведущей свое начало с эпохи Просвещения; соответственным интерпретациям опыта Великой Французской революции; рефлексии о достоинствах и недостатках современной представительной демократии западного образца. Все, что лежит за пределами этих "трех китов" традиционная историография обычно относит не к области гипотез, а вымыслов и умыслов. Я же исхожу из того, что сами эти "три кита" представляют историографический предрассудок и пережиток, от которого избавляются с большим трудом. Собственно в этом и состоит задача исследования: показать, что в основе "красной смуты" лежит совершенно не та реальность и логика, которая ей до сих пор предписывалась. Практически же это всего лишь попытка восстановления психосоциальной ткани революции, ныне скрытая за плотной завесой обличительной и апологетической политической истории.
Сказанное не есть претензия на не признающее родства новаторство: историографический опыт подсказывает, что первые, в полном смысле академичные, т.е. лишенные избыточных эмоций и политических пристрастий исследования Великой Французской революции стали возможны не ранее смены трех поколений - тогда, когда постреволюционные импульсы перестали, будоражить психику исследователей и в обществе назрела потребность в осмыслении прошлого не в видах сиюминутной конъюнктуры. Сегодня в России ситуация сходная: даже заметное "бегство от революции" объективно отражает начало болезненного процесса расставания с привычными мифами и иллюзиями - пусть в форме "вторичной" волны мифотворчества. Вместе с тем, нынешняя российская смута позволяет по-новому с большей долей проницательности, взглянуть на смуту прошлую - историк обязан использовать шанс, подаренный ему "его" временем.
За исключением угла зрения на события, книга представляет собой обычное академическое исследование с преобладанием нарратива, многочисленными ссылками на источники и непременной полемикой с другими авторами. Вместе с тем, это не просто описание психопатологии эпохи и вакханалии взаимоистребления (хотя материала такого рода приводится предостаточно), а выявление той их "созидательной" нагрузки, которая обычно характерна для жизнедеятельности раннеисторических обществ, где боль стимулирует активизацию инстинктов выживания. Сказанное, к сожалению, все еще непривычно.
Беда в том, что так называемое просвещенное сознание, воспитанное на простейших формально-логических шаблонах, этических императивах и правовых представлениях своего времени, избегает вынесения вопроса в подобную плоскость. Наделе смута при всей своей грязной зазем-ленности исторически функциональна. Но она не только урок предыдущему человеческому легкомыслию, легковерию, безынициативности и безответственности Насилие выступало и выступает наиболее острой формой социокультурных мутаций - понимание направленности последних, как раз, жизненно необходимо сегодня. -
В известном смысле книга является попыткой дать несколько гиперболизированную картину катастрофичного прошлого. Вместе с тем, революции такого масштаба, как российская, сами по себе "сюрреалистичны", но при этом они всего лишь исход тяжелой болезни всего общественного организма - вовсе не смертельный, как показывает исторический опыт, ибо остается жив человек. Причины общественных недугов никогда не сводятся к "внешней" инфекции. Любая зараза торжествует только в ослабленном организме.
Обычно люди не любят смотреть в "нормальное" зеркало исторического прошлого: оно отражает все их собственные врожденные недостатки, проявляющие себя в болезнях настоящего. Но жить в королевстве льстиво кривых зеркал - все равно, что рассчитывать на долголетие, прибегая к снотворному или допингу.
История внутри себя бесчувственна, как природное явление - что бы не говорили на этот счет моралисты, напуганные ее катаклизмами или вдохновленные кажущимся совершенством отдельных фрагментов нескончаемого мирового бытия, и сколь бы не кровоточила память простых людей, попавших на разлом большого исторического времени. Октябрьская революция, как и любое другое масштабное и вызывающее событие прошлого - всего лишь естественная малая часть продолжающейся истории человека. Понять глубинную природу последнего через временной катаклизм - это и будет приближением к пониманию истории, как нескончаемого культурогенеза. Но в этом плане история русской революции - это прежде всего история резко изменившихся отношений человека к власти, себе подобным, окружению, т е история насилия снизу
Из сказанного, полагаю, ясно, что применительно к истории революции автор не собирается оперировать ставшими привычными терминами, которые в последнее время нелепо и нудно выстраиваются вокруг ложных антитез типа демократия - тоталитаризм или утопия - здравомыслие. В данном случае человеческая "психопатология" революция рассматривается в рамках понятия кризиса империи. Последняя же вовсе не историческое проклятие, а наиболее действенный агент межцивилизационного культурогенеза. В этом смысле она вечна. Что касается России как империи, то она понимается просто как особая сложноорганизованная система патерналистского типа. Это тоже не новость, поскольку патерналистское начало просматривается в любой, даже самой демократичной государственности. Применительно к России она означает устойчивое стремление выстраивать систему власти-принуждения на архаичнейших ("большая семья") основаниях, что снижает действенность так называемого дисциплинирующего насилия. Отсюда ее большие и малые кризисы имперской системы, в которые вписываются и потуги реформаторства сверху, и бунтарство снизу. То и другое все еще естественно для России
Вопреки обыденным представлениям и несмотря на варварский примитивизм протекания, революционный процесс является необычайно сложным и многоплановым. Ощутить и понять это можно лишь основательно погрузившись в сгущенно-хаотичную атмосферу эпохи, прочувствовав ее изнутри. Разумеется, это занятие не для слабонервных. Как бы то ни было, любая революция протекает в действительности на личностно-бытовом, а не на политическом уровне. Ее исход и историческую судьбу определяет обыватель, а не доктринер. Автор поэтому сознательно оставляет на заднем плане политику и привычную хронологию, отдавая приоритет обыденности, сколь бы натуралистично-отталкивающей она не казалась. Отсюда непривычный набор источников и отсутствие их общепринятого источниковедческого анализа.
Если в прошлом исследователи обычно пытались проникнуть в тайны "всемогущих" верхов или, напротив, старались оперировать исключительно "объективными", якобы ни от кого не зависящими факторами, то автор намеренно отдает приоритет личным свидетельствам - по преимуществу неполитизированным. Ясно, что охватить их во всей неизмеримой массе невозможно. Приходится осуществлять отбор. В данном случае автор исходит из того, что мемуары и дневники политиков столь же ненадежны, каких ремесло Обычно это попросту поток обвинений и самооправданий Воспоминания "победителей", к тому же, обычно представляют часть творимой революционной легенды. В отличие от "побежденных", им куда реже удается поумнеть
Свидетельства простых людей относительно малочисленны, научно неаттрибутированы, порой удручающе косноязычны. Собрать их трудно, систематизировать еще сложнее Часто в них революционное прошлое с удивительной непосредственностью и искренностью подгоняется под современные идеологические клише, а обыденная информация содержит набор аффектированных реакций на экстраординарные события или тяготы своего существования. Но любая история - это прежде всего история представлений Поэтому в воспоминаниях людей той эпохи уместно вычленять не то, что они хотели сказать, не то, о чем они проговорились, а что они чувствовали и как думали
История не феноменологична, а мифологична. Слух, предрассудок, ложное представление в ней важнее реального факта, ибо любое событие остается в веках посредством коллективной памяти, которая и "пишет" историю обычно вкривь и вкось. Приходится исходить из того, что реальность и вымысел составляют неразрывную ткань исторического бытия. В смутное время - в особенности
В позитивистской историографии принято отдавать приоритет документально выверенному факту. В данной работе на передний план выступают эмоции, иллюзии, поверья, страсти. Прием преимущественного использования "живых" свидетельств стар, как Геродот, ненадежен, как вечно молодящаяся Клио. Но выхода нет либо каждое поколение будет писать свою историю в самонадеянной слепоте, либо доверится профессионализму исследователя, надеясь на то, что перед ним не шарлатан. К тому же, историку приходится помнить и о том, что читатель не выдерживает ни избыточного натурализма, ни отвлеченной наукообразности. Статистические выкладки также не удовлетворяют индивидуалистическую сторону самопознания - "истина" должна оставаться доступной, но оставляющей место для фантазий самоутверждения 'Голая клиометрия рискует стать магией "посвященных". Это не оговорка, а подобие метода во всей его сегодняшней непривычности.
Историографическая судьба любой победоносной революции начинается с создаваемого ею самою мифа. По мере того, как он трансформируется в наукообразный догмат, рядом могут вырасти целые заросли суеверий. Последние - также непременная, пусть периферийная часть историографического процесса. Попытка разобраться в динамике последнего в заключительных частях данной работы не случайна.
Направленность исследования можно сформулировать предельно кратко человек должен сам понять причину своего былого умопомрачения Смысл революции практичнее начать постигать не с того, как высоко способен воспарить человек в своих социальных мечтах, а как низко он может пасть на грешную землю, предаваясь им.
Вместе с тем, двигаясь от "простого" человеческого к более "сложному" материалу, автор поневоле вынужден коснуться общей теории российской смуты Задача формулирования ее оснований вовсе не так сложна, как может показаться Трудно, правда, сказать, насколько она своевременна.
В любом случае со все еще господствующими вздорными представлениями о собственном прошлом пора кончать. Они обходятся слишком дорого, провоцируя очередной виток смуты. Вместе с тем, несмотря на неизбежную жесткость выводов, автор исходит из логики предположений, а не утверждений. Последних и без того всегда было в избытке.
За революционными переворотами и декретами, их лидерами и творцами всегда стояли феномены куда более объемного, многовекового порядка. Пора, наконец, дать слово и им.
Революция, как бы к ней не относиться, заслуживает лучшей историографической участи, нежели та, которая ей до сих пор навязывалась. Дело вовсе не в наших политических или нравственных установках. Задача проще - избавление от мифов и коифортно-расслабляющих теоретических схем. Отвлеченные мыслители слишком долго и чересчур безнадежно диктовали другим, где лежит истина, а их расслабленные слушатели даже не замечали, сколь смехотворно происходящее.
Обычно, предваряя публикацию результатов своих исследований, авторы рассыпаются в комплиментах своим коллегам и предшественникам - чаще формальных. В данном случае их ряд получился бы слишком велик, при их перечислении возникли бы определенные сложности, связанные с констатацией того, что по-настоящему стимулируют познавательную активность обычно не те, которые доброжелательно или равнодушно поддакивают, а те, которые упорно не соглашаются. В связи с этим остается только пояснить, что автор обязан не только тем авторам, чьи новаторские идеи оказались невольно превращены им в "общеизвестные" истины, но и тем коллегам, имена которых всплывают на страницах работы едва ли не в ругательном контексте.
Единственное исключение в конкретном выражении признательности нельзя не сделать для тех, с кем пришлось непосредственно работать Председатель Научного совета РАН "История революций в России" П.В. Волобуев помог уже тем, что не только не стал одергивать своего заместителя, но и кое-какими ненавязчивыми рассуждениями помог автору отбросить общеизвестное и заострить внимание на том, что людям новых поколений может показаться необычным. Покойный академик был необычайно чуток ко всему новому. Под его руководством Научный совет провел серию конференций "Революция и человек", без использования материалов которых данная книга не обрела бы своего нынешнего лица. Но главное, Павел Васильевич создал ту редкую атмосферу творческой свободы, в условиях которой каждый мог, а в известном смысле, даже был обязан показать все, на что он способен Далеко не все, высказанное автором, принималось им и другими коллегами безоговорочно С.В. Тютюкин острее всех реагировал на общий ход авторской мысли, но, похоже, по мере накопления фактического материала признал за ним конструктивное начало Сотрудники Научного совета С.М. Исхаков, В.Л. Телицын, И.Х. Урилов, скорее всего, даже не подозревают, сколь плодотворным для реализации замысла исследования оказалось многолетнее сотрудничество с ними - каждый помог по-своему, измерить степень благодарности каждому просто невозможно.
Но, в любом случае, практическая помощь архивистов для историка куда важнее идейной и логической подпитки со стороны невольных соавторов. Пользуясь случаем, хотелось бы отметить, что в нынешней своей направленности книга о "красной смуте" не состоялась бы без профессиональных подсказок Л.И. Петрушевой и Т.В. Царевской (Государственный архив Российской федерации) и Е.В. Хандуриной (Российский государственный архив экономики). О тех, кто работает рядом с ними, автор также всегда помнит.
И последнее. Кое-что из написанного, возможно, возмутит того или иного читателя. Между тем, не стоило бы ни негодовать, ни недоумевать. То, о чем пойдет речь, скорее обобщение повторяемого автором на протяжении добрых 7-8 лет, нежели нечто неожиданное. К тому же, мировая историософия проговаривала все это десятилетиями, подчас столетиями -правда, чаще применительно к совсем иным, но также революционным реалиям.
Говорить о последнем приходится не из ложной скромности или неуверенности в себе. Фантасмагоричность "красной смуты" способна усмирить любую интеллектуальную гордыню
Москва, сентябрь 1997 г.
I. ПУТИ ПОГРУЖЕНИЯ В ХАОС
Всякий исторический миф начинается с факта, способного возвыситься в душах людей до впечатляющей символики или многозначительной притчи.
Триумфаторская мифология революции была впечатляющей. Лежащий в ее основе героизированный образ (зло - отмщение) оставался притягательным до тех пор, пока "наследники дела Октября" не созрели для усвоения новой легенды. С этого времени должна была начаться дискредитация революционности. Здесь на помощь пришли доктринеры совсем иного - негативистского - рода.
Именно "классический" антикоммунизм ухитрился оживить смертельно скучные курсы "Истории КПСС", поставив на место стерильных героев колоритнейших злодеев. Бледнеющий призрак революции вновь сгустился, на сей раз нависнув над телом России на подобие дамоклова меча. Начало революции было отодвинуто едва ли не к восстанию декабристов, ее завершение - к дате смерти Сталина.
Бациллы революционаризма действительно наполняют всю российскую историю. Но в данном случае был сконструирован поистине инфернальный образ: получалось, что "русская революция продолжалась целое столетие", а ее кульминация пришлась на двадцатипятилетие, предшествующее смерти Ленина (1). Нетрудно заметить, что все это удивительным образом напоминает ленинское истолкование развития освободительного движения в России: от "страшно далеких от народа" декабристов до "партии нового типа", осуществившей вожделенное "соединение социализма с рабочим движением". Ленин, однако, выдавал желаемое за действительное, что обычно для доктринера, но дико для историка.
В исследовательском отношении консервативный антимиф может сыграть провокационно-стимулирующую роль, но на этом его заслуги кончаются Неслучайно, у западных антикоммунистов появились многочисленные эпигоны из числа перепуганных "историков КПСС", моментально выучившихся сгонять со светлой дороги прогресса очередных "демонов" - на сей раз революции.
Примечательно, что антикоммунисты, как и коммунисты практикуют одни и те же приемы так называемой политической истории. Последней, между тем, вряд ли удастся скоро подняться на уровень науки, ибо генетически она все еще не отпочковалась от назидательных "историй королей", составлявшихся придворными или их врагами. Перспективы обществоведения давно уже связываются с историей человека, заявившего о себе в новое время голосом масс и толп (2). Понять исторические перспективы человека проще всего, улавливая те его обычно скрытые черты, которые приоткрываются лишь в экстремальных ситуациях. В революции homo sapiens проявляет себя как человек бунтующий. Но против чего?
1. Модернизация и война
Нет ничего скучнее запоздалых истин. О так называемых предпосылках революции написаны горы литературы. От них веет тоской, как от работы фобовщика, снявшего мерку с покойного. В данном случае стоит кратко воспроизвести их, дабы показать, что за ними скрывается совершенно иная - неумирающая - реальность.
В свое время советские историки изыскивать "объективные причины" революции в несоответствии "базиса" и "надстройки", а затем, махнув рукой, послушно свели их к "субъективному фактору" - естественно, в лице большевистской партии. Этот подход был изначально ложным - после Октябрьской революции страна продолжала жить в рамках прежней хозяйственно-управленческой структуры, так и не совершив прорыва в будущее.
Американский историк Л.Холмс предпочитает выделять своего рода врожденные пороки системы ("долговременные" предпосылки [preconditions] революции), факторы, усиливающие их действие (precipitans), и своеобразные детонаторы (triggering) социального возмущения (3). Логично, но чего стоили бы все эти построения, если бы не прогремел взрыв? Можно ли вообще утверждать, что рухнувшая система была в принципе порочной? Кто доказал, что сообщество динозавров было нежизнеспособно само по себе?
Германский исследователь М. Хильдермайер полагает, что российский революционаризм формировался под влиянием ощущения отсталости, когда привилегии одних и социальная забитость других составляли две стороны одной медали (4). Если так, то резонно обратиться к явлениям, характеризующим процесс разрушения социальной стабильности. Л. Хаймсон, известный американский историк, еще в 60-е годы привел убедительные данные, свидетельствующие об эскалации социального протеста к середине 1914 г. (5). И даже в этом случае нельзя с определенностью утверждать, что Россию непременно ждала "красная смута". Поэтому проще исходить из очевидного - особой формы организации российской имперской системы (6), вынужденной совершенно по-своему реагировать на резкие изменения внешних условий своего существования.
Что же на деле представляла собой дореволюционная Россия - не как чисто политический или хозяйственный, а целостный социокультурный организм?
Какие факторы, почему и когда делали отнюдь не фатальный процесс конденсации энергии революционного насилия необратимым? Уместно ставить вопрос о роли "Великих реформ" XIX в., нарушивших хозяйственно-культурный баланс в империи, но нельзя не признать, что они создавали элементы новых социокультурных условий, органичный рост которых мог бы трансформировать многоукладную экономику в нечто качественно новое, целостное, устойчивость которого определяется его динамикой. Можно не без оснований говорить и о контрреформах 80-90-х гг., грубо одернувших традиционный российский либерализм и, тем самым, по-своему спровоцировавших вторжение марксизма в Россию. Слов нет, это чрезвычайно важный момент предреволюционной истории, но и он в свете реформаторства С.Ю. Витте и П.А. Столыпина не выглядит роковым. А.А. Искендеров выделил следующие причины, предопределившие движение России к революционному хаосу, запоздание с отменой крепостного права; кризис религиозного чувства и падение авторитета церкви; разрыв связей монархии с народом; деструктивность враждебных партийно-политических отношений (7). Действие всех этих факторов несомненно, но каково их соотношение между собой, почему они обернулись революционным взрывом? Предстоит выяснить, чего стоят заявления современников, писавших, как сговорившись, что "революция висела в воздухе" (8).
Человеческая память имеет обыкновение подверстывать прошлое к тому или иному масштабному событию. Поэтому важно найти другую - метасобытийную - реальность. Уместно задуматься: обладала ли российская имперская система тем качественным своеобразием, которое постоянно сбивало ее развитие на кризисный ритм?
Понятно, что здесь никак не обойти пресловутой российской соборности. Поскольку со времен классического славянофильства она так не была представлена его многочисленными эпигонами социологически ощутимой величиной, придется прибегнуть купрощенной рабочей гипотезе.
Соборная квазиконструкция покоится на самом неуловимом и нена дежном из всех возможных цивилизационных основ - вере во взаимное co гласие, своеобразном чувстве взаимного долга, основанном на нравственно-эстетизированном коллективизме. Мысль о том, что "дурное начало" в человеке с помощью определенного рода правовой механики может быть поставлено на службу прогрессу, внутри соборной системы кажется издевательством над естественным ходом вещей.
Несомненно, исходные этические императивы соборности вызывают уважение. Но патерналистские основания соборности блокируют дисциплинирование законом. А потому исторически она предстает как набор полуразложившихся реликтов, мешающих России занять достойное место в динамичном мире. В этом смысле соборность - просто эстетизированный анахронизм. Он уходит своими корнями в "моральную" экономику крестьянства, предпочитавшего привычный, навязанный логикой выживания производственно-потребительский баланс рискованной суете производства ради обмена товарами. В любом случае, моральная экономика, поднятая на высоту государственно-имперского существования, превращает державу в вечно догоняющего аутсайдера, послушного только кнуту периодически появляющегося тирана. Одно лишь поддержание достойного места в мире оказывается обычно сопряжено с социально-стрессовыми состояниями.
В России неизбежный процесс модернизации (в данном случае под этим сомнительным, но привычным термином понимается процесс урбанизации и формирования гражданского общества) на психологическом уровне протекал весьма болезненно, причем это захватило даже представителей делового сословия. С русскими предпринимательскими родами (в значительной степени старообрядческими) происходили вещи странные: дети ощущали недовольство положением наследников богатства, нажитого, как казалось, отнюдь не праведным путем. Один купеческий отпрыск записывал в своем дневнике: "Был у тятеньки на фабрике и ночью в окнах все до одного стекла перебил! Давно я эту мысль в уме своем лелеял!" Модернизация в России происходила при отсутствии общепринятой и социально благословленной предпринимательской этики. ''А вы говорите революция!", - комментировали факты, вроде описанного, современники (9). Получается, что независимо от факта падения самодержавия судьба России уже была странным образом подвешена на людских нервах - в том числе и отпрысков "восходящего" класса.
Буржуазия в России заметно дробилась на купечество, сомнительно воспетое А.Островским и П.Боборыкиным, и собственно предпринимателей новой формации (10), причем деловые люди нерусского происхождения играли в модернизации России непропорционально заметную роль (11). Впрочем, протекционистские формы государственного индустриализма развращали и тех, и других. К социокультурному напряжению внутри предпринимательской среды добавлялась взаимная неприязнь с дворянством (12). Разумеется, и эти явления не следует абсолютизировать: некоторые авторы, непроизвольно модернизировавшие облик российской буржуазии, опирались на достаточно убедительные данные (13). И, тем не менее, трудно говорить о российской буржуазии, как телеологично целостном ориентированном слое, способном сцементировать все общество и "потянуть" его за собой
Уже в начале XX в. перспективы прогресса связывались с масштабами естественно-научных исследований. Россия располагала мощным ядром фундаментальной науки. Но беда в том, что по общей численности научных работников она отставала от США более чем в 3 раза (14), а специалистов в такой необходимой для модернизации отрасли, как химия, было в 12 раз меньше, чем в Америке, в 6 раз меньше, чем в Англии и Германии (15). Без технологической инфраструктуры любой инновационный порыв бесплоден. Ускоренная модернизация России не обеспечивалась и с этой стороны.
"Можно до бесконечности спорить о парадоксах "традиционалистских стимуляторов" прогресса. Как бы то ни было, в дореволюционной России он приобрел анклавно-индустриалистский характер, не подкреплялся соответствующей мобилизацией сознания масс, его скачкообразность дестабилизировала внутриимперский баланс.
К этому надо добавить, что та часть средних слоев города в лице ремесленников, без которой невозможно смягчение превратностей капиталистической эволюции в социальной сфере, была настолько зависима от покровительства власти (16), что была неспособна внести в общественную мораль необходимую долю прагматизма. В любом случае "модернизирующие" элементы не только заштатных и уездных, но даже губернских городов тонули в массе мелких домовладельцев, пробавляющихся продажей молока, домашней живности и сдачей в наем комнат. Это было в полном смысле мещанское болото.
Особая опасность для империи, не завершившей модернизации, была связана с внешней нестабильностью. Революция 1905-1907 гг. не случайно оказалась связана с поражением в русско-японской войне. На этом фоне еще большую угрозу представляло масштабное столкновение в Европе. Российские военные стратеги уже с конца XIX в. ясно видели неизбежность противоборства с Германией. Реакция на это оказалась неадекватной: главное внимание было уделено военно-морскому флоту, с переоснащением сухопутных войск запаздывали (впрочем, нечто подобное наблюдалось во всех странах), пропагандистская подготовка к тотальной войне не велась вовсе.
В верхах к возможным военным тяготам относились более чем легкомысленно. Слишком соблазняли возможные "призы" побед: присоединение всей Польши, Галиции, Буковины, Восточной Пруссии, Турецкой Армении и, особенно, овладение черноморскими проливами. Среди предсказаний гибельных последствий будущей войны для России заметна только записка П.Н.Дурново, поданная царю в феврале 1914 г. Автор был уверен, что потерпевшую поражение, как, впрочем, и победившую страну, ждет революция. При этом он считал, что в России "всякое революционное движение неизбежно выродится в социалистическое". Российский обер-полицай по роду профессии был практичен, хитер, умел "брать на испуг", совершенно не случайно указывая на опасности сепаратизма (17). Скоро его слова стали казаться пророческими. Но в том то и дело, что в кризисных ситуациях имеют обыкновение сбываться самые дурные предсказания, хотя для их материализации требуются настоящие чудеса правительственной некомпетентности.
Этнический фактор мог отрицательно проявить себя только в связи с ослаблением авторитета власти в сердцевине империи. А здесь, ко всему, сложилась непростая демографическая ситуация.
Вторая половина XIX в. отмечена колоссальным ростом народонаселения по всей Европе. Россия заметно превосходила в этом отношении среднеевропейский уровень (18). В принципе, для патриархальных социумов, а затем и патерналистской государственной системы в целом, любое нарушение демографического баланса и, особенно, резкое возрастание доли молодежи в населении страны может иметь дестабилизирующие последствия. Для страны с преобладающим крестьянским населением (до 83%), страдающим от малоземелья (точнее от убежденности в нехватке земли), они становились взрывоопасными. А поскольку рост народонаселения совпал со стремительным увеличением железнодорожной сети России, то аграрное перенаселение повлекло за собой интенсификацию миграционных процессов, особенно усилившихся в связи с проведения столыпинской аграрной реформы. Это создавало принципиально новую социокультурную ситуацию как в сельской местности, так и в городах. Российская модернизация (в любом случае сопряженная с усилением общественной напряженности) обернулась ко всему накоплением внутренних стрессов в относительно замкнутых социумах, которые, однако, легче, чем прежде, распространялись по этажам социальной пирамиды.
Ситуация усугублялась тем, что верхи и низы в России, в отличие от Запада, никогда не понимали друг друга ни на уровне ближайшего, ни, тем более общенационального интереса - для этого не находилось общего "языка" гражданского права. Иного не могло и быть, поскольку отношения власти-подчинения в империи всегда довлели над отношениями купли-продажи. Как результат, образованные люди и народ полагали естественным распространить свое понимание "здравого смысла" за пределы собственной социальной среды, причем теперь уже в агрессивной, а не диалоговой форме - пресловутая соборность при определенных условиях грозила обернуться войной всех против всех.
В связи с этим встанет качественно иной вопрос: почему революция случилась так поздно? Ответ прост: патерналистские системы необыкновенно инертны - разумеется, доопределенного предела. Когда же он оказывается превышен, следует бурная реакция самосохранения на уровне отдельных социумов. Настоящие факторы революции 1917 г. стали формироваться лишь в связи с вовлечением России в мировую войну.
Но даже шаг нельзя безоговорочно относить к числу роковых, ведущих к пропасти. Война могла при известных условиях сплотить людей и подтолкнуть тем самым совершенствование социально-хозяйственного организма в направлении его деэтатизации (ослаблении государственно-патерналистского начала). Ситуация казалась оптимистичной; Страна легче других воюющих держав могла перенести трудности: ее финансовое положение издавна и небезуспешно стабилизировалось государством; она не зависела в такой степени, как Великобритания или Германия, от импорта сырья; недостаток рабочей силы мог восполняться за счет аграрного перенаселения; свертывание экспорта должно было наполнить внутренний рынок дешевым хлебом. Но в том то и дело, что война поразила слабую, развивающуюся в интересах одного лишь государства, систему хозяйственных связей - прежде всего между городом и деревней (19).
В сущности все новейшие беды России связаны только с тем, что ее социокультурное распадение на "город" и "деревню" к началу XX в. стало болезненно заметным на бытовом уровне, а война породила болезненность этого ощущения. Этот фактор, в свою очередь, особенно остро проявил себя в связи с усилением маргинализации (выпадением из без того разрушающихся сословных границ) традиционных социумов.
Бюрократия по-своему рационально мобилизовывала страну на войну. Был принят ряд мер для перевода экономики на военные рельсы. Для этого привлекалась теперь и общественность. Были созданы особые совещания по обороне, продовольствию, топливу и перевозкам. В военно-промышленные комитеты вошли не только представители буржуазии, но и рабочих. К концу 1916 г. стала осуществляться продовольственная разверстка, оставалось лишь по примеру Германии и Австро-Венгрии ввести хлебную монополию. Но действительно ли были нужны все эти мероприятия, если учесть, что тотальная мобилизация на войну для России предполагала, прежде всего, создание условий для упрочения гражданского мира? Не следовало ли ограничиться индустриальной сферой, создав условия для естественного подключения к ней товарного сельскохозяйственного производства?
Так называемое государственно-монополистическое регулирование народного хозяйства, осуществляемое с одной стороны, чиновничеством, с другой - либеральной общественностью, то есть силами, взаимно ненавидящими друг друга, могло иметь успех до тех пор, пока не иссяк общий патриотический порыв. Случилось так, что между властью и либеральной интеллигенцией сначала подспудно, а затем в открыто разгорелась настоящая война за монополию на патриотизм, доходящая до откровенных призывов к ликвидации бюрократии (20) - мера более чем сомнительная с точки зрения текущей управленческой целесообразности, не говоря уже о судьбах государственности в целом.
Считается, что критическим для народного хозяйства стал 1916 г. Рост экономики прекратился, резко возросла эмиссия бумажных денег, покупательная способность рубля в сравнении с довоенной упала в 2 раза. Абсолютизировать эти данные, связывая их соответственным ухудшением положения низов не следует. Даже вопрос о том, насколько труднее стала жизнь в деревне, остается неясным. Имеются данные, что, привыкнув к трезвому образу жизни, воспользовавшись временно высокими хлебными ценами, использовав систему пособий семьям, лишившихся рабочих рук, расширив систему "помочей" и избавившись от беспокойного элемента, деревня увеличила денежные накопления (с этим частично связана и инфляция) и даже расширила посевы и увеличила количество скота (21). Но, понятно, такое положение не могло сохраняться до бесконечности. Крестьянство в любом случае теряло стимулы к поддержанию производства на прежнем уровне. Посевные площади со временем сократились на 25,7%, продукция животноводства снизилась на 30% (22). В любом случае, имеющиеся статистические данные никак не указывают на угрозу голода; возможны были лишь продовольственных трудности в результате неурядиц с заготовками.
В России всякие нововведения всегда были чреваты смутой. В данном случае провоцирование хаоса оказалась связано с осуществлением госмонополизма в милитаристских (названных А.А. Богдановым "военно-социалистическими") формах. В феврале 1915 г. командующие прифронтовыми округами получили право контролировать цены на хлеб и фураж, запрещать вывоз продовольствия за пределы губерний. Со своей стороны, предприниматели предложили в середине 1915 г. планы дальнейшей милитаризации промышленности. 20 ноября 1916 г. министр земледелия А.А. Риттих подписал распоряжение о хлебной разверстке. Война провоцировала бюрократический "социализм" (обобществление под эгидой государства); наиболее опасно это было для страны, где социальный идеал был сопряжен с народными ожиданиями от власти, а не гражданственностью... Но даже совпадение в результате войны кризисных ритмов российской и европейской истории не вызвало бы столь значительных последствий, не окажись оно связано с эсхатологическими ожиданиями всеобщего краха капитализма и торжества одновременно "справедливых" и "рациональных" форм производства. Кризис мирового индустриализма для "догоняющей" державы мог обернуться парадоксально-катастрофическими результатами. И здесь главное было в том, что ситуацию стало определять поведение маргинализованных масс.
Война резко усилила миграционные процессы. Под ружье в общей сложности было поставлено 15,5 млн. наиболее активного населения, из них 12,8 млн. крестьян (23). Последовала эвакуация промышленных предприятий из западных губерний в центр России. Часть "инородческого" населения из прифронтовой полосы насильственно перемещалась вглубь страны. К ним добавилась масса беженцев. Наконец, в народном хозяйстве стал широко использоваться труд военнопленных (свыше 2 млн. человек) и чернорабочих из Китая. Общая численность маргинализованной части населения по самым скромным подсчетам оказывается никак не ниже 20 млн. человек. Именно эти, действительно объективные факторы и приобрели решающее значение для общей радикализации масс, которая причудливо преломилась через мировосприятие отдельных социумов.
Советская историография десятилетиями связывала крах старого режима с так называемой гегемонией пролетариата в борьбе за "демократию" и "социализм". Под эту идею подводилась статистическая база в виде невиданно высокой концентрации рабочих на крупных и крупнейших предприятиях. Но этот феномен характеризовал на деле не зрелость капитализма (которому согласно марксистской доктрине полагалось механически перерасти в свою противоположность), а лишь гипертрофированность государственного индустриализма, соседствующего с добуржуазной архаикой.
Насаждаемый властью индустриализм был заведомо неэффективен, ибо не имел естественной социокультурной базы. "Невежество и безграмотность русского рабочего составляют... сильный контраст с интеллигентностью рабочего Запада" - писал еще в конце XIX в. известный экономист М.И. Туган-Барановскийу Ни для кого не составляло секрета, что "низкая заработная плата, длинный рабочий день и безгласность рабочего составляют отличительную черту русской промышленности" и что в этом одна из главных причин ее отсталости (24). Поистине жуткие масштабы носил производственный травматизм. Но заботиться об охране труда и повышать заработную плату казалось нецелесообразным в силу и без того громадных "ножниц" цен на промышленную и сельскохозяйственную продукцию; сокращение рабочего дня казалось абсурдом по причине низкой производительности труда и множества праздничных дней; "безгласность" рабочих-сезонников кое-кому казалась преимуществом имплантированной в городскую среду общинной психологии. Нет смысла говорить об ужасах эксплуатации вчерашнего крестьянина, оперируя данными о продолжительности рабочего дня, низкой заработной плате или непонятной ему системе штрафов. Крупная фабрика калечила бывших крестьян еще тем, что выворачивала его душу. Государственный индустриализм в допотопнейших формах, с одной стороны он привносил элементы архаичного бунтарства в урбанизирующую среду, с другой - ничуть не ослаблял противостояния города и деревни (25).
Давно подмечено, что европейский пролетариат, имеющий глубокие социальные корни в ремесленных цехах средневековья, формами своей организации воспроизводил опыт прошлого. Российский рабочий класс в силу своей крестьянской психологии, частично отягощенной опытом барщины, мог воспроизвести лишь организационные традиции общины или артели. Между тем, по мнению западных социологов, само по себе крупное производство (в данном случае речь идет о рабочих судоверфей) порождает у пролетариев особый тип психологии: склонность к коллективистским действиям, тяготение к неприятию всего "остального" общества и его системы ценностей (26). Получается, что общинная психоментальность внешне могла уподобиться "высшим" формам пролетарского сознания, точнее его разрушительным потенциям. Особенно заметно это было там, где складывались социокультурные ситуации "завод-рабочий поселок": крупное производство оформляло подобие квазиобщинного социума, изолированного от "нормального" города. Причем такое характерно было не только для Урала очаги "пролетариата" такого типа появлялись повсеместно. Подобные явления и порождали легенды об особой "социалистической сознательности" российского пролетариата: радикализованная архаика его поведенческих установок выдавалось за "творчество нового" (27). На деле происходило противоположное: "Хулиганы, воры, бандиты перерождались, и делались одержимыми, нетерпеливыми, готовыми на все мыслимые жертвы революционерами (28). Носители социально-девиантных моделей поведения становились "передовым отрядом" людской массы, связанной традициями деревенской круговой поруки.
Считается, что наиболее передовым в России был столичный пролетариат С 1900 по 1917 г население Петербурга-Петрограда выросло на 1 млн. человек, достигнув численности 2 млн. 420 тыс. Это произошло главным образом за счет выходцев из деревни, преимущественно мужчин Тверской, Ярославской, Псковской и Новгородской губерний (по данным переписи 1910 г., из 2 млн. тогдашних жителей столицы ее уроженцы составляли лишь четвертую часть). В результате традиционистские низы поневоле острее ощутили свою противоположность "барской" культуре (в этом смысле Россия приближалась к латиноамериканскому, а не европейскому образцу). Не следует думать, что город стал пролетарским в массе своего населения (29). По сословной принадлежности большинство горожан принадлежало к крестьянам. Сфера обслуживания в столице была непомерно раздутой, всевозможная прислуга, не говоря уже о целой армии прачек, составляла немалую часть населения. Проституция и вовсе превратилась в разновидность отхожего промысла. О разного рода люмпенах - этих непременных спутниках больших городов - на этом фоне можно и не упоминать Получается, что в модернизирующую среду привносились бациллы конфликта типа средневековых городских бунтов.
В любом случае, именно индустриализм (а вовсе не капитализм, как казалось социалистам) повсеместно угрожал стабильности (30) В годы войны разрыв хозяйственных укладов дошел до такого состояния, что деревня стала своеобразной "колонией", из которой беспорядочно черпались природные и людские ресурсы. (Феномен так называемого внутреннего колониализма не столь уж необычен: индейское население в Латинской Америке, традиционалистские низы в мусульманских странах и даже кельты на Британских островах так или иначе испытали и испытывают его негативное воздействие). Получилось, что исторический протоэтнос (крестьянство) вступил в общий конфликт с городской культурой (нивелирующе-космополитичной). Это было чревато теперь не столько походом "деревни" на "город" в духе пугачевщины, как бунтом замаскированной архаики в центрах урбанизации.
В принципе, исследователи пришли к выводу, что жизнедеятельность всех доисторических сообществ - а крестьянство концентрирует в себе в "окультуренном" виде все их черты - определяется императивом выживания Отсюда особые организационно-производственные формы, позволяющие свести до минимума риск в видах производства гарантированного минимума жизненно необходимого. Для крестьянства характерно преобладание инстинктивных (нелогичных) форм сопротивления хозяйственным и социальным инновациям, признание лидерства только фундамента листского типа (таковое может осуществлять и "благородный разбойник"), отторжение от государственности, как безликой и бездушной части властвования
В России эти архетипические черты крестьянства получили свое специфическое развитие Если попытаться составить обобщенный портрет русского крестьянина, не забыв отбросить элементы ностальгической идеализации [лучшие образцы поведения и хозяйственной сметки иной раз экстраполируются на все крестьянство (31)], то он предстанет в виде первобытного праведника - его мораль остается за пределами современной этики Мигрирующее земледелие привело к формированию у него своеобразного экстенсивного и "экологичного" технологизма, суровые климатические условия выработали склонность к страдной жизнедеятельности и неприятию почасовой размеренности, вечные угрозы голодовок заставили думать впрок и практиковать многообразие социальных "помочей", внешняя опасность воспринималась им на уровне природного бедствия и заставляла заботиться о высших (государственных) гарантиях своего "видового" существования Производственно-потребительский баланс, как основа "вневременного" и изолированного существования, не исключал, а предполагал патерналистский тип взаимоотношений локализованных социумов с властью Время носило для крестьянина цикличный, а не поступательный характер Таков был тот, чья психоментальность составляла духовный субстрат России (32) В общем, русский (российский) крестьянин отличается только особой формой коллективизма и этатизма
Особенности крестьянского мировосприятия и поведения по народнической привычке (также не случайной) принято связывать с общиной Но последняя своей укорененностью в России обязана по меньшей мере двум неорганично стыкующимся друг с другом факторам хозяйственному (производственный коллективизм, обеспечивающий выживание в экстремальных ситуациях) и государственно-крепостническому (прикрепление непосредственных производителей к земле и хозяевам в видах упрочения всей сословной иерархии) Несомненно, внутренне крестьянин ощущал себя "солью земли", а потому нес свой крест не только с терпением, но и определенного рода достоинством Последнее, сложившись в идентифицирующую величину, не могло не сыграть определяющую роль в становлении русского (российского) национального характера, несмотря на все многообразие и противоречивость конкретно-производственных функций общины в различных регионах
В контексте настоящей работы особое значение имеет проблема противопоставления крестьянами власти и государственности В свое время В.Г. Короленко (редкий тип правозащитника, а не доктринально сдвинутого интеллигента), подметил, что в сознании крестьян "великий государь" парадоксальным образом выступает "врагом наличного государства", отождествляемого с барами и чиновничеством, более того, монарх как бы "находится с ними в постоянной борьбе" Дабы дойти до высшей власти, привести в действие ее "естественный" механизм, полагали крестьяне, "нужны особые слова" (33). Попросту говоря, традиционалистское сознание рассчитывает на магию слияния с властью, а не на включение в политический процесс. По мнению некоторых исследователей, государство для крестьянина - чисто негативное начало, некое изначальное зло, которое только мешает власти в решении ее "идеальных" задач (34). В принципе, реликты подобных представлений о власти можно отыскать и в современных президентских республиках. В данном случае уместно подчеркнуть, что для русского крестьянства демократизация (улучшение) старого строя означала не участие во власти, а делегирование к ней ходоков (не парламентский, а соборный тип взаимоотношения с правителем) в видах информирования ее о своих - всегда справедливых - потребностях или непременно непотребном поведении других.
Крестьянин изначально вписан в природу, а не политику, власть и вера для него едва ли не однопорядковые начала, призванные дать добро основам его вневременного, лишенного внутренне осознанного телеологизма существования Природные и политические явления, вместе с тем, составляют для него ряд "внешних" условий жизнедеятельности, несчастья того и иного характера могут восприниматься однозначно - как божья кара (35) Крестьянин поэтому одновременно первобытно безгрешен и природно жесток, наивен и хитер - это вечный пасынок насилующей его "самость" цивилизации. На политические пертурбации он реагирует примерно так же как на неожиданную смену погодных условий. Вместе с тем, власть, по его разумению, в любом случае должна вести себя "по божески" Вероятно поэтому крестьянин в России знал лишь две формы социального поведения - смирение и бунт (36) Последний - ни что иное как взрывоподобная реакция на "неправедное" толкование естественного для крестьянина природно-божески-царского закона. Против властей крестьянин бунтовал не для их устранения (политическая задача), а с демонстративной целью, дабы сообщить о своем почему-то нерасслышанном мнении. По отношению к другим сословиям он мог быть свирепым, злопамятным и непримиримым. Готовность крестьянства переписать все межсоциальные отношения с белого листа - в сущности главный и в широком смысле единственный двигатель революции, в сколь бы скрытом и опосредованном виде он не выступал
Принято считать, что "1861 год породил 1905-й Независимо от того, что имел в виду Ленин, называя аграрный вопрос "стержнем" Первой русской революции, рано или поздно придется согласиться, что он же предопределил ход и исход "красной смуты" Неслучайно, крестьянские наказы 1905-1907 гг. единодушны в требованиях ликвидации помещичьего землевладения, уравнительном перераспределении земли, отдают предпочтение общинной форме землевладения с запрещением купли-продажи и аренды наделов, но при этом только треть из них настаивает на уничтожении сословий, уравнении в гражданских правах, а всего четвертая часть вспоминает о всеобщем избирательном праве (37) Хотя наказы составляли не самые темные из крестьян и не из самых забытых Богом уголков России, из них видно, что о представительной демократии в европейском смысле сельские труженики не помышляли. Учитывая, что крестьяне жаловались, что остаются при старом количестве земли при 1,5-2-кратном увеличении числа едоков (38), но при этом не рвались осваивать целину и переселяться в Сибирь, придется признать, что архаика их представлений о справедливости скорее укреплялась, чем размывалась Если в 1917 г в них и произошла резкая подвижка, то она не могла не приобрести психопатологических форм.
Итак, существуют ли "объективные" обстоятельства, которые подвели русских крестьян к аграрной революции? Какие факторы следует выделить в первую очередь? Стремительный рост народонаселения? Но в Европе он обернулся прогрессом индивидуализма и индустриализма. Аграрное перенаселение, вызвавшее паралич передельческой функции общины? Но оно могло создать новую социокультурную ситуацию, способную преодолеть отчуждение деревни от города. Может быть, происходило пагубное отвращение крестьян от труда? Известно, однако, что в массе своей они все еще стремились вложить в свое хозяйство любой приработок, постоянной городской жизнью в начале XX в прельщались лишь отдельные представители молодого поколения. Или следует допустить, что во всем виновато освобождение крестьян, оставившее их наедине с малознакомым внешним миром и вынудившее прибегнуть к общинной консолидации, а не индивидуалистскому дерзанию? Но и здесь не все ясно развитие вне-общинной кооперации, не говоря уже о добровольном изъятии 22% земель из общинного пользования в результате столыпинской реформы (39), свидетельствует скорее о многообразии форм приспособляемости крестьян к обстоятельствам (40).
Но реформа - это прежде всего проблема согласия во имя неблизкой цели, и только затем вопрос социальной технологии. Уговорить же общинника жить в согласии с внешним миром стало теперь почти невозможно. Вместе с тем, ситуация осажденной крепости вовсе не предполагает беспредельного единства обороняющихся. Начало внутриобщинного раскола невольно было спровоцировано Столыпиным, не обеспечившим (да и не имевшим возможности это сделать) свои реформы идеологической поддержкой крестьян, не овладевших, к тому же, опытом межсословного сотрудничества на базе местного самоуправления. Но уподоблять этот раскол классовому конфликту по городским параметрам - очевидный нонсенс община генетически запрограммирована на самосохранение путем подавления тех, кто мешает этому изнутри. Лично отдельный крестьянин, конечно, крестьянин мог использовать пришествие воли не только в общинно-уравнительном, но и в хозяйственно-индивидуалистическом смысле. Вариации могли быть различными так, существует свидетельство, что хуторяне восприняли послефевральскую свободу как гарантию закрепления надела в личную собственность (41), такие представления еще более усиливали психосоциальное напряжение в незнакомой с началами гражданственности крестьянской среде, что было чревато войной всех против всех
За шаткостью привычных причин аграрной революции уместно обратиться к факторам иного порядка Модернизаторские потуги власти, не имевшей в деревне идеологов, кроме задавленных нуждой попов, а равно и попытки земских либералов внедрить идею гражданского равенства попросту не дошли до тружеников деревни Крестьянская масса оказалась лишена иммунитета от более понятной социалистической демагогии и восприняла ее как оправдание аграрного самочинства (42) К этому можно добавить, что и учительские семинарии не могли обеспечить потребности в нужной власти переориентации низов достаточно напомнить, что в 1906 г за эсеровскую пропаганду из них были исключены будущие выдающиеся ученые П.А. Сорокин и Н.Д. Кондратьев (43), лидер энесов А.В. Пешехонов, а из полтавской духовной семинарии за украинофильскую пропаганду был удален С.В. Петлюра
Отмечая это нельзя забывать, что недовольство крестьян могло приобрести социально-замещенный характер. Для Юга России и особенно губерний черты оседлости в пореформенное время и особенно с начала XX в проявления антисемитизма были обычными. Часть крестьян реагировала заметным подъемом юдофобии (но не полонофобии!) на убийство Александра II, постепенно расплывчатые формы антисемитизма (так называемый антисемитизм без евреев) стал внедрятся в сознание крестьян Центральной России. Наиболее естественной для архаичного сознания крестьянства оказывалась та идеология, которая создавала убедительный образ врага.
Вместе с тем, полагать, что социальное недовольство крестьянства могло принять только форму революционаризма, направленного или замещенного насилия было бы ошибкой Маргинализуемые слои в России издавна практиковали иные - эскапистские - формы неприятия действительности Имеется в виду сектантство По некоторым данным (вероятно преувеличенным) в начале XX в было не менее 5 млн членов различных сект Вместе со старообрядцами их число составляло около 35 млн человек Говоря об особенностях народной религиозной утопии в конце XIX - начале XX в , следует выделить несколько характерных моментов секты лавинообразно множились как реакция нате или иные "неправые" действия власти, среди них увеличивался удельный вес организаций хлыстовствующего типа, т е тоталитарных сект со своими доморощенными "пророками", для многих из них представление о бесовском характере существующей власти становилось базисной идеологемой. В любом случае происходила маргинализация и радикализация части наиболее консервативных социальных слоев, причем в весьма неожиданных и причудливых, "неевропейских" формах
Показательно, что для всех сектантов чрезвычайно остро стоял вопрос о собственности Обычно он решался ими не в индивидуалистическом и не в квазиобщинном, а в примитивно-коммунистическом духе Известно, что в Европе подобные утопии предшествовали Реформации. Здесь альтернатива-индивидуальный труд или патерналистская государственность - решалась в пользу первого. В России чаще происходило с точностью до наоборот. В любом случае налицо была попытка найти "свой" путь в лабиринтах слишком своеобразной проблемы.
Что касается "обычной" православной деревни, то здесь настоящим бельмом на глазу крестьянина становилось помещичье землевладение. Психосоциальные последствия аграрного перенаселения оборачивались против "бар", несмотря на то, что последние составляли в целом вырождающийся, т е неагрессивный социальный слой. Кстати сказать, продовольственный вопрос в целом по стране давно решался не за счет латифундистов (44). Правда, во время войны наметился относительный (на фоне натурализации крестьянского производства) рост товарности помещичьих хозяйств. Но он происходил главным образом за счет кормовых культур, тогда как крестьяне вынуждены были поддерживать уровень товарности за счет продовольственных культур (45). Ситуация с продовольствием в стране становилась все более сложной и запутанной (46).
Усиление вмешательства государства в аграрно-продовольственную сферу нарушило даже тот относительный баланс взаимопонимания общинников и частников, который существовал. Достаточно сказать, что только с октября 1915 г по февраль 1916 г правительство 50-60 раз прибегало к карательным реквизициям зерна с понижением им же установленных твердых цен (47). Понятно, что речь шла о крупных частновладельческих хозяйствах, ясно, что "воспитательное" значение этой меры было невелико, но зато крестьяне могли поверить, что власть способна круто обойтись с их исконными врагами. Примечателен еще один момент крестьяне Юга России ожидали, что правительство, воюющее с "германцами", непременно отдаст им земли немецких колонистов.
Получается, что общинники, самый многочисленный и наименее самодеятельный слой населения, психологически разлагался по всем возможным линиям помещиков тихо, но все основательней ненавидели за безделье и никчемность, "кулакам", напротив, завидовали за удачливость, хотя их же не любили за расчетливость и "мироедство", государство вызывало все менее опасливое и все более растущее раздражение, на власть, как идеал, все больше надеялись. В любом случае, предполагалось, что кто-то обязан решить все на началах мирской, и только такой справедливости.
В совокупности это означало, что вектор недовольства самого беспомощного социального слоя скорее всего направится в сторону ближайших "баловней судьбы" - помещиков и хуторян. Идея справедливости (в общинном ее понимании) объективно оказалась противопоставлена рациональным (в буржуазном смысле) основам хозяйствования.
Народ по праву считал, что война - это та крайняя ситуация, когда власть обязана показать свою силу и возможности уметь справиться с врагом внешним, подавить внутреннего и при этом еще накормить. Правителям полагалось все предвидеть, все организовать, да еще и реабилитировать себя за былые прегрешения. Известно, между тем, что в ходе войны единого детального плана снабжения армии выработано не было (48). Между тем, параллельное существование государственных, общественных и кооперативных заготовительных органов в условиях запутанной ситуации с экспортом (из-за закрытия черноморских проливов массу хлеба для союзников из производящих губерний Юга России пытались перебросить во Францию - через Архангельск!), неясность с "твердыми" хлебными ценами, вызвавшими спекуляцию, "губернаторские войны" из-за вывоза продовольствия, прогрессирующий паралич транспортной системы, преувеличенное представление о масштабах хлебных запасов (49) и возможностях маневрирования ими - все это могло породить поистине неразрешимую управленческим путем продовольственную проблему со всеми вытекающими отсюда последствиями стихийной растащиловки. В 1917 г рядом с голодными городами на железнодорожных узлах и складах могли залеживаться невостребованные и ставшие "ничейными" запасы продовольствия.
Первая мировая война повсеместно была отмечена массовыми проявлениями солдатского бунтарства (50). Русская армия, состоявшая в основном из бывших крестьян, острее всего реагировала на нехватку продовольствия, хотя по ту сторону линии фронта питание солдат было хуже Русский солдат никак не мог поверить, что власть может оставить его голодным в окопах. Понимание специфики армейского бунтарства в России связано с осмыслением психологии превращения "человека земли" в "человека с ружьем". С какими чувствами шли крестьяне на войну?
Для крестьянина уход в армию означал, что он становился человеком, несущим "государеву службу". Свою участь он воспринимал как фатум, а не гражданскую обязанность (51). Воинский долг психологически приближал его к власти, следовало уважать самый процесс перехода его в это возвышающее качество. Призывник долго и демонстративно "гулял" на глазах у "понимающей" общины. Это был целый ритуал. Когда в июле 1914 г последовала торопливая мобилизация, да еще с запретом спиртного, новобранцы взбунтовались (52). Но "озорство" заканчивалось, как только рекруты получали обмундирование. Будь последнее добротным, а питание обильным (как и было первое время), солдат исправно нес бы тяготы войны, тем более, что природной стойкости ему было не занимать.
Вместе с тем, вчерашние крестьяне не переносили муштры, зубрежки уставов, порой принимавшей издевательские над здравым смыслом формы (53), сложной системы титулования и "зряшной" (рытье окопов, строительство блиндажей и т. п.) работы Крестьянин по своей природе всегда узкий, "заторможенный" прагматик, антиподом "пустого" действия для него становится безделье. Не случайно в послефевральском разложении армии наиболее впечатляет ненависть к офицерским погонам, различного рода нарядам по службе, а также плебейски-вызывающее поведение. По мнению некоторых исследователей, издавна солдаты острее всего реагировали на плохое питание "Царь не давал приказа морить нас голодом" (54) Шокировало и то, что служба отстраняла их от гражданской жизни противоестественными, как им казалось, запретами. Хуже всех приходилось "инородцам", многие из которых едва понимали по-русски. Статус 'за щитника Родины и престола" оказывался на деле унизительным, не случайно некоторые солдаты восприняли свободу как возможность "погулять" в городе "как все" (55).
Безусловно солдат мог любить офицеров, проявляй они "отеческую' заботу о нем. Но сами офицеры перед войной были задавлены бытовыми проблемами "Офицеры бегут (из армии – В.Б.), недавно была созвана комиссия для борьбы с пьянством, растет число самоубийств, - свидетельствовал современник - А если нет подъема духа в офицере, то что же может быть в солдатах?" (56). Безусловно, кое-где элементы патерналистской идиллии во взаимоотношениях офицеров и солдат имели место - по крайней мере в артиллерии (57). Но это, скорее всего, исключения, к тому же гипертрофированные эмигрантской ностальгией мемуаристов. К началу войны реформа в армии завершена не была, отношения офицеров и нижних чинов мало изменились со времен купринского "Поединка". Отношения в армейской среде оказалась куда более архаичными, чем в обществе в целом.
Заигрывание с нижними чинами считалось предосудительным (58), обычно офицеры смотрели на них как на "серую скотинку". Командиров можно было бы уважать за профессионализм и отвагу. На деле, солдаты часто замечали в них паническую боязнь высшего начальства, нерешительность, казнокрадство, пьянство, шкурничество и карьеризм (59). Даже кадровые офицеры, число которых неумолимо таяло, прямо или косвенно развращали солдат своим поведением (60). Что касается офицеров военного времени из числа интеллигентов, что через него в армейскую среду хлынули и вовсе вредные для нее повадки и настроения. Вероятно, через них солдаты узнавали о "предательстве" в верхах. В конце 1916 г по стол и це ходили слухи о том, что на Северном фронте солдаты нескольких полков отказались идти в наступление, так как подозревали, что преданы правительственными "изменниками" (61).
Чем отличался русский солдат от навязанных ему противников?
В литературе военных лет - естественно отмеченной патриотически-пропагандистским налетом - постоянно подчеркивается, что русский солдат проявлял редкостную доброжелательность по отношению к пленным. Можно согласиться с подобными свидетельствами, учитывая, что в России, в отличие от Германии, шовинистическая пропаганда до Первой мировой войны не велась Но вопрос в другом а возымела бы она успех среди крестьян вообще? Сомнительно В России шовинизм обычно связывался с посягательством дурных сограждан на свою идеально воображаемую власть, в Германии, напротив, он стал частью активного формирования нации, которому якобы препятствовали по преимуществу внешние обстоятельства.
В этих условиях морально-психологическая подготовка солдат в России была поставлена неважно Особых семинарий для подготовки военных священников в России не существовало Правда, армейские батюшки материально обеспечивались намного лучше, чем их приходские коллеги (62), что и обеспечивало приток в армию наиболее энергичных выпускников семинарий Но офицеры, как правило, не отягощенные избыточной религиозностью, относились к "божьему воинству" высокомерно и не без иронии, что, разумеется, замечалось солдатами В годы войны в армии походных церквей не хватало, службы проводились формально, проповеди были редким явлением, не говоря уже о индивидуальной работе с паствой Правда, накануне революции появились некоторые нововведения, но они уже не могли кардинально изменить ситуацию (63).
В любом случае, объяснения "высших" целей войны солдат ни от офицера, ни от священника не получал. Духовные пастыри иной раз признавали, что вера в технику и прогресс стала заслонять веру в Бога. Бывшим крестьянам, поневоле пришлось уверовать во всемогущество убивающего прогресса.
Бывшие крестьяне могли неплохо воевать, если армия наступала, а им перепадало кое-что из трофеев. Позиционной войны они не любили. Солдаты охотнее шли в атаку, узнав, что у противника полны фляжки спиртным. В дальнейшем стремление "зашибить дрозда" (напиться до потери сознания) для многих приобрело навязчиво-патологический характер. Случаи когда после захвата спиртных заводов десятки солдат напивались до смерти, становились широко известны (64).
Наряду с этим, крайне негативно влияли на солдат казаки. Если офицеры невольно прививали нижним чинам привычку к пьянству и безделью, то казаки - к разбою (65). Военная этика казачества восходит к средневековью - тогда оборотной стороной доблести было мародерство, в любом случае русский человек знал только два поведенческих стереотипа - холопский и казачий. Те же казаки научили бывших крестьян погромам еврейского, т.е. беззащитного и "чужого" населения.
В качестве так называемых объективных показателей предреволюционного разложения армии принято называть массовые сдачи в плен, самострелы и дезертирство. Но наиболее известный случай массового добровольного пленения связан с отступлением (точнее, почти бегством) русских армий из Галиции в 1915 г. Солдаты оказались тогда психологически не подготовлены к оборонительным действиям против неприятеля, в полном смысле засыпающего их крупнокалиберными снарядами. Беспомощность собственной маломощной артиллерии из-за нехватки боеприпасов они восприняли как предательство своих военных властей, бросивших их на произвол судьбы. К этому добавилось изумление перед тем, что громадные запасы амуниции и снаряжения при отступлении сжигались, а высшие командиры и интенданты ухитрялись загружать для себя составы дорогой "реквизированной" мебелью. При анализе поведения солдат уместно исходить из того, что успешнее всего превратить их в одуревшее и озлобленное человеческое стадо могло представление об "измене" командиров Переломный момент наступил к 1916 г. Именно а начале этого года цензоры констатировали резкий рост антивоенных настроений в солдатской массе, желание мира во что бы то ни стало (66). По иронии судьбы, именно в начале 1916 г правительством были приняты решения о привлечении на военную службу студентов, а затем и лиц, осужденных за уголовные преступления и даже политически неблагонадежных.
Тем не менее основная масса бывших крестьян по инерции продолжала покорно нести службу. С побудительными причинами к дезертирству далеко не все ясно Число оставивших фронт солдат к началу 1917 г оценивалось в пределах от 1 до 2 млн Мотивация ухода "в бега" не прояснены. Вместе с тем из документов видно, что чаще бежали от следствия и суда поляки и представители прибалтийских народов, меньше всего мусульмане (67). Понятно, что это лишь малая - уголовная - часть дезертирства. Но заметно, что им была отмечена наиболее "образованная" часть солдатской массы. Если допустить, что среди потерь русской армии в первые месяцы войны графа "пропавшие без вести" скрывала определенный процент дезертиров и перебежчиков, то получится, что в этом отношении самое неблагополучное положение было у католиков (поляков) и иудеев, самое благоприятное - у мусульман (68). Это подтверждается другими источниками (69).
В любом случае, характерные симптомы развала империи по этническим параметрам дали себя знать в армии задолго до 1917 г.
Какой процент составляли дезертиры от общего числа "отлучившихся", возможен ли был точный учет таковых вообще, скольких самовольщиков покрывали командиры, сказать невозможно. На основании других источников можно предположить, что "стихийно", т.е. по пьянке, обычно вдвоем, смывались, как правило, земляки-крестьяне, решившие скорее гульнуть, чем заняться спасением собственной шкуры. В любом случае дезертирство и в 1917 г не приобрело ни осознанного антивоенного или пацифистского характера, ни явственного отпечатка трусости. Люди стремились к "воле" - пусть ценой неизбежного наказания (70).
Сколь-либо точной и убедительной статистики членовредительства в русской армии нет, да и сравнить ее было бы не с чем - архивы воевавших стран не спешат приоткрывать тайны слабостей, связанных с особенностями национальной психологии. Таким образом, говорить о какой-то специфической форме атрофии чувства по-своему понимаемого долга на основании многочисленных слухов о самострелах не приходится. По крайней мере до 1917 г армия еще могла воевать
Чрезвычайно плохо, однако, обстояло дело с пополнением запасные батальоны были непомерно раздуты (до нескольких тыс человек), для обучения не хватало офицеров, не говоря уже о духовных пастырях "Недостаточность наличных духовных сил для воспитания в запасных батальонах особенно ощутилась во второй половине 1916 г, - свидетельствовал протопресвитер Г. Щавельский, полагавший, что в этих условиях ощутимо проявила себя сектантская и вражеская пропаганда (71) Дело было, разумеется, не в чьих-то происках Войне, целей которой солдатам никто вразумительно объяснить не мог, не видно было конца. Это усиливало напряжение в армейской среде, чреватое бунтом При определенных условиях он мог приобрести гигантские масштабы и невиданную разрушительную силу.
Начало XX в было отмечено невиданным ускорением глобализации человечества под влиянием ранее малоощутимых факторов всепроникающего воздействия неуправляемого индустриализма, скачкообразного роста народонаселения, становления гражданских обществ. Эти факторы вступили в противоречие с людской психологией, что могло проявить себя либо в виде тупого консервативного сопротивления, либо в форме одержимости социальными утопиями. Хорошо улавливая подобную альтернативу, исследователи, вместе с тем, с трудом допускают, что социальная заскорузлость могла явиться миру под покровом новейших социально-освободительных доктрин. Если учесть, что в это же время происходило утверждение национального эгоизма, то очевидно, что этнический фактор рано или поздно должен был пересечься с идеей классовой борьбы. Социализм вступал в масштабное взаимодействие с коллективным бессознательным Всеобщая борьба за ресурсы, в ходе которой противоборствующие стороны стремились не столько захватить для освоения, как не оставить "чужим", составила психосоциальную природу мировой войны. Это рано или поздно должно было захватить массы на бытовом уровне.
Первая мировая война велась под лозунгом "свободы малых наций" для Антанты он был дополнительным орудием разрушения полиэтничных Австро-Венгрии и Турции, для Четверного союза - Британской, Французской и Российской империй Россия с запозданием прибегла к этому обоюдоострому оружию, наряду с панславистской пропагандой самодержавие решилось на формирование латышских, армянских, югославянских и некоторых других частей, шла подготовка к созданию вооруженных сил из поляков Империя использовала тех "этнических солдат", чей предполагаемый одно сторонний шовинизм вроде бы не угрожал ее целостности. Вместе с тем, полагать, что национальный вопрос уже достиг взрывоопасных форм было бы ошибкой. Не обернись мировая война чередой поражений для Российской империи, не исключено, что он мог быть постепенно (отнюдь не бесконфликтно) сойти на нет.
Война, как известно, возникла из противостояния империй разных типов - "индустриально-колониальных" с демократической метрополией (Великобритания, Франция), "традиционных" (Австро-Венгрия, Турция, Россия) и "переходных" (Германия, пытавшаяся использовать инерцию запоздавшего объединительного процесса для прыжка в новейший империализм) Сущностным итогом войны стало не то, что победила Антанта, а то, что проиграли "традиционные" империи, независимо от блоковой принадлежности Россия оказалась в их числе
Осуществляя подготовку к войне, державы Антанты не случайно заговорили об угнетении славян Австро-Венгрией, поляков - Германией, армян - Турцией Еще в 1911 г был создан так называемый "Союз национальностей" из либеральных деятелей франкофильской ориентации (72) По аналогичному рецепту в Германии в 1916 г была сколочена "Лига народов России", деятели которой заявляли, что поражение России послужит интересам угнетенных ею народов и сыграет на пользу всему человечеству (73) С начала августа 1914 г Вена, а затем Берлин начали тайно финансировать сепаратистский Союз Вызволения Украины, деятельность которого, впрочем, успеха не имела (74) Объективно, устремления СВУсов падали с большевистским лозунгом поражения "своего" правительства, хотя Ленин искренне отвергал любые формы сотрудничества с "буржуазны ми националистами"
Царизм, со своей стороны, обнаружил непривычную изобретательность, адресуясь к "братьям-славянам". Появившееся 1 августа 1914 г воззвание верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича к полякам напоминало, что "не заржавел меч, разивший врага при Грюнвальде", и обещало восстановление единой Польши под скипетром русского царя. Вскоре последовало обращение к населению Австро-Венгрии, распространяемое на 9 языках - также панславистское по духу 4 декабря 1914 г Николай II принял депутацию чехословаков-монархистов и одобрил их предложение о формировании на территории России чехословацкого войска (75).
Самодержавие колебалось между опасениями сепаратизма и искушением использовать местных националистов в военных интересах. Между тем, вопреки опасениям бюрократов, политические представители всех народов России - от антинемецки настроенных латышей до симпатизирующих турецким единоверцам мусульман - заявили о поддержке самодержавия во имя общей победы. Разумеется, они не забывали о возможности награды за лояльность Связей с малочисленными заграничными эмигрантскими группами сепаратистов, вроде Союза Вызволения Украины [масштабы деятельности которого преувеличивались контрразведкой и прессой (76)], лидеры будущих национальных движений не имели.
Все народы склонны поддерживать "свои" империи (77). Вопреки ожиданиям, "традиционные" империи оказались устойчивы к окраинному сепаратизму - это касается даже Австро-Венгрии (78).
Если обратиться к Финляндии - протестантской, хозяйственно-развитой и "классово-антагонистичной" автономии в составе Российской империи - то и здесь обнаружатся моменты, трудно объяснимые с позиций презумпции отделенчества Деятельность так называемых активистов (сторонников вооруженной борьбы за независимость) отнюдь не развивалась по нарастающей Если активисты в годы Первой мировой войны занялись (впрочем, без особого успеха) подготовкой на германской территории егерского батальона для действий против России (79), то национал-либералы организовали отправку в русскую армию 300 финнов-добровольцев (80), а в начале 1915 г с неподдельным восторгом приветствовали у себя Николая II. В 1917 г на отделении от России стали настаивать вовсе не финские национал-либералы, а социал-демократы (партия парламентарного типа). Именно последние, не принимавшие насилия, как средства политической борьбы, оказались позднее перед лицом кровавой гражданской войны среди своих - буржуазных и пролетарских – сограждан.
Понятно, что действия местных националистов всегда хочется связать с показной и корыстной лояльностью. Между тем, материалы жандармских расследований доносов царским властям, относящихся к 1915 г, показывают, что со стороны добропорядочных финнов и шведов верно-подданничество носило либо искренний характер, либо использовалось в видах сведения счетов со своими же соотечественниками. Случаи намеренной дезориентации сыска были редки (81). К имперской иерархии привыкают, если она не мешает жить по-своему. А между тем социальное положение граждан Великого княжества Финляндского во время войны ухудшилось под влиянием двух хозяйственных факторов падение курса рубля по отношению к финской марке (понятно, что имперское правительство всякий раз стремилась навязать финнам выгодный ему курс обмена), перебоями с поставками продовольствия из России. В конечном счете, именно ухудшение хозяйственного положение довело финское общество до раскола и гражданской войны
О "выдающейся" роли евреев в "красной смуте" написано такое количество литературы, что забыть об этом сюжете - значит навлечь на себя соответствующие подозрения. В принципе империи веротерпимы, но каждая из них - формально и неформально - иерархична в этно-конфессиональном отношении. В критические моменты властям важно указать и на внутреннего врага. Как результат, кто-то в империи наиболее остро ощутит свою гонимость, кто-то в порядке внутреннего замещения неосознанного приступа ущемленности станет активнее выискивать "стоящих ниже".
В данном случае нет смысла в тысячный раз вспоминать о погромах и деле Бейлиса. Люди гетто были наименее удобны для идеократии и патернализма. Отсюда образ еврея-банкира, умноженный народным непониманием человека-некрестьянина. Между тем, по официальным данным среднегодовой доход еврейского ремесленника в 1900 г составлял 150-300 руб против дохода крестьянина в 400-500 руб., а 19% евреев оказывались в положении пауперов, существующих за счет благотворительности своих соплеменников (82) Исторически евреи лишились земледельческой традиции, зато приобрели торговую Самодержавие сдерживало местечковое население в черте оседлости из опасений негативных последствий вторжения рыночных отношений в сферу "моральной экономики". В ходе войны беженцы хлынули в Центральную Россию, в армии были запущены слухи об актах "предательства" и саботажа евреев в приграничной полосе, командованием издан ряд приказов антисемитского свойства, дело дошло до массовых департаций евреев и взятии заложников из их числа (83). Как результат, последовали совершенно дикие случаи еврейских погромов, виновниками которых были преимущественно казаки (84). Этнофобское развращение населения империи шло через армию.
На другом конце империи в годы войны произошло по-своему показательное событие: восстание в Средней Азии и Казахстане. Полагать, что за отдаленностью и экзотичностью оно не имело отношения к революции было бы наивностью: предкризисные слабости империи обнаруживаются на ее периферии, они могут моделировать социальную направленность будущего насилия. Восстание принято именовать либо антирусским, либо национально-освободительным. На деле это был стихийный бунт, бездумно спровоцированный петроградской бюрократией. В начале июля 1916 г., в разгар полевых работ, во время мусульманского поста, в обход действующего законодательства был обнародован указ о мобилизации инородческого населения (не призывавшегося никогда ранее на военную службу) в возрасте от 19 до 43 лет на так называемые тыловые работы, что было понято туземцами как рытье окопов для русских солдат под прицелом неприятеля. Это означало, что семьи "тыловиков" будут обречены на голод уже в текущем году.
Началась вакханалия мздоимства, связанная с попытками и без того обескровленного различными "патриотическими" поборами населения "откупиться"; последовали конфликты бедняков с чиновниками из туземцев, "бабьи бунты" (применительно к мусульманской среде это означало, что ситуация раскалилась до предела), наконец, поднялась волна избиения русских чиновников, а затем и европейского населения вообще. А.Ф.Керенский, в составе думской делегации посетивший знакомый ему Туркестан в августе 1916 г., в декабре того же года в закрытом заседании Государственной думы постарался обвинить во всем столичную администрацию и карательные команды, расправившиеся с восставшими с нерассуждающей жестокостью. По его мнению, отношения местного и пришлого населения до этого времени были едва ли не идиллическими, несмотря на провокации полиции, пытавшейся найти доказательства панисламистской пропаганды (85).
Действительность была куда более драматичной. В разрастании ожесточения были повинны в первую очередь европейские крестьяне-переселенцы. "Русское население уезда состоит из отбросов внутренней России, ведущих хищническое полевое хозяйство, до войны сильно пьянствовало..., - докладывал один из достаточно высоких военно-колониальных чинов. - Относясь презрительно к киргизам (казахам - В.Б), оно постоянными обманами, эксплуатацией киргизского труда... не может вызвать доброго доверчивого отношения со стороны мусульман ." (86). Такое мнение подтверждается заявлениями представителей местного населения о том, что "крестьяне объявили нас бунтовщиками с целью... оправдать свои зверские убийства... и... захватить наш земельный надел" (87). Позднее либеральные чиновники Временного правительства признали, что в происшедших жестокостях были повинны, прежде всего, русские переселенцы (88). Вирусы этнофобского развращения русского населения, которыми в наибольшей степени оказались заражены недавние переселенцы, шли, однако, скорее от местных властей - как европейских, так и туземных - коррумпированных до последней степени (89).
Последствия восстания 1916 г. были ужасны: было убито 2325, без вести пропало 1384 европейца (90); разоренными оказались почти 10 тыс. хозяйств (цифра скорее всего преувеличена), из них сожжено 2315 (91). Потери среди коренного населения, судя по всему, оказались на порядок выше (92). Хотя Керенский обвинял в насилиях карательные войска (по его информации был уничтожен 20-тысячный город Джизак, жители которого оказались изгнаны на непригодные для проживания территории (93), было очевидно, что ситуацией с выгодой для себя пользовались недавние выходцы из Европейской России и местные казаки, постаравшиеся "согнать Орду" с приглянувшихся им земель (94).
Военные столкновения народов "цивилизованных" с теми, кто считается ими стоящими "ниже", всегда обнаруживают в первых бездну подавленной дикости. Русский народ, "отечески" пестуемый царизмом, не составлял исключения. Хуже того, события в Средней Азии и Казахстане показали, что исходящие от маргинализованных пасынков системы импульсы насилия особенно опасны своей запредельной жестокостью.
Факторы, обусловившие развал империи были чрезвычайно многообразны, их действие не могло проявить себя одновременно. Эскалация насилия шла, к тому же, по возрастным ступенькам социальной иерархии, а вовсе не по классовой схеме. Патерналистские системы постоянно провоцируют на бунт не только тех, кто оказывается в нижней части социально-этнической иерархии, но и юные поколения. Именно поэтому смута в империи оказывается затяжной, что и отличает ее от бунта.
Война поставила в совершенно новое положение представителей подрастающего поколения. Речь идет даже не о нарушении привычного баланса власти-подчинения внутри традиционных семей, не о массовом сиротстве, частично компенсируемом официальной социальной опекой, или неформальным институтом "сыновей полка" и, тем более, не о случаях побегов романтичных гимназистов на фронт. Наметился раскол на воевавших и невоевавших мужчин - этот фактор весьма проявлял себя со временем. Начальник Саратовского жандармского управления так характеризовал его применительно к крестьянству: "...Старики, люди спокойные, в большинстве религиозные, по своим убеждениям - монархисты, вторые, люди среднего возраста, участники аграрного движения в 1905-1906 гг. 3-я часть-молодежь, в большинстве просто развращенные, хулиганствующие люди, не признающие никаких авторитетов" (95) Дети "взрослели" через привычку к насилию и даже романтизацию его
При желании можно указать на накопление самых разнородных элементов горючего социального материала. Но воспламениться он мог только при наличии "поджигателя"
2. Интеллигенция: идеалы или народ?
О феномене русской интеллигенции написаны сотни томов - разумеется, по большей части самими ее представителями или с их слов (96) Ей на разные лады, но непременно всерьез отводят роль "палача-жертвы" революционной смуты. В этом есть своя - соответственно искаженная - доля истины. Нельзя не признать, что в России интеллигенция оказалась возмутителем спокойствия, а не созидателем нового
В свое время Л. Толстой вольно или невольно прибег к совершенно гениальному, своего рода сверхлитературному приему, начав свой роман о войне и мире в России с досужей светской беседы на французском языке. Раздражающий любителей русской изящной российской словесности прием скрывал намек те, кто вел подобную беседу накануне войны с французами, уже были интеллигентами, т.е. людьми, имеющими возможность самоуверенно рассуждать о том, что лежало за сферой их профессионального знания на чужом для страны языке. Именно из такой среды могли появиться и декабристы. В начале XX в. иные, ныне забытые авторы, вообще сводили становление "высокой культуры" России к череде последовательных внешних влияний - немецкого, французского и т. п., не стесняясь предсказывать вторжение еврейской ментальности в эту сферу. Подобные явления рассматривались не как угрозы российской самобытности, а как естественное условие ее культурогенного становления. Но этот процесс мог протекать без революционных потрясений до тех пор, пока интеллигенция говорила не для народа и на непонятном ему языке. Как только это правило оказалось нарушенным, культурогенез приобрел социально взрывоподобные формы. Ясно, что декабристы к "красной смуте" отношения не имеют; интеллигенция, точнее ее часть, в принципе имела шанс "спровоцировать" революцию лишь в совершенно особых условиях.
Если исходить из того, что естественную функцию интеллигенции (образованных людей) в любом обществе составляет решение задач управления, лидерства (т е в том числе и помощь в осуществлении диалогового общения народа с властью) и межцивилизационного посредничества, то получится, что самодержавная государственность по самой своей природе являлась главным препятствием для осуществления того, что образованным людям написано на роду Вызванная к жизни потребностями ускоренной европеизации страны и потому мобилизуемая со времен Петра I из всех сословий, русская интеллигенция не могла органично вписаться ни в старую (сословную), ни в нарождающуюся новую (классовую) социальную структуру. Возможности так называемой вертикальной мобилизации в предреволюционной России были не столь значительны, но все же у любого образованного человека была возможность пополнить армию чиновничества или составить состояние на ином поприще. Но для этого требовалось соблюдение правил игры, определяемых бюрократией. Принять их "мозг нации" никак не хотел, да и не мог. Интеллигенция в России была одержима особой формой корпоративной (обращенная форма барства) гордыни она обязана отдать "долг" народу, который вправе трудиться (в том числе и на интеллигенцию) по своему (или подсказанному) разумению; ей же самой надлежит сосредоточиться на задачах более высокого порядка. Но и эта черта не замыкает перечень ее особенностей.
Интеллигенция, формируемая из некогда "служилых" сословий, оказывалась слоем нетворческим. Последнее усугублялось тем, что она действовала в условиях "догоняющей" страны и имела возможность взирать на "высшие" образцы. Отсюда известное "обезьянничание" интеллигентов, оборачивающееся всеми оттенками догматизма. Русские образованные люди, воспитанные на классических образцах, даже не пытались что-либо изобрести самостоятельно.
Стандартное сравнение русской интеллигенции с французскими "философами", подготовившими революцию, представляется сомнительным. Французы руководствовались императивом "раздавить гадину" (прежде всего церковь, а затем абсолютизм) и не знали колебаний в насильственном утверждении прав гражданина. Русские интеллигенты к вопросам веры и церкви были равнодушны, а в отношении к государству и народу были поражены особого рода амбивалентностью (любовь-ненависть). Пушкин, "восславляя свободу", мог восхищаться императором-демиургом; разночинцы разрывались между народолюбием и желанием загонять "тупых людей" в "совершенное" будущее. Этот момент прослеживается даже у Ленина радикальнейший, вроде бы не знающий колебаний доктринер и этатист, взявшийся вбивать социалистическое сознание в умы рабочих, готов был, вместе с тем, "учиться у массы", предоставить "полную свободу творчества" рабочим и крестьянам и даже помышлял о кухарке, управляющей государством Французские революционеры исходили только из идеи, русские интеллигенты - мешали ее с нравственным идеалом. Если первые были чрезмерно рационалистичны, то вторые - избыточно эмоциональны Дело дошло до того, что революция 1905-1917 гг. породила своего рода "сексуальный кризис" русской интеллигенции: обнаружилось, что ее представители никак не могут примирить свои "грязные" личные страсти с идеей служения "чистому" делу (97). Доходило до постановки нелепейшего вопроса' "Может ли социал-демократ посещать публичный дом?" (т. е участвовать ко всему в эксплуатации "угнетенного" класса). Получается, что эти социальные отщепенцы никакие смогли стать профессионалами даже в революции. Отсюда известная "властебоязнь" интеллигентских лидеров в 1917 г. и превращение образованных людей в сплошную "партию ИИ" (испуганных интеллигентов). Ясно, что за этим таился мазохистский страх одной из жертв патернализма перед перспективой вынужденного участия в дисциплинирующем насилии со стороны власти.
В принципе, русская интеллигенция могла бы "спасти" страну, ограничься она "малыми делами" (т. е. работой по профессии). Здесь, однако, возникали свои особые трудности. Самые многочисленные отряды людей умственного труда - учителя и священники - находились в более чем уязвимом социальном состоянии. Дело было не только в непростом материальном положении и унизительной зависимости от начальства. Надо заметить, что между учителем и учеником в России всегда существовала напряженность, едва ли не силовое противостояние. Апофеозом такого положения стала описанная Ф.Сологубом "передоновщина" - своего рода паранойя поиска теплого местечка во зло и зависть ненавидимому окружению. Дети в свою очередь ненавидели подобных пастырей, а в целом не верили ни учителям, ни школе. Всевозможные новаторские инициативы немногочисленных передовых педагогов пропадали втуне (98).
"Мелкий бес" - лишь выродившаяся часть описанного Ф.М. Достоевским призрака революционной бесовщины. Личные проблемы в патерналистских системах легко вырастают до "мировых". В атмосфере бесправия подавляющая часть "критически мыслящих" людей, не найдя себе места в жизни, становилась в оппозицию к самодержавию и выходила на путь прямой борьбы с государственностью. Царизм, со своей стороны, не без оснований усматривал в образованных и интеллектуально независимых людях главную угрозу своему властвованию. "Борьба русского самодержавия с русской интеллигенцией - борьба блудливого старика со своими выблядками, который умел их народить, но не умел воспитать" (99), - язвительно писал еще в конце прошлого века В.О. Ключевский. Интеллигентский революционаризм имел именно такие психологические истоки. Впрочем, Ф.М. Достоевский по-своему описал этот феномен еще ранее - фигура отцеубийцы и самоубийцы бастарда Смердякова, наслушавшегося нигилистических разглагольствований старшего "законного" сына, более чем символична (как многозначительно и то, что на каторгу отправился средний брат - жертва собственных необузданных страстей). В этом смысле и убийство народовольцами "царя-освободителя" - настоящий знак Клио.
Но определяющей чертой психологических установок интеллигенции был не революционаризм в молодости и не консерватизм в старости. Внутреннюю основу ее социального бытия составляла особого рода оппозиционность. Она предполагала не каждодневное упорство либерала, а более чем своеобразное отношение к существующей государственности и власти: преданность постольку, поскольку ее выслушивали, ненависть - если не удосужились спросить. При этом перед царем-деспотом трепетали, слабого властителя презирали. Такое состояние порой меняло полюса от революционности к реакционности. Судьба экс-народовольца Л.А.Тихомирова, ставшего одним из талантливейших апологетов самодержавия, - наиболее яркий, но далеко не единственный пример такого рода.
Полагать, что интеллигенция расшатывала здание российской государственности в силу того, что на определенном возрастном рубеже устремлялась в левые партии было бы ошибкой. И московский домовладелец, дипломированный историк, октябрист А.И. Гучков, и "бессарабский помещик", черносотенец с историко-филологическим образованием В.М. Пуришкевич также зарабатывали себе на жизнь литературным трудом. При этом получалось, что и тот, и другой, не говоря уже о массе интеллигентов иных политических ориентации мешали самодержавию самим фактом своего существования. Более чем символично то, что в последние месяцы существования самодержавия Пуришкевич не единожды сорвал в Думе аплодисменты слева, обличая "немецкую партию", прилепившуюся к трону, не говоря уже о его участии в убийстве Распутина.
В системе патерналистской государственности людям независимого ума суждено оказаться не у дел в принципе. Они формируют не элиту, а субкультурный слой повышенной претенциозности. Некогда З.Фрейду довелось пользовать русских эмигрантов-революционеров (похоже, из числа эсеров) в связи с расстройствами психики. При всей мимолетности впечатлений, он в 1909 г. подметил, что увлеченность идеей осчастливить человечество сочетается в них с редкостным отвращением к рутинной каждодневной деятельности (100). Не приходится удивляться, что система политических партий вспухла в России на дрожжах интеллигентских эмоций, трансформирующихся в концепции, а не практических дел. У истоков революции в России стояли не "философы", как во Франции, а великая русская литература, бесконечно рефлексирующая по поводу "вечных вопросов", стоящих перед интеллигенцией.
Интеллигенция подарила России феномен уникальной многопартийности примечательный вовсе не количеством партий, а тем, что партии, с одной стороны, восходили к традиции светской салонности (интеллигентские "кружки"), с другой - накапливали в себе заряд взаимной доктринальной нетерпимости. Это было связано с тем, что партии вырастали из одержимости идеей, а не практического социального интереса. Идею предполагалось непременно навязать любой ценой - прежде всего народу. Между тем, из неудачи "хождения в народ" следовало, что народников рано или поздно сменят радикальные западники, поклоняющиеся идолу "всеобщего" прогресса, якобы способного быстро уравнять ментальность низов и верхов. Былые споры западников и славянофилов породили настоящую карусель предреволюционного прожектерства. Ленинская идея слияния социализма с рабочим движением была лишь крещендо общего поветрия насильственного просветительства. На беду, в России слово всегда значило много больше, чем на Западе, что естественно для активного культурогенеза, который в патерналистских системах минует практическую политику. Революция всего лишь наиболее болезненная и потому заметная его часть. Этого забывать нельзя.
Естественно, что все общероссийские партии были полиэтничны по своему составу, не исключая даже крайне правых. Этому не приходится удивляться. Во-первых, все так называемое русское дворянство и даже бюрократия были "интернациональны" - феодальные элементы нерусских народов автоматически приписывались к нему, иные этносы даже оказались представлены непомерно: среди бюрократов и высшего офицерства было много прибалтийских немцев-аристократов, в целом среди "русского" дворянства был непропорционально велик удельный вес выходцев из Польши и Закавказья (101). Во-вторых, русская интеллигенция, как и всякое сообщество социальных отщепенцев, активно впитывала в себя этномаргиналов - особенно евреев, которым даже образование давало ограниченный шанс "выбиться в люди". В принципе, этномаргинальность сама по себе везде носит социально-провоцирующий характер: человек, лишившийся естественно устраивающей его "своей" среды, либо превращается в изгоя-индивидуалиста (здесь нет смысла обращаться к классическим работам этнопсихологов, достаточно вспомнить трагедию фолкнеровского Кристмаса), либо отыскивает сообщество себе подобных, составленных пусть по-иному, по но также отщепенческому принципу.
Этот последний фактор в России приобрел особое значение: в межпартийной борьбе черносотенцы особо упирали на "еврейско-социалистический" или "жидо-масонский" характер своих оппонентов, хотя сами, судя по фамилиям своих лидеров, были вовсе не из "природных русаков". Важнее, впрочем, другое. В определенные моменты вся партийно-политическая интеллигенция рисковала предстать в глазах низов чуждой этнокультурной массой - тем более, что яростное отстаивание этой последней непонятных низам лозунгов не могло не вызвать настороженности и недоверия.
Не приходится удивляться, что в конечном счете дело дошло до того, что в спор между партиями вмешался народ, сделав из них орудие реализации собственных интересов.
Сегодня ясно, что российская многопартийность в качестве прообраза парламентаризма оказалась мертворожденной - прежде всего в силу ее генетических пороков. Партии в России возникали по принципу "слева направо" - от социалистов к монархистам - это само по себе заставляет задуматься. Закономерно также, что российская партийно-политическая система складывалась под мощным воздействием извне: определяющий марксистский ее компонент неслучаен на фоне несовпадения типов политической культуры верхов и низов. [Партии в России в концентрированном виде выражали набор интеллигентских утопий, доктринального прекраснодушия, или сектантской оголтелости, а не_ являлись прагматичным оформлением интересов тех или иных социумов.
Было бы неверным вместе с тем полагать, что люди, наполняющие собой российскую многопартийность, превращались в проводников некоего плюрализма мнений. Доктринеры такими повадками не отличаются. Российские интеллигенты, включая партийных, обладали рядом качеств, трудно совместимых с устойчивым демократизмом.
М.Горький еще в 1912 г. выделял следующие генетические черты интеллигента: "Пассивное желание убежать из общества, в недрах которого русский человек чувствует себя бессильным"; аффектацию, доходящую "до проповеди социального фанатизма"; наконец, "крайнюю неустойчивость... демократических чувств" (102). Некоторые исследователи наделяют русскую интеллигенцию даже более впечатляющим набором взаимоисключающих черт: прекраснодушная пассивность и восприимчивость к рационалистическим идеям, гражданское непротивленчество и склонность к экстремистским действиям (103). Если перевести это на язык психоаналитики, то можно сказать, что в подсознании среднего интеллигента засел не сакраментальный русский вопрос "Что делать?", а неосознанная холуйская тревога: "А какой диктатор мне больше подойдет?". В свое время авторы сборника "Вехи", бичуя реальные слабости интеллигенции, сказали об этом откровенно, но на редкость не вовремя. Вероятно, Ленин, знавший кружковую среду не понаслышке, как-то зло заметил, что русская интеллигенция - вовсе не "мозг нации", а говно. Увы, он не был оригинален.
Российская многопартийность действительно выглядит воплощением своеобразной доктринальной шизофрении интеллигенции, а отнюдь не национально-консолидирующим, конструктивно-динамичным целым. Это своеобразный, порожденный имперским патернализмом "пустоцвет", способный, однако, провоцировать смуту. К тому же, многопартийность в России "развивалась" по принципу спущенного с горы снежного кома; развал ее, однако, не был фатальным, ибо зависел от "рельефа местности", в данном случае от геополитической ситуации, поставившей ребром вопросы войны, мира, революции, самоопределения.
Некоторые показательные количественные параметры партийно-политической структуры России определились в ходе революции 1905-1907 гг. (104). Наивным было бы однако, думать, что имеющиеся данные отражают реальную силу представляемых партиями "классов". Во-первых, партийная система отражала прежде всего мощное вторжение социалистических (особенно марксистских) идей в сознание одной лишь интеллигенции. Во-вторых, появление массовых либеральных, консервативных и черносотенных партий было до известной степени своеобразной, дозволенной сверху реакцией на эту тенденцию. В-третьих, характерно распадение политического спектра на полярные крайности, слабость центра и наличие партий-"антиподов" (марксисты-народники, западники-почвенники). Наконец, членство в партиях на крайних флангах было условным - практиковалась коллективная запись, что в российских условиях могло быть чистейшей фикцией.
Численность партий мало что объясняет. Более показательно территориальное размещение партийных комитетов. Социал-демократы имели их в 494 населенных пунктах, эсеровские - в 508, кадетские в 360, октябристские - в 260, правые - в 487. Из них в сельской местности: РСДРП -144, эсеры - 277, кадеты - 72, октябристы - 33, правые - 222 (всего существовало 2229 отделов черносотенства) (105). Получается, что все партии, за исключением право-экстремистских, были по преимуществу "городскими", т. е. интеллигентскими, включая и "крестьянскую" партию эсеров: не случайно из 39 членов ее руководства было всего 3 рабочих и крестьян (106). Характерно, что наиболее основательно связанными с деревней оказались черносотенцы (в руководстве которых преобладали дворяне): в черте оседлости они вербовали в свой состав порой целые приходы весьма нехитрым путем: человек, положительно ответивший на вопросы "В Бога веришь?", "Царя чтишь?", автоматически мог стать членом организации. Позднее некоторые из низовые черносотенные организации принимали антипомещичью ориентацию: при известных условиях вектор насилия легко смещался "справа" "налево" (107). В сущности, все взаимодействие партий, идей и масс шло по такого рода черносотенной схеме: традиционалистская природа массовых движений оставалась неизменной, менялись лишь знаковые предпочтения. Поэтому истинным предтечей Ленина был вовсе не Бакунин и Нечаев, а пресловутый Илиодор.
В деятельности партий обращает на себя внимание еще один малопривлекательный момент они в полном смысле кишели полицейскими стукачами, платными провокаторами и добровольными осведомителями. Исключение составляли либералы которые, руководствуясь неудобным, но законом, сами приглашали на свои заседания чинов полиции. В сыскном ведомстве знали и о революционерах, и о оппозиционерах буквально все -вплоть до подробностей личной жизни. Объяснить это можно только одним: интеллигенция не находила в себе внутреннего противоядия против "отеческого" участия власти в своих делах - даже тех, которые были направлены против правительства. Такая оппозиционность развращала и себя, и власть. Оттеснить бюрократию от рычагов управления государством интеллигенция не могла. Неудивительно, что иные "критики" правительства, получив со временем тот или иной крупный чиновничий пост, становились ревностными охранителями. Иной раз кажется, что и сама бюрократия была оппозиционна - не по отношению к власти как таковой, а применительно к самодержавным формам принятия тех или иных решений.
Показательно, что все крайние партии были особенно озабочены проблемой массовой социальной опоры. Но уже попытки революционных народников дали неожиданный для них результат: на их пропаганду реагировало не "угнетенное" крестьянство в целом, а всего лишь гонимые сектанты. С социал-демократами произошел и вовсе казус: взыскуя пролетарской сознательности, они вынуждены были ограничиться на первых порах работой с сектантами, что нашло соответствующее отражение в работе II съезда РСДРП. Что касается черносотенцев, то вместо "истинно русских людей" им легче удавалось вербовать в свои ряды всевозможное городское отребье; крестьяне под их знаменами готовы были громить в первую очередь не евреев, а помещиков.
Характерно, что в 900-е годы на собраниях религиозно-философского общества отдельные вожди сектантов ничуть не смущаясь заявляли представителям творческой интеллигенции: "Жизнь наша - чан кипящий, мы варимся в этом чану, в нас нет ничего... отдельного... Бросьтесь к нам в чан, умрите с нами и... вы воскреснете вождями народа" (108). Понятно, что интеллигенция, выше всего ставящая свободу личного самовыражения, могла реагировать на подобные призывы только негативно. В этом ее отношении к народной стихии в любых ее "неевропейских" проявлениях таился зародыш самоубийственного для нее непонимания природы российского бунтарства. Понятно, что в данной ситуации выигрывал тот, кто готов был "броситься в чан" первозданного хаоса.
Впрочем, с 1907 г. оппозиционная и отчасти революционная деятельность была более или менее удачно канализирована в русло псевдопарламентарной деятельности. Представляется, что на основе третьеиюньской избирательной системы в условиях эволюционного развития страны даже царская бюрократия способна была лет через 20 привыкнуть к сотрудничеству с Государственной думой, лидеры фракций которой, в свою очередь, смогли бы уяснить свои реальные возможности и даже постепенно подвести социальный фундамент под здание "нормального" парламентаризма. Возможно этот процесс смягчил бы и излишнюю внутрипартийную авторитарность, которой грешили даже либералы. В целом, сказать что возможности мирной эволюции страны в связи со специфическими особенности ее партийно-политической структуры оказались исчерпанными, нет убедительных оснований. Российскую многопартийность, как и империю в целом, взорвала мировая война, точнее неспособность самодержавия мобилизовать народ на победу. Строго говоря, крах Романовых произошел вовсе без помощи партий, включая самые левые. Не приходится удивляться, что после Февраля российская партийно-политическая система стала работать на самоуничтожение, ибо окончательно разошлась со вставшей на дыбы политической культурой народа.
Показательно, что ранее общероссийских социалистических партий возникли местные национальные [обычно также социалистические по названию) партии - причем не только на территориях Финляндии, Польши, но и Армении (109]. Система партий являлась также упреждающей и небескорыстной реакцией национализма расколотых и угнетенных народов на грядущие геополитические подвижки в мире. Националистические утопии явились еще одним фактором, который уничтожил некогда интернациональную по составу и доктринальному образу мысли российскую интеллигенцию. Так, кадеты, собрав громадный фактический материал о национальных притеснениях, особенно в армии, предпочитали держать его под сукном, дабы избежать обвинений в антипатриотизме. В результате еврейские депутаты в Думе, которые, по выражению правосоциалистической газеты, "давно уже приучили еврейское общество считаться с печальным фактом их политической невменяемости", вынуждены были в 1916 г. выступить с заявлениями о том, что "Прогрессивный блок еще не есть прогрессивная Россия" и заговорить о "моральном поражении кадетской партии" в связи с национальным вопросом (110). Кризис идентификации в народных низах подобно мощной волне смывал все интеллигентские идеологемы и тактические установки партий - за исключением тех немногих, которые в традициях М.Бакунина провоцировали насилие вооруженных толп.
То, что интеллигенция самоубийственно провоцировала революцию не подлежит сомнению. Но, право, не стоит масштаб разрушений, причиненных бомбой, приписывать ее взрывателю.
О большевиках стоит сказать особо. Накануне Первой мировой войны они были на грани исключения из II Интернационала и превращения в политическую секту, которая могла сохранить себя разве что за счет упрямства Ленина. Большевизм стал в полном смысле русским порождением мирового катаклизма.
Война поставила все партии России в неожиданную ситуацию. Германофильствующие правые вынуждены были моментально занять антинемецкую позицию. Сложный выбор пришлось делать либералам. Казалось, выбирая между либерализмом и империализмом они предпочтут первое (111). Ничего подобного дабы доказать свое право на управление Россией в глазах общественности, либералам пришлось прикинуться большими империалистами, нежели сам император (112). В 1917 г. империалистическое доктринерство стоило кадетам головы.
В весьма трудном положении оказались русские социалисты, ибо их европейские коллеги отказались от антивоенных решений Базельского (1912 г.) конгресса II Интернационала и предпочли интернациональной борьбе против своей империалистической буржуазии защиту своих собственных "буржуазных" отечеств. Поразительно, что крайний интернационалист Ленин, ощутивший поначалу себя в Швейцарии в полной изоляции, упорно настаивал на превращении "войны империалистической в войну гражданскую" (т. е. в мировую революцию), по-прежнему выступая за поражение в войне царизма (113). Казалось, он не имел никаких шансов на успех: созданное осенью 1915 г так называемое циммервальдское объединение интернационалистов оказалось малочисленным, лишь 18 из 38 собравшихся более или менее твердо разделяли взгляды его и Троцкого по вопросу войны и революции
Тем не менее, окончательная победа оказалась за Лениным. Причина невероятного, казалось бы, успеха объяснима только одним: Россия не выдержала тотальной войны. В этих условиях должны были победить крайние идеи, оплодотворенные жаждой социального насилия со стороны масс. Сама власть сделала невероятное.
Еще в 1911 г. В.О.Ключевский отмечал, что с помощью бюрократии Россия европеизировалась в ущерб "проявлениям народной свободы".
"Средства западноевропейской культуры, попадая в руки немногих тонких слоев общества", по его мнению, подготовляли народ "к бунту, а не свободе". "Главная вина на бессмысленном управлении" (114), - заключал выдающийся историк. Но сказать только об этом мало: система управления в России была неотделима от личности самодержца.
Во время войны общественность поначалу решила, что требовать радикальных перемен - все равно, что рвать руль потерявшего тормоза автомобиля из рук плохого, даже безумного шофера. Шло время, это представление сменилось убеждением другого рода: без верхушечного переворота Россия выиграть войну не сможет. Так утвердилась мысль, что для победы нужна революция (115).
Задним числом (в августе 1917 г.) лидер кадетов П.Н.Милюков в записке для внутреннего пользования заявлял как о чем-то само собой разумеющемся, что "твердое решение воспользоваться войной для... переворота было принято нами вскоре после начала этой войны", более того утверждал, что в конце 1916 г. "ждать мы больше не могли", ибо знали, что в конце апреля или в начале мая наша армия должна была перейти в наступление, результаты которого сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство и вызвали бы в стране взрыв патриотизма и ликования". Но тогда же он сказал и о своих "колебаниях на производство переворота" (116). Налицо типичное самообольщение обычного для России "революционера поневоле". Готовить переворот на языке либеральной интеллигенции означало всего лишь соответствующую обработку общественного сознания, чем сам Милюков действительно занялся весьма активно. Иного, впрочем, тогда и не требовалось.
Февраль был подготовлен моральным неприятием существующей власти. Техническую подготовку восстания никто не проводил - заняться этим было некому, да и это было необязательно. Самодержавие могло рухнуть само по себе при совершенно определенном условии - нравственной изоляции.
3. Феномен "голого короля"
Главный вопрос всякой революции - вопрос о власти, считал Ленин. Отнюдь не будучи одержим жаждой личного самоутверждения, он, сам того не сознавая, исходил из российской авторитарной традиции. Архаичнейшее представление о том, что только власть окончательно решает все людские, в том числе и личные, проблемы, и было реальным двигателем российского революционаризма (за исключением малочисленных анархистов), ибо он был всего лишь крайним выражением деспотичной самонадеянности властного реформаторства. Природа любой власти -российской в особенности - такова, что она до бесконечности способна воспроизводить подобного рода иллюзии.
Власть примитивна, боязлива и самонадеянна одновременно. В этом не только "тайна" и условие ее существования, но и залог самоопрокидывания в критические моменты. Любая государственность, включая самую демократичную, организационно совершенную и исходящую из самых высоких побуждений, на деле воспроизводит парадигму властвования, восходящую к доисторическим временам. То, что власть-подчинение коренится уже во внутривидовом половом разделении, понимали и основоположники марксизма, тем не менее надеявшиеся упразднить и эту "несправедливость" с помощью примитивного рычага "классовой борьбы".
Патерналистская государственность имперского типа порождает наибольшие обольщения относительно соединения справедливости и организационного совершенства. На деле они не стоят и ломанного гроша.
В данном случае, дабы раньше времени не утяжелять работу теоретизированием, уместно ограничиться несколькими замечаниями. Любое усложнение социальной структуры, а оно является исторически необратимым, требует ускорения действия механизма принятия властных решений. Самодержавию это было бы по силам, обладай властитель теми сверхестественными возможностями, периодического подтверждения которых обычно от него ждут. "В монархе российском соединяются все власти: наше правление есть отеческое, патриархальное, - писал Н.М.Карамзин. - Отец семейства судит и наказывает без протокола, - так и монарх в иных случаях должен необходимо действовать по единой совести" (117). Такова была идеальная посылка. На деле получалось нечто нелепое. "У нас выработалась низшая форма государства, вотчина, - заметил много позже другой выдающийся историк В.О.Ключевский. - Это собственно и не форма, а суррогат государства" (118). При естественном усложнении общественной жизни события возлагали на отца-самодержца поистине непосильную ношу: любое властное начинание, кроме самодурского, должно было быть тщательно просчитано. Получалось, что проще и соблазнительнее "подморозить Россию", нежели мобилизовывать и вдохновлять народ на инновационный порыв. А между тем, императив реформаторства жестко определялся факторами геостратегического порядка.
Ситуация была крайне сложной. Последний российский император был вовсе не столь фатально несчастлив, как ему самому казалось. Данной ему властью он более или менее успешно мог бы решить стоящие перед державой проблемы. Патерналистские системы являются необыкновенно гибкими - главным образом за счет того, что могут до бесконечности подпитываться людскими надеждами. Для того чтобы использовать их, требовалось волевое усилие и умение говорить с народом на его языке. В отличие от интеллигенции, у самодержавия был в этом отношении определенный задел, важно было его не растерять.
Разумеется, ни "Ходынка", ни "Кровавое воскресенье" ни революция 1905-1907 гг. не поколебали самодержавия в глазах простых людей как принципа властвования. Примечательно другое: после ходынской трагедии император не смог сделать правильного в глазах общественности хода: следовало бы, дабы привлечь симпатии образованного общества, объявить траур, а не продолжать торжества коронации на балу. В начале событий 9 января, в свою очередь, можно было бы воспроизвести стандартную ситуацию единения царя с народом: самодержцу появиться на "красном крыльце" и пообещать наказать "бояр". Увы, император неадекватно реагировал на действия низов. Акты бунтарского верноподданничества он принимал за антигосударственную смуту, относя их на счет злокозненности "жидов и социалистов", "патриотическое" хулиганство и еврейские погромы - за естественное, пусть малопривлекательное выражение преданности и патриотизма.
К тому же организационные основы самодержавия после стали как бы подтачиваться изнутри. С 19 октября 1905 г. в системе государственного управления появился особый пост председателя Совета министров. Если ранее высшие государственные сановники заседали только под председательством императора, то теперь их могли собирать такие неординарные личности как С.Ю. Витте и П.А. Столыпин. Ясно, что и тот, и другой могли невольно заслонить собой фигуру самодержца (на деле дистанция между Государем и исполнителем - пусть высшим - его воли оставалась в глазах народа непомерно велика). Как бы то ни было, то, что был нарушен ставший традиционным со времен Петра I принцип замыкания всех нитей управления на самодержце, смертельно напугало царя. Министры как бы получили право корпоративно "бунтовать" в случае его неудачных предложений и конкретных шагов. Действительно, августе 1915 г. они высказали свое неодобрение акту смещения царем с поста верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича (119), человека весьма популярного в армии (120). Не только министрам, но и широкой общественности было ясно, что на этом посту Николай II скомпрометирует не только себя, но и самодержавный принцип.
Постепенно император становился заложником общего ложного представления о существе и особенностях российского властвования. В образованном обществе ситуация понималась в рамках расхожей стихотворной формулы: "В России только две напасти: внизу власть тьмы, вверху - тьма власти". На деле император настроен был править по обычаю, что ничуть не предполагало стремления ко все большей концентрации власти в его руках, но зато порождало в нем - человеке слабом - особую форму тихого сопротивления всему тому, что, как ему казалось, мешало придерживаться традиции. Именно из-за такого поведения он и подозревался сановниками толи в неискренности, то ли человеческом безразличии (121). Последнее и приводило к тому, что вопреки реалиям создалась ситуация "слабый властитель - недовольная масса". Все остальное теряло свое значение.
Абсолютная власть, а народ понимал самодержавие только так, в силу архаичности своей природы могла успешно репродуцировать себя двумя древнейшими способами - мудрым правлением, ощутимым через рост всеобщего достатка; умением победить врага в войне. Первый способ в связи с социальным напряжением в крестьянстве автоматически оказывался под вопросом. Второй после поражения в русско-японской войне становился рискованным: теперь требовалась настоящая магия быстрой военной победы, что было практически невозможно. И общественность, и бюрократия инстинктивно ощущали крайнюю опасность ситуации. Император, тем не менее, с упрямством усидчивого, но бесталанного школьника, взявшегося переломить злую судьбу, настоял на том, чтобы встать во главе терпящей поражение армии.
Самодержец должен уметь избегать ответственности за те или иные неудачи - на сей случай на Руси издавна держали "мальчиков для битья". Николай II решил взвалить на свои слабые плечи весь груз провалов власти, вместо того, чтобы поддерживать иллюзию самодержавного правления, отстранясь от его рычагов.
Получается, что последний император, отчаянно цеплявшийся за самодержавный принцип, не понимал его скрытой природы - она не зависела от институционных реалий управления, ибо в глазах народа он всегда мог сделать вид, что все доброе в империи исходит единственно от него. Хуже того, он пытался заслонить собственной персоной традиционную в России неавторитетность начальства. В эпоху невиданного усиления бюрократии попытка спасти ее, жертвуя сакральностью образа самодержца, была равносильна политическому самоубийству. Впрочем, император и в этом случае мог бы до определенной степени исправить положение, обладай он замашками диктатора. Однако, Николай панически боялся подозрений в деспотизме. Здесь император поступал как "демократ". А между тем, в массовом сознании "настоящая" (абсолютная) власть зиждется не только на соблюдении правил игры, определяемых законами, но и на способности оправданно жертвовать ими в угоду справедливости. Последний император никогда не решался переступать через те законы, которые были приняты до его правления. Резолюции типа: "Конечно, это неприятно, но надо поступать по закону" - обычны для его. Народ молчаливо готов был одобрить совсем иную практику действий власти.
России всегда приходилось догонять; управленческие функции вынужденно упрощались порой до диктата. Чтобы последний не представал утвердившейся человеконенавистнической деспотией, власть периодически отступала в тень кажущегося бездействия. "Царя-тирана" сменял "император-либерал". Жестко-рациональное начало властвования при этом как бы выдавалось за магию отстраненного всемогущества; людям давалась передышка, необходимая для того, чтобы они не разуверились во власти. В любом случае в России самодержец не имел права долго задерживаться на том пространстве власти, где его промахи были видны всем. И хотя последнее случалось не раз, последний император оказался настоящим рекордсменом по этой части. VI До его воцарения даже рабочие каждый раз прерывали социалистических агитаторов, когда те пытались обличать монарха. Революционеры могли сколько угодно ругать администрацию, полицию, попов, но нельзя было задевать ни царя, ни Бога (122). Но уже в годы Первой русской революции появилась песня "Царь наш с виду жидок", в основе которой, по мнению специалистов, лежала сатирическая песня декабристов "Царь наш немец прусский" (123). Образу императора, считавшегося человеком военным, такие сравнения особенно вредили. С 1907 г. отдельные крестьяне (чаще спьяну) именовали царя "кровопийцей", "душегубом", "извергом", "живодером", причем это делалось вовсе не под влиянием внешней агитации (124). Ясно, что сакральная фигура может и даже должна быть в определенные моменты объектом релаксирующих выплесков дурных эмоций; в данном же случае похоже, что царя попросту перестали бояться и уважать, он перестал воплощать идею властвования.
Иногда исследователи этот процесс связывают с изменением образа царя в глазах как образованного общества, так и народа. Николай II заметно проигрывал на фоне отца и особенно деда: Александр II на редкость гармонично воплощал в себе, казалось несовместимые, казалось, начала европейской просвещенности и восточного деспотизма, Александр III умел хотя бы казаться твердым и удачливым во внешней политике. Николай II не обладал ни одним из этих качеств, фигура его выглядело странновато: с одной стороны, это любитель автомобилей, с другой - солдат-труженик и смиренный богомолец. Конечно, набожность царя, получившая официальное воплощение в нескончаемой череде канонизаций святых, давала кое-какой пропагандистский эффект в глазах простонародья. Но она же еще больше отталкивала от императора представителей европеизированной и равнодушной к религии интеллигенции. В любом случае, язык власти становился непонятен; фигура самодержца перестала внушать трепет и смирение. Николай II так никогда и не смог заручиться поддержкой тех сил, которые надеялись на модернизацию России, теряя при этом уважение консерваторов. Идея непротивленчества (оно же социальное согласие) в России могла исходить только от внутренне уверенной в себе и сильной власти. Это уже не было.
Существует еще одно - простое и вместе с тем убедительное - объяснение механики падения авторитета власти. В годы войны, приобретавшей тотальный характер, неопределенность в вопросе разделения функций военной и гражданской администрации, усиленная активизацией специальных межведомственно-общественных Особых совещаний (по обороне, топливу, перевозкам, продовольствию), не говоря уже о деятельности различных гражданско-сословных организаций, вроде Союза земств и городов, создали подобие двоевластия, а затем и многовластия в управлении страной (послефевральские страхи двоевластия в значительной степени навеяны именно этим). А поскольку все это сопровождалось непременными склоками между управленческими кланами, растущим противостоянием "бюрократии" и "общественности" (в ходе которого последней невольно приходилось выставлять себя самой патриотичной силой), т.е. явлениями, которые император ни личной волевой непреклонностью, ни имитацией вездесущности подавить не мог, тень гибели Отечества стала ложиться на фигуру самодержца (125). В конечном счете это стало заметно и массам.
И тем не менее, имидж династии в глазах общества мог быть устойчивым до появления у ступеней трона "святого черта" - самозваного "старца" Григория Распутина. Как ни парадоксально, с помощью этого "человека из низов" самодержавие по невольной подсказке царицы, как раз и хотело преодолеть растущее отчуждение от народа (126). Произошло противоположное. Инстинкт власти на сей раз не сработал.
Впрочем, чуждой для системы стала в первую очередь царская чета, что было особенно опасно. Издавна на Руси в глазах народа "матушка" как бы компенсировала своим участием излишне прямолинейную репрессивность царственного "батюшки". Императрица менее всего подходила на эту роль. Хуже того, она ухитрилась едва ли не демонстративно подменить традиционную систему обратной связи фигурой Распутина, имевшего в низах репутацию то ли конокрада, то ли хлыстовца. В принципе, следовало любым способом добиться воссоздания морального единства власти и народа. И дело вовсе не в дурном имидже "старца". Теперь те же факторы, которые в иных условиях могли бы поддержать самодержавие, стали активно работать против него. Императрицу ненавидели, ей готовы были приписать заговор против собственного супруга (такое случалось, но в данной ситуации это было чистейшим вздором). На месте Николая II чаще всего хотели видеть его дядю - великого князя Николая Николаевича, как казалось, пострадавшего от "дурной" власти.
Все это - отражение того очевидного факта, что император, ни обладавший ни волей, ни инстинктом власти, стал "лишней" фигурой для державы. Патерналистская власть перестала привлекать, а это должно быть ей органически присуще. Но она же не научилась внушать трепет, что было необходимо для временного удержания ее в качестве деспотии.
Обычно подобных объяснений развала могущественной империи не понимают и не принимают. Обратимся, поэтому, к свидетельству непривычному, неожиданному и по-своему впечатляющему. Известно, что Ф.И.Шаляпин, поистине народный певец, уподоблял совершенство мироздания грандиозному спектаклю, успех которого зависел от самоотдачи всех - от статистов до "короля" - при условии, что первые соглашаются играть роль царственного окружения, если венценосная персона, со своей стороны, не допускает фальши. "Надо уметь играть царя, - писал Шаляпин. - ...Шекспировского размаха его роль... Нужна какая-то особенная наружность... Если же природа сделала... царя человеком маленького роста... я (актер, исполняющий роль - В.Б.) должен найти тон, создать себе атмосферу - именно такую, в которой я, маленький и горбатый, производил бы такое же впечатление, как произвел бы большой и великий царь. Надо, чтобы каждый раз, когда я делаю жест перед моим народом, из его груди вырывался возглас на все мое царство". Если это не удалось - провал: "Горит империя" (127).
Лучше не объяснишь. В сфере психоэмоциональной величие империи держится на адекватности царственных жестов и поступков каждому мигу бытия. Венценосному актеру - а власть это всегда магия лицедейства - не сумевшего справиться с ролью, лучше вовремя уйти в тень, дабы не провалить все действо. Низкорослый Николай II, напротив, словно намеренно хотел остаться "маленьким" и при этом лез на авансцену, т. е. делал все, чтобы умалить монархию даже в глазах тех, кто принимал ее как безусловный принцип.
Деспотию убивает смех, империи гибнут, когда короли предстают "голыми". По свидетельству видного кадета В.А.Оболенского, ощущение, что Россия управляется в лучшем случае сумасшедшим, а в худшем - предателями, было всеобщим". Лидер октябристов А.И. Гучков писал в августе 1916 г. генералу М.В. Алексееву о "слабой, дрянной, слякотной власти" (128). Список подобных отзывов (правда, чаще даваемых задним числом) можно продолжать до бесконечности - слабых властителей добивают. Не удивительно, что в ноябре 1916 г. общим повторяющимся рефреном в характеристике правительства стали слова, произнесенные лидером кадетов П.Н. Милюковым с думской трибуны: "Что это: глупость или измена?". (Милюков, надо сказать, дабы избежать обвинений в диффамации, сделал вид, что всего лишь цитирует иностранные газеты). Императора стали презирать. Довольно популярная и массовая сегодня литература о последнем российском самодержце пытается уверить, однако, в другом (129).
Даже вполне академичные авторы в свое время срывались на неподдельное умиление перед благостностью частной жизни и "интеллигентностью" злосчастного самодержца (130), не задумываясь над тем, что "Божий помазанник", глава Русской Православной Церкви и многоликий "отец народов" в силу своего профессионального долга лишен права на чрезмерную погруженность в личные дела. Сочувствие историка не может быть избирательным - вчера к палачам, сегодня к их жертве. Финал последнего императора, тяготящегося своими высокими обязанностями, и ищущему отдохновения от них в личной жизни, оказался символичен до содрогания, он словно специально делал все для того, чтобы его собственная семья - с чадами и домочадцами - была попрана теми, кто грубо и самоуверенно выступал от лица "большой семьи". Первые шаги вниз, по ступенькам расстрельного подвала были сделаны еще до Февраля. Задолго до трагических событий в Екатеринбурге сакральное начало патерналистской системы было уже опорочено солдатскими шутками типа: "Царь с егорием, а царица с Григорием". Характерно, что этому потворствовали и те, кто окружал престол. Стремление опорочить власть в придворной среде приобрело какой-то навязчивый характер. "Сегодня мы распускали слухи на заводах, что Императрица спаивает Государя, и все этому верят", - хвастались светские дамы (131). Что до простого народа, настроенного по инерции верноподданнически, то, вероятно, у него на устах был один вопрос: "Как царь такое похабство у себя в доме терпит?" (132). Вслед за тем туманное подозрение, что мужик может "иметь" все царство, довершило дело (133)
Хронику революционного насилия эпохи мировой войны следовало бы вести с убийства Распутина. Обстоятельства его многократно описаны и даже кинематографически воссозданы. Менее известно, что и до этого события и после него основной заговорщик и убийца В.М. Пуришкевич сотрясал стены зала заседаний Думы гневными филиппиками, направленными против "немецкой партии", стоящей у трона, вызывая бурные рукоплескания - но не справа, а слева. Еще менее известно, что попытка императора тихо скрыть убийство Распутина дала неожиданный эффект: имена террористов оказались у всех на устах. Описан примечательный случай. В годы войны Пуришкевич активно занимался работой по организации санитарного дела и продовольственного снабжения армии. Однажды на перроне к нему подошел громадного роста казачий офицер и "от лица русской армии" демонстративно выразил признательность за уничтожение "окаянного пса". Сцена завершилась громовым "Ура!" офицеров и солдат, выгружавшихся из вой некого эшелона (134).
Убийство Распутина образованным обществом было воспринято, разумеется, не столь однозначно. Но поражает, что некоторые правые увидели в нем своего рода ритуально-очистительный акт - "проявление милости Божией", спасающей царя и империю (135). Впрочем, в иных кругах появились слухи о том, что дух убиенного "старца" вселился в последнего министра внутренних дел А.Д. Протопопова, якобы пораженного прогрессивным параличом (убежденность в этом была столь неподдельна, что после революции в связи с этим заседал ни один медицинский консилиум). Воистину, последнему императору надо было постараться, чтобы довести православных подданных до кликушества и суеверий. Вовсе не случайно после Октября иные большевики всерьез выискивали доказательства сумасшествия последнего Романова.
Современное "сострадающее" обществоведение, тем не менее, упорно ищет черты, обеляющие Николая II. При этом забывают, что те черты личности, которые привлекательны сегодня применительно к частному лицу, в тогдашней обстановке у повелителя 1/6 суши могли отталкивать. Царь действительно мог быть скромен, ровен и трудолюбив. Но кто доказал, что простой народ жаждал видеть в "помазаннике Божьем" именно эти качества? Император отличался ровным характером и даже своего рода "интеллигентностью". Но почему народная молва упорно противопоставляла ему в качестве положительного примера его дядю - Николая Николаевича, носителя совершенно противоположных начал? Может быть, Николай II все же пытался исправно нести тяготы своей профессии? Да, он "старался". Но из исследования британского историка Д. Ливена, человека, вовсе не из социалистов, видно, что на необходимые в тогдашних условиях "по должности" предельные усилия он был физически, умственно и духовно не способен (136). В этом его личная драма, но она же обернулась трагедией страны. Народ платит не только за глупости, но и за слабости королей.
Властное начало стало захлестываться бабьими истериками в самом буквальном смысле слова. Императрица в письмах требовала от Николая II, чтобы он "был твердым" на манер Петра I, советовала даже "перевешать" лидеров Думы. Разумеется, это была спонтанная аффектация. Но, отвечая ей, Николай II иной раз иронично подписывался: "Твой слабый, безвольный муженек". Что может быть нелепее истерично-безвольной власти?" можно ли надеяться, что это останется незамеченным для подданных?
В патерналистских системах "дети" больше всего тяготятся опекой "отца" в период своего ускоренного взросления. Попытка модернизации России осуществлялась в условиях невиданного роста народонаселения, т. е. нафоне неупорядоченного омоложения страны. Но, право, не стоило бы российский модернизационный процесс уподоблять ходу неудавшегося возмужания народа, полностью идентифицируя революционную смуту с антипатерналистским бунтом. Народ скорее "добил" самодержавие, которое предстало вконец омаразмевшим - это весьма напоминает ритуальной убийство старого вождя в доисторических обществах. И это произошло вопреки сдерживающему воздействию общинной психоментальности, предполагавшей более гуманное отношение к уже недееспособному "большаку". Здесь все решил военный фактор. Война обнажила все тяготы патернализма эпохи лихолетья, не добавив к ним чувства защищенности.
Правитель - это акцентировано функциональная величина истории. Николай II сделался величиной чисто отрицательной, с его фигурой стали связываться все беды. Государственность, выстроенная на рационалистских началах, утверждает общественную стабильность с помощью так называемого дисциплинирующего насилия, которое со временем приобретает своего рода рефлекторно-правовой характер. В патерналистских системах чаще используется политика "кнута и пряника". Хитрость состоит в своевременности и четкой адресности применения того и другого инструментов властвования. И не дай Бог перепутать их!
Общинно-организованный народ понимает целесообразность "избыточного" насилия, ибо властитель издавна воспринимался как своего репрессивный гарант существования всех. Что бы не говорили гуманнейшие из моралистов, историческое сознание масс никогда не поставит рядом "слезу невинного ребенка" и суровую необходимость выживания империи. Сам народ на этот счет рассудил своеобразно: царя-сыноубийцу он назвал "Грозным", последнего императора-чадолюбца - "кровавым". Тому, кто лучше разбирается в древнейшем искусстве выживания за счет "чужих" уготовано почетное место в истории. Русская интеллигенция, к сожалению, упорно этого не замечала, но зато возводила собственные невзгоды на уровень вселенской драмы. Отсюда трагедии - личные и всеобщие.
Россию потрясла не война, а поражения в ней русских армий. Виновниками становились люди, которые "пленили трон". Дело дошло не только до убежденности в "измене" военного министра В.А. Сухомлинова, но и "вредоносной деятельности" императрицы (137). Домыслы росли как снежный ком. В январе 1917 г. заговорили о покушении на царя и царицу, рассказывали, что она была даже ранена, а стрелявший в нее гвардейский офицер убит на месте. Рассказывали, что вся дворцовая прислуга ненавидит императрицу. На случай дворцового переворота молва единодушно готовила ей место в монастыре (138). Положение обостряли тяготы быта. всех дико раздражали "хвосты" (очереди) захлебом и нормированными товарами - в этом обвинялись "спекулянты", якобы манипулирующие администрацией. Ждали только худшего: на случай крупных забастовок кое-кто запасался водой и свечками. Отмечался и рост пораженческих настроений, даже курсистки на сходках стали говорить, что война выгодна одной лишь "буржуазии" (139).
В этих условиях все началось со "случайности". Не только либеральная, но и консервативная общественность могла сколь угодно ужасаться недееспособности власти, народ изумляться россказням "про Распутина и царицу", а бравые солдатики суеверно шарахаться от георгиевских крестов, получаемых из рук царицы-"немки" (140), но монархию "свалили" снежные заносы на железных дорогах, поставившие под угрозу продовольственное снабжение столицы. Остальное доделали слухи о том, что правительство, состоящее из "предателей", поощряет спекулянтов, переросшие в уверенность, что власть неспособна накормить народ. Вопли "Хлеба!" со стороны голодных работниц сделали то, чего не дано было представителям левых партий - привести в движение механизм революции.
Одна "случайность" наложилась на другую. Текстильные фабрики так тесно соседствовали с металлообрабатывающими заводами, что женщины с легкостью увлекли за собой мужчин. Даже те, кто не собирался бастовать, вынужден был выйти на улицу. Масса вылилась в открытое пространство, тут же начав распалять себя представлениями о злодействах старой власти.
Власть, как не только общепризнанная, но даже эстетизированная монополия на насилие, в России всегда подкреплялась иллюзией, что она не даст умереть с голоду в экстремальных обстоятельствах - такова должна быть ее "божественная" природа. Только те российские правители, которые не допускали хлебного бунта в столице, могли спать спокойно Самодержец, который предпочел личное счастье "маленького человека" заботам о "большой семье", т. е. империи, был обречен. После убийства Распутина общество было наводнено слухами о всевозможных заговорах Немалая роль в них отводилась лидеру октябристов А.И. Гучкову, известному своими связями с военными кругами. "Этот переворот, - заявил вскоре после победы Февраля Гучков, - был подготовлен не теми, кто его сделал, а теми, против которых он был направлен. Заговорщиками были не мы, русское общество и русский народ, заговорщиками были представители самой власти" (141). Это соответствовало действительности. Тот же Гучков был лично храбр, но чрезмерно эмоционален, импульсивен и даже болтлив и склонен к фантазиям (142). Среди настоящих заговорщиков таких типажей обычно не наблюдается. Самодержавие довело общество до того состояния, когда людям открытым стало приписываться иезуитство. Увы, такого рода представления о революции и ее творцах сохранили свою силу и сегодня.
4. Кровь на февральском снегу
Государственный переворот в России привел не к утверждению демократического порядка, а к эскалации "красной смуты". Благими намерениями оказалась вымощена дорога в ад гражданской войны. Одно это дает основание отводить Февралю центральное место в событиях 1917 г.
Февральская революция не случайно началась с волнений женщин, кое-где даже вступавших в настоящие бои с полицией. Это подсказывает, что в основе восстания лежало подобие общей социальной истерии. Обычно от исследователей ждут совсем иных заключений. Отсюда их неустанные попытки отыскивать революционных "вождей" - лучше среди партийных функционеров, на худой конец - среди "сознательных" рабочих (143). Увы, в февральские дни случалось, что изумленные офицеры кричали рабочим - "За кем вы идете, ведь вас ведет баба!"(144). В Кронштадте, по имеющимся свидетельствам, "роковую роль в жестокостях играли женщины, работницы порта". "Эта слабая часть человеческого рода... своими истерическими и исступленными воплями... побуждала мужчин к убийству и расправе там, где они этого и не предполагали делать". Группа матросов вела капитана 1-го ранга Степанова, за которым, кстати сказать, "ничего плохого не числилось", в тюрьму. Далее произошло следующее: "Куча разъяренных баб, угорелых от крови и убийства" с воплями "Бей его!.. Одним меньше будет!" в минуту растерзала "совсем им незнакомого, не сделавшего им ни малейшего зла" офицера (145). Сталкиваясь с такими явлениями, остается только ужасаться тому Г до каких глубинных оснований оказалась покорежена психика народа.
Русский бунт поначалу может быть истерично-анонимен, иметь лишь "минутного" вожака, причем через минуту никто не вспомнит, что именно он "возглавил массы" (отсюда, кстати, стремление задним числом найти "героев"): Другой примечательной особенностью Февраля стала своеобразная эпидемия "снятий с работы": масса пролетариев не спешила оставить свои рабочие места, несмотря на призывы немногочисленных социалистов, но с легкостью поддавалась на требования рабочих с других предприятий, разъяренными толпами выходивших на улицы (146)
Революция оказалась не только стихийной, но и беспартийной; 'революционерами" сделались все Характерны при этом элементы всеобщего погрома: обилие случаев хулиганства, грабежа магазинов, провокаций по отношению к полиции - причем в последних оказались замечены не только фабричные подростки и "темные элементы", но и гимназисты. "Праведный" гнев толпы постепенно заставил забыть о присяге не только солдат, но и низших офицеров (147).
Самое поразительное в Февральской революции, происшедшей в разгар войны, именуемой отечественной, было то, что за императора, стоящего во главе далеко не сломленной армии, не вступился никто. Петроградский переворот был тут же поддержан высшим генералитетом, армией и провинцией. Несомненно, Николая II, всегда подспудно тяготящегося бременем власти, настроение высших командных чинов окончательно сломило. Император увидел повсюду "измену". Понятно, что кое-кому и сегодня проще представить ситуацию по схеме "генеральского заговора". Но между недовольством высшим командованием и бунтом против него - в России всегда громадная психологическая дистанция: даже декабристы никогда не решились бы выйти на Сенатскую площадь, не случись междуцарствия в мирное время. В том-то и дело, что патерналистская система стала теперь провоцировать не столько верхушечные заговоры, как веру в то, что они неизбежны и оправданны. В этом и состоит отличие атмосферы дворцового интриганства от широкого общественного недовольства, предшествующего социальной революции.
Атмосферу первых дней после победы Февральской революции принято связывать со всеобщим ликованием, всепрощенчеством и митинговой стихией. Все это многократно описано. Обратимся к фактам, многозначительно выпадающим из этого ряда, фокусируя внимание на сочетании элементов девиантного (в данном случае - отклоняющегося от норм спокойного времени) поведения масс в сочетаниями с поверьями.
Среди демонстрантов получило распространение поверье, что полиция стреляла по ним из пулеметов, да еще и с крыш домов. Последнее ничем не подтверждается, большинство полицейских чинов пулеметов в глаза не видело, тащить "максимы" и "льюисы" на крыши и вовсе проблематично. Одиночные выстрелы с крыш (с чьей стороны?) действительно имели место. Так, городовые засели на Невском, в доме напротив Троицкой улицы (148). Описан и такой случай: днем 28 февраля Таврический дворец был обстрелян из пулеметов из здания напротив. Было схвачено 14 полицейских, которых тут же в переулке расстреляли (149). Слухи о пулеметах на крышах, вероятно, сложились под влиянием подобных сведений. (За всем этим стояло желание придать свергнутой власти черты дьявольски-изощренной репрессивности; позднее это стало еще более настойчиво подчеркиваться коммунистами, укреплявшими свою легитимность за счет мифа о героической жертвенности народа, поставившего их у власти).
Революциям, чтобы распалить себя, нужен бывает сильный, коварный и вездесущий враг - образ его усиленно 'лепили". Как результат, толпы (демонстрантов с восторгом начали жечь полицейские участки, как бы предавая ритуальному огню скверну старой власти. Затем последовали погромы винных лавок, захваты тюрем и освобождение заключенных. По некоторым данным здание Окружного суда было намеренно подожжено освобожденными сидельцами из расположенного рядом дома предварительного заключения.
Характерно и другое. Известно, что восставшие рабочие и, особенно, солдаты устремились в Таврический дворец, дабы засвидетельствовать свою поддержку Государственной думе. Среди взбунтовавшихся сразу же обнаружилось желание побыстрее отыскать властную точку опоры в хаотично-непонятной действительности. Депутаты отнюдь не были готовы к тому, что толпа начнет возносить их к власти. Но случилось именно так.
Таврический дворец, этот непонятный околовластный символ, моментально наводнили серые шинели. Кое-кто сравнил его с солдатской казармой, что, конечно, позднее показалось символичным. Лишь немногие думские представители инстинктивно догадались заявить о том, что их "выдвинула революция". Остальные были просто изумлены и растеряны.
В здании Думы восставшие, надо отметить, встретили не только радушный прием, но и бесплатное питание, 50). Но, странное дело, из буфета дворца оказались раскрадены все серебряные ложки (151). То ли привычка к вороватости в моменты неурядиц брала свое (чего жалеть "чужое"?), толи столь своеобразно проявляло себя представление, что новая власть первым делом должна показать свою "щедрость".
В Москве толпы забастовщиков, заполонившие улицы 1 марта, стали поначалу разоружать солдат, но не встретив никакого сопротивления великодушно оставили им винтовки. По слухам (их передавал профессор Н.В.Устрялов - весьма символичная фигура русской смуты), особенно преуспел в этом Н.А.Бердяев, экс-марксист, а позднее виднейший философ-"идеалист" Он, якобы "самолично взял" Манеж: "Вошел внутрь и так грозно закричал на солдат: "Чего вы не сдаетесь?", что те мгновенно положили оружие". Затем массами стали арестовывать полицейских, причем не обошлось без безобразнейших сцен издевательств. Некие личности под шумок "реквизировали помещение одного кафешантанчика, слопали весь балык в буфете" 4 марта на Красной площади был устроен парад, "что было до крайности эффектно, хотя в задних рядах замечалось безобразие: солдаты в строю курили" (152).
Принято считать, что роковым событием для революции стало появление Приказа №1 Петроградского Совета, который в полном смысле был вытребован у членов его Исполнительного комитета солдатской массой. В тексте приказа, появившегося 1 марта - дата более чем многозначительная для России - говорилось о необходимости избрания "во всех ротах, батальонах, полках, батареях, эскадронах" и т. п. особых солдатских комитетов; о командировании солдатских представителей в Совет рабочих депутатов; о подчиненности солдат в своих политических выступлениях именно столичному Совету; о неисполнении приказов военной комиссии Государственной Думы в случае, если они противоречат постановлениям того же Совета; о переходе всего вооружения в ведение солдатских комитетов; о соблюдение "строжайшей воинской дисциплины" в строю и необязательности отдания чести офицерам вне службы; об отмене прежней системы титулования офицеров и генералов (от благородия до высокопревосходительства) и заменой их общим "господин" (будь то прапорщик или генерал); воспрещение офицерам "тыкать" нижним чинам.
Приказ лишь узаконил случившееся. Но парадокс состоял в том, что солдаты стали выбирать не только членов своих комитетов и делегатов в Совет, но и "хороших" командиров, стихийно выдвигаемых на место изгнанных "дурных". Они, как видно, испытывали нужду в "своем" начальстве. Что касается любой власти за пределами своих подразделений, то она интересовала их главным образом в качестве гаранта учиненной ими внутренней "демократии". Солдаты были озабочены лишь утверждением понятных им по прошлой общинной жизни отношений с начальством, а никак не судьбы власти в целом.
Ясно, что появившийся 5 марта приказ №2, разъясняющий недопустимость переизбрания офицеров, уже не спасал прежней армейской субординации - по крайней мере в столице. С начальством теперь можно было поступать "по-свойски". 44 известных деятеля старого режима оказались в Петропавловской крепости. Поначалу они чувствовали себя здесь не только в безопасности, но и относительно комфортно. Но вот 20 марта новая охрана, составленная не из сверхсрочников, а солдат различных частей "революционного" петроградского гарнизона конфисковала у узников все дополнительное съестное и посадила всех на солдатский паек (153). Победителям непременно нужно было, чтобы "баре" побывали в их шкуре.
Впрочем, важнее обратить внимание на другое. О жестокостях, творимых восставшими, кое-что написано. Менее известно, что сохранившиеся в архивах описания матросских расправ над офицерами в Кронштадте и Гельсингфорсе оставляют далеко позади те ужасы, которые кинематографически нагромоздил А.Солженицын. Была ли в революционном палачестве своя логика? Безусловно. Некоторые наблюдатели полагали, что "в Кронштадте мятеж был наиболее жестоким и имело место самая чудовищная резня", так как там квартировались исправительные батальоны армии и флота (154). Представляется, однако, что определяющее воздействие на поведение матросов имел самый факт скученной изолированности людей, привыкших к просторам и сдерживающему давлению знакомого социального окружения. Матросы, томившиеся в бездействии в железных коробках, жестоко мстили именно определенного типа командирам (155).
Солдаты действовали по аналогичной схеме: некоторые солдатские комитеты предлагали расстрелять всех начальников с немецкими фамилиями, другие собирались перевести офицеров в казармы, а самим обедать в их столовых (156). Взбунтовавшиеся солдаты часто громили лавки, особенно винные (157). Все по-своему удовлетворяли жажду мести. В этот же период столичные рабочие с улюлюканием вывозили на тачках ненавистных мастеров и представителей администрации, требуя "хороших" начальников, в провинции мастеровые самостоятельно расправлялись со всевозможными "провокаторами" (158), а крестьяне не преминули разгромить ряд помещичьих имений.
Но для революции был характерен не непрерывный рост озлобления и насилия, а, напротив, постоянный перепад настроений. Даже матросы в Кронштадте и Гельсингфорсе быстро успокоились при появлении у них представителей Временного правительства (о нем тогда ничего не знали кроме того, что оно "власть"), которые при поддержке обновившегося командования напомнили им о военной угрозе и даже ухитрились внедрить в их сознание элементы "революционной" шпиономании (159). В Ревеле, третьей базе Балтийского флота, где кровавых эксцессов не наблюдалось (очевидно в связи с тем, что здесь матросы притерлись к офицерам в боевой обстановке), также возникло напряжение, но его быстро удалось снять оперативно прибывшим правительственным комиссарам (160). На Черноморском флоте ситуацию и вовсе удалось удержать под контролем благодаря решительности командования в лице адмирала А.В. Колчака. Бунтовали не против власти вообще, а против дурных и слабых начальников.
События могли бы служить иллюстрацией к классическим работам по психологии толпы: последняя наделяется в них чисто женской импульсивностью, способностью не только на скорую расправу, но и героический альтруизм. Напомню, однако, что Н. Бердяев, этот безусловно оригинальный, хотя и чисто по-интеллигентски декларативно-авторитарный мыслитель, писал "о вечно бабьем в русской душе" применительно к совершенно иным обстоятельствам. Речь шла о трепете перед монументальностью власти. А потому, забегая вперед, следует отметить, что, касаясь русской истории, никогда не следует спешить с генерализациями. "Тонкая материя" российского бытия находится в более чем своеобразных отношениях с логикой, а потому многообразие ее проявлений всегда готово посрамить любую теорию.
В начале марта 1917 г. в городах повсеместно обнаружились еще более неожиданные и труднообъяснимые явления: самораспаляющаяся ненависть новоявленных "пролетариев" к невесть как непомерно расплодившимся "буржуям", под которыми понимался любой интеллигентного вида человек; убежденность городских низов, что теперь "все будет дешево"; развертывание настоящей эпидемии доносительства и страсть к самодеятельным обыскам - иной раз для того только, чтобы посмотреть, как живут "баре" [этим не преминули воспользоваться воры и жулики (145)]; упоение студентов и гимназистов выполнением милицейских функций, сводящихся чаще к борьбе с "контрреволюционными" разговорами (146). Характерны многозначительные нюансы: "буржуи" получили социально-враждебный эпитет "толстопузые" (его мог публично удостоиться человек, тощий, как щепка, при произнесении "контрреволюционных" слов); они же предстали носителями некоего инфернального греха, формулируемого доступно и пугающе - "кровь нашу пьют"; понятие "чужого", стало синонимом "враждебного" (именуемого "контрреволюция"); носителем всех возможных прегрешений перед победителями легко становился случайный человек, чье мнение не совпало с мнением митингующей толпы, среди которой обычно бывало множество кухарок, горничных и всевозможной прислуги женского пола. Попросту говоря, развернулся - явно и подспудно - поиск "врагов народа", причем это происходило на истеричной ноте. Случалось, что из двух спорящих на улице последним аргументом становилось взаимное обвинение в контрреволюции и угроза арестовать.
Подобные явления были характерны не только для столиц. В курортной Ялте, полной выздоравливающих офицеров, люди, "бывшие многие годы скромными верноподданными, вдруг объявили себя эсерами: полицейский, врач, учитель гимназии, ...забитый агроном-кооператор, несколько прапорщиков". В эсеры ринулись и бывшие черносотенцы. "У всех было стремление прикрыться фиговым листом социализма, причем никто не давал себе отчета, к чему последний обязывал, - свидетельствовал один весьма проницательный наблюдатель. - Он воспринимался как нечто гуманное, хорошее... безобидно мессианское". А между тем, основная обывательская масса населения оставалась равнодушна, евреи попросту опасались погромов. Немногочисленный квазипролетариат - типографские рабочие, грузчики, служащие в гостиницах, приказчики, аптекарские служащие - тут же увлеклись забастовками. В последних поражала "несоразмерная высота требований, озлобление", типично лакейское желание "побарствовать". Выявилась еще одна странность: еврейская "ассимилированная полуинтеллигенция" - "приказчики, фармацевты, некоторые студенты"- выступили горячими проповедниками "классовой борьбы и ненависти к "буржуазии". Среди обличителей оказались даже представители отнюдь не бедных еврейских семейств (163).
Данная ситуация могла бы показаться чрезмерно специфичной, если бы не одно обстоятельство: "полуинтеллигенция" и интеллигенция повсеместно пыталась идейно-политическими манифестациями заполнить стратификационные "дыры" социальной структуры воображаемого классового строя. Дело шло к революции ложных представлений. В этом, вероятно, и заключалась важнейшая особенность всей "красной смуты".
Другой особенностью революционной аффектированности стала уверенность, что новая власть "все может". Дружно поносили царя-неудачника, но о неприятии низами самодержавия, как принципа и речи быть не могло. Н.С.Трубецкой, будущий "евразиец", рассказывал, как на улицах Москвы ораторствовал один мастеровой: "Хочу, чтобы была республика..., но чтобы царем вместо Николая Александровича сидел бы Николай Николаевич (великий князь, бывший верховный главнокомандующий - В.Б.)". Выяснилось, что под республикой новоиспеченный гражданин свободной России "разумел не политическую форму правления, а некий бытовой уклад, сводившийся кdolce far niente (сладости безделья), беспрерывному променаду и хорошему за сие жалованию (164). Автора других воспоминаний не менее поразила горничная: "А хорошо, если бы Вильгельм согласился царствовать перед нами... Он умный, не то что наш!" (165). Более крайнюю форму внутренней отстраненности обывателя от политической механики власти трудно вообразить. И это не частный случай. Категориями патриотизма и самоуправления низы не умели мыслить. Отсюда и периодически наплывающие страхи перед грозящими напастями. Народ просто хотел увидеть в обновленной государственности "улучшенные" привычные качества и помочь ей избавиться от "вредных людишек". Новый порядок - скоро начавший ассоциироваться с незнакомыми, а потому манящими терминами "демократия", "социализм", "федерализм" - воображался в виде "республики с хорошим царем". Б.И. Колоницкий в связи с этим тонко подметил, что в сознании масс "царство" и "государство" были если не синонимами, то вполне однопорядковыми явлениями (166).
Разумеется, потребовался новый герой. Выбор оказался невелик: вместо революционно-властного идола занял А.Ф.Керенский. До революции он вряд ли мог претендовать на роль неформального лидера общероссийского масштаба. Теперь же несколько своевременно искренних и, в то же время театральных жестов с его стороны перед толпами, а затем и восторженная молва о его непререкаемой уверенности в себе и будущем России, превратили его в человека № 1. Скромная, но понятная для масс должность министра юстиции, т.е. "защитника обиженных", дополнила притягательность образа.
Керенский, по-видимому, обладал способность угадывать вектор эмоционального ожидания массы. "Две, три жертвы, пожалуй, необходимы!", - неожиданно заявил он обомлевшим сенаторам вскоре после победы Февраля, намекая на судьбу Николая Романова (167). Понятно, что позднее он решительно и искренне отметал подозрения о самой возможности появления у себя подобных побуждений (168). Возможно, это было связано с тем, что победившая революция тут же официально отказалась от смертной казни - это надолго' стало принципом и догмой российской "демократии", забывшей уроки Французской революции или решившей переплюнуть ее по части идеализма: революционеры книжного типа до такой степени одержимы желанием "улучшить" исторические образцы, что скоро забывают о собственных инстинктивных побуждениях.
Возле таких лидеров быстро возникает соответствующее окружение. "Вокруг Керенского... носились какие-то растерзанные типы обоих полов; все это в революционной экзальтации галдело, ожидая от Керенского каких-то "чудес", - писал наблюдатель (169). Вероятно в такой атмосфере Керенский и почувствовал соблазн творить суд и расправу, что очень скоро сменилось великодушной щедростью победителя. И, тем не менее, Февральская революция не явила миру новых Дантонов и, тем более, Робеспьеров. Волевой импульс ее "вождей" оказался слаб, ценностные установки расплывчаты, эмоциональная аура неустойчива.
Со своей стороны, городские обыватели, не говоря о крестьянах, в массе своей вовсе не помышляли о цареубийстве. Но гипотетический объект примерного наказания был им нужен. Свержение Романовых массы воспринимали как возможность "поучить" нерадивую и зарвавшуюся власть. Неслучайно, на протяжении 1917 г. низы эпизодически выражали озабоченность тем, как бы Николай II не ушел от суда. О реальной расправе над ним думали лишь отдельные, периодически распалявшиеся неуравновешенные одиночки, особенно, из матросов. Легко представить, что Керенский не только забыл о своей импульсивной "кровожадности", но и вполне искренне проявлял позднее заботу о царской семье.
То ли в порядке нравственной профилактики против повторения кровавых эксцессов или страхов перед ними, то ли из тщеславного всепрощенчества, то ли в силу обычной для такого времени аберрации взгляда на происшедшее, власти моментально объявили свершившуюся революцию бескровной. Вероятно, на фоне военного кровопролития так и казалось. Другое дело, что скоро в это поверили.
Отмена смертной казни стала одним из главных "просчетов" Февраля, решившего довести до логического конца то, что сорвалось в 1905 г. Власть не ко времени отказалась от своей исконной российской прерогативы "судить и миловать". Как бы не относиться к смертной казни как принципу, нельзя не учитывать, что революционная власть, отказавшись от нее, провоцирует самосуд. Дело, разумеется не в том, что с отменой смертной казни у потенциальных убийц пропадает страх. Власть может показаться не царственно казнящей и милующей, а "пустой". А если это подтверждается видимым управленческим бессилием, то она скоро предстанет ненужной.
В то время как образованная часть общества обомлела перед открывшимися перспективами демократии, отождествляемыми с приходом Учредительного собрания (именуемого совсем не по-парламентски Хозяином Земли Русской), сам народ воспринял свободу как торжество вседозволенности и "самоволку". В февральско-мартовские дни обычными стали такие дикие явления, как половые акты, совершаемые на глазах гогочущей толпы, не говоря о других, шокирующих смиренного обывателя явлениях. Связывать это с шабашем уголовщины не приходится: есть смутные данные о том, что городские воры то ли готовы были "революционно перевоспитаться", толи присмирели, опасаясь участившихся самосудов (в Петрограде карманников обычно сбрасывали в Фонтанку, а подростков, заподозренных в воровстве, дружно секли (170). Здесь мы имеем дело с выплеском намеренно эпатирующего поведения, заставляющего вспомнить об оргиастических компонентах жизнедеятельности архаичных социумов. Поведение наиболее активных особей, представляющих "свободный народ", можно уподобить также самозабвенному буйству детей, неожиданно оказавшихся без жесткого властного присмотра, а потому периодически наказываемых толпой в традициях общинной расправы.
Некоторые наблюдатели отмечали, что крушение старой власти было воспринято низами как отмена не только административных стеснений, но и любых норм поведения (171). Разумеется, такие представления носили временный и социально локализованный характер. Масштабность этого явления, которая не могла не преувеличиваться, напрямую связана с численностью и консолидированностью маргиналов, прежде всего матросов и солдат, в чуждой для них цивилизационной среде. Пришествие "нагой свободы" (В.Хлебников) скоро обернулось образом "гулящей девки на шалой солдатской груди" (М.Цветаева). Любопытно, что анархиствующая матросня даже увидела в падших женщинах подобие того же "угнетенного старым режимом класса", к которому они себя причисляли. Большевики в годы Первой русской революции исходили примерно из такой же посылки. Проститутка вновь предстала "пролетаркой" и едва ли не носительницей высшей нравственности?
Революции всегда сопровождаются разгулом невесть откуда всплывшей "черни". Февраль, а затем и Октябрь не составляли в этом смысле исключения. Вопрос в том, как это корреспондировалось с народной "смеховой" культурой и отразилось на социальной нравственности. Известно, что деспотию убивает смех. Но "красный" революционный юмор, всеобщее зубоскальство скоро подвергли сомнению властное начало как принцип. Разумеется, это произошло не сразу, но последствия этого для патерналистской системы оказались столь долговременно ощутимыми, что восстанавливать гражданскую дисциплину в годы гражданской войны приходилось путем реанимации первобытных страхов, вызывавшим социальное оцепенение.
После Февраля на улицы городов выплеснулась волна самых разнообразных манифестаций. Это обычно для любой революции, хотя в России по тогдашним погодным условиям (необычно суровая зима) ситуация приобрела "масленичный" характер. Февральская революция в ту пору менее всего напоминала "кровавый карнавал"..На Невский выходили женщины, требуя уравнения в правах во имя демократии, подростки с лозунгами "Детский социализм!" (лишнее подтверждение тому, что с идеалом социализма связывалось государственно-опекунское начало), решившие "перевоспитаться" уголовники, наконец, многочисленные "инородцы" в экзотических одеяниях - это более всего умиляло "чистую" столичную публику (172). В Москве 3 марта был "сплошной карнавал, красный променад, праздник веселья неистощимого и восторга". Все это было в алых тонах: нет человека, который не нацепил бы себе красного банта". 12 марта известный дрессировщик В.Дуров не только "возил по улицам куклы Распутина и Протопопова", но и "водил слона", причем на слоне была "алая попона с золотой вышитой надписью'"В борьбе обретешь ты право свое"! (173). (По-видимому, это была не шутка, а форма агитации).
(Однако, наиболее поразительным и показательным массовым действом стали похороны жертв революции на Марсовом поле, состоявшиеся позднее - 23 марта. Сопровождавшая их едва ли не миллионная демонстрация прошла на редкость организованно (174). Погода была плохой, порывы ветра рвали красные, изредка черные (анархистские) плакаты из рук демонстрантов, но люди часами ждали очереди на манифестирование своей готовности поддержать революцию. Преобладали лозунги "Безумству храбрых поем мы славу", "Поклянемся быть достойными тех, кто пал за свободу". Разумеется, все это было на фоне здравиц в честь демократической республики (175). "Ходынкой" на сей раз и не пахло: хоронили своих, а не толпой устремлялись соприкоснуться с самодержавной властью.
Обычно ничто так не объединяет как погребальный ритуал. Психоаналитики связывают это с культом общего предка. В данном случае это казалось воздаянием общей жертве.
Особого внимания заслуживает технология погребения, разработанная особой "похоронной комиссией" (176). Первоначальный замысел захоронения на Дворцовой площади, как знак предостережения грядущим правителям (177), был отвергнут. Возобладала не идея возмездия в форме вечного предупреждения, а искупительной народной жертвы во имя будущего. Но изумлял сам по себе обряд захоронения. В четыре могилы с помощью особых приспособлений были опущены останки 184 человек. Кое-кто из них остался неопознанным, но непререкаемо "удостоившимся". Стандартные красные гробы укладывались в геометрически четком порядке, нумеровались, засыпались песком, все это тщательно утрамбовывалось. Погибшие как бы впечатывались неотпетыми в неосвященную землю. Подобного русская траурная ритуал истика не знала.
Некогда у восточных славян всех покойников делили на "усопших" (умерших в подходящем возрасте естественной смертью) и "мертвяков" (тех, за которыми "богоданность" не признавалась). Последних - будь то дети, опойцы или даже "невинно" убиенные - выбрасывали в овраги на протяжении столетий - до тех пор, пока власти не заставили хоронить и их. (Отголоском этого обычая явилось пренебрежительное отношение к трупам солдат, поражавшее современников в годы Первой мировой войны (178). В марте 1917 г. кости "мертвяков", похоже, надумали приспособить под фундамент - то ли здания российского парламента (179), то ли монумента в честь светлого будущего. Учитывая, что погребальные ритуалы - самая консервативная сторона общественной жизни, получается, что Февральская революция отражала подвижку в отношении к проблеме смерти-рождения. (Время революции и гражданской войны отмечено распространением актов глумления над трупами, выкидывания из гробов, запретов на предание земле и разрывания могил "классовых врагов"). Смерть, с одной стороны, стала восприниматься как нечто обыденное и привычное, с другой - в ней разглядели направляющее начало. Тема "оптимистической трагедии", зазвучавшая в устах революционных пассионариев, стала одним из определяющих мотивов поведения противоборствующих сил. Смерть как бы утратила свое личностно-человеческое качество и стала служить идеям - в том числе и тем, которые предлагали себя как сверхрационалистичные.
В Петрограде революционные манифестации носили намеренно светский характер, что не мешало им порой представать в карнавальном - учитывая многоцветие лозунгов - виде. В Москве же духовенство столь демонстративно поддержало новую власть, что происходящее поневоле приобрело пасхальный оттенок. В целом Православная Церковь не только отказалось от защиты своего прежнего главы - царя, но даже стала высказываться в лице ряда священников за социальную революцию (180). Активизировались обновленцы. Кое-кто из попов поспешил отслужить молебен в красных одеяниях. Обнаружилась еще одна любопытная деталь: низшие члены клира оказывались много "левее", их порой именовали "социал-дьяконами" и "социал-псаломщиками" (181) Церковь теряла привычную ориентацию в делах веры и традиции, не сумела наладить новые отношения с паствой, а потому в полном смысле слова зациклилась на выборах собственного главы. К лету дело дошло до благословения женщин-ударниц на Красной площади будущим патриархом Тихоном. Сомнительно, чтобы такое вписывалось в народную ментальность и церковную обрядность. Что же происходило с прежними установками веры?
Сама Церковь оказалась совершенно беспомощной в самостоятельном формировании ценностных ориентации, способных упорядочить революционаризм. Для России подобное очень характерно и симптоматично. Это относится не только к православному, но и к мусульманскому населению. Последнее, вопреки культурнически-консолидирующей деятельности джадидов, шаг за шагом отступало перед социалистическими и этнонацио-нальными поветриями. Натиск эмоций поколебал устои веры, ибо они были слишком тесно связаны с духовно обанкротившимся самодержавием.
Впрочем, забегая вперед, не лишне отметить, что в конце января -начале февраля 1918 г. во многих городах прошли крестные ходы в знак протеста против отделения церкви от государства (182). Как видно, не случайно многие "революционеры" прежде чем сбить со стен зданий императорские гербы осеняли себя крестным знамением. Традиция попросту "встала на дыбы": в Москве "Марсельезу" распевали на манер частушки; о появлении нового - демократического - сознания говорить не приходится. Ему попросту неоткуда было взяться.
У некоторых наблюдателей складывалось впечатление, что лишь после того, как революция уже свершилась, народ стал задумываться: что же все таки произошло? В марте обыватели вмиг расхватали книги по истории Французской революции, за ними последовали издания, посвященные Смутному времени (183). Факт почти символичный: творцы революции изумлялись содеянному на манер мужика, едва продравшего после праздника глаза с похмелья Массовая революция нуждалась в самоидентификации, это началось с отторжения всего того, что было до нее
Порыв к перечеркиванию "проклятого прошлого" нашел свое воплощение в свержении памятников императорам и поветрии переименований - начиная с броненосцев и крейсеров, кончая отказами от "дурных" фамилий, вроде Романов, Распутин и Сухомлинов (184). Впрочем, тут же припомнили попытку Ю.М. Нахамкеса незадолго до Февраля сменить свою неблагозвучную фамилию на Стеклов: теперь сатирики вовсю острили, что настала очередь Николая II ходатайствовать перед новой властью о переименовании себя в"Романкеса".
Революция, как обычно, несла в себе мощный заряд "иконоборчества" - на сей раз в форме хуления царской четы и уничтожения старых символов власти (185). Разрушение символов - это знак неприятия прежних иерархий. Налицо была демонстративная перелицовка политического бытия (186). Лишь немногим все это быстро стало надоедать: "Красные флаги и блудословие, блудословие и красные флаги. Блудословят даже умные люди... Нестерпимы совершенно две вещи: грязь, которую бульварная печать выливает на императрицу, рассказывая всякие мерзости про Распутина, и уличные мистики у памятника Пушкину (в Москве - В.Б.), где часами... толпа слушает нескладные речи доморощенных Катилин. Боже, что они несут... Сегодня (6 марта В.Б.) распространились слухи о большой победе на фронте... и о революции в Германии.." (187).
Как же совместить все это с народным идеалом "великого государя"? Никакого противоречия: психологически революционная масса спустилась на доправославный, первобытный уровень принесения в жертву неоправдавшего надежд вождя. Именно на этом уровне россияне пребывают до сих пор, в какую бы православную или демократическую риторику они не облекали свои действия.
Поразительно быстро стала возникать новая символика. Непременным ее атрибутом стали красные знамена и особенно банты [у всех, включая членов императорской фамилии - это был к тому же способ политической мимикрии (188)] Красный (в прошлом красивый) цвет вероятно стал теперь ассоциироваться в массах с чем-то новым. Говорить о том, что произошло своеобразное соединение традиции и социализма, значит домысливать происходящее в терминах легковесной политической истории. Разумеется, тогдашние политики мыслили именно по такой схеме (после Февраля красный флаг обрел едва ли не государственный статус, позднее, после большевистской победы, поправевшие эсеры попытались своеобразно соединить его с прежним государственным триколором, вывешивая последний вверх ногами, но эта идея была пресечена затем белыми). Между тем, известно, что пассионарные эпохи отдают предпочтение ярким цветам активного действия, дряхлеющие цивилизации, напротив, тяготеют к сумеречной тональности. Февраль взбудоражил народные низы, дал выход варварской энергии массы, которая не желала и не могла ни перед чем останавливаться. Укоренение психологии кровавого жертвоприношения ради всеобщего светлого будущего (так называемая этика "любви к дальнему" - характерное для XX в. "человеколюбие", провозвестником которого считается Ф.Ницше), с одной стороны, суицидального самопожертвования -с другой, подтверждают распространившиеся изображения тернового венца (в годы гражданской войны они перекочевали к белым - символика противников во многом совпадала, что свидетельствует о единстве ее психической праосновы). Февраль - это зародыш общего психоза....
Скоро после Февраля появились изображения серпа и молота, к которым упорно добавлялся меч. Показательны также изображения земного шара в лучах солнечного света. Характерно появление (весьма ненадолго) аллегорических женских фигур (Родина-мать и Свобода), (189), а также хоругвей с революционными текстами. Красные звезды стали известны только в 1918 г., причем исключительно как символ Красной армии. Со временем возникли плакатные лики Георгия Победоносца; в годы гражданской войны в виде этого главного религиозного триумфатора изображался и Троцкий. Последнему вовсе не удивлялись. За революционной символикой таилось традиционное содержание.
Понятно, что категорически судить о духе революции, разглядывая символы, предложенные пылкими интеллигентами, получившими классическое образование, вряд ли стоит. Уместно только заметить, что их подражательные творческие порывы, как правило, иной раз воспринимались массамя всерьез и надолго.
Февраль формально означал всего лишь падение Романовых. Но этой революции с самого начала во всем мире были навязаны совершенно иной облик и даже геополитическая нагрузка - причем вовсе не российскими социалистическими идеологами. В то время как вся буржуазная и правосоциалистическая печать приветствовала ее в качестве решающего фактора изменения стратегического баланса сил в мировой войне, так называемое интернационалистское крыло рабочего движения увидело в ней пролог к миру и социализму во всей Европе (190). На деле, солдатские беспорядки, с которыми удалось справиться с большим трудом, в апреле-мае охватили даже французскую армию, лишив ее возможностей наступать. Факт падения романовской династии сразу же оказался в совершенно чуждом ему идеологическом обрамлении не только в России, но и во всей Европе.
Но это тема особого исследования. Обратимся к поведению отдельных социальных слоев в России. В противовес сложившейся привычке, уместно для начала предположить, что за насилием могли скрываться самоохранительные действия, но способных обернуться яростью загнанного в угол маленького человека. Не стоит категорично говорить о Феврале как начале всеобщего кровопролития. Напротив, он мог стать прививкой от него.
1. Пайпс Р. Русская революция. Ч. 1. М., 1994. С. 13,8. Стремление раздвинуть хронологические рамки русской революции наблюдаются сегодня и со стороны западных историков отнюдь не консервативных ориентации (см.: Figes О. Peoples' Tragedy The Russian Revolution, 1899-1924. L, 1994). Ясно, что в нынешних условиях историки самых различных направлений будут пытаться вписать историю Октября в так называемый большой революционный цикл. В познавательном отношении это небесполезно, но как в условиях очередной российской смуты быть с его хронологическими рамками? Может быть, куда важнее перенесение анализа революции в иную плоскость'? См Булдаков В.П. Империя и российская революционность (Критические заметки) // Отечественная история 1997 №1,2
2 Вовсе не случайно в годы, предшествующие российской революции, появилась множество изданий (в значительной степени переводных, так или иначе навеянных Великой Французской революции) о психологии массовых движений См. Лебон Г. Психология социализма СПб, 1899 Его же Психологические законы эволюции народов СПб , 1906, Изместьев П.И. Армия и толпа Опыт военной психологии в связи с психологией толпы М, 1910, Ухач-Огорович Н.А. Психология толпы и армии СПб, 1911, Вигру А., Жукелье П Психическая зараза М, 1912, Конвей М. Толпа времен войны и мира СПб, 1916, Троттер В. Стадные инстинкты в дни мира и войны СПб ,1916 Удивительно, что эта литература привлекала внимание кого угодно, кроме политических доктринеров, особенно западнического толка
3 Холмс Л. Социальная история России, 1917-1941 Ростов н/Д, 1993 С 25
4 Hildermeier M Das Pnvileg der Ruckstandiakeit //Histonsche Zeitschnft 1988 Bd 244
5 603
5 Cm Haimson L The Problem of Social Stability in Urban Russia 1905-1917 // Slavic Review 1964 N 23 1965 N 24
6 Германский историк. В. Бонвеч справедливо отмечает, что предреволюционная Россия обладала социальной структурой, качественно не сопоставимой с европейскими См Bonwetsch В Die Russische Revolution 1917 Darmstadt, 1991 S 214
7 Искендеров А.А. Российская монархия, реформы и революция // Вопросы истории 1993 №3 С 107-108
8 Государственный архив Российской федерации [ГА РФ] Ф 5881 Оп. 1 Ц. 494 №42 (воспоминания сенатора Н.Н. Таганцева), Коковцов В.Н. Из моего прошлого Воспоминания 1911-1919 М, 1991 С 465
9 Гиляровский В. Л. От Английского клуба к Музею революции М., 1926 С. 51. Предприниматели чисто русской закваски (в отличие от космополитичной петербургской буржуазии) были известны не только стремлением к возвращению некоего 'долга" обществу (см Мозейро А. Частное предпринимательство и общественное служение в русской экономической мысли второй половины XIX века // Из истории экономической мысли и народного хозяйства России Вып. 2 Ч. 1 Проблемы макрорегулирования М.-Волгоград, 1996), включая благотворительность (что может быть объяснено желанием повысить свой общественный статус), не только строительством школ и общежитий-казарм для рабочих (сказывалось желание обеспечить себя постоянной квалифицированной рабочей силой), но и кутежами и уж вовсе непонятными действиями, вплоть до организации забастовок на собственных предприятиях Ясно, что их тяготило участие в машинной эксплуатации крестьян знавших в прошлом барщину, в условиях, когда опереться можно было только на один фактор интенсификации производства - удлиненный рабочий день (часто в обход существующего законодательства) Чисто европейские формы эксплуатации (не менее жесткие и вдобавок "бездушные') были обычно связаны с иностранным предпринимательством и госкапитализмом. Из работ Б.В. Ананьича и А.Н. Боханова видно, что между традиционным российским купечеством и новейшим капиталистическим предпринимательством стояла психологическая грань, преодолеть которую было очень трудно (см. Ананьич Б.В. Банкирские дома в России, 1861-1914 гг. Очерки истории частного предпринимательства Л., 1991, Боханов А.Н. Деловая элита России 1914 г. М., 1994) Это лишний раз подтверждает, что вне протестантской этики или укорененности торгово-ремесленной морали перспективы быстрого развития капитализма сомнительны
10 См. Rieber A Mercants and Entrepreneurs in Imperial Russia Chapel Hill, 1982
11 Cm Amburger E. Fremde und Einheimische im Wittschaft und Kulturleben der neizeilichen Russland Wiesbaden, 1982
12 Ruckman J.A. The Moscow Business Elite A Social and Cultural Portrait of Two Generations, 1855-1905 DeKalb, 1984 P 44,55-57,210
13 Owen T С Capitalism and Politics in Russia A Social History of the Moscow Mercants, 1855-1905 NY, 1981 P 66
14 Чуткерашвили Е.В. Кадры для науки М, 1968 С. 35,59
15 Бастракова М.С. Становление советской системы организации науки 1917-1922 М., 1973 С. 25.
16 См Тарновский Н К Мелкая промышленность России в конце XIX - начале XX в М., 1995.
17 Дурново выступал против присоединения Галиции, опасаясь, что это приведет к увеличению в населении державы доли "поляков, евреев, украинизированных униатов" и создаст благоприятные условия для "крайне опасного малороссийского сепаратизма", не одобрял планов захвата Познани и Восточной Пруссии, чреватых включением в российские границы "беспокойных познанских и восточно-прусских поляков", приструнить которых не в силах даже "более твердая, чем русская" германская власть, обращал внимание на финляндский вопрос, возможность волнений среди кавказских и туркестанских мусульман словом, валил все в кучу ради пущей убедительности общего предостережения См. Былое №19 1922 С. 167-174.
18 При высоком коэффициенте рождаемости (около 50%, т. е. 50 новорожденных на 1 тыс человек населения в год), очень высоком коэффициенте смертности (30%), естественный прирост населения составлял 20% В первое десятилетие XX в рождаемость и смертность несколько снизились (соответственно 45% и 27% по Европейской России в 1913 г), но прирост населения оставался весьма высок См. Казьмина О. Е, Пучков П.И. Основы этнодемографии М., 1994 С. 103.
19 Применительно к истории России не источника более коварного, чем статистика Но даже при всем скептическом отношении к ней оказывается, что ее данные свидетельствуют, что все разговоры о том, что дореволюционная Россия была процветающей страной, да еще "кормила пол-Европы", относятся к разряду нынешних "патриотических" психозов, вызванных крахом коммунизма В начале XX в сокращавшийся хлебный экспорт только в годы высоких урожаев обеспечивал торговый баланс в пользу России Страна уступила мировое первенство в производстве зерна США Рост урожайности не превышал темпов роста народонаселения, а душевое потребление такого, косвенно подтверждающего успех модернизации, продукта, как мясо, неуклонно снижалось Отечественная промышленность никак не обеспечивала потребностей ускоренной модернизации, особенно в аграрной сфере Если взять только Европейскую Россию, то окажется, что по показателям производства на душу населения она отставала от развитых стран Европы в 4-6 раз Эти данные подтверждаются сопоставлением денежных доходов среднего европейца и россиянина последние ниже в 3-5 раз Разумеется, цифры лукавы Россия вовсе не умирала с голода (хотя региональные голодовки были привычны) Куда показательнее другое по формальным подсчетам получается, что среднегодовой доход рабочего в России был выше дохода сельского жителя едва ли не в 2,5 раза Налицо не только ставшие уже привычными ножницы цен, но и принципиальная нестыковка "моральной" экономики почти натурального крестьянского хозяйства, государственного индустриализма и псевдорыночных отношений, за которой скрывалось сложившееся со времен крепостничества паразитирование города на деревне К этому можно добавить, что если в Аргентине, США, Канаде (ведущих хлебовывозящих странах) после экспорта 0 оставалось в среднем 60 пудов на душу населения, то в России - вдвое меньше (см., Степанов А.И. Россия перед Красным Октябрем // Россия XXI №11-12, Gregory P Russian National Income, 1885-1913 Cambridge, L, N Y , 1982 P 131, 156, 166, Россия, 1913 год Статистико-документальный справочник СПб, 1995 С 308,309,311, Анфимов А.М. Царствование императора Николая II в цифрах и фактах (опыт подтверждения и опровержения) // Из истории экономической мысли и народного хозяйства России Ч. 1 М., 1993) Иногда используются совершенно иные ряды показателей (см. Тэри Э. Россия в 1914 г. Экономический обзор Париж, 1986 С 8-9), само происхождение которых позволяет усомниться в их адекватности реалиям с одной стороны, российские чиновники занялись ведомственной похвальбой, с другой - французский интерпретатор был заинтересован накануне войны в том, чтобы увидеть в России экономически сильного союзника
20 Чтобы вывести страну из все более углубляющегося кризиса, - говорилось на съездах общеземского и общегородского союзов в марте 1916 г, - необходима система государственных органов, объединяющих все дееспособные силы нации в лице общественных организаций, обнимающих все свои населения, и переход власти в руки общественных выразителей народа Цит. по Россия, 1917 год Выбор исторического пути М., 1989 С. 113.
21 Война и костромская деревня (По данным анкеты статистического отделения) Кострома, 1915.
22 См. Преображенский Е.А. Теория падающей валюты М.-Л., 1925 С. 112-117 Понят но, что любая статистика базировалась на сведениях, в искажении которых само крестьянство было совершенно определенным образом заинтересовано
23 См. Россия в мировой войне (в цифрах) М, 1925 С. 16-22.
24 Туган-Барановский М.И. Русская фабрика М. -Л , 1934 С. 296.
25 Надо заметить, что самодержавие удивительно быстро - очевидно в силу неискоренимости патерналистского инстинкта даже внутри обюрократившейся власти - разглядело опасность рабочего вопроса. Уже в конце XIX в предпринимаются меры по третейскому урегулированию государством взаимоотношений труда и капитала, причем заметно ограничивается беспредел последнего. Следующий шаг в этом направлении был сделан еще до революции 1905-1907 гг., т.е. в известной степени носил упреждающий характер в 1903 г. появился закон. Об учреждении старост в промышленных предприятиях". Вряд ли следует считать, что в России появились шоп-стюарды налицо была попытка перенести формы взаимоотношений сельских общинников с администрацией в городскую среду. Так называемая зубатовщина (попытка создания профессиональных объединений рабочих под патронажем полиции) - явление того же порядка. Можно предположить, что в дальнейшем заводские старосты вполне могли вести себя на манер сельских, то есть в известной ситуации бунтовать вместе со своими товарищами. Что касается инициатив полицейского социализма, то и они могли в известных обстоятельствах обернуться против власти Но только в 1912 г был принят закон о страховании рабочих. Вот он-то явно и непростительно запоздал. А между тем, в патерналистской системе верный, но несвоевременный шаг в нужном направлении может сыграть провоцирующую, а не реформаторскую роль
26 См. Class, Power and Conflict Classical and Contemporary Debates Ed by A Giddens and D Held Berkely, Los Angeles, 1982 P. 361.
27 Немалую роль в утверждении этого мифа сыграла статистика стачек и, особенно, разделение их на "экономические" и "политические" Формально, в первой половине 1914 г был достигнут количественный уровень стачечной активности 1905-1907 гг. Но кем доказано, что существует какая-то грань, своего рода критический предел, когда забастовочное движение перерастает в "революционное" качество? Считалось, что увеличение удельного веса "политических" забастовок - показатель приближения к революции. Но рабочие уже привыкли отмечать не только 9 января, но и 1 мая. То и другое можно рассматривать как периодическое напоминание власти о своем существовании, не больше Если угодно, эти акции можно рассматривать как классово-идентифицирующий, а не социально-дестабилизирующий фактор Лично мне приходилось бывать на местах традиционных "маевок", горожане в иных местах после долгой зимы охотно по-прежнему посещают их. Их можно понять, но стоило бы понять и рабочих, выбравшихся на своеобразный (пьяноватый) пикник, и социалистических агитаторов, стремящихся придать загородной вылазке нуждающихся в социальной релаксации недавних крестьян "политический" характер.
28 См. Мясников Г. Философия убийства, или почему и как я убил Михаила Романова // Минувшее Т. 18 С. 25,34.
29 Давно подмечено, что наиболее радикальными были рабочие-металлисты, существенно отличавшиеся в этом отношении от почти столь же многочисленных текстильщиков Но, в первом случае налицо концентрация мужчин, среди которых непомерно быстро росла молодежная прослойка, т е исчезал стабилизирующий возрастной баланс Во втором случае преобладали женщины, чья чрезмерная скученность всегда создает предрасположенность к истероидному типу социального поведения, проще говоря, чревата "бабьим бунтом"
30 Советские историки, как известно, упорно подтягивали российский пролетариат (как и другие классы) к неким западным образцам, старательно пытаясь придать его движению некое антикапиталистическое (механически отождествляемое с социалистическим) качество (см. Рабочий класс России 1907 - февраль 1917 г М., 1982, Рабочий класс в Октябрьской революции и на защите ее завоеваний 1917-1920 гг. // История советского рабочего класса в 6-ти томах Т. 1 М., 1984 и др.) Западные авторы, начиная с 60-х годов, стали подходить к проблеме городской стабильности более взвешено (см Haimson L Op cit, Engelstein L Moscow, 1905 Working Class Organization and Political Conflict Stanford, 1982, Swain G Russian Social Democracy and the Legal Labour Movement L, 1983, McDaniel T Autocracy, Capitalism and Revolution in Russia Berkeley, L, 1988, Surh G 1905 in St Petersburg Labor, Society, Revolution Stanford, 1989, McKean R St Petersburg Between the Revolutions Workers and Revolutionaries, June 1907 - February 1917 New Haven, L, 1990), но и они в целом склонялись к тому, чтобы видеть в активизации рабочих приближение революционного взрыва Получается, что те и другие исследователи исходили из логики подверстывания социально видимых факторов под случившееся, не допуская того, что русская революция могла иметь совершенно иную психосоциальную природу.
31 См. Громыко М.М. Мир русской деревни М., 1991.
32 См. Зырянов П. Н. Крестьянская община Европейской России М., 1993, Менталитет и аграрное развитие России (XIX-XX) М., 1996, Формы сельскохозяйственного производства и государственное регулирование М., 1995. Конечно же споры вокруг исчезнувшей русской общины и ее роли в русской истории не прекратятся никогда В этих условиях исследователю революции важнее помнить о ее незримом присутствии во всем, разумеется, соблюдая меру, предотвращающую мистификации.
33. Короленко В.Г. Земли! Земли!//Новый мир. 1990. №1. С. 169.
34. См.: Вольф Э. Крестьянские восстания // Великий незнакомец: крестьяне и фермеры в современном мире. М., 1992. С. 302-303.
35. См.: Фирсов Б.М., Киселева И.Г. Структуры повседневной жизни русских крестьян конца XIX в. //Социс. 1992.
36. Бокарев Ю.П. Бунт и смирение. Крестьянский менталитет и его роль в крестьянском движении // Менталитет и аграрное развитие России. С. 167-172.
37. Сенчакова Л.Т. Крестьянские наказы и приговоры 1905-1907 гг. // Судьбы российского крестьянства. М., 1996. С. 75,77,78.
38. Формально средний душевой надел, по имеющимся данным, составлял в 1900 г. чуть больше 50% от уровня 1861 г. См.: Ермолов А.С. Наш земельный вопрос. СПб., 1906. С. 62.
39. См.: Зырянов П.Н. Петр Столыпин. М., 1993. С. 63. Правда, по некоторым подсчетам это составляло 14% общинных земель (см.: Фигуровская Н.К, Симонов В.В. Кондратьев и российская экономика переходного времени // Кондратьев Н.Д. Рынок хлебов и его регулирование во время войны и революции. М., 1990. С. 31), т. е. более интенсивно шло добровольное раскрестьянивание, но и это явление можно рассматривать как процесс избавления общины от негодных элементов, направленный на ее укрепление в качестве социально-хозяйственного целого.
40. По некоторым подсчетам число крестьянских дворов, укрепивших землю в единоличное пользование (по 50 губерниям Европейской России) составило 4-5 млн. или 27-33% их общего числа. См.: Данилов В.П. Об исторических судьбах крестьянской общины в России // Ежегодник по аграрной истории. Вологда, 1976. Вып. VI. С. 106.
41. См.: Кареев Н.И. Прожитое и пережитое. Л., 1990. С. 268.
42. Возможно и такое объяснение: через четыре десятилетия (т. е. в результате смены двух поколений) после освобождения крестьяне стали непосредственно нуждаться в новой, ценностно ориентирующей молодежь, мировоззренческой парадигме; для этого требовалось либо обновление деятельности церкви на приходском уровне (что оказалось невозможным), либо своего рода миссионерское подвижничество либералов. Последние, однако, оказались не в состоянии заполнить духовную пустоту в сознании крестьян, а лишь усилили негативный образ "блаженного барина". Если учесть, что это предположение базируются на материалах Тверской губернии, известной не только обилием монастырей и либеральных помещиков, но и отходников, то оно предстает весьма важными для понимания природы крестьянского бунтарства. См.: Леонтьева Т.Г. Вера или свобода? Попы и либералы в глазах крестьян в начале XX в. (на материалах Тверской губернии)//Революция и человек: социально-психологический аспект. М., 1996.
43. Фигуровская Н.К., Симонов В.В. Указ. соч. С. 3; Сорокин П.А. Долгий путь. Сыктывкар, 1991. С. 49.
44. В1909-1913 гг. поставки помещиков в недеревенский товарооборот составляли всего пятую его часть (21,6%). См.: Немчинов B.C. Сельскохозяйственная статистика с основами теории. М., 1945. С. 34.
45. Анфимов A.M. Российская деревня в годы Первой мировой войны (1914 - февраль 1917 г.). М, 1962. С. 280,282,300-301
46. См.: Китанина Т.М. Война, хлеб и революция. (Продовольственный вопрос в России. 1914- октябрь 1917 г.). Л., 1985; Лейберов И.П., Рудаченко С.Д. Революция и хлеб. М., 1990. Есть, правда, иные данные: хотя в 1913 г. под посевами у общинников было 64 млн. десятин земли против 7 млн. у частновладельцев (среди которых помещиков по производству товарного хлеба давно превзошли хуторяне и отрубники), те и другие частно-владельцы давали тогда 34% товарного хлеба внедеревенского товарооборота, в 1915 г. эта доля повысилась до 40%, а для армии - даже 52% заготовленного хлеба (См.: Исторический архив. 1992. №1. С. 168). Эти данные, приводимые А.Н.Куропаткиным, человеком, несомненно знающим существо проблемы, нуждаются в уточнении: по другим сведениям в 1916 г. на частников приходилось 11,3% всех посевов (см.: Ковальченко И.Д. Столыпинская аграрная реформа (Мифы и реальность) // История СССР. 1991. №2. С. 54.). Учитывая, что по урожайности помещичьи хозяйства превосходили крестьянские в среднем незначительно (см.: Moritsch A. Landwirtschaft und Agrarpolitik in Russland vor der Revolution. Wien, 1986. S. 276), темпы роста и масштабы товарных поставок всей массы частников вызывают сомнения, хотя известно, что в годы войны шла натурализация крестьянского хозяйства, на фоне которой помещики, использовавшие труд военнопленных, представали более товароспособными, чем раньше. Есть еще более жесткая точка зрения на степень хозяйственной деградации общинного хозяйствования. М.Левин небезосновательно считает (см.: Отечественная история. 1994. С. 54-55), что как до революции, так и в годы нэпа общинники в целом потребляли больше, чем производили.
47. Кондратьев Н.Д. Указ. соч. С. 200.
48. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 110. Л. 42-46.
49. Там же. Л. 48-51.
50. Сомнительно, однако, что историки смогут сегодня выявить их масштабы и природу. с одной стороны, военные в любой стране ревностно берегут то, что относится к своего рода слабостям национальной психологии, с другой - в любом обществе всегда предостаточно "патриотов", которые готовы до бесконечно мифологизировать собственное прошлое. К тому же, в обществе возникает относительная потребность в горькой правде истории лишь в критические моменты развития.
51. См.: Риттих А. Русский военный быт в действительности и мечтах. СПб., 1893. С. 257-259; Веселовский К вопросу о воспитании солдат. СПб., 1900. С. 7-9.
52. См.: Беркович А.В. Крестьянство и всеобщая мобилизация в июле 1914 г. // Исторические записки. Т. 23. Кое-где, дабы предупредить недовольство, местное начальство все же разрешало открывать винные лавки. См.: Драгуновский Я.Д. Моя жизнь // Воспоминания крестьян-толстовцев. 1910-1930-е годы М., 1989. С. 331.
53. Станкевич В.Б. Воспоминания. 1914-1919. Ломоносов Ю.В. Воспоминания о Мартовской революции 1917 г. М., 1994. С. 17-18.
54. Wirtschafter R. The Ideal of Paternalism in the Prereform Army // Imperial Russia, 1700-1917: State, Society, Opposition. Essays in Honor of Marc Raeff. Dekalb, 1988. P. 107.
55. См.: Кришевский Н. В Крыму (1916-1918 г.) // Архив русской революции (АРР). Т. 13. С. 79-80.
56. Цит. по: Фирсов С.Л. Военное духовенство накануне и в годы Первой мировой войны // Новый часовой. 1995. №3. С. 24.
57. См.: Гиацинтов Э. Записки белого офицера. СПб., 1992. С. 58; Драгуновский Я.Д. Указ. соч. С. 344.
58. Бурский П.Д. Революция и офицеры. М., 1917. С. 2.
59. Данилов И. Указ. соч. С. 39; Злоказов Г.И. Солдатские письма с фронта в канун Октября//Свободная мысль. 1996. №10. С. 32-33.
60. См.: Оськин Д. Записки солдата. М., 1929. С. 35, 45-46, 71, 94-95,119,127-129,138, 143-144,148-149,164-168,229; Пирейко A.M. В тылу и на фронте империалистической войны. Воспоминания рядового. Л., 1926. С. 40,55; Ершов С.Ф. Страницы прошлого. Воспоминания старого солдата. Л., 1962. С. 162,169-170.
61. Шляпников А.Г. Канун семнадцатого. М., 1992. С. 338.
62. Фирсов С.Л. Военное духовенство России (К вопросу о материальном положении священно- и церковнослужителей русской армии и флота последней четверти XIX - начала XX столетий) // Новый часовой. 1994. №2. С. 20-23.
63. См.: Новый часовой. 1995. №3. С. 25,30.
64. Моргачев Д.И. Моя жизнь // Воспоминания крестьян-толстовцев. С. 250-251.
65. См.: Оськин Д. Указ. соч. С. 180,269; Пирейко A.M. Указ. соч. С. 25, 46; Степун Ф. Из писем прапорщика-артиллериста. Одесса, 1919. С. 16,21-22; ГА РФ. Д. 523. Оп. 2. Д. 14. Л. 22-41; Оп. 3. Д. 37. Л. 2-8,17-23.
66. См.: Davidian I. The Russian Soldier's Moral: From the Evidence the Tsarist Military Censorship // Facing Armageddon: The First World War Experience. Ed. by LCooper. L, 1996. P. 539-544.
67. Так, среди 234 человек, объявленных в розыске по Северному фронту в 1916 г. секретными циркулярами департамента полиции МВД, значится 46 "инородцев", 31 "православный крестьянин", 17 унтер-офицеров и чиновников, 7 мещан, 2 казака (о социальном происхождении других беглецов сведений нет, ясно, что в данном случае фиксировались наиболее броские черты). См.: Национальный архив Финляндии. Venalaisia sotilasiakirjoja. Korvisto. 5. Suomenm. VA: n luettelo 342:7, n. 13745.
68. ГА РФ. Ф. 579. On. 1. Д. 2099. Л. 1. (Секретная сводка о потерях по вероисповедному принципу, оказавшаяся в фонде П.Н. Милюкова).
69. А.Н. Куропаткин отмечал, что в его гренадерском корпусе именно поляки постоянно перебегают к немцам (ГА РФ. ф. 555. Оп. 1. Д. 932. Л. 11), в середине 1917 г. некоторые причем пророссийски настроенные - польские деятели допускали, что в бегах по русской армии числится до 200 тыс. их соплеменников (Там же. Д. 610. Л. 6) (цифра, безусловно, преувеличена).
70. Строго говоря, обычные для европейских армий показатели боеспособности в России могут скрывать под собой достаточно нестандартную психологическую ситуацию. В Первую мировую войну русский солдат не знал чувства этнофобии применительно к противнику, о чем свидетельствует гуманное отношение к пленным, широко и нелепо восхваляемое "патриотической" печатью. Между тем, боеспособность армии в значительной степени связана со своего рода биологической ненавистью к противнику. Такова обычная изнанка войны. Не случайно в годы Великой Отечественной войны была предпринята масштабная пропагандистская попытка вызвать в народе именно это чувство, воплотившееся в известном лозунге "Убей немца!".
71. Шавельский Г. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Нью-Йорк, 1954. Т. 2. С 269.
72. Ferro М. Lapolitique des nationalities du Government Provisoire (fevner - October 1917 // Cahiers du monde Russe et Sovietique. Vol. II. Avril - juin 1961. P. 133.
73. См.. Zetterberg S. Die Liga der Fremfolker Russlands 1916-1918. Ein Beitrag zu Deutschlands antirussischen Propagandakrieg unter den Femfolkern Russlands in Erstern Weltkrieg. Helsinki, 1978.
74. Красный архив. 1929. Т. 2 (33). С. 10.
75. Fedishyn O.S. The Germans and the Union For The Liberation of the Ukraine, 1917-1921: A Study in Revolution. Cambridge (Mass.), 1977. P. 311-313.
76. Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф. 366. Д. 282. Л. 2-6об.,7об., 19,20.
77. Но возникал и соблазн балансирования на их противоречиях. Ясно, что борьба империй провоцировала взрыв национализма народов, зависимых от них. Еще в 1909 г. лидер польских национал-демократов в России Р.Дмовский сделал устрашающий своим холодным прагматизмом вывод: столкновение между Россией и Германией неизбежно, в будущей войне поляки должны встать на сторону слабейшей из держав (России), чтобы изменить баланс сил в ее пользу с целью достижения максимальных выгод для себя (см.: Дмовский Р. Германия, Россия и польский вопрос. СПб., 1909) (правда, среди польских политиков существовала и прямо противоположная точка зрения). Т.Масарик в начале войны, со своей стороны, опасался, что Антанта победит слишком быстро и идея независимой Чехословакии не успеет утвердиться в общественном мнении ее народов (см.: Масарик Т. Мировая революция. Прага, 1927. С. 140). Но это были скорее исключения, характерные для "высокой политики", нежели правило.
78. Sked A. The Decline and Fall of the Habsburg Empire, 1915-1918. L, NY, 1987. P. 258-269.
79. Русская контрразведка обладала достаточно точной информацией на этот счет, что и оказалось зафиксировано в соответствующих воспоминаниях. См.; ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 377. Л. 8-24.
80. Евгении И.Н. Финляндия во время войны. Гельсингфорс, 1915. С. 24-25,39,41.
81. См.: Национальный архив Финляндии. Venalaisia sotialasiakirjoja. Korvisto. VA: n luettelo 342:7, n 9119, v.1915, Л. 4-6,8,12-16,17, 59, 23, 47, 31-31об„ 33, 42, 43, 53, 76, 61-62,75об, 78,91,97,106,107,113,115-117,126,122-122об., 141,130-131,134,158-159,167; Korvisto 5. Suomemn. VA: luettelo 342:7, n. 3482, л. 1-6.
82. См.: Сборник материалов об экономическом положении евреев в России. СПб., 1903. Т. 1. С. 35-39; Т. 2. С. 226.
83. ГА РФ. Ф. 523. Оп. 2. Д. 14. Л. 10-41; Оп. 3. Д. 37. Л. 2-8.
84. Там же. Оп.З. Д. 37. Л. 11-16.
85. См.: 'Такое управление государством недопустимо". Доклад А.Ф.Керенского на закрытом заседании Государственной думы. Декабрь 1916 г. // Исторический архив. 1997. №2.
86. Государственный архив Республики Узбекистан [ГАРУ]. Ф. И-1. Оп. 31. Д. 1200. Л. боб.
87. Известия Всероссийского мусульманского совета. 1917.11 августа.
88. ГАРУ. Ф. Р-1044. Оп. 1. Д. 7. Л. 49-49об.; Д. 26. Л. 1-2; Ф. И-1. Оп. 31. Д. 1185. Л. 30-30об.;Д. 1189. Л. 18-19.
89. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 227. Л. 2-2об. (воспоминания очевидца событий П.Аношкина).
90. ГАРУ. Ф. И-1. Оп. 31. Д. 1191. Л. Зоб.
91. Там же. Л. 109.
92. Так, в одной из местностей, где не пострадал ни один европеец, переселенцами было убито 1100 туземцев. См.: ГАРУ. Ф. И-1. Оп. 31. Д. 1191. Л. 24об.
93. Исторический архив. 1997. №2. С. 17.
94. ГАРУ. Ф. Р-1044. Оп. 1. Д. 5. Л. 113; Ф. И-1. Оп. 31. Д. 1189; Л. 24об., 84об.; Д. 1000. Л. 2,9; ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 227. Л. 7-34; День. 1917.1 августа.
95. Цит. по: Карнишин В.Ю. Прелюдия Февраля: Влияние Первой мировой войны на массовые настроения провинциального общества //Февральская революция и судьбы демократии в России. Ставрополь, 1997. С. 44-45. Также см.: Дети и война. Киев, 1915.
96. Центральное место в них долгое время занимал вопрос об уникальности русской интеллигенции. Действительно, само слово интеллигенция вошло в бытовой обиход из романов Боборыкина и Тургенева, а ее имидж возмутителя спокойствия - из "Бесов" Достоевского. Раньше так и принято было считать. Р.Пайпс, предпринявший сравнительный экскурс в эту область отметил, что слова "intelligence" и Intelligent' в 30-40-е годы XIX в. имели хождение соответственно во Франции и Германии, но затем вышли из оборота за ненадобностью. В конечном счете он сравнил русских интеллигентов с французскими "философами", подготовившими революцию (см.: Пайпс Р. Указ. соч. Ч. 1. С. 138-149). Налицо искусственно проводимая аналогия, исходящая всего из одной посылки: и во Франции, и в России произошли разрушительнейшие революции. Появление русской интеллигенции было скорее предопределено указом о вольности дворянству, в результате которого среди служилого сословия появились философствующие "бездельники". Но возникает вопрос: почему в массе своей они стали не безобидными Маниловыми, откуда среди них появились социально небезопасные суицидалы типа Ставрогина?
97. См.: Энгельштейн Л. Ключи счастья: Секс и поиски путей обновления России на рубеже XIX-XX веков. М„ 1996. С. 219-226.
98. См.: Мягкова К. О положении народных учителей. СПб., 1905; Дурылин С. В школьной тюрьме. М., 1907; Каптерев П.Ф. Современные задачи народного образования в России. М., 1913.
99. Ключевский В.О. Письма, дневники, афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 370.
100. См.: Rice J.L. Russian Stereotypes in the Freud-Jung Correspondence // Slavic Review. Vol.41. N. 1. Spring, 1982. P. 19.
101. Россия, 1913 год: Статистико-документальный справочник. М., 1995. С. 219.
102. Горький и русская журналистика начала XX века. Неизданная переписка // Литературное наследство. Т. 95. М., 1988. С. 283.
103. Hingley R.The Russian Mind. New York, 1977. P. 30, 33, 90-120; The Modernisation of Japan and Russia: A Comparative Study. New York, 1975. P. 155,228.
104. Выяснилось, что социал-демократов было свыше 100 тыс. (58 тыс. большевиков и 45 тыс. меньшевиков), социалистов-революционеров - 63 тыс., кадетов - до 50 тыс., октябристов - до 60 тыс., правых (главным образом черносотенцев) 410 тыс. (данные минимальные). К каждой из этих партий (не исключая правых) примыкали их "национальные" аналоги или даже филиалы - порой весьма многочисленные. См.: Политические партии России в период революции 1905-1907 гг. Количественный анализ. М., 1987; Степанов С.А. Илиодор (С.М.Труфанов). // Политическая история России в партиях и лицах. М., 1993. С. 341-364; Пряникова Н.В. Илиодор в Царицыне (страницы политической биографии)//Проблемы отечественной истории. Волгоград, 1994. С. 83-90.
105. Политические партии России в период революции 1905-1907 гг. С. 5,193.
106. Там же. С. 91-95.
107. Но правые упорно не желали объединяться в общероссийском масштабе, пытаясь сохранить стихийно-народную природу (см.: Кирьянов Ю.И. Правые партии в России накануне и в февральско-мартовские дни 1917 г.: причины кризиса и краха // Февральская революция: от новых источников к новому осмыслению. М., 1997. С. 82) - в этом они хотели походить на "черные сотни" времен смуты начала XVII в. Показательно, что несмотря на выраженный и демонстративный антисемитизм, правые партии отнюдь не включали в свои ряды одних лишь "этнически чистых" великороссов (один лишь перечень фамилий лидеров правых наводит на мысль о преобладании этномаргиналов). Ко времени революции 1905-1907 гг. относятся попытки создания мусульманских (в Поволжье) и православно-инородческих черносотенных организаций (см.: Алексеев И.Е. "Царско-народ-ное мусульманское общество" в Казанской губернии. // Социально-историческое знание в Татарстане: исследовательские традиции и современность. Казань, 1995. С. 76-78). В 1915 г. власти пытались даже создать Отечественно-патриотический союз, куда официально принимались инородцы и иноверцы (См.: Там же. С. 84). Но в целом в истории черносотенства поражает того, что люди, претендующие на роль спасителей Отечества, понадобились самодержавию всего лишь как массовый антипод уличным действиям левых. Как только надобность в противоядии революционаризму отпадала, а сами черносотенцы заходили слишком далеко в погромно-хулиганских действиях (наиболее показателен случай с небезызвестным "революционером справа" иеромонахом Илиодором), власти тут же ставили их на место.
108. Пришвин М.М. Дневники. 1918-1919. М., 1994. С. 26.
109. См.: Шелохаев В.В. Феномен многопартийности в России // Крайности истории и крайности историков. М., 1997. С. 10-11.
110. Киевская мысль. 1916.11 июня.
111. См.: Liszkovski U. Zwischen Liberalismus und Imperialismus. Die zaristische Aussenpolitik vor dem Ersten Weltkrieg im Urtiel Miljukov und der Kadettenpartei 1905-1914. Stuttgart, 1974; Вишневский Э. Либеральная оппозиция в России накануне первой мировой войны. М., 1994; Шелохаев В.В. Теоретические представления либералов о войне и революции // Первая мировая война: Дискуссионные проблемы истории. М., 1994.
112. Дякин B.C. Русская буржуазия и царизм в годы первой мировой войны (1914-1917). Л, 1967. С. 45-46.
113. Тютюкин СВ. Война, мир, революция: Идейная борьба в рабочем движении России. 1914-1917 гг. М., 1972. С. 30-38, 92,119.
114. Ключевский В.О. Указ. соч. С. 315.
115.См.: Бурышкин П.А. Москва купеческая. М., 1990. С. 319.
116. ГА РФ. Ф. 579. Оп. 1. Д. 6392. Л. 1-Юб
117. Карамзин Н.М. Записки о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М., 1991. С. 102.
118. Ключевский В.О. Указ. соч. С. 377.
119. См.: Ганелин Р.Ш., Флоринский М.Ф. Российская государственность и Первая мировая война // Февральская революция: от новых источников к новому осмыслению. С. 9-10.
120. В обществе отношение к Николаю Николаевичу, как и ко всем великим князьям, было достаточно сложным. Раздражало, что члены романовской фамилии были фактически безответственны. См.: Бурышкин П.А. Указ. соч. С. 319.
121. Бурышкин П.А. Указ. соч. С. 320-321.
122. См.: Канатчиков С. Из истории моего бытия. М.-Л., 1930. С. 89. Разумеется, случаев бытовой разнузданности с упоминанием царя, царицы и Бога (чаще в форме частушечного непотребства) было предостаточно и в XIX в., и еще ранее. Но подобное явление характерно для любой традиционной культуры: вера требует периодических релаксаций. При оценке подобных явлений важно найти грань, за которой смеховая культура приобретает характер направленной сатиры.
123. Полищук Н.С. Отражение самосознания рабочих в их песенном репертуаре // Российский пролетариат: Облик, борьба, гегемония. М., 1970. С. 175.
124. См.: Буховец О.Г. Ментальность и социальное поведение крестьян // Менталитет и аграрное развитие России. М., 1996. С. 185,187,190.
125. См.: Ганелин Р.Ш., Флоринский М.Ф. Указ. соч.; Бахтурина А.Ю. Государственное управление окраинами Российской империи в годы Первой мировой войны // Февральская революция: от новых источников к новому осмыслению.
126. См.: Дякин B.C. Николай, Александра, Распутин и Камарилья // Новый часовой. 1995. №3. С. 154-155.
127. Шаляпин Ф.И. Маска и душа: Мои сорок лет на театрах. М., 1990. С. 154.
128. Цит. по: Иоффе Г.З. Великий Октябрь и эпилог царизма. М., 1987. С. 15.
129. Нет смысла останавливаться на известном опусе Э.Радзинского (см.: Радзинский Э. Боже, спаси и усмири Россию! Николай II: Жизнь и смерть. М., 1993). Это претенциозная попытка сочинить трагедию шекспировского масштаба, используя обломки российской истории. Получился плаксивый "готический роман", способный вызвать умиление разве что у домохозяек. Можно рассматривать все это как напоминание о неизжитости российского холуйства и умении паразитировать на этом.
130. Боханов А.Н. Сумерки монархии. М., 1993. С. 11-49. Есть, правда, вполне взвешенные оценки личности Николая П. См.: Иоффе Г.З. Революция и судьба Романовых. М., 1992; Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш. Николай II // Вопросы истории. 1993. №2.
131. Вырубова А.А. Страницы из моей жизни. М., 1993. С. 258.
132. Станкевич В.Б., Ломоносов Ю.В. Указ. соч. С. 219-220.
133. Образец солдатского юмора на этот счет воспроизвел А. Веселый: "...Заходит Гришка к царице в будуар, снимает плисовы штаны и давай дрова рубить!" (см.: Веселый А. Россия, кровью умытая. М., 1990. С. 37). Все это, разумеется, ни в малейшей степени не соответствовало действительности.
134. Станкевич В.Б. Ломоносов Ю.В. Указ. соч. С. 220.
135. Власть и реформы: от самодержавной к советской России. СПб., 1996. С. 637.
136. Liven D. Nicholas II: Emperior of All Russions. L, 1993. P. IX, 261. Но инерция фетишизации роли самодержца оставалась столь велика, что еще 13 февраля, всего за две недели по победы восстания, чиновник А.А. Клопов, доверенный информатор Николая II заклинал его "идти в Думу" и объявить, что в "знак доверия к стране" ей даруется правительство, "которому она верит, которое будет ответственно перед царем и народом" и с помощью которого осуществиться, наконец, "слияние" власти с народом (см.: Письма чиновника А.А. Клопова царской семье // Вопросы истории. 1991. №2. С. 219). Любопытно, что публикаторы и комментаторы писем Клопова к монарху упорно пытались сделать из престарелого мелкого чиновника фигуру, действующую по наущению либералов (см.: Там же. С. 204-207). При этом совершенно не принимается во внимание, что, независимо от контактов с теми или иными политиками, давно вступивший в диалог с властью скромный "Акакий Акакиевич" олицетворял собой последнюю жалкую попытку восстановления обратной связи Романовых с народной массой.
137. См.: Яхонтов А. Первый год войны (июль 1914-июлЫ915 г.) Записи, заметки и воспоминания бывшего помощника управляющего делами Совета министров // Русское прошлое. 1996. Кн. 7. С. 305.
138. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 807. Л. 14-15 (воспоминания проф. М.П. Чубинского).
139. Там же. Л. 19-20; Д. 427. Л. 40-42 (воспоминания Н.Д. Крупенского).
140. Шаляпин Ф.И. Указ. соч. С. 152.
141. Речь. 1917.9 марта.
142. См.: Александр Иванович Гучков рассказывает... Воспоминания Председателя Государственной думы и военного министра Временного правительства. М., 1993.
143. Непреходящий зуд видеть Февральскую революцию непременно "управляемой" столь велик, что американский исследователь Ц.Хасегава, автор лучшего западной книги о Февральской революции, потратил немало сил для того, чтобы показать, что руководить событиями могли частично эсеры, а, главным образом, так называемые межрай-онцы (радикальные социал-демократы, поддерживающие установку Троцкого на объединение большевиков и меньшевиков на левой платформе) (см.: Hasegawa T. February Revolution: Petrograd, 1917. Seattle, L, 1981. P. 133-134). Но много ли те и другие могли сделать в стихии бунта? Этого, на деле, с документальной точностью мы никогда не установим.
144. Питерские рабочие и Великий Октябрь. Л., 1987. С. 44.
145. Минувшее. Т. 20. С. 609.
146. Астрахан Х.М. О тактике "снятия с работы" в Петрограде в первые дни Февральской революции 1917 г. //Свержение самодержавия. М., 1970. С. 122-130.
147. Шляпников А.Г. Семнадцатый год. М., 1990. С. 72-77,82-88,96-101,112-113.
148. ГрудцоваО. Довольно, я больше не играю... Повесть о моей жизни // Минувшее. Т. 19. С. 19.
149. Февральская революция 1917 года. Сборник документов и материалов. М., 1996. С. 124.
150. Беляев И.С. "Повседневное описание случившегося" // Исторический архив. 1993. №2. С. 41.
151. Шульгин В.В. Дни. М., 1989. С. 21.
152. Амфитеатров-Кадашев В. Страницы из дневника // Минувшее. Т. 20. С. 440,442,446.
153. Тихонова Н. Узники двух революций в Петропавловской крепости // Новый журнал. 1997. №1. С. 85.
154. "Русская революция". Донесения начальника бельгийской военной миссии барона Риккеля. 1916-1918 гг. // Исторический архив. 1996. №3. С. 178.
155. Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция. Москва. Фронт. Периферия. М., 1971. С. 107,109,111; Раскольников Ф.Ф. Кронштадт и Питер в 1917 году. М., 1990. С. 37-41, 46-48.
156. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 706. Л. 18.
157. Февральская революция в императорской резиденции Петергоф // Русское прошлое. 1993. №4. С. 10.
158. См.: Мясников Г. Указ. соч. С. 25,33-34.
159. См. Т. Бурджалов Э.Н. Указ. соч. С. 112-113; ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 377. Л. 93-115 (воспоминания Д. Казанцева, судя по всему контрразведчика).
160. Николаев ТОГ Думские комиссары в русской армии (февраль-март 1917 года) // Новый часовой. 1996. №4. С. 73,75.
161. Коковцов В.Н. Указ. соч. С. 467,473; Пешехонов А.В. Первые недели // Страна гибнет сегодня. Воспоминания о Февральской революции 1917 года. М„ 1991. С. 277.
162 См: Князев Г.А. Из записной книжки русского интеллигента за время войны и революции 1915-1922 гг.//Русское прошлое. 1991. Кн. 2. С. 115,121,124, 125, 133; Ауэрбах В.А. Революционное общество по личным воспоминаниям //АРР. Т. 14. С. 10; Завадский СВ. На великом изломе. (Отчет гражданина о пережитом в 1916-17 годах) // АРР. Т. 11. С. 19-20; ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 115. Л. 3 (воспоминания С.Оловянникова); Оп. 1. Д. 784. Л. 5 (воспоминания Л.Оболенского, зав. беженским отделом Союза городов). 163.ПасманикД.С. Революционные годы в Крыму. Париж, 1926. С. 26, 30, 32, 37-38, 49, 57.
164. Минувшее. Т. 20. С. 445.
165. Карабчевский Н.П. Что мои глаза видели // Страна гибнет сегодня. С. 160.
166. См.: Колоницкий Б.И. "Демократия" как идентификация: к изучению политического сознания Февральской революции//Февральская революция: от новых источников к новому осмыслению. М., 1997. С. 114-115.
167. Карабчевский Н.П. Указ. соч. С. 164.
168. Керенский А.Ф. Царская семья и Временное правительство // Страна гибнет сегодня. С. 173. Есть косвенные данные, что в первые послефевральские дни Керенский искренне воображал себя "якобинцем". См.. Поликарпов В.Д. Военная контрреволюция в России 1905-1917 М, 1990 С 200-201
169 Бубнов АД В царской Ставке Воспоминания Нью-Йорк, 1955 С 336-337
170 Архипов ИЛ Общественная психология петроградских обывателей в 1917 году // Вопросы истории 1994 №7 С 55, Амфитеатров-Кадашев В Указ соч С 471
171 Завадский С В Указ соч С 71
172 Речь 1917 20 апреля
173 Амфитеатров-Кадашев В Указ соч С 443,455
174 См БурджаловЭН Вторая русская революция Восстание в Петрограде М , 1967 С 404-405
175 Там же С 405
176 Суханов НН Записки о революции Т 1 М, 1991 С 223,241
177 См Шаляпин ФИ Указ соч С 155-156
178 См ГА РФ Ф 5881 Оп 2 Д 427 Л 34
179 См Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов в 1917 г Протоколы Т 1 Л, 1991 С 152
180 Freeze G The Parish Clergy in Nineteenth Century Russia Reform, Counterreform Princeton, 1983 P 469-472 Такие явления не должны удивлять Духовенство в России издавна находилось в тени самодержавия, а потому оно попросту не знало что делать когда власти в привычном ему понимании нет Оно настолько растеряло свои ориентиры, что архиепископ Таврический Дмитрий 5 мая провозгласил "Ныне Сам Царь небесный занял Престол Русского Царства, дабы Он Единый Всесильный был верным помощником нашим в постигшей нас великой скорби, в бедствиях, нагнанных на нас нашими бывшими руководителями государственной жизни нашей" Цит по Зарубин А Г, Зарубин В Г Без победителей Из истории гражданской войны в Крыму Симсрерополь, 1997 С 17
181 Евлогий, митрополит (Георгиевский) Путь моей жизни М, 1994 С 264
182 Степанове (Русак) Свидетельство обвинения Т 2 М, 1993 С 208-221
183 Пришвин ММ Дневники М, 1990 С 80
184 См КолоницкийБИ Указ соч С 109
185 См Стайте Р Русская революционная культура и ее место в истории культурных революций //Анатомия революции 1917 год в России массы, партии, власть СПб, 1994 С 372-374
186 Один известный сатирик выразил это в следующих рифмованных строках "Вся Русь по-новому одета, чертовски пестрый маскарад Погромщик принял вид кадета, а кто теперь не демократ? См Русская стихотворная сатира 1908-1917 годов Л , 1974 С 568
187 Амфитеатров-Кадашев В Указ соч С 448
188 Архипов И Л Указ соч С 52
189 См Корнаков П К Символика и ритуалы революции 1917 года // Анатомия революции С 357-358,360-361
190 См БурджаловЭН Вторая русская революция Москва С 416-442, Dukes P October and the World Perspectives on the Russian Revolution L, 1979 P 108
II. ПСИХОЛОГИЯ МАСС И СТРЕЛЫ СОЦИАЛЬНОГО НАСИЛИЯ
В прошлом марксистская историография упорно настаивала на пролетарском характере революций 1917 г, или подменяла его руководящей ролью большевиков. Ныне принято считать, что в 1917 г параллельно разворачивалось несколько социальных революций - солдатская, рабочая, крестьянская, национальные (к этому можно прибавить и казачью, и движение служащих, молодежи, и даже специфические элементы женской революции). Каждой из них в той или иной степени и форме было свойственно применение насилия. В данном случае уместно ограничиться теми массовыми движениями которые в наибольшей степени осуществляли и провоцировали силовой образ действий
Но принципиально более важен другой момент. Учитывая, что российский кризис мог подспудно направляться людскими массами на восстановление утраченной связи с властью, а это могло быть достигнуто за счет самоорганизации снизу, "анархия", объективно могла носить самосохраняющий для имперской системы характер Распространенный термин "эксцесс" на деле возник от непонимания "языка хаоса" доктринально-рационалистически мыслящими политиками
1. Рабочие: социализм или социальное выживание?
О российском пролетариате написано столько, что нынешнее падение интереса к нему со стороны исследователей кажется неизбежным. С крахом "пролетарской" коммунистической государственности он стал неинтересен, как истлевший театральный реквизит. Сегодня трудно вообразить, что именно в его конкретных действиях в 1917 г заложено чрезвычайно много показательного, неожиданного и даже загадочного.
С момента становления организованного и массового социал-демократического движения на Западе пролетариат предстал миру в сиянии нимба марксистского социализма. То, что рабочий класс действительно был способен на очень многое, не подлежит никакому сомнению. Но думать, что его деяния всегда ложились в революционно-романтическое русло "Коммунистического Манифеста", по меньшей мере странно. В особой степени это относится к российскому пролетариату.
Революционный кризис империи уже в силу того, что утвердившиеся у власти марксиствующие доктринеры объявили его прологом европейской революции, а затем вынужденно приступили к строительству социализма "в одной, отдельно взятой стране", не мог не обернуться созданием впечатляющего мифа о "гегемоне революции" - сознательном, монолитно сплоченном, интернационалистски мыслящем, возглавляемом "родной" партией - рабочем классе. Преодолеть подобные, внушавшиеся десятилетиями представления достаточно трудно. Что представлял из себя рабочий класс в действительности?
Прежде всего о столичном пролетариате. На январь 1917 г. в фабрично-заводской промышленности Петрограда и его окрестностей было занято более 400 тыс. человек, из них на металлообрабатывающих заводах - 237 тыс., причем 132 тыс. из них - на 14 заводах-гигантах (на одном лишь Путиловском их было 26 тыс.). Наряду с металлистами достаточно многочисленными были текстильщики - 44 тыс. преимущественно женщины. Впрочем, даже среди металлистов за годы войны численность женщин выросла в 10 раз, составив пятую часть занятых на производстве.
Питерский пролетариат был многонациональным: нерусские рабочие (преимущественно поляки, выходцы из Прибалтики, финны, а позднее и китайцы) составляли к 1917 г. почти 16% его общего количества. Пролетарии столицы отличались сравнительно высоким образовательным уровнем: 88% грамотных среди рабочих, 56%- среди работниц. Членами профсоюзов, включая нелегальные, к этому времени состояло не более 10 тыс. человек. Что касается заработков, то оплата труда квалифицированного рабочего могла быть в пять раз выше неквалифицированного. И хотя в годы войны расценки быстро росли, к 1917 г. реальная заработная плата большинства рабочих столицы составляла не более 70-75% от довоенной (1). Но дело даже не в рублях, а ощущениях от их обесценивания.
Сомнительно, что пролетариат такого состава (а столичные рабочие безусловно были самыми передовыми на общероссийском фоне) мог обладать развитым и сложившимся классовым сознанием. Несомненно, сконцентрированность на крупном производстве многочисленных полукрестьян вызывала к жизни коллективистские образцы поведения, но это могло быть нечто среднее между действиями толпы и общины, к которым примешивался компонент артельной инициативности. Поразительная многослойность столичного пролетариата предполагала скорее спонтанные реакции отдельных его частей на действия предпринимателей, государства, смежных социумов и друг друга, нежели общую нацеленность на создание своей "пролетарской" государственности. Британский исследователь С.Смит не случайно резко выделяет в питерском пролетариате неквалифицированную массу (женщины, молодежь, сезонники), причем удельный вес последней мог доходить до 60% (2). Последняя, скорее всего и вносила в "классовую" борьбу элементы запредельной бунтарской архаики.
Бунтарство, вместе с тем, невозможно без известного единства "своих" - реликты традиционалистской психологии причудливо внедрялись в пролетарскую среду в периоды ее радикализации.
Понятно, что до февраля 1917 г. многие забастовщики рисковали не только потерей работы, но и отправкой на фронт. Теперь этот сдерживающий барьер рухнул. А потому столичный "эффект домино" больше напоминал развертывание крестьянской войны, нежели расчетливое проявление пролетарской солидарности. Исследователи до сих пор не придают должного внимания этому моменту, и это не случайно.
Рабочий класс России, вопреки относительной многочисленности источников (что было связано сначала с патерналистскими устремлениями самодержавия, а затем с "пролетарской" идеологией), весьма сложен для понимания и анализа. Это вовсе не пролетариат европейского типа. Загвоздка в том, что в широком смысле российские рабочие - это "переходный" класс, связанный своим происхождением с полукрепостническим государственным индустриализмом и полукупеческим предпринимательством. Исследователи отмечают, что хотя молодые рабочие быстро усваивали городские повадки, элементы традиционной крестьянской культуры оставались довольно устойчивыми в их среде (3). "Ядро" пролетариата (черты которого и в 1917 г. и позднее экстраполировали на весь "класс"), действительно выделяющееся на фоне городского мещанства общедемократическими достоинствами и являясь в 1917 г. объектом подражания со стороны солдат и служащих (4), тем не менее было физически не в состоянии передать всю свою - реальную или воображаемую - систему ценностей большинству населения. Можно определенно сказать, что старая крестьянская ментальность на фабриках и заводах так и не трансформировалась, да и не могла трансформироваться ни в индивидуалистическую, ни в классовую. (Вероятно, для того, чтобы избавиться от традиционной ментальности, старые социумы должны пройти стадию деклассирования в условиях своеобразной аксеолог и ческой "накачки"). В любом случае, даже наиболее мыслящее ядро пролетариата, склонное к сознательному радикализму и новым формам солидарности, вряд ли могло передать неискаженной свою - реальную или воображаемую - систему ценностей крестьянски-мещанскому большинству населения.
Исследователи, завороженные антибуржуазностью рабочих в 1917 г., забывают, что в ее основе лежал социальный негативизм, свидетельствующий вовсе не о зрелости убеждений, а о чем-то противоположном (5). Не случайно в марте 1917 г. провинциальные рабочие взывали о присылке агитаторов из центра (6), надеясь с их помощью понять происходящее. Что же касается сведений о том, что сами "сознательные" и инициативные рабочие занялись агитацией в других социальных слоях, то они редки (7). Несомненно, в рабочей среде шел мощный самоидентификационный процесс. Он не мог сказаться на ближайшем социальном окружении. Роль гегемона навязывали пролетариату, с одной стороны, определенного пошиба социалистические политики, с другой - подражательно действующие обывательские слои.
О том, что рабочие после Февраля вглядывались в будущее скорее с надеждой, нежели с уверенностью, свидетельствует их тогдашний песенный фольклор. До революции пролетарии, по старой крестьянской привычке имели обыкновение оплакивать свою долю. Теперь в песенном репертуаре появились элементы гордости за свое участие в свержении самодержавия (8). Но не более. Исследователи не находят в песнях 1917 г. даже элементов социальной утопии, без которой классовый гегемонизм на начальной его стадии немыслим. Рабочие, убрав ненавистных им управляющих и удовлетворившись основательному (иногда вдвое) увеличению заработной платы и расценок, просто выжидали.
Проявляющаяся при этом организационная активность не должна удивлять. Она шла от общинного коллективизма, хотя не только от него. Исследователи западноевропейского пролетариата давно подметили, что в своем профессиональном движении он воспроизводил формы ремесленной организации средневековья. Истоки пополнения рабочих в России были иными. Российский рабочий мог невольно пародировать знакомые ему формы деревенской (община) или отходнической (артель) самоорганизации. Иного ему не оставалось.
После Февраля поражает обилие моментально возникших карликовых профсоюзов - их образовывал каждый заводской цех. В течение двух месяцев было образовано около 2 тыс. союзов, к июню они объединяли 1,5 млн. человек (9). Но, во первых, эти цифры не столь уж отличаются от численности профсоюзов, созданных в 1905-1907 гг. (10), т. е. можно даже говорить, что профсоюзное строительство "запаздывало". Во-вторых, численность членов союзов удивительно стыкуется с общим числом членов рабочих (организационно отпочковавшихся в августе 1917 г. от общеобывательских) потребительских кооперативов (11). В-третьих, бросается в глаза, что наибольшую активность в создании профсоюзов проявляли не рабочие, а служащие самых различных категорий - вплоть до правительственных (12). Если так, то что представляли собой послефевральские карликовые союзы в принципе, каковы были их взаимоотношения с новейшими фабричными комитетами и старыми потребительскими кооперативами?
Получается, что первоначально под видом союзов выступали попытки преобразования локальных участков производственной деятельности на артельных основаниях: свобода породила стремление к демократизации производства. Сказанное подтверждается тем, что карликовые союзы быстро оказались под началом так называемых фабзавкомов (фабричных и заводских комитетов, выступавших первоначально и под другими названиями); все это дает основания предполагать, что в ряде случаев комитеты брали на себя функции коллективного заводского старосты по известному сельскому образцу. "Классовой" борьбе помогал не социализм, а обычай.
С другой стороны, фабзавкомы вырастали из стачкомов. Последние сконцентрировались, в первую очередь, на удалении "реакционной" или "контрреволюционной" администрации - под последней обычно понималось слишком требовательные начальники. Наиболее одиозные руководители производства (чаще всего это были мастера) под улюлюкание толпы вывозились на тачках за заводские ворота. После этого стачкомы, при поддержке цеховых союзов, стали выдвигать экономические - порой совершенно фантастичные - требования обновленной администрации.
Какой бы то ни было планомерности в фабзавкомовской самоорганизации, разумеется, не было. Более того, обращает на себя внимание, что с чисто формальной стороны в общероссийском масштабе рабочие объединялись даже медленнее крестьян (объединение последних удалось инспирировать эсерам). Те профсоюзы, которые существовали с 1905-1907 гг. восстанавливались далеко не сразу, это происходило через невиданные в прошлом переходные ступени. Кое-где рабочие пытались самостоятельно, игнорируя любую политическую поддержку извне, "договориться" с владельцами. Даже Советы (куда порой скопом вливались представители фабзавкомов) казались им "чужими", полубарскими организациями (13) не говоря уже о об отраслевых профсоюзах, где засели интеллигенты-социалисты (чаще меньшевики), дружно подозреваемые в в готовности сговориться с хозяевами за спиной рабочих. Крестьянская политическая культура, отголоски которой столь заметны в консолидационных действиях рабочих, предполагала либо бунт, либо прямой торг с "барином", всякая форма посредничества оказывалась под подозрением.
В свое время социалистически или анархистски настроенные западные авторы склонны были превозносить фабзавкомы в качестве анархо-синдикалистского воплощения "истинной" революции, якобы изначально противостоящей революции "большевистской" (14). Несколько позднее к этому добавилось предположение, что рабочий контроль фабзавкомовско-го типа - наиболее типичная для 1917 г. форма активности масс на базе "самоуправленческой демократии", преследующей, впрочем, чисто защитные цели в рамках существующего строя (15). Так называемая производственная демократия порой внешне представала альтернативой капитализму (16). В контексте реалий 1917 г. встает, однако, совсем иной вопрос: в какой степени фабзавкомовская деятельность таила в себе традиционную психологию смирения и бунта?
В 1917 г. любые сложившиеся формы рабочего движения стали все чаще захлестываться нерассуждающей эмоциональной стихией. В марте широко практиковался вывоз администрации и мастеров на тачках за заводские ворота, позднее эта форма протеста, как будто, стала забываться, хотя столичный союз инженеров в августе жаловался, что рабочие порохового завода Сименс-Шукарт вновь прибегли к этой форме изъяснений со специалистами (17). В значительной степени было связано с пополнением пролетариата молодыми выходцами из деревни, многие из которых, будучи впопыхах мобилизованными, а затем возвращенными на производство, оказали особое дестабилизирующее влияние на городскую среду. Поражает в связи с этим непродуманность и нереалистичность экономических требований пролетарской массы. Кадровые рабочие ничего не могли противопоставить крикливой пролетарской молодежи. Понятно, что сетовать на "ухудшение" качественного состава пролетариата из-за войны, как это некогда было принято выражаться, мог только марксистствующий идеалист; доказывать, что благодаря большевикам был все же достигнут необходимый уровень "социалистической сознательности" рабочих, мог лишь худший из "улучшателей" истории революции.
Некоторые исследователи напрямую связывают радикализацию рабочих с ухудшением их материального положения. Действительно, по некоторым подсчетам в мае 1917 г. питерские рабочие в среднем потребляли 1,5ккал., в июле - 1,7, в сентябре - 1,6, а в ноябре всего 1,2 ккал. (18). Но, во-первых, статистика такого рода не учитывает в полной мере масштабы "самоснабжения" населения. Во-вторых, даже этот скудный паек рабочих намного превышал уровень потребления служащих (в июне он не превышал 1 ккап., в ноябре спустился до 0,7 ккал.), которые давали чрезвычайно высокий привес к общей статистике стачек. В-третьих, массы относительно редко бунтуют (в России это особенно заметно) в связи с постепенным ухудшением материального положения: они реагируют на тяготы жизни либо в связи с неприглядными шагами властей, либо в связи резким падением своего уровня потребления на фоне "зажравшихся" слоев населения. Получается, что "объективных" причин для стачек у рабочих становилось не больше, а меньше.
Еще в конце августа Временное правительство в видах упреждения возможных продовольственных трудностей решило осуществить "разгрузку" Петрограда - перевести полностью или частично предприятия на Урал, Поволжье и Юг России. Разумеется, при этом учитывалась и перспектива возникновения осенью продовольственных бунтов. Условия переезда обговаривались завкомами предприятий с предпринимателями; в отдельных случаях рабочим гарантировались весьма комфортные условия их переезда и размещения на новом месте с семьями (19). Однако, 25 сентября большевистский "Рабочий путь" объявил меры по разгрузке столицы чисто контрреволюционными, преследующими цель избавить столицу от пролетариата, разлучить рабочих с семьями, поставить их на грань голода. Взамен демагогически предлагалось освободить город от "монастырей, приютов, ювелирных магазинов... и многих других бесполезных буржуазных учреждений". Результат не замедлил сказаться. 18 октября питерский "Металлист" связал разгрузку с угрозой безработицы и настаивал на создании общегосударственных экономических органов по распределению рабочей силы "из представителей главным образом рабочих организаций и других заинтересованных учреждений". Разумеется, разгрузка так и не была произведена в сколь-либо ощутимом масштабе. В результате, большевики, придя к власти, столкнулись в столице и с безработицей, и с продовольственными трудностями. Проблема была "решена" за счет дикой продотрядовщины и стихийного бегства рабочих из столицы.
На радикализацию поведения рабочих куда большее воздействие мог оказать другой фактор: представление об усиливающейся репрессивности Временного правительства. Карательные действия по отношению к рабочим правительство осенью действительно пыталось предпринимать (20), но вопрос в том, насколько они на самом деле были жесткими и какая часть их них хотя бы частично достигла цели. Думается, что половинчатые репрессии могли лишь озлобить рабочих, но не подавить их.
Характерно и другое: исследователи как-то не замечают, что "пролетарское" забастовочное движение включало в себя и массовые стачки питерских прачек, и действия всевозможных служащих - от дворников до" официантов с их лозунгом "Долой чаевые!" (сказывалось желание "войти в долю" с хозяевами, а не ловчить самим перед клиентами), и сопряженность этих акций с попытками создания "желтых" союзов - этих псевдопартнерских организаций, играющих на чувстве "коллективного эгоизма" с целями вовсе не пролетарски-социалистическими.
Было время, когда историки-марксисты пытались напрямую связать победу большевиков с якобы закономерным перерастанием стачечной активности пролетариата в готовность "свергнуть буржуазию". Это породило ряд невероятных изысков в области забастовочной статистики 1917 г., в результате которых отчаянное бунтарство предстало апофеозом сознательной социалистической революционности. Некоторые советские исследователи определяли численность забастовщиков в сентябре-октябре 1917 г. в 2 млн. человек (21), усматривая в росте стачечного движения решающий фактор всей общественной жизни. Понятно, что историки Запада, попытавшиеся попытавшиеся в 80-е годы объективно исследовать поведение питерских, московских и частично провинциальных рабочих (22), добавить к квазимарксистскому мифу о пролетарской революционной сплоченности ничего не смогли. Им пришлось констатировать, что даже питерский рабочий класс не был скроен по единому образцу, ибо сказывались различия в происхождении, культурной и образовательной подготовке. Только после июльских событий рабочим пришлось задуматься о перспективах поражения революции и по-новому взглянуть на свое отношение к умеренным социалистам (23). Какое значение имели в связи с этим предоктябрьские забастовки на самом деле?
Ясно, что стачка - это не просто "бунт, бессмысленный и беспощадный": ее успех поднимал рабочего в его собственных глазах, позволял более уверенно взирать на внешний мир, опираясь на силу своего коллектива. Вероятно этим объясняется то, что волна февральско-мартовских забастовок заметно превысила грань политической и экономической целесообразности, а рабочие в порыве классового самоутверждения (здесь им активно помогали социалисты) упорно отстаивали свое право на стачку без каких бы то ни было разумных ограничений (24) (нечто подобное было известно и из опыта 1905 г.). Но подобное из области "коллективного эгоизма", а не общегражданского солидаризма (последнее обычно декларативно подменялось провозглашением единства "людей труда). И что же происходило, если серия победоносных забастовок ничуть не улучшала в конечном счете материального положения пролетария из за инфляции, что и случалось в 1917 г.? Впадал ли рабочий в отчаяние, возвращался к социальной апатии и новым упованием на власть? Этого мы все еще не знаем. Масса всегда и импульсивна, и консервативна.
Несомненно другое. Сам по себе подъем стачечной волны получал широкий резонанс - и не только среди более осторожных фабрично-заводских служащих или подобострастно-хамоватых половых. О росте забастовочной активности узнавал любой взахлеб поглощающий газетную информацию крестьянин и солдат, факты обрастали невероятными слухами, которыми и жили в 1917 г. социальные низы. В целом, к октябрю 1917 г. наблюдалось гигантское увеличение массы забастовщиков. Но это в значительной степени происходило за счет подключения к стачкам периферийных отрядов пролетариата и различного рода служащих. Не случайно к октябрю в стачечное движение втянулись многочисленные госслужащие (включая железнодорожников - объекта особой опеки власти) и работники городских коммунальных хозяйств (25) - дело доходило до забастовок могильщиков московских кладбищ (26). Стачечное движение раскачивало психику народа; говорить в связи с этим, что на массы снисходил дух "научного социализма", нет оснований - новые лозунги порой отражают укрепление старых стереотипов сознания и соответствующих образцов социального поведения. Происходила однако общая прививка духа социальной агрессии. В этом, очевидно, и состояло значение забастовочного движения для судеб страны.
В литературе не оценен должным образом и другой дестабилизирующий фактор: эвакуация предприятий из прифронтовой полосы (Польша, Прибалтика, Петроград) вглубь России, а равно и другие формы вынужденной миграции рабочих. Есть свидетельства, что, к примеру, появление в Екатеринославле 300 питерских рабочих привело к резкой радикализации местных пролетариев (27). Сходный эффект давала агитация анархистов (28). Несомненно, что крайние требования, вроде 6 и даже 4-часового рабочего дня (на отдельных производствах), а также "справедливого" распределения "сверхприбылей" предпринимателей через государство (29), были связаны с обретением социалистической, а затем и большевистской демагогией общероссийского размаха. Характерно, что при этом рабочие соглашались и поделиться с другими за счет все того же государства - требования служащих 6-часового рабочего дня ими охотно поддерживались
Для достаточно распространенных исследований российского пролетариата по аналогии с западными образцами настоящей загвоздкой является наличие у него в 1917 г. двух заметно расходящихся между собой форм организации: фабрично-заводских комитетов и профсоюзов. Между тем в основе того и другого лежали традиционные, или обращенные формы крестьянского коллективизма: общинная (выполнявшая не только производственные, но и социально-этические функции) и артельная, связанная преимущественно с временной, чисто хозяйственной потребностью выйти за пределы стесняющего влияния общины (это могло еще более укрепить последнюю на психосоциальном уровне). Можно говорить даже о приходской (ритуальной) форме консолидации, но она имела скорее функцию легитимизации тех или иных мирских действий за общинными пределами. Если говорить об организационных путях радикализации рабочих в 1917 г., то они не случайно окажутся связаны с фабзавкомами, а не профсоюзами (характерное исключение составляли железнодорожники, что было обусловлено запредельным огосударствлением их труда во время войны). На этой основе даже родился миф о "соглашательском" характере профсоюзов, возглавляемых, по преимуществу, меньшевиками.
Строго говоря, фабзавкомы - это нечто близкое эсеровскому идеалу производственно-потребительских коммун. Но особого влияния на них эсеров не прослеживается. Более того, фабзавкомы удивительно быстро стали большееизироваться Получается, что большевики ухитрились использовать бунтарский потенциал общины, привнесенный в городскую среду, в интересах "пролетарской" революции.
Чем же на деле занялись фабзавкомы в первую очередь? Выясняется, что после выполнения стачкомовских задач они стали играть своего рода посредническую роль между цеховыми организациями и начальством: повышение расценок и заработной платы в целом, установление 8-часового рабочего дня. Но затем потянулась череда требований культурно-просветительного характера: организация читален, библиотек, всевозможных курсов, школ, яслей и улучшения условий труда и быта. Немалое внимание уделялось и вопросам продовольственной помощи инвалидам и солдаткам. Налицо стремление к возрождению опекунских функций предпринимателей, а лучше - государства. Фактически обнаружилось стремление к восстановлению патерналистских отношений не только на производстве, но и за пределами производственного цикла, в определенной степени воспроизводящих патриархальные нравы, царящие у отдельных заводовладельцев в прошлом веке (не просто забота о рабочих, а создание целой социальной инфраструктуры производства ради прикрепление отходников к "делу"). Патерналистская система предлагает взаимное доверие на моральной основе Вовсе не случайно, иные предприниматели стали сами обращаться в фабзавкомы с тем, чтобы те помогли в укреплении дисциплины. А здесь было чем заняться: речь шла не только о борьбе с прогулами, пьянством на рабочем месте, но с регламентацией посещения отхожих мест (порой используемых рабочими совсем для иных целей).
Ясно, что рабочим в принципе легче было добиться удовлетворения своих требований через отраслевые союзы. Но их стало принято считать "буржуазной выдумкой". Получалось, что революционность в рамках отдельных предприятий упорно пародировала общинные стереотипы поведения, включая бунтарство: налицо страсть к смещению "дурных" начальников и надежда на то, что высшая власть поймет "справедливость" их действий. Напротив, профсоюзное движение предполагало, непрерывное и упорное противостояние целому "классу" предпринимателей. На это у рабочих чаще не хватало ни умения, ни терпения. (Впрочем, предприниматели, привыкшие к опеке государства, еще меньше умели противостоять рабочим, а потому в 1917 г. стали заискивать перед и перед фабзавкомами, и перед рабочими).
И, тем не менее, фабзавкомы, чья деятельность может быть обозначена как круговая оборона отдельных предприятий от предпринимателей и государства, со временем оказались под влиянием большевиков (дело дошло до того; что Ленин подумывал об использовании их для захвата власти), т. е. по меньшей мере формально поддержали крайние формы социального и даже политического экстремизма. Профсоюзы, со своей стороны, будучи, казалось, естественной формой социалистического движения, стали направляться умеренными социалистами, вовсе не помышлявшими об утверждении пролетарской государственности в России в ближайшее время. В свое время германские авторы, недоумевая по поводу того, что в результате Октября не произошло вожделенного соединения Советов и фабзавкомов (30), связали этот феномен с психологией восточного деспотизма, с одной стороны, с этикой "фабричного диктата", - с другой. Слов нет: революция толпы требует вождя. Наделе, применительно к России ситуация может быть объяснена намного проще: общинная психология, не знавшая переходных форм между бунтом и смирением, создавала общую предрасположенность к постепенной трансформации стихийного револю-ционаризма в психологию "винтика". Конкретная деятельность фабзавкомов вполне это подтверждает, утверждение сталинской деспотии в этом убеждает.
Фабзавкомовские действия были отмечены ко всему чертами корпоративного изоляционизма. Выясняется, что завкомы предпочитали, чтобы средства на их содержание выделялись из фондов самого предприятия, а не государства или отраслевых союзов. Рабочие хотели быть независимыми от всех - партий, профсоюзов, Советов, но государство они по-русски "уважали". Анархо-синдикалистов из них на деле никак не получалось. Впрочем, общий язык они легче находили все же с Советами и, особенно, с потребительской кооперацией.
В вопросе об увольнении и найме рабочей силы также обнаруживались любопытные черты: рабочие, увольняя нерадивых, принимали во внимание не конкретные их проступки, а личность провинившегося в целом; при найме они предпочитали "своих" - по-видимому, учитывая и земляческий принцип, - игнорируя производственную целесообразность. Эта черта деятельности рабочих коллективов отражает реликты "моральной экономики" крестьянства. Возможно, это главное в их будущей судьбе.
Элементы идеализации российского рабочего движения как отечественными, так и частью западных авторов в форме сдержанной и даже откровенной апологетики "производственной демократии" (31) связаны с мифом о всеобщей распространенности так называемого рабочего контроля над производством и распределением. Между тем, выясняется, что наибольшее распространение получил контроль над условиями труда и внутренним распорядком на предприятиях, наименьшее - деятельность по охране предприятий (рабочую милицию могли позволить себе лишь крупные заводы), финансовый контроль, прямое рабочее управление. Еще более примечательно то, что борьба с хищениями слабее всего велась на предприятиях пищевой промышленности (32). Если добавить к этому известную склонность фабзавкомовских лидеров "распределять" спирт, организационно удовлетворяя тем самым коллективную потребность в наркотизации, то станет ясным, что природа фабзавкомов была столь же двойственна, что и природа общины: выступая за сохранение производства в традиционных формах, они могли при определенных условиях предстать снимающими коллективное напряжение бунтарскими организациями. Эти органы не только мобилизовывали рабочих, но и развращали их. Это сопровождалось распространением характерных предрассудков. Летом 1917 г. среди части представителей фабзавкомов стало распространяться убеждение, что, участвуя в снабженческо-хозяйственной деятельности, рабочие помогают буржуазии эксплуатировать самих себя.
Представляется, что через действия фабзавкомов хорошо прослеживается ведущая психологическая тенденция революционного времени: от усилий по выживанию в существующих условиях до яростного негативизма по отношению к конкретным властителям. Вероятно, с последним было связано и то, что рабочие временами активно бойкотировали "буржуазную" кинопродукцию и бульварную печать (33), а иной раз самозабвенно поглощали ее.
В свое время советские историки рисовали идиллическую картину деятельности петроградских фабзавкомов: получалось, что спектр их деятельности простирался от борьбы против пьянства и решения продовольственных вопросов до участия в политических кампаниях - вплоть до подготовки вооруженного восстания, причем удельный вес политических акций в период от Февраля к Октябрю неуклонно возрастал (34). Сведения такого рода, сведенные в таблицы, наделе, вряд ли могут считаться показателем готовности рабочих к революции и социализму. В революционную эпоху любые цифры лукавы, лозунги декларативны, а сознание двойственно. Скажем, завком Путиловского завода разъяснял: "Приучаясь к самоуправлению на отдельных предприятиях, рабочие готовятся к тому времени, когда частная собственность на фабрики и заводы будет уничтожена и орудия производства вместе с зданиями, воздвигнутыми руками рабочих, перейдут в руки рабочего класса" (35). Призывы такого рода уместнее всего относить к области социальной риторики, не имеющей точек соприкосновения с действительным накоплением опыта рабочего самоуправления. Ясно, однако, что распад сознания каждого порождает тягу к психическому единству "всех". Американские историки пришли к выводу, что осенью 1917 г. рабочие вышли за пределы обычного типа социального конфликта, характерного для западных стран (36). Очевидно, с этим следует согласиться. Но, спрашивается, смогли ли русские рабочие в принципе научиться овладению "цивилизованными" формами борьбы с предпринимателями? "Рабочий активизм" 1917 г. формировал особую социально-утопическую ауру, которая позднее и помогла власти, выступающей от лица рабочих, идейно подчинить себе "авангард" революции.
Большевики, несмотря на известного рода риторику и даже теоретические разработки, вовсе не придавали значения задачам сохранения существующих форм производства. Революционаризм бывает психологически чужд этому. Ленинцы изначально были нацелены на разрушительные формы деятельности рабочих коллективов, надеясь, что вакханалия местничества, корпоративного и производственного эгоизма рано или поздно приобретет антигосударственный характер. Со временем именно эта тенденция в деятельности фабзавкомов усилилась сама собой. Случайно или нет, 12 октября большевистский "Рабочий путь" резко осудил случаи ходатайств фабзавкомов о выдаче государственных субсидий на поддержание производства. Большевики становились лидерами архаичного бунтарства, окончательно вытесняющего трезвый расчет. В связи с этим вызывает особый интерес проблема взаимоотношений фабзавкомов с рабочей милицией и Красной гвардией.
Есть свидетельства, что именно с помощью рабочей милиции фаб-завкомы держали под контролем всю внутреннюю жизнь предприятий (37). Возможно, это преувеличение. Но трансформация рабочей милиции, издавна не признававшей общегражданской, в Красную гвардию была подхлестнута корниловщиной: молодые рабочие, удовлетворившие тягу к оружию, волей-неволей смогли найти применение своим силам в более широком масштабе. Нельзя не учитывать, что со временем эта часть революционных пассионариев переключилась на продотрядовскую деятельность, а сами фабзавкомы остались без непосредственной силовой поддержки. Это укрепило способности государства к манипулированию рабочими коллективами. К тому же, в результате создания областных центров фабзавкомов, осенью 1917 г. грань между фабзавкомами и профсоюзами стала стираться (38). Похоже, ближе к Октябрю рабочие уже не представляли, что делать в общенациональном масштабе - а этот уровень становился естественной сферой их активности - и потому доверились радикальным демагогам. Проходившая 12-17 октября 2-я конференция фабзавкомов Москвы потребовала национализации ряда отраслей, принудительного синдицирования, контроля государства над промышленностью и банками (39) - то есть всего того, что официально провозгласили большевики. При всем своем негативном отношении к профсоюзам 17-22 октября 1-я Всероссийская конференция фабзавкомов фактически признала их верховенство. На конференции, где численно преобладали большевики (40), выяснилось, что из 75 территориальных объединений фабзавкомов 65 теперь возглавляется именно ими (41).
Разумеется, выстраивая подобную схему, нельзя забывать различий внутри пролетарской среды: рабочие крупных казенных заводов вели себя вовсе не так, как мастеровые мелких частных предприятий; легче поддающиеся внушению женщины-текстильщицы никак не могли уподобиться независимо мыслящим печатникам; рабочие-полукрестьяне Урала вряд ли признали бы своими товарищами по классу мигрирующих рабочих. Но вера в "свою" государственность, тем не менее, объединяла всех.
В свете всего этого не удивительно, что большевики, придя к власти, неожиданно легко сумели подчинить фабзавкомы профсоюзам в порядке огосударствления тех и других, а это потянуло за собой консолидационно-этатистские процессы в среде невольного "гегемона" революции. Но и в этом случае не стоит отождествлять усвоение рабочими через фабзавкомы большевистского образа действий с безоговорочной поддержкой ими "пролетарской" однопартийности Достаточно сказать, что 5 ноября петроградский союз металлистов (в который органично вписались фабзавкомы крупных предприятий) принял резолюции о формировании так называемого однородного социалистического правительства (42) (включающего в себя все левые партии). По-видимому, часть рабочих соглашалась на большевистский переворот как своего рода гарантию того, что в новых условиях им будет проще сформировать подобие "своей" власти.
Но тогда возникает резонный вопрос: куда делся самоуправленческий потенциал пролетариата, за которым ко всему стояла общинная традиция? Почему "сверхсознательный" российский рабочий класс так и не осуществил то, что проводят в жизнь презираемые большевиками тред-юнионисты Запада?
Если вдуматься в психологическую подоплеку сложившейся ситуации, то окажется, что популярный лозунг "заводы - рабочим" (без посягательства на идею государственности) представлял собой урбанизированный вариант старинной крестьянской формулировки: "Мы - барские, но земля наша". И дело было, разумеется, не в чисто техническом неумении рабочих овладеть финансовым контролем. Они психологически не были готовы к этому "барскому" занятию. Факт остается фактом: рабочие в России действительно быстро отвергали полное самоуправление (43), несмотря на их все более оголтелое "антибуржуйское" сознание (44). И отдельные политики, и целые профсоюзы были, в сущности, чужды основной их массе по духу в любом случае они связывали с ними опосредованное представительство своих интересов, к которому относились подозрительно. Характерен эпизод с появлением после Октября в Петроградской думе делегации путиловцев, требовавших прекращения гражданской войны. "К черту Ленина и Чернова! Повесить их обоих... Мы говорим вам: положите конец разрухе. Иначе мы с вами рассчитаемся сами!" - заявил молодой рабочий (45). Похоже, что массы ожидали от власти "чуда", совершить которое она была просто обязана.
Наблюдателями была отмечена еще одна любопытная тенденция: рабочие поначалу рассчитывали, что правительство поможет им в борьбе с буржуазией. Если такого не случалось, то оно само превращалось в их глазах в "буржуйское". "Пролетарская" государственность не могла не разочаровать часть рабочих. Вянваре 1918 г. один современник (вовсе не из числа узко-партийных доктринеров) отмечал: "...В рабочей среде... быстро растет решительная оппозиция, пробуждается сознание, что большевистская политика разрушает и промышленность, и весь хозяйственный организм страны, и не в силах выполнить ни одного из обещаний. Есть районы, которые нам - ср. и меньшевикам - уже удается "завоевывать", но, к сожалению, кое-где массы уходит от большевиков к анархистам. Или просто проникаются обывательской озлобленностью на все и вся, погромными настроениями и т. п." (46).
Что мешало рабочим устранить своего классового противника на низовом уровне? Почему они так и не решились на создание "рабочего государства", предпочтя новых хозяев?
В принципе массы всегда склонны надеяться на власть, нежели участвовать в ней. Но перед Октябрем рабочие имели мощную организационную структуру. Почему она не сыграла той роли, которую могла сыграть? Вероятно наиболее оригинальным и внешне доказательным выглядит мнение, что все дело в фабзавкомовской верхушке, которая ради своих клановых интересов "сдала" рабочих большевистской власти (47). Бюрократизация фабзавкомов, несмотря на первоначальное преобладание в них здравомыслящих и деловых элементов '(позднее их стали сменять демагоги), как и других массовых организаций, действительно имела место. Но характерно, что после Октября иные рабочие стали воспринимать бюрократию как некое инфернальное, невесть откуда взявшееся, неуничтожимое зло.
Конечно, в фабзавкомовском руководстве, в отличие от профсоюзного, могли накапливаться менее грамотные, более крикливые, т.е. наиболее близкие по духу радикализующейся рабочей массе деятели, которые со временем усваивали "барские" замашки. Но, если допустить столь быстрое перерождение фабзавкомовской верхушки, то что можно сказать о революционности класса, стерпевшего такое? Получается, что в рабочей среде подспудно аккумулировалась известная черта общинного "благоразумия" -"барин приедет, барин рассудит". Так, видимо, и было, учитывая, что в ситуациях, когда рабочим ничего не стоило завладеть бросаемыми предприятиями, они предпочитали их секвестирование - сперва даже ненавидимыми "министрами-капиталистами".
После Октября большевики, казалось, предоставили рабочим полную возможность проявить себя. На протяжении всего 1918 г. шел колоссальный рост числа фабзавкомов, возникающих, правда, преимущественно на мелких предприятиях (48). Но одновременно падала реальная роль ранее сложившейся системы фабзавкомов, добровольно подчинивших себя по указке государства отраслевым союзам. Не случайно именно в 1918 г. большевики, никого не спросив, уверенно объявили о национализации предприятий. Получается, что достаточно было "выпустить пар" социального возмездия, как рабочие тут же отдали предпочтение той власти, которая некогда санкционировала их самоуправство. Примечательна в этом отношении история, связанная с так называемым Викжелем (Всероссийским исполнительным комитетом железнодорожного союза). Первое время большевики рассчитывали сколотить из его лидеров своего рода коллегию наркомата путей сообщения внутри собственного правительства. Узнав, что Викжель настаивает на формировании однородного социалистического правительства [в условиях однопартийности он, как сложившееся целое, оказался бы не у дел (49)], большевики вступили с ним в затяжные переговоры, надеясь внести раскол в его ряды. В последнем, в сущности, они вполне преуспели.
Учитывая, что рабочие жаждут властной определенности, большевики стремились дискредитировать любую невыгодную им форму многопартийности. Понятная народу парадигма властвования и его бунтарский настрой были основным орудием утверждения их диктатуры. Даже так называемая красногвардейская атака на капитал может рассматриваться под углом зрения использования большевиками рабочих для выбивания своих социалистических оппонентов из отраслевых союзов под видом борьбы со все той же буржуазией. "Самый сознательный" российский пролетариат, на деле, стал объектом политических манипуляций новых властителей. Рабочие психологически не могли без власти. Последней достаточно было однажды помочь им восстановить "справедливость" на низовом уровне. Вовсе не случайным кажется тот факт, что в отличие от крестьян рабочие после Октября неохотно писали в газеты (последнее, возможно, связано с крайним ухудшением их материального положения и последующим выбыванием из городов).
Советы и ранее мало чем могли помочь рабочим. Они оказались в действительности наименее пролетарскими по составу и духу из всех городских организаций лиц наемного труда; входившие в них рядовыми членами рабочие являлись объектом идеологических, политических и организационных манипуляций исполкомовских социалистов - сначала умеренных, затем радикальных. Собственно все лица наемного труда могли оказать решающее влияние лишь на перемещение власти от первых ко вторым, но планомерно оказывать давление на бюрократизирующееся руководство на Руси никто никогда не умел и не мог. Нет оснований думать, что прямая демократия могла устойчиво воплотиться в Советах. В принципе, ее конструктивная работа мыслима лишь на низовом уровне при условии ее деидеологизированности, то есть внепартийности. В России рабоче-советская демократия могла лишь безнадежно пародировать сельский сход - наиболее неподходящую организационную форму для урбанизированной среды. Но выбора не было и в этом.
Впрочем, нет никаких оснований считать, что пролетарии мечтали о создании своего рабочего государства. Для этого надо было преодолеть старые представления о государственности - хотя бы в школе анархо-синдикализма. Между тем, существует свидетельство, что накануне Октября питерские рабочие задавались поистине "неподъемным" вопросом: что делать, когда власть перейдет к ним (50)? Можно допустить, что часть рабочих оказалась на время отравлена иллюзией обладания властью.
В целом, феномен "партийности" рабочих - будь то большевистская перед Октябрем или эсеро-меныиевистская после него - должен быть подвергнут критическому переосмыслению. Он вообще не может считаться индикатором сложившихся представлений о власти (51). Уместнее предположить, что после Октября рабочие, как и все горожане, почувствовали себя в ситуации: "Хотели социализма, а добились сплошного хулиганства" (52). Теперь им не оставалось ничего иного, как рассчитывать на любых внешне социалистических властителей, умеющих навести "порядок". Отчаянный опыт создания независимых рабочих организаций в первой половине 1918 г., массовые забастовки последующих лет можно поставить в ряд всех столь неудачных попыток выработать психологически приемлемое соотношение власти, труда и управления, в очередной раз безнадежно пробуя использовать тех или иных политиков.
В любом случае, рабочие оказались не на высоте в деле создания "своей" управленческой системы, способной потеснить большевистскую государственность. "Стыдно, что мы так много говорим и так мало действуем..., - признавались их представители в мае 1918 г. - Мы, сливки пролетариата, все еще переливаем из пустого в порожнее" (53). Подобное заявление можно рассматривать как свидетельство банкротства общинной психологии самозащиты в городской среде.
Кто же в таком случае конкретно осуществлял вооруженный захват власти 25-26 октября 1917 г.? В так называемом штурме Зимнего (на деле, это была осада с обстрелом, закончившаяся тем, что основная масса оборонявшихся разошлась) в общей сложности участвовало до 11 тыс. человек, из них свыше 4 тыс. матросов, до 3 тыс. солдат, и 3,2 тыс. рабочих-красногвардейцев. Но есть, правда, туманные сведения, что в передовых отрядах "атакующих" были преимущественно красногвардейцы (54). Возможно, они из известного ряда аберрации исторического зрения.
К слову сказать, если в ночь с 25 на 26 октября Зимним удалось завладеть относительно спокойно (точно известно, что погибло всего 6 солдат и одна ударница), то через несколько дней помещения дворца, точнее его подвалы, подверглись настоящему разгрому. Солдаты, охранявшие дворец, заподозрили, что хранящееся в подвалах Зимнего вино может быть уничтожено большевистскими руководителями. Поползли соответствующие слухи и дворец был захвачен вторично. "Вино стекало по каналам в Неву, пропитывая снег, пропойцы лакали прямо из канав" (55), - живописал развитие событий Троцкий. Такое, впрочем, уже случалось многократно. Дабы пресечь пьяные бесчинства, ВРК вынужден был пообещать ежедневно выдавать представителям воинских частей спиртное из расчета по две бутылки на солдата в день. "В казармах шел пир горой" (56), - вспоминал очевидец. Таким образом, "пролетарскую" революцию подпирал разгул солдат и городской черни, сдержать который рабочие, если того и хотели, физически были не в состоянии.
Что представляла собой Красная гвардия, с именем которой и связан героизированный лик "пролетарского" Октября? Даже обстоятельнейшее исследование В.И. Старцева не дает на этот счет ясного ответа. Судя по всему, в Петрограде это была достаточно крупная (до 40 тыс.) группа молодых (71% в возрасте от 20 до 39 лет) болыиевизированных [почти 40% членов РСДРП(б)] рабочих крупных предприятий (подавляющее большинство металлисты), действительно готовых идти до конца. Четверть из петроградских красногвардейцев влилась в Красную армию (57). Можно предположить, что это была достаточно узкая, самоидентифицирующаяся часть пролетариата, включавшая в себя массу молодых чернорабочих и этно-маргиналов (конкретные данные это подтверждают), вовсе не случайно взявших на вооружение бунтарскую программу действий, совпадавшую с большевистскими призывами. Есть сведения, что красногвардейцы принимали участие в расстреле демонстрации в поддержку Учредительного собрания (58). Скорее всего, энергия этих революционных пассионариев оказалась распылена к лету 1918 г. (59).
Хотя в общей массе пролетариата промышленных центров красногвардейцы составляли ничтожный процент, самоотверженности их отдельных действий было вполне достаточно для создания грандиозного мифа. Во всяком случае, среди командиров и организаторов отрядов Красной гвардии, вступивших в РСДРП(б) в 1917 г., рабочие составляли 70%. В общей массе красногвардейских вожаков (здесь преобладали профессиональные революционеры-большевики, а также было подозрительно много лиц с неустановленной социальной принадлежностью и партийностью) эта категория невелика (25%) (60). Но не приходится сомневаться, что в 1917 г. значительная часть молодых рабочих стихийно обратилась к большевистски-насильственному образу действий. Но какая? Надо учитывать, что биографические данные, задним числом характеризующие собственную революционность, могут лукавить из-за известного стремления сделать "правильную" биографию. Обычно свидетели октябрьских событий в Петрограде чаще упоминают вооруженных до зубов матросов и солдат; обилие фотоснимков увешанных оружием красногвардейцев скорее всего объясняется экзотической привлекательностью их фигур для фотографов, с другой стороны, в этом проявлялось стремление людей штатских самоутвердиться в неком агрессивно-героическом качестве. "Революционные" фотографии - настоящий психологический портрет эпохи. Страсть к насилию над "мировой буржуазией" действительно овладела частью рабочих и служащих. Но на основании этого не стоит говорить о "сверхреволюционности" всей массы пролетариев. Им больше приходилось думать о каждодневном куске хлеба. Пауперы обычно не воюют, а крадут.
К тому же, энергия пролетарского и любого другого доктринального насилия распределялась неравномерно, ее векторы менялись. Региональные отряды пролетариата имели столь заметные отличия, что говорить о его общероссийском революционном единстве вряд ли уместно. К примеру, на Урале рабочие вели свою "классовую" родословную от приписанных к казенным заводам крепостных крестьян. Это были не только домовладельцы, но и полуаграрии, имевшие свои сады, огороды, покосы и даже домашний скот (61). Спрашивается, почему не рассматривать их "полупролетарское-полукрестьянское" состояние как особый устойчивый хозяйственный уклад порождающий особые образцы социального действия? Вовсе не случайно красногвардейцы Мотовилихи (рабочий поселок неподалеку от Перми) стали "грозой буржуазии", не хуже балтийских матросов (62). Но из этого следует, что за большевистским типом пассионарности могли скрываться совершенно различные целевые установки. Люди бывают особенно упорны в отстаивании привычного, а не в "творчестве нового"; к агрессии их может подтолкнуть даже опасение утраты самого ничтожного из нажитого, насилие может быть просто крайней формой социального негативизма или аутизма.
Думается, что вовсе не случайно часть уральских металлистов-полукрестьян (Боткинский и Ижевский заводы) активно выступила против комиссародержавия. Известно, с другой стороны, что среднеазиатские железнодорожные рабочие на фоне туземного населения жили совсем неплохо. Вероятно, не случайно их стихийное восстание против большевистских посланцев позволило сформировать в Туркестане особый антибольшевистский фронт (63).
Нельзя не учитывать поведения в революции и особых периферийных отрядов пролетариата (в частности, чернорабочих и безработных). Если в спокойное время маргиналы склонны поведенчески тянуться к сплоченным, активным и уверенным в себе социумам, то во времена смуты положение меняется: даже люди достойные начинают уподобляться черни Вряд ли следует думать, что волна погромов продовольственных и винных складов после Октября захватила только солдат, городских люмпенов, но никак не "сознательных" пролетариев. И это могло стать только началом. Надо иметь в виду, что определенная часть молодых рабочих в годы "военного коммунизма" превратилась в профессиональных мешочников (64), т. е. восприняла психологию, весьма далекую от пролетарской, а другая занялась "самоснабжением" под руководством большевизированных профсоюзов, то есть усвоила повадки реквизиторов.
На знаковом уровне революционная ситуация 1917 г. выглядит весьма своеобразно, не позволяя резко противопоставлять "демократический" Февраль "большевистскому" Октябрю. На красных полотнах 1917 г., кстати сказать, часто имеющих форму хоругвей, налицо сочетание ближайших и весьма разнородных социальных требований и расхожих представлений о путях их реализации в сочетании с утопическими лозунгами (65). К примеру, на знамени красногвардейцев петроградского завода "Лангезиппен" были изображены рабочий с молотком и солдат с винтовкой на фоне сияющего земного шара. Лозунг гласил: "Да здравствует социализм! Свобода или смерть! В единении сила!" Тема жертвенности повторялась довольно часто, иногда лозунги приобретали мрачноватую окраску. Так, особое траурное знамя мастерской по изготовлению пироксилина Охтинского порохового завода содержало следующий стихотворный текст: "Вечная память павшим борцам за свободу. Не надо ни жалоб, ни слез мертвецам. Воздайте иной им почет. Шагайте бесстрашно по мертвым телам. Несите их знамя вперед!". Комментарии излишни: производственный риск порождал совершенно особое видение хода революции. В целом, тема борьбы была довольно частой. Профсоюз торгово-промышленных служащих г. Вологды отразил это на своем стяге лаконично: "Классовая борьба - путь к социализму". Насилие и идея были поставлены рядом.
Ряд знамен отражал определенные подвижки в политических представлениях. На знамени-плакате завода "Парвиайнен" изображены рабочий у наковальни, крестьянин с плугом и солдат с винтовкой, соединившие руки на фоне восходящего солнца. Виден остаток стертой надписи - народнического лозунга "Земля и воля". На знамени завода "Старый Лесснер" закрашен эсеровский девиз "В борьбе обретешь ты право свое!", его заменил лозунг международной социал-демократии "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". Впрочем, трудно сказать, когда это произошло.
Впечатляет дарственное знамя путиловских рабочих солдатам гвардейского Павловского полка. На нем изображены воин в древнеримских доспехах и рабочий с молотом у наковальни, заключающие союз рукопожатием. На полотнище вышиты слова: "Да здравствует Российская революция как пролог социальной революции в Европе. Клянемся под этим знаменем добиваться братства всех народов!". На оборотной стороне надпись: "Да здравствует социализм! Да здравствует Интернационал!". Здесь, надо думать, не обошлось без подсказки большевиков. Вообще по лозунгам такого рода судить о действительных ценностных установках рабочих в 1917 г. достаточно трудно. Но не приходится сомневаться, что с ходом времени они оказывали устойчивое воздействие на взбаламученное революционной смутой сознание.
Вопрос о внутренней направленности движения и реальных ценностных установках российского пролетариата будет оставаться запутанным до тех пор, пока исследователи станут исходить из простейшей посылки: рабочие, как и все, боролись за физическое выживание, стремясь к воссозданию психологически наиболее удобных для себя социально-патерналистских условий, все их "антибуржуйство" носило декларативный или ситуационно-эмоциональный характер. В действиях пролетариата причудливо переплелись черты класса-сословия, пытающегося обрести достойный статус в меняющейся социальной структуре, и замашки класса-мессии, навязанные ему идеологизированным окружением. Что касается качественно новой морали, то она, в принципе, могла появиться лишь вне пролетариата, с запозданием проникая в его среду через пассионариев революционной эпохи как утопия, созвучная привычке
Лидеры революции привносили в массовое движение множество элементов нерассуждающей подражательности. Рано или поздно чужие образцы прививались
Квазирелигиозное вторжение марксизма в Россию было не одномоментным актом, а волнообразным процессом, который прошел несколько поколенческих этапов (самые "массовидные" из них относятся к 20-30-м годам). По некоторым данным, моменты утопической психопатии имели место уже в 1917 г. Им оказывались подвержены скученные, малообразованные, духовно нивелированные тяжелым и изнурительным физическим трудом, производственным риском и полуголодной беспросветностью, изолированные от нормально" стратифицированного социального окружения, массы - в самом убогом смысле слова - пролетарского населения Л.Д. Троцкий накануне Октября откровенно зажигал аудиторию призывами о дележе имущества, вплоть до шуб и сапог, заставлял толпу клясться, что она пойдет на любые жертвы ради идеала мира и уравниловки (66) Такую манеру демагогии копировали низовые большевики Известная правая газета как-то дала язвительнейшее описание "Царства Никиты Переверзева", под которым имелась в виду "Боково-Хрустальская республика Донецкого района" Во главе самоизолировавшихся на манер крестьянской общины шахтеров встал Никита Переверзев – "малограмотный человек", однако "весь под американца худ, брит, одет во фрак и гетры" В "республике" не признавалось никаких законов, кроме скрепленных подписью "президента"
Газетное описание царящих в "республике" нравов можно было бы свести к фельетонному зубоскальству, если бы не некоторые, отнюдь не придуманные детали Власть над массой Переверзев удерживал демагогией 'На митинге перед бушующим морем товарищей властно поднимает руку и сразу затихает черномазая рабочая стихия. Начинается священнодействие
- Родные мои обездоленные мои голодные и нищие братья мои Когда же, наконец, я накормлю вас и одену, напою? Когда же эти поля, эти дома и рудники, нами созданные, будут нашими? Да, будут нашими! И это сделаю для вас я, Никита Переверзев! Довольно кровопийцам буржуям "
Вряд ли газетчик особенно сгущал краски. В любом случае, общая схема и конкретная атрибутика социально-утопической демагогии воспроизведена им, пусть с подачи другой, местной газеты, весьма точно "Как чары действуют эти речи на толпу, - отмечал очеркист. - Зарождается массовый психоз, и сам президент порою кончает обращение к народу обмороками a la Керенский". Обмороки вождей революции, действительно, были привычным явлением того времени. Бесполезно анализировать их с медицинской точки зрения. Налицо состояние транса, одинаково характерное и для жрецов доисторических времен, и для лидеров так называемых тоталитарных сект.
Ближайшее окружение Переверзева также заслуживает внимания Среди них некий Соколов, "госсекретарь республики", "бухгалтер потребиловки (потребительского кооператива - В.Б.) на руднике Кольберг, студент-политехник", Коняев - "знатный иностранец", объявившийся на одном из митингов "с поклонениями от имени 75 тыс рабочих-синдикалистов штата Колорадо", Жиговицкая - "член агитационного отдела" местного Совета, получившая у администрации рудников прозвище "агитационная баба" или "центробаба" (несколько позднее подобной клички удостоилась знаменитая А.М. Коллонтай), Коноплянный - определенно психически больной человек, каковых в революции бывает также достаточно.
Агитационные приемы двух последних вожаков особенно примечательны "Центробаба" выстраивала следующую логическую цепь "Добыча угля падает потому, что углепромышленники заключили союз с немецкими буржуями, сдали им Ригу, сдают Петроград, чтобы погубить революцию. Надо перебить буржуев и жизнь пойдет по-хорошему Не обойдется без крови, и я не успокоюсь, пока не выпью стакан крови буржуя!" Нетрудно заметить, что налицо воспроизведение известных официальных большевистских клише, дополненных, как ни странно, риторикой времен Великой Французской революции ("стакан крови" - теперь не аристократа, а пресловутого "буржуя") В целом все это складывается в хрестоматийную картину доведения толпы до квазирелигиозного экстаза. В последнем, похоже, более всего преуспевал Коноплянный, считавшийся "диктатором" и любивший не только судить, но и миловать с высоты "классового" великодушия "Отпустите презренных буржуев, я, Коноплянный, говорю, - пусть уйдут живыми!" На одном из митингов общую клятву "защитить революцию от буржуев" он подкрепил ритуалом коллективного поедания земли (67)
Описанное действо можно было бы занести в разряд выдуманных литераторами трагифарсов, но все это действительно имело место, как реальны были последующий разгром шахтерской "республики", водворение Коноплянного в психушку, зверская расправа казаков над Переверзевым.
Несомненно, ни российские рабочие в целом, ни большевики и другие экстремисты в 1917 г вовсе не всегда представали в облике, описанном выше. Но очень многие из них при известных обстоятельствах могли стать такими.
Куда мог передать тронутый подобной пропагандой рабочий свой социально-политический опыт 1917 г? Прежде всего в деревню, куда он устремлялся с началом "военного коммунизма" как безработный, мешочник, или продотрядовец. (Следует иметь в виду, что только за первую половину 1918 г. население. Петрограда уменьшилось более чем на 1 млн. - ясно, что это были не только представители образованных классов.) Какое это имело психологическое воздействие на основную массу населения? Об этом мало что известно.
Понятно, что под влиянием победоносного Октября иллюзии о возможности "пролетарской" революции с окончанием Первой мировой войны хлынули в разоренную Европу. Но это уже из области истории идей, точнее, идеологий - этой психоментальной напасти XX в., усиленной победой большевиков. Восторжествовал миф. К этому последнему обычный русский рабочий непосредственного отношения не имел - даже несмотря на навязанные ему позднее мессианские компоненты сознания.
И все же, в целом, складывается впечатление, что пролетариат, объявленный гегемоном революции, в относительно незначительной степени был заражен духом насилия, предпочитая реформистский путь развития в рамках привычной патерналистской системы. К признанию необходимости устранения "буржуазной" власти его вынудило ощущение полной бесперспективности существования в условиях "чужой" власти, а не сознательный "социалистический" выбор.
Несомненно, пролетариат был заражен бунтарством, но импульсы и акты, исходящие от него насилия были куда менее слабыми и кровавыми, нежели формы расправы с "эксплуататорами" традиционных слоев и маргиналов. Пролетариат скорее обеспечивал видимость "классового" прикрытия смуты, нежели подтверждал реальность социалистического углубления революции.
2. Неистовства "черного передела"
Легенда о гегемоне революции, лишенном союзника, была бы столь же неубедительна, как история Дон Кихота без Санчо Пансы. Достойным партнером пролетариата для марксиствующих творцов социалистического мифа по иронии судьбы могло стать только крестьянство, менее всего подходящее на уготованную ему доктриной "классовую" роль.
Если пролетариат был для советских историков объектом бездумной апологетики, то крестьянство стало предметом упрощенческого перетолкования: из него упорно делали "предпролетариат", натужно выискивая в его массе пролетарские и полупролетарские элементы. Понятно, что на полную мощь была задействована лукавая статистика, в результате чего из социального тела крестьянства удалось вытряхнуть его живую душу. Лишь относительно недавно отечественные авторы перестали членить общинников на "беднейших", "середняков" и "кулаков", отказались от дискуссий по поводу "первой" (антипомещичьей) и "второй" (антибуржуазной) социальных войн, которые ему полагалось вести, взбираясь косознанию высшего блага коллективизации, и занялись совместно с социальными историками Запада планомерным изучением причин, характера и последствий аграрной революции в России. Теперь на смену былой самоуверенности в подходе к крестьянству приходит порой нечто вроде смиренного умиления. Последнее также создает не лучший психологический климат для изучения столкновения российского традиционализма и идущего извне революционаризма.
Крестьяне испытали состояние сильнейшей ценностной дезориенти-рованности от наступившего, как им показалось после Февраля, безвластия. Романовы воспринимались ими как главные виновники этого противоестественного состояния. Не случайно иные крестьянские съезды уже в первой половине апреля 1917 г. призывали "конфисковать имущество и капиталы бывшего царя..., назначить самый строгий суд с высшей мерой наказания" (68). Это не подсказки социалистов, а воплощение первозданных представлений об ответственности власти. Крестьяне настолько поразились тому, что, согласно газетной информации, творил самодержец, его окружение и, особенно, императрица (69), что оправданий для династии не находили. Гнев выливался порой на конкретную "замещающую" фигуру, таков обычный ход революционной десакрапизации прежней иерархии авторитетов в пошатнувшейся патерналистской системе. Разумеется, это ничуть не колебало глубинных монархических представлений об идеале власти и могло сочетаться с вполне прагматичными прикидками наиболее сметливых крестьян относительно того, какая власть может позволить ему хозяйствовать по-своему (70). Крестьянин оценивал свои житейские перспективы, прежде всего, с позиций отношения власти к вопросу о земле. Но теперь императив свободного хозяйствования стал утверждаться с помощью "права" на насилие над теми, кто этому мешал.
Для крестьян возмездие стало синонимом справедливости. Сельский мир имел давнюю традицию самосудов над ворами, а потому выплеску этой формы насилия - пусть под новыми лозунгами, но с соблюдением прежней жестокой ритуалистики - удивляться не приходится. "Недавно в одной из окрестных деревень был самосуд над молодым вором, попавшемся на воровстве не один раз, - писал 8 октября в дневнике А.Н. Куропаткин, бывший землевладельцем Псковской губернии. - Его расстреляли и первым выстрелил в него родной брат" (71).
Впрочем, в послефевральские дни особый интерес представляют не погромные действия крестьян (разгромы помещичьих имений носили пока ситуационно-эмоциональный характер), а меняющийся характер взаимоотношений их с местными властями. Некоторые исследователи делают упор на то, что после Февраля, в противовес усилиям Временного правительства, крестьяне повсеместно стремились убрать волостных старшин и сельских старост (72). На деле, крестьяне избавлялись лишь от отдельных "плохих" начальников волостного и сельского уровня - именно тех, которые не уживались с сельским сходом, или пытались встать над ним. В принципе, власть переместилась к волостным комитетам, за которыми и стояли сельские сходы. Ни о каком "параллелизме" и, тем более, "двоевластии" на волостном уровне и речи быть не могло: со всемогущим сходом старая власть могла только сосуществовать; крестьяне в своих интересах использовали не только старую, но и "свою" администрацию и интеллигенцию; даже новые земские начальники низшего звена, внедряемые правительством во "внесословные" органы самоуправления, могли оказаться на побегушках у общины, то есть стать чисто крестьянскими представителями (73). Крестьян мало заботила форма и "классовый" состав власти; важно, чтобы она оставалась "своей". Отсюда, в частности, настоящая эпидемия перевыборов волостных органов. Уже в мае иной раз дело доходило до того, что отдельные уездные комиссары целиком становились на сторону крестьян и фактически осуществляли земельный передел, полностью игнорируя распоряжения не только губернской, но и общероссийской власти (74).
Теоретики аграрного вопроса так или иначе ощущали это давление снизу. Образовавшаяся в апреле Лига аграрных реформ, призванная осуществить теоретическую разработку путей решения аграрного вопроса, во все большей степени исходила из идеи ликвидации помещичьего землевладения (за исключением рентабельных или "образцовых" хозяйств, на чем издавна настаивали кадеты). Власть намеревалась решить земельный вопрос в пользу крестьян, руководствуясь при этом не только соображениями целесообразности, но и началами справедливости (в их народническом понимании) (75). Создается впечатление, что крестьяне уловили эту готовность власти. Но скоро аграрный вопрос свелся к вопросу о том, когда, как и кем будет осуществлено то, о чем мечтали поколения крестьян. И здесь уже начали действовать факторы психологического порядка, уловить которые ни доктринерской, ни бюрократической власти не было дано.
Впечатляет способность крестьян к самоорганизации. Даже, если учесть, что всевозможным их съездам различного уровня весны 1917 г. активно содействовали и самая многочисленная эсеровская партия, и отнюдь не самые бедные и хваткие кооператоры, факт остается фактом: первыми на самый многочисленный съезд общероссийского уровня съехались представители самого забитого сословия.
Но на Всероссийском крестьянском съезде, открывшемся 4 мая, обнаружилась масса любопытных моментов, поясняющих почему Февральская революция открыла широкую дорогу насилию снизу. Во-первых, на съезде делегатов от армии оказалось даже несколько больше, чем непосредственно от деревни- прежние военно-государственные структуры "помогли" по-новому сорганизоваться представителям приходского типа культуры. Во-вторых, поражает безраздельное численное господство на съезде эсеров. Из этого можно заключить, что крестьянский форум в целом осуществился под знаком замещенного представительства (многоступенчатая система выборов этому способствовала), что со временем могло обернуться недовольством против непрошенных ходоков во власть. В-третьих, крестьяне, по свидетельствам очевидцев, говорили с трибуны одно, как правило, соглашаясь с аргументами политиков, а в кулуарах высказывались совсем по-иному, куда более пессимистично оценивая возможности постепенного решения аграрного вопроса и планомерного выхода из войны (76). Наконец, и это, вероятно, самое главное, крестьяне не только не выдвинули и не признали харизматического лидера (казалось бы, им должен был стать В.М. Чернов), но даже и не отождествили себя ни с одной из партий. "Меня возмущает ужасно, - говорил депутат из Белоруссии, - что нас, собравшихся крестьян со всей России, не знающих что такое партия: одна, две, три, четыре, а теперь двадцать пять народилось сразу, рвут по кускам, тот в ту, этот в эту партию.. Мы, крестьяне, не принадлежим ни к какой партии. Наша партия одна - Земля и Воля... Нам нужно, чтобы нас кто-нибудь объединял, а здесь мы видим, что нас все-таки разъединяют..." (77). Для крестьян важнее всего было, чтобы новые вожди заговорили их языком.
И, если оценивать реальные, а не зафиксированные в решениях и декларациях, итоги съезда, то окажется, что делегаты нашли на нем если не формальное (в тонкостях юридических формулировок они просто не разбирались), то моральное - что для них было главным - оправдание захватных действий. Последние же развернулись вовсе не в тех формах, которые могли предвидеть политики В связи с этим следует заметить, что в конце апреля правительство приняло постановление об организации местных земельных комитетов - это могло быть воспринято крестьянами только как высшая санкция на окончательное решение земельного вопроса в свою пользу действиями снизу.
Вероятно, наиболее точно характеризует направленность действий крестьяне 1917-1918 гг. термин общинная революция (78), Показательно, что в 20-е годы П.Н. Першин отмечал, что "главнейшим ферментом" в деревне была община, навязавшая селянам принципы уравнительного землепользования (79Jj позднее эта мысль ушла у него на задний план. Общинная революция означала, что крестьяне, стремясь в ходе "черного" передела" захватить как можно больше земли и угодий, невольна оказались в состоянии войны против всех - государства, помещиков, хуторян, отрубников, членов других общин, новообразовавшихся из бывших рабочих" и деревенской голытьбы коммун, наконец, города в целом (80). Этим и определялось теперь их отношение к государственности. Несмотря на масштабность, общинная революция, пик которой пришелся на период послеоктябрьского утверждения большевизма, имела мало общего с пугачевщиной: в ходе локальных бунтов крестьяне не только не услышали самозванческих призывов к "походу на Москву", но даже не помыслили о радикальном переустройстве общероссийской власти или возрождении православной веры (81). Требования восстановления монархии появлялись лишь эпизодически, по-видимому, под влиянием сельских священников (82). Главной, неоцененной пока особенностью общинной революции было то, что она на своем уровне воспроизводила все коллизии властного „начала в кризисный для империи период. Крестьяне ждали своей власти и были уверены, что рано или поздно она должна прийти.
К лету 1917 г. правые политики именовали движение крестьян "анархией", "аграрным большевизмом" и даже по иронии судьбы "черновским большевизмом" (по имени лидера эсеров). Действительно, большевики постоянно подзуживали крестьян к аграрным захватам. Известны выступления Ленина и Зиновьева на 1-м съезде крестьянских Советов, призывавших к захватному образу действий. Но это были декларации. "Правда" 10 мая, комментируя настроения крестьян, оценивала их более тонко. Крестьянин, писала газета, за "соглашение в верхах, в центре" именно потому, что в деревне он в любом случае будет действовать по-своему, т. е. не платить аренды, запахивать помещичью землю.
Крестьяне с самого начала настороженно отнеслись ко всем партиям, даже эсеровской. Один из них, будущий толстовец, вспоминал: "Я увидел, что эти партии (эсеры и большевики - В.Б.) создали себе каких-то воображаемых крестьян и рабочих, которых очень возвеличивали на словах, а к живым людям относились, как и прежде относилась власть к рабочим и крестьянам, - на основе насилия, приказа и беспрекословного выполнения того, чего захотелось властителям или спасителям и благодетелям, как они себя считали". Этот крестьянин не случайно куда больше симпатизировал анархистам. Прочие же политики виделись ему так: "Они вроде горячо любили народ и даже порой за это сами шли на самопожертвование, но любовь эта фальшивая... Для них люди были пешками в политической игре, в стремлении к власти над людьми,... хотя это и прикрывалось хорошими целями - как будущее благо человечества" (83). Что касается основной массы крестьян, то они реагировали не на партии как таковые, а на выгодные им, или соответственно интерпретированные лозунги. Их социальная борьба развивалась в неполитическом измерении. Из этого рождалась главная драма власти.
В то время как столичные политиканы пребывали в ужасе от мифического двоевластия, крестьяне тихо и упорно организовывались (как правило, используя эсеров и кооператоров) в общероссийском масштабе: обилие губернских крестьянских съездов весной 1917 г. - характерный тому показатель. На местах их самоорганизационное движение оказалось связано не с крестьянскими, продовольственными или земельными комитетами и, тем более, не с Советами, а с незаметным переподчинением всех их сельскому сходу; конечную цель своих действий они видели не в поддержке государственной хлебной монополии (эта цель им при определенных условиях могла быть понятной), а в проведении вожделенного "черного передела", как исходной базы для утверждения естественных, по их пониманию, "моральных" взаимоотношений со всем внешним миром. Власть не могла сдержать этот процесс тем более, что действия крестьян носили по большей части трудноуловимый, вкрадчивый характер. А тем временем несвоевременная демагогия "селянского министра" В.М. Чернова (этот человек обычно заговаривался так, что слушатели переставали различать грань между желательным и возможным), неопределенность позиции эсеровского руководства по вопросу о землевладении были поняты крестьянами как санкция на непосредственный передел земли их собственными руками. Теперь эта задача облегчалась тем, что из крестьянских комитетов повсеместно изгонялись богатые селяне, не говоря уже об отрубниках и хуторянах (84). Сколь-либо цельные программы радикального переустройства всей общественной и государственной жизни России стали утверждаться в сознании крестьян лишь к концу 1920 г., на сей раз, возможно, под влиянием политиков. В это время стал преобладать лозунг "Советы без коммунистов" (возможно, не вполне искренний).
Слишком многие политики в 1917 г. не ведали, что творили. Сельские хозяева были в ужасе от такой политики. "Как дворяне-помещики, так и крестьяне-отрубники в один голос негодуют на действия крестьян-общинников и сельские комитеты, - заявляли в мае 1917 г. на своем съезде земельные собственники Саратовского уезда. - По словам отрубников, общинники не дают им организоваться... Всегда оказываются правыми общинники или... волостные комитеты. А кто в них сидит? Все те же общинники" (85). Позднее ситуация стала еще более опасной. "Вчитываясь в циркулярные распоряжения и проекты министра земледелия Чернова, приходится сделать кошмарный вывод, что... анархические явления вытекают непосредственно из его земельной политики, - писали члены Елизаветградского союза земельных собственников 5 августа 1917 г. - Последнее распоряжение министра... вызовет несомненно тяжкие и опасные последствия, отдавая один класс населения на поток и разграбление другому..." (86). Деятельность Чернова многие именовали теперь и "аграрным большевизмом", ибо последний уже стал знаком насилия, а не партийной принадлежности. Могло ли в такой обстановке возродиться земство или любая другая форма всесословного самоуправления? Безусловно, нет. В ситуации "без царя" самое многочисленное реликтовое сословие, инстинктивно ощущавшее себя "солью земли", в той или иной форме стремилось навязать свой "праведный" взгляд на мир всем прочим, менее всего задумываясь о психосоциальной природе других классов.
Затихнув на период полевых работ, крестьянское движение с новой силой разгорелось после их окончания. Показателен беспрецедентный рост неорганизованных акций разгромного и "воровского" характера (87). Октябрьский переворот легитимизировал его захватный характер. Декрет о земле, хладнокровно заимствованный вождем "пролетарской" партии у своих крестьянофильствующих конкурентов, может рассматриваться как проявление уникального для интеллигентских политиков умения использовать в своих интересах мощь обратной связи, исходящей от низов. Более того, большевики скоро сумели столкнуть чернопередельческое движение со стихийными набегами оголодавших солдат и вооруженных рабочих на деревню. Результат известен: усмирение первой волны полууголовной продотрядовщины и внедрение в крестьянскую стихию комбедов и коммун как раз к началу полевых работ 1918 г.
Как выглядит общинная революция на микросоциальном уровне? Обычно исследователи указывают на вкрадчивость крестьянских действий: от хозяйственного обуздания отрубников, робких потрав помещичьих и государственных угодий и неплатежа аренды (традиционные формы "сопротивления бессильных") до уничтожения дворянских гнезд, физических расправ над их владельцами и утверждения своей власти на местах (пугачевщина или аграрная революция). К настоящему времени исследователи располагают незначительным числом источников, характеризующих сельскую жизнь времен "красной смуты" изнутри. Тем ценнее воспоминания очевидцев (88), которые, при всей своей предвзятости, дают шанс узнать кое-что о мотивации крестьянских действий.
Острее всего крестьяне реагировали на призывы о немедленном переходе земли в общенародное достояние, т. е. фактически санкционирование "черного передела" властью. Большевик Д.П. Оськин в своих воспоминаниях уверяет, что делегаты 1-го Всероссийского крестьянского съезда одно время столь эмоционально восприняли его призыв такого рода, что готовы были разогнать эсеровский президиум, пытавшийся увещевать их (87). Возможно, он преувеличивает, но несомненно, на общинном уровне ситуация оказывалась сходной, если не более острой. Возникает вопрос, а существовали ли к тому времени моральные сдержки против погрома?
Особое любопытство в связи с этим вызывает вопрос об отношении крестьян к религии и образованию после Февраля. Оно оказалось своеобразным: попов порой расстригали за былые поборы; чаще устанавливали твердую таксу за требы; порой случалось, что общинные земли, выделенные некогда священникам, отбирались, но при этом выборы в сельское самоуправление обычно начинались с молебна, проводимого "наказанными" попами (90). Иной раз священнослужители представали в сознании крестьян и вовсе "классовыми врагами" (91). Наряду с увольнениями священников, отмечаются случаи неуважительного отношения к учителям, которым также предъявлялись обвинения в нерадивости (92). Летом 1918 г. в сельской церкви можно было уже услышать громкие замечания по ходу проповеди: "Будет тебе, отец, морочить народ!" (93). Все это указывает не просто на стремление крестьян навязать всем свой упрощенно-прагматичный взгляд на мир, но и убежденность в абсолютной справедливости и реалистичности своих надежд и притязаний.
Связано ли это было с развитием внутриобщинной демократии? Здесь особый интерес вызывает отношение к женщинам. За годы войны отношение крестьян к роли женского труда не могло не измениться. Как результат, кое-где появилась привычка к общинному полноправию женщин; в ряде крестьянских комитетов они составили существенный процент делегированных (94). Можно ли сказать, однако, что "демократия" прогрессировала? Обычное право и мораль столь тесно завязаны на хозяйстве, что в экстремальных обстоятельствах оказываются пластичными. Деревенские труженики всегда склонны были прощать женский "грех", если он был вызван хозяйственной необходимостью, крестьянка, ухитряющаяся самостоятельно прокормить детей в труднейших обстоятельствах - неважно за счет чего (при пьющем муже или даже отсутствии такового), вызывала не только сочувствие, но и уважение. (К этому примешивался и характерный мужской эгоизм.) Но сомнительно, чтобы все это вело к женскому равноправию.
Есть данные, что в послефевральские месяцы резко возросла тяга крестьян к самообразованию (разумеется, в целях утилитарно-заземленных), пробудился интерес к политике, известны случаи, когда крестьяне пытались установить "смычку" с рабочими. Это уже нечто новое. Но учась сами, крестьяне еще с большим рвением пытались "учить" других. Характерно, что и помещиков далеко не сразу "экспроприировали": иной раз их пытались заставить "хорошо работать" - плохое использование ими земель подчас рассматривалось как "контрреволюция" (95). Сомнительно, чтобы "школа революции" шла на пользу хозяйствованию. Помещики, как правило, по-своему оценивали последствия аграрного самоуправства, в целом, достаточно трезво. "Вытравливаются... последние остатки и признаки правомерности и правосознания и заменяются ничем не прикрытым инстинктом грубой корысти, безудержного произвола, растравленной враждой и ненавистью, - писали они. - Мы считаем своим долгом заявить Временному правительству, что продолжение подобной земельно-продовольственной политики окончательно убьет сельское хозяйство" (96).
Представляется, что в летние месяцы даже большее значение имело нагнетание страхов перед погромами. Известный журналист Амфитеатров-Кадашев записывал 7 июля в своем дневнике следующее: "...Вся страна пылает аграрными беспорядками, беспощадными, такими, каких не знали в 1905-1906 гг. В Рязанской губ. мужичье двигается целыми таборами, словно татарская орда, оставляя за собой пепел помещичьих усадеб. В Симбирске зверски убит кн. Вяземский, один из культурнейших помещиков. Ужасны беспорядки в Тамбовской губ., этой "вотчине" красавца Вити (В.М. Чернова - В.Б.), где он почему-то окружен почти божеским уважением. А в Питере эсэришки уверяют, будто бы "революционная демократия" сдерживает эксцессы. А старая дура бабушка Брешко-Брешковская наивно говорит: "Не понимаю, почему все так возмущаются разгромами. Ведь помещиков же предупреждали, чтоб они уезжали из усадеб" (97). В данном случае мы имеем дело скорее со страхами пугачевщины, нежели реалиями аграрной революции. Настоящий разгул крестьянской стихии был еще впереди, его предварял страх представителей городской культуры.
Остаточной "моральной экономике" был нанесен мощный удар: разверсточная система, которую пыталось наладить Временное правительство, привела к развитию спекуляции и мешочничества: хуже того, в сочетании с известными неудобствами сухого закона это породило эпидемию самогоноварения (98). До войны крестьянам не было нужды заменять водку самодельными суррогатами; в первые военные годы в связи с оттоком основной массы потребителей спиртного деревня, к радости женщин, начала было привыкать к трезвому образу жизни (99). Однако, постепенно потребность в социальной наркотизации брала свое: крестьяне понемногу снова начинали поклоняться Бахусу. В прифронтовой полосе самогоноварение приобрело, к тому же, мощную хозяйственную стимуляцию: зачем продавать хлеб по твердым ценам, когда стоимость зерна, превращенного в хмельной суррогат, возрастала в несколько раз? Газеты 1917 г. были полны описаний целых караванов подвод, груженных домашним спиртным, направляющихся к линии фронта.
По некоторым - безусловно тенденциозным - данным, общинная революция подогревалась иллюзиями, что в результате "черного передела" крестьяне получат не менее 20 десятин земли, перестанут работать, начнут кататься на тройках (100). Но это относится, скорее, к психологии деревенских люмпенов, сельское большинство вряд ли так примитивно думало, хотя важно отметить, что эсеры не сделали ничего, чтобы рассеять подобные иллюзии. Есть свидетельства настоящего раскола деревни уже в мае 1917 г. (101). В любом случае, прямым крестьянским действиям по ликвидации помещичьего землевладения предшествовала обстоятельная их психологическая подготовка. Начинали с попустительства хулиганству, пробовали грабить зажиточных мужиков (102), доставалось и торговцам (103), бывшие помещичьи крестьяне затевали вражду с государственными (104), сельское общество попустительствовало детским набегам на помещичьи сады (105). (Совершенно не случайным является невиданный рост в последующие годы детской преступности в деревне (106) - последнее выглядит весьма многозначительно в свете событий коллективизации, когда часть молодежи включилась в раскулачивание). Еще в декабре 1917 г. известны случаи, когда помещикам дозволялось перебраться в город, забрав все движимое имущество (его могло набраться на десятки подвод), да еще оставив по 1, а то и 2 лошади и коровы на семью (107), но в целом положение оказывалось не столь благостным. Завершающий этап общинной революции - погром имений (108), - как правило, не был обусловлен хозяйственным интересом.
Для грабежа, как правило, избирали самых беззащитных помещиков (109), начиная с тех, которые проживали в городе (110). Экспроприировали часто со смущением (111), обобрав, еще и жалели своих жертв (112), подкармливали и помогали им в быту (113), обычно оправдывая свои действия тем, что их имущество все равно было бы разорено солдатами (114). Налицо типичные проявления общинно-патерналистского деспотизма, когда главное - "поставить на место", а затем и "пожалеть". В любом случае, громили всем миром, заручаясь поддержкой всех членов сельского общества, порой даже избивая несогласных (115). Действовал подмеченный наблюдателем принцип: "Отвечать - так всем" (116). Позднее хитрые мужики объясняли свое участие в погромах расхожей фразой - "бес попутал", постоянно объявляя заводилами соседей (117).
Но было бы неверным считать, что в ходе общинной революции в среде крестьян крепло чувство внутренней солидарности. Внутриобщинные отношения становились весьма напряженными. Психология насилия, направленная против "чужих", легко оборачивалась и против "своих" - в том числе и слишком активных участников совместного грабежа. Известен случай, когда крестьянское семейство вилами и топорами искололо и изрубило соседа лишь за то, что он осмелился запахать полоску "спорной" земли возле дома. Всю вину взял на себя старик-отец, не испытывавший ни малейшего чувства раскаяния. На суде он держался "героем", объясняя, что поскольку жизнь свою уже прожил, в хозяйстве от него проку немного, то и на каторгу пойдет с легкой душой (118). Поведение его представляется более чем типичным проявлением агрессивно-жертвенного самодовольства, а это знак революционаризма.
Итак, можно ли говорить об эпилептоидности крестьянского поведения в общинной революции? Представляется, что налицо лишь нравственный вывих растащиловки, типичной для психопатологии революции, тогда как эпилепсия не затрагивает этическую сферу. Между тем, у мужиков появились элементы паразитарной "морали" (хотя таковой были больше подвержены другие слои населения). Известен случай, когда односельчане после Октября с недоумением восприняли поведение прибывшего в отпуск рабочего, который ничего не прихватил у городских "буржуев" - по их мнению, это было бы вовсе не воровством, а справедливым делом, ибо те в свое время "грабили для себя" (119). Описано и другое явление: "...В праздник деревня отправлялась в церковь, а после обедни всем миром грабила соседние усадьбы" (120). В других случаях конкретный сельский мироед или не в меру ретивый стражник становился воплощением и олицетворением всеобщего зла, которое полагалось назидательно искоренить при непременном одобрении высшей власти (121). Ясно, что подобная логика все отчетливее адресованной ненависти уже разошлась с собственнически-трудовой этикой, или представляла собой ее извращенную потребительскую интерпретацию. Но в целом, воздействие общинной революции на российскую историю оказалось опосредованным, проявляющимся как волны вторичного насилия, передаваемого общественной системе представителями уродливо урбанизирующегося поколения, чье возрастное самоутверждение пришлось на пик мужицкого разбоя.
В общероссийском крестьянском буйстве была своя региональная специфика. Крестьяне центральных губерний особенно увлекались порубкой лесов, на Украине - разгромом винокуренных и иных заводов по переработке сельхозпродукции. Порой насилие оборачивалось против еврейского населения. Впрочем, случаи крестьянского антисемитизма и черносотенства отмечены и в центральных губерниях (122). В октябре крестьяне, похоже, были готовы грабить все и всех: отрубников, помещиков, евреев, предприятия по переработке сельхозпродукции. Все это сочеталось с откровенной уголовщиной и самосудами Под горячую руку мог попасть кто угодно - и сельский поп, и учитель Какую бы социальную базу позднее ни подводили под все это исследователи, хроника крестьянских действий оставляет впечатление войны всех против всех
Впрочем, говоря об общинной революции, следует разделять бывших помещичьих и государственных крестьян (в целом по Европейской России первые составляли всего около 50%, но на Юге их удельный вес был значителен) На Севере России революция носила более мягкие формы, направляясь, в основном, на казенные владения, хуторян, отрубников (123) Ясно, что крайности аграрного насилия были связаны с бывшими крепостными, но известно также, что именно последние в наибольшей степени были проникнуты патерналистской психологией с давней подсознательной привычкой "менять барина"
В советской историографии, даже в лучших ее работах, погромное движение крестьян в 1917-1918 гг. подавалось как организованная конфискация помещичьих имений, хотя статистика позволяет серьезно усомниться в этом. Но дело, разумеется, не в цифрах до погромов дело доходило далеко не всегда порой крестьяне тихо растаскивали брошенное помещичье добро (124), иной раз имение оставалось нетронутым, ибо любое посягательство на него могло обернуться конфликтом между соседствующими общинами - в этих условиях властям как раз было удобнее всего насаждать коммуны. Но выстраивать искусственную антитезу стихии, значит реанимировать пресловутую "классовую сознательность", выдавать желаемое за действительное. Не случайно, в работах, отмеченных таким упрощенчеством, настойчиво проводилась мысль, что погромы прекратились после установления Советской власти, а если иной раз и происходили, то не иначе, как по наущению кулаков (125) О движении "озлобленных деревенских масс" (126), как правило, говорилось мимоходом и невнятно. Но, если допустить, что погромное движение и вправду не получило большого размаха, то, спрашивается, почему в 1919-1920 гг. губернским органам Советской власти приходилось порой специально рассматривать вопрос о сохранности имений и даже иногда взыскивать с крестьян деньги за порушенное и растащенное барское добро (127). В любом случае, исследователями задвигалась в угол общинная психология крестьян с ее не только коллективным долготерпением, но и вспышками стадной ярости Исследователи, вместе с тем, даже не ставили вопроса о виктимности (степени предрасположенности на роль жертвы) "экспроприируемых". Всякое зверство со стороны крестьян было в глазах историков заранее амнистированным
Между тем, при всей иррациональности погромов, выясняется, что крестьяне различали "эксплуататоров" и "хозяев" больше всего ненавидели тех помещиков, которые, сдавая земли в аренду, бездельничали в деревне (128) Таких, в лучшем случае, изгоняли из деревни, но могли и бросить в огонь (129) Весьма распространенным является мнение, что крестьяне, исходя из опыта 1905-1907 гг., сжигали поместья дотла, дабы не допустить возвращения владельцев Л. Хаймсон, обратив внимание на то, что крестьяне зачастую уничтожали не только помещичьи усадьбы, но и мебель, книги и даже декоративные деревья, полагает, что им хотелось стереть самые следы пребывания помещиков на их земле (130) Похоже, все не так просто С одной стороны, включался архаичнейший ритуал избавления от враждебной силы Но, с другой, известны случаи, когда крестьяне не трогали образцовые имения, экспроприируя их только по настоянию большевистских властей и принимая при этом имущество по описи (131), иногда они даже выбирали бывших управляющих директорами совхозов (132) Получается, что крестьяне были не против собственности как таковой, а скорее, против "неправедного", нетрудового распоряжения ею. Сопоставляя эти сведения с данными о том, что сельские труженики иной раз заставляли бывших помещиков "покрестьянствовать", а "лишние" их вещички, включая безделушки растаскивали по избам, можно предположить, что, в одном случае, их устремления были направлены на то, чтобы заставить господ почувствовать, каково в "их шкуре", в другом - побарствовать самим, в третьем - заставить "поработать на себя" в управленческом качестве. Нельзя не учитывать наличия в "общинной революции" и своего рода социально-садистского компонента, и практицизма. Не случайно значительная часть крестьянствующих помещиков была исторгнута из деревни лишь в середине 20-х годов, да и то по команде властей.
Специфичность соотношения эмоционального и рационального в крестьянском движении позволяла властям при истощении запаса его пассионарности управлять общинной психологией в своих интересах. Но тоже до определенного предела. В принципе, было бы целесообразным выявить зависимости между характером частного землевладения, обеспеченностью крестьян землей и угодьями и формами протекания аграрной революции - вплоть до коллективизации
В 1917 г хуторяне и помещики были вовсе не единственным объектом крайней социальной ненависти общинников Известны случаи, когда крестьяне топили и сжигали правительственных агентов по продовольствию (133) В ряде случаев власти на местах не отставали от сельских насильников Г.А. Герасименко приводит получивший в свое время освещение в прессе факт расправы над селянами 11 августа в селе Тойкино (Сарапульский уезд Вятской губернии) воинская команда избила нагайками около 20 человек - некоторых до потери сознания, причем шестерых женщин при этом "позорно оголяли и секли до испражнений" Примерно в это же время из Винницы сообщали, что местные крестьяне представили им "душераздирающую картину" насилий над ними " Казацкие нагайки по-старому загуляли по спинам беззащитного населения, грабят последнее имущество крестьян как помещики со злой иронией говорят крестьянам открыто, что свобода для них уже прошла" (134) В последнем случае проведение репрессий облегчалось тем, что была возможность привлечь казаков, всегда презрительно относившихся к "мужичью" Но полагать, что Временное правительство "развернуло широкомасштабную репрессивную кампанию", как считает Герасименко (135), нет оснований. Для масштабных репрессий попросту не хватало вооруженных людей. К тому же, известны случаи, когда правительственные каратели-солдаты, объединившись с крестьянами, учиняли разгром помещичьего имения - последнее случалось в прифронтовой полосе. Как бы то ни было, репрессивные акции, вроде описанных, невероятно озлобляли крестьян. Правительственным комиссарам куда чаще приходилось действовать уговорами. Кое-где они имели успех, но иногда провоцировали крестьянские самосуды над собой. В любом случае, взаимоотношения между посланцами городской власти и общинниками накалились задолго до большевистского переворота. Будущие жестокие расправы над продотрядовцами не стали чем-то новым для деревни. Витсу насилия накапливались в ней давно.
Большевистский переворот крестьяне встретили поначалу равнодушно: для них он был простым продолжением существовавшей наверху до Учредительного собрания властной неопределенности. В любом случае, крестьяне четко разделяли столичную власть, которой всегда надлежит быть, и местных чиновников, отношение к которым определялось прежде всего возможностью "договориться". Скорее всего, крестьяне уже хорошо усвоили, что слабость местных властей дает им возможность не сдавать зерно государству по "твердым" ценам, придерживать его или перегонять на самогон. В этом смысле Октябрьская революция поначалу никак не повлияла на сознание деревни.
Вместе с тем, в осенние месяцы 1917 г. самогоноварение стало своеобразным каналом "смычки" города с деревней, осуществляемой через вконец распоясавшихся солдат. Подобное "классовое единение" и стимулировало усиление погромного антипомещичьего движения, а вслед за тем создание крестьянских Советов, вытесняющих остатки земств. Крестьяне методично осуществляли "черный передел", политические институты оставались лишь вывесками, скрывающими этот процесс. Большевики с их мировой революцией были крестьянам вовсе ни к чему, хотя сами они практиковали их образ действий на низовом уровне.
По-видимому, сознание крестьян разрывалось между идеалом безвластия (известный феномен "крестьянских республик") и признанием необходимости не очень "дурной" городской власти (136); подобные колебания естественно завершились приходом такой власти, которая жестокостью своего насилия могла превзойти крестьянское самоуправство. "Сидит Ленин на престоле, два нагана по бокам. Дал он нам, крестьянам, землю - разделить по едокам", - таков первоначальный частушечный образ большевистской власти в глазах крестьян. Вождя "пролетарской революции" крестьяне готовы были зауважать за потворствование "черному переделу". Они уже принимали теперь террористический характер властвования.
Весьма быстро, столкнувшись с бескомпромиссностью большевизма, мужики начинали делать вид, что раскаиваются в содеянном (137) - сказывался обычай лукавства и вранья барину и начальству. Но, можно предположить, что часть тех, которые некогда громили помещиков и теперь сами стали объектом "военно-коммунистического" грабежа (138), действительно, ждали белых и были готовы понести наказание за содеянное (139). При случае крестьяне жестоко расправлялись с коммунарами и коммунистами (140). Похоже, что мужики считали себя естественными "наследниками" помещиков в деревне, ибо знали только ту форму власти-подчинения, в которой не было места третьему. В этих условиях сметливым хуторянам не оставалось ничего иного, как попробовать возвратиться к практике достолыпинского "мироедства", разумеется, осторожно.
Несомненно, что более всего крестьяне презирали коммуны - особенно те, что организовывались "идейными" пролетариями, бежавшими из голодных городов (141). Существует масса критических, но поверхностных описаний жизнедеятельности коммун. Очевидно, под влиянием наплыва в них бывших рабочих, они кое-где они революционно-доктринерски придерживались 8-часового рабочего дня даже в страдную пору. Вступали в них общинники обычно для того, чтобы прихватить что-нибудь для своего хозяйства (142). Существовал и другой трюк: образование коммун иной раз становилось ширмой для выделения хуторов артельного типа, что получило некоторое распространение на западе Европейской России, где хозяйственные позиции общины были не столь сильны (143). Общинная революция, понятно, не привела к социальному поравнению деревни, она лишь надломила ее психологию круговой порукой хищения: слишком часто теперь одни крестьяне завидовали тем, кто исхитрился во время погромов ухватить лучший кусок. Иногда, дабы не иссушать себя возможной завистью, крестьяне резали племенной скот помещиков на месте (144). В общем, справедливо наблюдение, что в результате передела деревня раскололась не столько по имущественному, как по психологически-возрастному принципу: большинство было за "свою" мужицкую революцию, то есть без коммунистов в качестве властителей; часть (обычно из числа бывших солдат) стояла за бесконечный передел (частично это было связано с наплывом из города членов крестьянских семей) и всеобщую коммуну; еще меньшая часть готова была вернуться к старому (145). Учитывая общую динамику крестьянских выступлений, особенно рост повстанческого антибольшевистского движения в 1920-1921 гг., можно предположить, что в целом деревня действовала по схеме "покончить с белыми (помещиками), чтобы потом взяться за красных". Понятно, что здесь не обошлось без наущений более сметливых и дальновидных кулаков. Следует учитывать, что фискальная функция общины, активно используемая для проведения разверстки (146), была выгодна тем же кулакам и, напротив, объективно оборачивалась против комбедовских активистов, вынужденных из "идейных" соображений подавать пример в сдаче зерна.
Любить членов деревенских комячеек у селян также не было оснований. Как правило, сельские коммунисты по своему уровню стояли ниже "среднего" хозяина; никакой партийной дисциплине они не подчинялись, да и контроль за их действиями вряд ли был возможен, "ячейка" представала в глазах общины поощряемым начальством сообществом местных хулиганов, если не хуже того (147).
Ясно, что общинная революция носила особый характер у бывших государственных крестьян. Здесь, за неимением помещиков, преобладали более мягкие формы социальной борьбы, в частности, растащиловка всего того, что не принадлежало общине. Но деморализация деревни оказывалась не меньшей. "Люди стали хуже скотины", - комментировал в дневнике один из крестьян отвратительнейшие случаи падения нравов, среди которых "воровство, хулиганство, сквернословие" выглядели не худшими из ставших расхожими прегрешений (148).
"Черный передел" в условиях формального уравнения женщин в правах имел еще одну примечательную сторону. Отныне землю, вроде бы, полагалось делить не по "душам" (только мужского пола), а по едокам. Слух о том, что "за баб землю дают", скоро ударил по крестьянской морали, и без того достаточно пластичной по отношению к вопросам хозяйственной необходимости. Зачем было выдавать девку замуж, если семья могла получить землю за ее приблудного ребенка? Ясно, что традиции патриархальности пошатнулись в моральной их части, оставляя простор для наиболее примитивных форм внутрисемейного насилия. Одна сибирская газета отмечала, что в начале 1919 г. на Алтае участились случаи насилий над женщинами, отцеубийства, пьянства, половых извращений (в те времена под ними обычно понимали адюльтер), причем все это происходило "на почве суеверий, невежества, подозрений в порче, колдовстве" (149). Остается только гадать, где, какая часть, какой возрастной категории и какого достатка крестьян сумела сохранить традиции привычной морали, и как отразилась на судьбах последующих поколений разнузданность тех, кто лозунги воровской уравниловки принял как новый нравственный императив.
Власть деморализовывапа крестьянство и с чисто хозяйственной стороны. Колоссальное воздействие сыграло отвратительное отношение местных начальников к реквизированному зерну - часто оставляемому гнить под открытым небом. Ясно, что мечтателям о мировой революции было не до рачительности - тем более, что Временное правительство дало им в этом отношении не лучший пример (150). Идеальный образ богомудрого государства-хозяина оказался потеснен в сознании крестьян чудовищным ликом власти-пожирательницы. Примечательно, что мужики стали более чутки и опасливы по отношению к высшей власти: любая регистрация вызывала характерную реакцию - они начинали резать скот (151). Эта специфическая форма саботажа нововведений позднее не раз проявит себя. Народ в патерналистской системе "понимает" власть по-своему, как природное явление - по приметам.
Весьма важной для характеристики изменившегося отношения к государству предстает проблема дезертирства. Существенно и другое: как сказались на психологии восприятия власти те массовые расправы, которые осуществляли большевики над восставшими (152)? При этом надо учитывать, что крестьяне не могли не понимать, что творимые насилия часто были всего лишь садистской самодеятельностью отдельных комиссаров и актами самодурства комячеек, за которые центральная власть время от времени ставила к стенке (153). Факт остается фактом: большевистская власть не только судила и чужих и своих, но и жаловала, демонстрируя при этом послабления "бедняку". Есть свидетельства и того, что отдельные крестьяне понимали суровую целесообразность расстрелов бунтовщиков - "с нашим братом ведь трудно справиться" (154). С другой стороны, стрелять большевикам "своих" тоже было за что. "При взимании чрезвычайного налога применяются пытки мрачного Средневековья, - сообщали из Пензенской губернии наркому внутренних дел Г.И. Петровскому в начале 1919 г. - Крик "расстреляю" раздается гораздо чаще, чем при крепостном праве раздавался крик "запорю"... Так называемые "коммунистические ячейки" облагают отдельные дома обедами, а потом берут с хозяев контрибуцию за недостаточно вкусно приготовленный обед" (155).
Общинная революция завершилась, по-видимому, не позднее конца 1918 г. Окончание этой фазы аграрной революции завершение последней уместно связывать с коллективизацией) включало в себя несколько противоречивых моментов: укрепление общинного строя в его противостоянии внешнему (городскому, доктринальному, конфискационному) миру; усиление внутриобщинного идейно-возрастного раскола; оформление качественно новых взглядов крестьянства на власть, а равно и способов сосуществования с ней. По некоторым свидетельствам даже самих коммунистов община укрепляла свои позиции, несмотря ни на что. Сельсоветы оставались фикцией, вывеской, прикрывающей ее всевластие (156). Истинный результат революции оказался связан для крестьян с укреплением позиций общины, под которую следовало надстраивать и высшую власть.
Последний момент заслуживает пояснения. Некоторые полагают, что поворот крестьянства к Советской власти (больше провозглашаемый самими большевиками, нежели имевший место в действительности) произошел под влиянием всего лишь одного простенького фактора: "красные грабят, белые приходят - грабят больше" (157). На деле, имеются свидетельства, что крестьяне полагали, что "нужно сначала выгнать добровольцев, а потом не допустить к себе коммунию" (158). К тому же большевики являли в глазах мужиков новый тип властвования, в чем-то более привлекательный для определенной их части, хотя, судя по некоторым воспоминаниям, в коммунистах (они представлялись в качестве совсем иного социального типажа) крестьян раздражало подчеркивание ими пролетарского характера своего господства (159). Необходимо также учитывать, что продотрядовский грабеж последовал за погромным движением самих крестьян против помещиков, бесчинства местных комиссаров и комбедовцев накладывались на общую нравственно-правовую деградацию деревни (самогоноварение, половая распущенность, ослабление религиозного чувства, самосуды), захватившую даже сибирских крестьян (160). Ясно, что произвол полуграмотного председателя сельсовета воспринимался иначе, чем карательные действия белых - представителей иной культуры. Красные порой назначали начальниками над односельчанами впопыхах приглянувшихся им норовистых приспособленцев из бедняков (или прикидывавшихся таковыми), не только наделяя их диктаторскими полномочиями, но и предупреждая о расстрельной ответственности за "перегибы" и "искривления". Не удивительно, что крестьянские бунты часто были направлены лишь против конкретных "обидчиков" (161). Это означало, что в деревне мог появиться слой людей, стоящих, в отличие от прежних сельских старост, над ней. В широком смысле это был новый принцип вертикальной мобилизации, способ стрессового приближения и приобщения к власти людей неавторитетных, что не могло не быть использовано новым поколением крестьян позднее - в конце 20-х годов. Разумеется, при определенных условиях.
Разумеется, не следует абсолютизировать результаты общинной революции, тем более, механически сводить формирование советской системы к распространению общинных принципов власти-подчинения на все сферы жизни общества. Государственность всегда предполагает высший уровень организации, сколь примитивны ни были бы те принципы, на которых она неформально основывается. К тому же, кое-где общинная революция приносила парадоксальные результаты. В некоторых местностях - главным образом, на Севере и Западе Европейской России - имущественное поравнение крестьян стимулировало возрождение отрубных и даже хуторских форм хозяйствования (162). Это не парадокс, а социокультурная специфика отдельных регионов, указывающая на общий практицизм крестьянского сознания и поведения.
Общинная революция протекала в русле общей психопатологии смуты. Ее можно рассматривать и как одну из форм социального умопомрачения. В медвежьих углах России, где крестьянам не приходилось задумываться, как строить свои отношения с властью - красной или белой, - исчезновение привычной вертикали государственного насилия приводило порой к чудовищным результатам. В марте 1919 г. экспедиции белых на Севере России приходилось наблюдать жуткие картины последствий безвластья. "В этих глухих местах... революция потеряла уже давно свои политические признаки и обратилась в борьбу по сведению счетов между отдельными деревнями и поселками..., - сообщали отнюдь не особо впечатлительные очевидцы. - Борьба эта сопровождалась приемами доисторической эпохи. Одна часть населения зверски истребляла другую. Участники экспедиции видели проруби на глубокой Печоре, заваленные трупами до такой степени, что руки и ноги торчали из воды... Разобрать на месте, кто из воюющих был красный или белый - было почти невозможно. Отравленные ядом безначалия, группы людей дрались "каждая против каждой" (163).
Представляется, что эта, разумеется, далеко не типичная картина нравственного одичания крестьян в чуждой для них революции яснее многочисленных исследований показывает психосоциальное соотношение власти и смуты.
Понятно, что для основной массы крестьян война и революция - как всякое стрессовое усиление межсословных контактов - имела и свою мутационно- цивилизаторскую сторону.. Несомненно, что уже в 1918 г. значительная часть крестьян стала по-новому взирать на внешний мир. И дело не в том, что их могли впечатлить отдельные большевики-бессребреники или, напротив, коммуниствующие самодуры волостного и уездного масштаба. Это было связано, скорее, с появлением у крестьян некоторых новых замашек и привычек в результате заимствования кое-каких барских вещичек, а также мешочнического продуктообмена с горожанами (164). Происходила своего рода революционная "урбанизация" крестьянства (как и "рураризация" городского мещанства). "За несколько месяцев, за неполный год, "Октябрь"... добился большего, чем вся великая война за все ее годы, - отмечал очевидец. - ...Крестьянин этих месяцев озлоблен, дезориентирован, нетерпелив, он мечется между нуждой и отчаянием, он хочет всего и не знает как удержать то, что имеет. В этой смутной обстановке меняется вековой быт" (165). Видимая безрезультативность смуты порождает не только отчаяние и озлобление, но и истерию мессианства. Самый косный социальный слой поневоле мог ощутить себя субъектом истории. Вероятно, не случайно уже к апрелю 1918 г. относятся попытки крестьян подтолкнуть рабочих к своеобразному "черному переделу" в городе (166). Наблюдатели уверяют, что при этом менялась психология сельского труженика: он понял необходимость консолидации (по примеру рабочих) во всероссийском масштабе, не умея еще сформулировать целей и программы этого объединения (167). Если так, то спрашивается: верно ли, что большевики научились играть на связанных с этим колебаниях крестьянства, то затягивая, то ослабляя узду (168), а их власть, по словам одного купца, оказалась "понятна для мужика" (169)? Какое долговременное значение приобретал опыт "крестьянских республик" (170) для большевистского наместнического администрирования? Верно ли, что крестьяне очень рано разглядели призрак коллективизации (171)? Наконец, с какого времени размытый крестьянский тип ментальности начинает проникать в иные социальные слои, а затем и преобладать в Советской России?
Это те вопросы, на которые еще придется дать ответ.
3. Солдаты: кровавый путь к миру?
Коммунистическое мифотворчество почти не оставляло места солдатам: в "социалистической" революции, даже свершившейся в разгар войны, полагалось проявить себя пролетариату в союзе с "беднейшим" крестьянством, прочие действующие лица смотрелись подозрительно. После непредусмотренных догмой некоторых историографических достижений 20-х годов рассмотрение действий солдат было загнано в рамки схемы "партия-армия-революция", где воинам надлежало действовать по указке большевиков, а не командования. Всякий расхристанный солдат, плюнувший в 1917 г. в лицо офицеру, имел шанс попасть в ряды "сознательных"; пьяное буйство солдатских толп могло быть отнесено в разряд так называемого революционного творчества. Вовсе не случайно один солдат в полной уверенности в своей правоте в сталинские годы похвалялся тем, как он угрожал несогласным с ним револьвером на открытии 1-го Всероссийского крестьянского съезда (172). Квазимарксистское обезличивание насилия не случайно дошло до предложений считать солдатскую среду кузницей "рабоче-крестьянского союза", довершившего торжество стремящейся к миру во всем мире власти. Это уже нельзя было назвать иначе, как бредом доктринального вырождения исторической мысли.
На деле, солдаты могли вести себя либо как профессионалы, либо как социальные изгои. При оценке их действий в 1917-1918 гг. приходится исходить из признания того, что в переломные моменты истории все определяет агрессивное начало, малопривлекательные носители которого выступают историческим воплощением того возмездия, которое заслужила старая система.
К 1917 г. армия представляла собой гигантскую социальную массу, только на фронте солдат и офицеров было 9620 тыс. (еще 2715 тыс. составляли лица, работавшие на оборону - от строителей прифронтовой полосы до работников Красного Креста) (173), в запасных частях тыловых военных округов числилось по некоторым сведениям до 1,5 млн. солдат и офицеров (174) - цифра, сопоставимая с количеством имеющегося здесь индустриального пролетариата. К этому надо добавить более чем 2-миллионную массу русских военнопленных, большинство из которых хлынуло в Россию в 1918 г. Через армию с революцией оказалась связана наиболее активная часть населения. К этой человеческой массе присоединилась часть военнопленных центральных держав, представители которых в апреле 1918 г. на своем съезде "интернационалистов", подобно большевикам, объявили войну собственным "империалистическим" правительствам (175).
То, что Октябрьская революция формами своего утверждения обязана войне, понимали многие, хотя мало кто из исследователей отваживался погрузиться в психологические глубины этого процесса. Один из наиболее проницательных советологов М. Малиа предлагает при выявлении истоков "советской трагедии" сконцентрироваться на породившем ленинизм "беспрецедентном мировом кризисе 1914-1918 гг.", но полагает, что приоритет надо отдать идеологии и политике, а не социальным и экономическим отношениям (176). В свое время М.С. Френкин доказывал, что в 1917 г. наиболее революционной частью общества были солдаты; он же в эмиграции не смог подняться выше проведения плоских аналогий между Октябрем и латиноамериканским путчизмом, уверяя, что люди в серых шин елях оказались слепым орудием в руках большевистских заговорщиков (177). Видный американский историк А. Уайлдман, автор фундаментальной двухтомной работы "Конец русской императорской армии", несмотря на почтительное отношение к М. Френкину, заключил, что с лета 1917 г. солдаты думали только о мире, их пацифизм укладывался в рамки приходской культуры с мощным антипомещичьим подтекстом (178), а потому они доверились многопартийным Советам (179). Но, если солдаты не доверялись никому вовсе, лишь прагматично используя ситуационно привлекательные чужие образцы поведения? Исходным моментом неверия в любые старые авторитеты могла стать проблема взаимоотношений с офицерами.
В целом, после Февраля тип взаимоотношений офицеров и солдат можно охарактеризовать как переходный. Известно, что истинный аристократ "не слышит" разговоров лакеев между собой, его отчужденность от них порождает ощущение незыблемости господства целого сословия. Русский барин-офицер, ориентируясь на иной стереотип взаимоотношений, пытался вникать в их существо, интеллигент-маргинал с погонами пробовал по известной народнической привычке учить, а в определенных обстоятельствах и заискивать перед солдатами. В 1917 г. офицеры, как правило, демонстрировали все возможные крайности этого поведения, что их в конечном счете и сгубило. Солдат "демократизирующейся" армии могла бы образумить кастовая солидарность и решительность офицеров. Этого они как раз и не увидели.
Уже из этого видно, что привычного (политического) ряда источников для осмысления происхождения и особенностей солдатского насилия в России недостаточно. Характерно, что в 1917-1918 гг. поведение солдат чаще воспринималось как акты неспровоцированного насилия. Это можно оценить как косвенное признание неспособности образованных людей того времени понять психологию "безмолвствующего" народа. Исследователю, тем не менее, рано или поздно придется сделать проследить истоки, внутреннюю динамику и исторически протяженные последствия солдатского насилия, как наиболее выраженного проявления социальной патологии целой эпохи.
Все знают формулу "революция пожирает своих детей", но мало кто берется проследить, с чего это начинается и как это происходит. Анализ психологии палачества не привлекает. Надо отбросить предубеждение, что в "патологоанатомическом" подходе к революции есть нечто безнравственное.
Обратимся к фактам. Обнаружится, что виктимность потерпевших связана с несколькими моментами: убежденностью, что именно они концентрируют в себе пороки старого режима; "потерей лица" бывшими сильными мира сего перед потенциальными палачами; "неуместный" облик, то есть провоцирующее выпадение случайных особей из психической ауры толпы; наконец, ниспровержение революционных квазигероев за отступничество. В этот ряд укладываются и те, кого прикончили с садистской неторопл ив остью, и те, кому суждено было попасть под горячую руку. Толкнуть на кровавое жертвоприношение могла и минутная слабость людей, невольно оказавшихся в фокусе внимания разъяренного охлоса.
В связи с этим становятся объяснимыми и трупы жандармов со вспоротыми животами на февральском снегу в Петрограде (180), и жуткая расправа над тверским губернатором фон Бюнтингом - человеком с "немецкой" фамилией, которую не в силах оказались предотвратить даже революционные вожди (181), и азарт дикой охоты на офицеров (флотских по преимуществу) в Кронштадте и Гельсингфорсе (182), и самосуды в Луге и Ельце (183), и многие другие жестокости революции, постепенно докатившиеся до самого "благополучного" фронта - Кавказского (184).
Часто "иррациональный" кровавый акт имел простейшие побудительные причины. Повсеместно солдаты расправлялись с "изменниками" - офицерами с "немецкими" фамилиями, особенно теми, кто был "не по-русски" педантичен и придирчив. Для "ритуальной" расправы нужен "подходящий" объект, дабы и аккумулированный садизм можно было выдать за акт справедливого возмездия. Неслучайно некоторые генералы публично пытались объяснять свое православное и не "немецкое" происхождение. Жуткие расправы над офицерами в Гельсингфорсе некоторые авторы связывали с подавленным настроением матросов в связи с недостатком информации (185), а убийство адмирала Непднина. можно объяснить тем, что он промедлил с сообщением [...] и даже, по некоторым данным, пытался снарядить отряд кораблей на помощь избиваемым кронштадтским офицерам (186). Сравнение этой ситуации с событиями на Черноморском флоте и на третьей балтийской базе - в Ревеле (187) позволяет установить: матросы, как некогда крестьяне, остро реагировали на сокрытие исходящей от высшей власти "правды" и конкретные "обиды". Остальные расправы попадают в разряд массового исступления или уголовного куража. Но как объяснить такую картину: "К вечеру (1 марта в Кронштадте) во внутреннем дворе госпиталя высилась громадная куча обезображенных людских тел с офицерскими погонами. Шел снежок и тихо засыпал этот трофей революции, а женщины лезли через заборы, стояли у всех щелей, любопытствовали, смеялись и оскверняли самое важное в жизни каждого человека - смерть" (188). Ужасают не масштабы насилия, а то, что оно вызывало удовлетворение у женщин. Это и есть важнейший показатель психопатологического вырождения революции. За солдатским террором стояло нечто большее, нежели минутное озлобление.
В принципе, от матросов и солдат теперь можно было ожидать чего угодно: логика и язык образованной массы расходились, хотя низы некоторое время готовы были выслушивать "людей ученых", дабы найти в их речах доводы, подтверждающие их "правду". В начале апреля солдаты в столичных госпиталях тянулись даже к ораторам-оборонцам, "сочувственно кивали головами, но - думали свое". "И я чувствовал, - делился своими впечатлениями известный журналист В. Амфитеатров-Кадашев, - что 1) не знаю языка, на коем следует с ними говорить; 2) что они - люди иной породы, не из моей России; 3) меня очень не любят". Для этих солдат их же вылечившие доктора оказывались плохи тем, что "слишком много солдат признали годными", а потому их самих следует отправить на фронт (189). Получается, что настоящее доброе дело связывалось ими не с практическим залечиванием людских недугов, а таким врачеванием системы, в результате которого им не довелось бы страдать в будущем.
На фоне распространившейся "презумпции виновности" многие казались заведомо обреченными. Летом 1917 г. в Петрограде судили бывшего военного министра Сухомлинова. Он был арестован 1 марта, причем среди встретивших его в Таврическом дворце солдат наблюдалось "сильное возбуждение", вылившееся тогда, правда, всего лишь в требование снять погоны (190). Через несколько месяцев солдаты, охранявшие процесс, человеческой личности в Сухомлинове уже не замечали. Они искреннее недоумевали, зачем нужна процессуальная канитель, когда проще и "справедливее" прикончить престарелого обвиняемого штыками, и даже пытались угрожать: не удовлетворяющий их приговор может обернуться расправой над судьями (191). Любопытно, что слухи о том, что Сухомлинов может не понести "должного" наказания, скоро достигли действующей армии, породив новые требования его казни - заодно с только что "провинившимся" Корниловым. "Им суд: отрубил голову - и нехай их черви едят, хватит такой сволочи!", - заявляли солдаты (192). Суд и расправа издавна воспринимались на Руси как одномоментный акт восстановления справедливости неподсудной народной силой. Теперь это находило свое практическое расстрельное воплощение. Ужас, однако, не в этом. Жестокость переставали замечать. "Защитники Отечества", расползшиеся по телу России, к середине лета часто представлялись народолюбивым интеллигентам беспомощными и жалкими.. "Кто в сапогах, кто в башмаках, кто в туфлях, кто в лаптях, а кто и босиком... нечесанные и небритые, они походят на орду каких-то заблудившихся дикарей, не могущих сообразить, кто они и что им нужно", - такими виделись отпускники и дезертиры, заполонившие Россию иным литераторам (193). В глубокой провинции (но только там, где не было солдат) события в столицах и крупных городах воспринимались с ленивым отстраненным зубоскальством. К лету солдатская пьянь и большевизм, слились в некий нераздедимый развеселый образ. По городу Юрьевец Костромской губернии гуляла псевдолистовка "Всероссийской партии алкоголиков-большевиков "ленинцев"" с девизом "Алкоголики всех стран, соединяйтесь!" (194). Мещанская масса равнодушно дистанцировалась от происходящего. Лишь в ноябре газеты завопили голосом очнувшегося обывателя: ''Нас будут резать, если армия пойдет по пути, указанному Лениным" (195).
Нетрудно заметить, что в отношении к солдатам превалирует характерное для российского общества отношение к народным низам: прежде всего, они - непременно во множественном числе - жертва "объективных" обстоятельств; затем - "темные" существа, соблазненные невесть откуда взявшимися злоумышленниками, наконец, - звери, утратившие человеческий облик. Вопрос о том, что на солдат могла оказать наибольшее воздействие смута в собственных верхах, на которую они реагировали как раз острее всего, как правило, даже не ставится.
Подобно тому, как первотолчком к буйству общинной революции стал не декрет о земле, а некоторые заявления министра земледелия В.М. Чернова, решающую роль в разложении армии сыграли не знаменитый приказ № 1 или лозунг "мир без аннексий и контрибуций", доведенный до логического конца декретом о мире, а вольная или невольная дискредитация офицерского корпуса, осуществленная военными министрами А.И. Гучковым и А.Ф. Керенским. Вопрос о податливости солдат на любое внушение извне стоит особо.
Существует целый ряд взаимоисключающих, на первый взгляд, свидетельств о реакции солдат на антивоенную - социалистическую и германскую - пропаганду. Обилие агитаторов в казармах - либо матросов, либо лиц с "еврейской" внешностью - в дни Февраля отмечают все мемуаристы (в последнем случае, скорее всего, больше сказывается аберрация исторического зрения). Влияние агитаторов не могло не быть велико, если учесть, что они призывали не стрелять - не делать того, чего солдаты сами не хотели. Понятно и то, что солдаты легко склонялись к призывам о переизбрании ненавистных офицеров. Другое дело, когда речь заходила о собственно революционных лозунгах. Если солдаты были довольны командирами, то сдвинуть их сознание какими бы то ни было идеологическими посулами было трудно (196). Характерный пример: 230 представителей запасных батальонов в Петрограде сперва 210-ю голосами высказались за монархию, а через две недели, после работы агитаторов - 217 за республику, 8 - за монархию (197). Влияние социалистов? Смена убеждений? Отнюдь нет. За увлеченностью лозунгами "свобода", "демократия", "республика" стояла привычная мечта о справедливости, гарантируемой "хорошим царем". Недаром идея "революции с хорошим царем" стала столь широко распространенной в низах. Понятно, что подобные мечты вовсе не означали принципиального отказа от привычных форм насилия, Совершенно не случайно среди писем в Петроградский Совет в начале марта попадались неожиданно "благостные", с нижайшими просьбами впредь розгами наказывать только тех, "которые явно наносят вред нашей родине" (198).
Г.Л. Соболев, автор едва ли не единственной отечественной книги о движении солдат, выделяющейся на тусклом фоне фальсификаторских поделок 70-80-х годов, приводил и более разительные примеры странностей поведения "человека с ружьем". Те же люди, которые рвались из казарм, чтобы засвидетельствовать преданность вовсе не авторитетной в прошлом Государственной думе, через две недели колебались, стоит ли присягать Временному правительству (199), а в Петроградский Совет ухитрились избрать несколько десятков офицеров (200). В первом случае солдаты, изменившие присяге, готовы были подчиниться любой "простившей" их власти; во втором - они, недоумевая от двоевластия, пассивно настаивали на создании более понятной им общественно-государственной иерархии. Никакой революционной убежденности здесь не прослеживается; налицо желание побыстрее вернуться к старым, но по-человечески сглаженным формам власти-подчинения. Возможно, этот момент интуитивно использовался Временным комитетом Государственной думы и Петроградским Советом, организовавшими для солдат питательные пункты и призвавшими граждан помочь им в этом - последнее было встречено с энтузиазмом (201).
Казалось бы, основной массив источников личного происхождения, способных пролить свет на психологию солдатской массы, должны составить воспоминания офицеров (солдатские мемуары, сохранившиеся в архивах, основательно искажены последующими идеологическими наслоениями; к тому же, простолюдины более подвержены незримому влиянию всевозможных табу: в частности, на бумагу они остерегались выплескивать бытовую грязь). Но пласт документов такого рода, осевших в архивах, впечатляет совсем в другом отношении. Оказывается, что офицеры-кадровики были узкими профессионалами до такой степени, что и воспоминания писали на манер "отчетов до начальства": все, что оказывалось за пределами непосредственных обязанностей и долга, казалось им либо не заслуживающим внимания, либо относящимся к сфере действия "враждебных" сил и чужих происков. Во-вторых, подчиненных они воспринимали преимущественно как массу (за исключением разве что денщиков), отмечая главным образом их внешний вид - чаще предпочитая писать о "бравой выправке", "боевом настроении" безликих "молодцов" и "братцев"; все остальное именовалось "разложением". В-третьих, офицеры военного времени, особенно из числа сочувствующих социалистам и либералам, выделяли из речей солдат только то, что так или иначе соотносилось с исповедуемыми ими доктринами или теориями; иной раз та или иная случайная фраза поднималась ими на уровень неоправданного обобщения. Наконец, все мемуаристы видели в солдатах массу преимущественно молчаливую, за которую обычно говорили лишь люди, приближенные к начальству, или смутьяны.
Строго говоря, весь массив источников, вроде бы обязанный характеризовать поведение и "душу" солдат - будь-то официальные бумаги, или сугубо личные впечатления, - на деле отражает принципиальное явление совсем другого порядка: чудовищную отчужденность офицеров (в широком смысле образованных людей вообще) от так называемого народа. Увы, данные источники лишний раз подтверждают устоявшуюся "истину": народ либо безмолвствует, либо говорит языком бунта. Ясно, что в этом вина не народа, а результат сословной ограниченности его пастырей, подспудно всегда склонных "учить" "неразумных" палкой.
Но даже в офицерских воспоминаниях можно при желании и некоторых усилиях уловить нечто, относящееся к течению революции на низовом уровне. Особенно впечатляют сведения о том, что революционная масса "живет своими законами и ощущениями, которые не укладываются ни в одну идеологию, ни в одну организацию, которые вообще против всякой идеологии и организации" (202).
Воспоминания офицеров, будучи полны подозрений в адрес "немецких агентов и их пособников", часто скептически оценивают результаты работы пришлых агитаторов (203), постоянно указывают на первоначально позитивную роль солдатских комитетов в поддержании дисциплины и оказываются почти единодушны, называя в числе причин разложения армии визиты министров (204), воздействие "дурного" пополнения и особенно безделье, в которое медленно погружалась солдатская масса (205). Не случайно, на фронте сначала разлагалась пехота (меньше гвардия), затем технические войска (возможно, из-за обилия в них вчерашних рабочих -людей более независимого поведения), артиллерия, кавалерия, наконец, казачьи части; при этом в некоторых воспоминаниях особо подчеркивается, что "эксцессы", как правило, совершались сплоченными кучками уголовных элементов при выжидательной пассивности основной массы солдат (206) - последнее подтверждается тем, что солдаты, в случаях, когда властям удавалось силой восстановить порядок, с готовностью выдавали зачинщиков. Во всем, что касалось службы, быта и будущего, солдаты оставались прагматиками, не случайно в определенных ситуациях оставлявшими свободу рук экстремистам. Но как быть со свидетельствами о том, что в располагающей обстановке те же угрожающего вида солдаты неожиданно обнаруживали благожелательность и даже услужливость по отношению к "неопасным" представителям ненавидимой "буржуазии" и генералам (207)?
Февраль вовсе не стал главным ускорителем разложения армии, хотя в тыловых гарнизонах бытовая распущенность, пьяные погромы, вызывающее поведение по отношению к офицерам и демонстративное "непотребство" проявили себя на следующий день после его победы (208). Это были, скорее, эпизодические случаи буйства - отнюдь не со стороны фронтовиков. Вовсе не взрывы петард революционного карнавала характеризовали течение глубинных процессов в армии. Солдаты, даже те, которые позволили себе на радостях "непотребство", все же надеялись перестроить ее снизу доверху, восстановив тем самым "человеческую" справедливость. Кое-где и объединенные комитеты избирались для того, чтобы "улаживать трения между офицерами и солдатами" (209). В том, что это не удалось, виновата сама власть, доктринерствующие представители которой занялись другим. Свидетельства о том, что солдаты не понимали, почему пылкие речи и доверительные беседы заезжих политиков не подкрепляются выдачей им новых сапог и хороших харчей (210), дают для постижения природы их "иррациональной" ненависти к новым правителям больше, чем любые социологические теории. Впрочем, судя по некоторым свидетельствам, солдаты-старослужащие обнаруживали меньшую податливость на антивоенную пропаганду, словно досадуя, что их длительное пребывание в окопах может оказаться делом ненужным (211).
Составить объективную сводку настроений солдат-фронтовиков после Февраля достаточно сложно, несмотря на значительный, на первый взгляд, объем информации. Ясно, что писала в Петроградский Совет далеко не самая темная и доверчивая часть солдат. Если проанализировать массу писем, полученных до так называемого апрельского кризиса, то получается следующая - разумеется, достаточно приблизительная - картина
Первоначальная ситуация кажется почти идиллической: солдаты готовы были примириться с "хорошими" офицерами, дезертиры намеревались вернуться в окопы (212). Первые признаки недовольства оказались связаны с тем, что некоторые офицеры пытались утаить правду о перевороте, продолжали рукоприкладствовать, покрывали своих товарищей -"мародеров и реакционеров" (213). Особенно раздражали офицеры "из немцев", настаивавшие на отдании им чести, их предлагалось убрать вон (214). Солдаты искренне верили, что восстановление справедливости означает, что в окопы отправятся жандармы, полицейские, стражники, нестроевики, тыловики, а им надлежит увеличить довольствие, сменить обмундирование, отдохнуть и съездить домой засеять поля (215). Но, главное, солдаты никак не могли взять в толк, зачем при новой власти продолжать войну. "Нам говорят, - отдайте вашу жизнь, но мы не знаем, за что мы жертвуем своей молодой жизнью, - говорил солдатский депутат на 1-м Всероссийском крестьянском съезде. - Ведь наши союзники нам не сказали, как они думают кончить войну. От нас требуют перейти в наступление. Мы пойдем, но это будет не наступление, а поражение" (216).
Вряд ли вся масса солдат рассчитывала на моментальное удовлетворение всех их нужд - трудности становления "своей" власти, очевидно, понимались, но несомненно, что новые правители не должны были отнимать надежду. "Не хочется умирать, хочется посмотреть на новую жизнь", - таков, скорее всего, преобладавший психологический лейтмотив. Отсюда недовольство всеми теми, кто вставал на пути мечты: недовольство городскими рабочими, занятыми теперь всего 8 часов на производстве и сидящими в тепле, а больше всего - непонимание поведения "Львова, Гучкова, Милюкова", которые даже не удосужились "пообещать землю" (217). Выход из трудностей первоначально виделся по схеме: разобьем внешнего врага - возьмемся за помещиков (218), затем стали распространяться слухи, что помещики вооружаются, распродают землю на сторону, земства вводят старые порядки, а солдатские семьи голодают (219). Именно поэтому нота Милюкова была воспринята как личное его стремление "вместе с Брусиловым завоевать весь земной шар" (220). Тут же последовали требования, чтобы "толстопузые отправились в окопы" (221), иначе солдаты сами начнут переговоры с немцами и оставят фронт (уже к 15 мая), чтобы расправиться с тыловыми "предателями" (222). Но даже к маю 1917 г. солдаты-фронтовики в своем стремлении к миру не были едины. И дело было не просто в недостатке информации.
Некоторую ясность в понимание закономерностей разложения солдатских масс дает сравнение поведения во Франции четырех полков Русского экспедиционного корпуса. Стихийное образование после Февраля в одном их них "полкового совета" не помешало ему блестяще показать себя в весенних наступательных действиях. Положение изменилось, когда солдаты были отведены на отдых и лечение, где подверглись интенсивной пропагандистской обработке со стороны эмигрантов-социалистов, поносивших старый режим и "реакционных" офицеров. 1 мая наиболее отмеченные боевыми наградами солдаты двух полков первой бригады выкинули красные и черные флаги, не стали слушать представителей командования и втянулись в безделье, пьянство, воровство, требуя возвращения в Россию. Но самое поразительное в том, что солдаты двух других, расквартированных в ином месте полков, не только не разложились и не послушались агитаторов-солдат, но даже приняли в начале сентября участие в вооруженном усмирении своих соотечественников, завершившемся потерями с той и другой стороны (223).
Чем была обусловлена разница в поведении солдат? Тем, что самыми податливыми на антивоенную пропаганду оказались представители лучше других отмеченного наградами и понесшего наивысшие потери (в некоторых батальонах они составляли 80%) (224) полка, сформированного в Москве "из рабочих, приказчиков, конторщиков", а наиболее преданными командованию - "обойденные" полки, состоящие из крестьян-сибиряков (225)? Или все решила психологическая установка "Навоевались!", на которую быстрее настроились более импульсивные уроженцы Центральной России? Похоже, что ситуация в армии определялась вовсе не классово-географическими факторами, не давлением внешней среды, а внутрипсихологическим состоянием отдельных подразделений, обусловленным наличием в них часто случайных маргиналов-пассионариев, доказывавших, что воевать "за французов" не стоит.
По-настоящему солдаты доверялись пропагандистам, лишь почувствовав себя обманутыми и "преданными" командованием и властью. В принципе, послефевральскую Россию можно представить как гигантское открытое информационное пространство, которое требовало адекватного - в смысле соответствующего "языка", естественности и своевременности для сохранения внутреннего баланса-наполнения. Поскольку информации того качества, которое она требовала для эволюционной трансформации, не поступало в необходимом количестве, все стала определять информация другого рода - слухи, наветы, демагогическая ложь. Патерналистское информационное пространство превращалось в свою противоположность -настоящий кипящий котел всеобщей подозрительности. Такую ситуацию можно назвать психозом дезинформированности. Попробуем выделить ее ключевые звенья и психопатические ряды. Здесь далеко не все просто.
Для патерналистской системы (по причине бюрократической, а не "живой" технологии властвования) самым трудным является вопрос о выборе оптимального сочетания начал опекунства и репрессивности в каждой конкретной ситуации - что, разумеется, наиболее остро дает о себе знать в эпоху смуты. Репрессии против солдат петроградского гарнизона развернулись сразу же после июльских событий; считается, что в результате чистки "революционных полков" общая численность солдат в столице сократилась на 100 тыс. (226). Но всевозможные расформирования и переформирования приводили лишь к тому, что информация о "расправах" просачивалась вглубь солдатской массы на фронте, что вызывало опасения о возврате к старому.
На фронте солдаты были дико озлоблены последствиями неудачи июньско-июльского наступления, тем более, что оно казалось им заведомо обреченным. Входе последующего отступления (частично бегства с множеством дезертиров) поднялась волна погромов - не только помещичьих усадеб, но и мирных обывателей. "Положительно это были звери, - писал о солдатских бесчинствах П.П. Скоропадский. - Грабеж, убийства, насилия и всякие другие безобразия стали обыкновенным явлением. Не щадили женщин и маленьких детей. И это среди населения, которое относилось к ним очень сочувственно" (227).
У командования уже не находилось сил для усмирения солдат. Расстрелы мародеров и дезертиров стали эпизодически практиковаться на Юго-Западном и Румынском фронтах еще в начале июля (228). Но общее возобладание установки на карательные действия против солдат связано с июньско-июльским наступлением. Ясно, что армейское командование, не имея в своем распоряжении средств устрашения малодушных и шкурников, вести активные действия не могло - к пылким речам комиссаров к тому времени солдаты уже привыкли. Но официальный приказ о применении смертной казни по приговору военно-революционных судов последовал слишком поздно - 12 июля, когда общая неудача наступления стала слишком заметной. Солдаты могли теперь воспринять смертную казнь как месть со стороны генералитета (вовсе не случайно большевики сделали лозунг отмены смертной казни важным средством привлечения на свою сторону солдат, не желающих вернуться к старому). 19 июля на Юго-Западном фронте четверо солдат 539-го полка были расстреляны за братание с немцами; 21 июля в результате настоящего сражения с убитыми и ранеными был подавлен бунт солдат 693-го полка на Западном фронте, троим зачинщикам его смертный приговор был приведен в исполнение 1 августа (229). Как ответная реакция поднимается новая волна солдатских расправ над офицерами и генералами: 19 июля был убит генерал Пургасов, пытавшийся навести порядок во взбунтовавшихся ротах 299-го полка, 1 августа та же участь постигла командира 1-го стрелкового полка 7-й армии (230).
Судя по всему, солдатские бунты имели повсеместное распространение; они как бы разделили армию на карателей (казаки, ударники, иногда артиллерийские батареи) и не желающих воевать и прислушивающихся к большевикам, анархистам и прочим "интернационалистам". Основным итогом перехода власти к репрессивности стали многочисленные аресты. Так, в Полоцке в тюрьме оказалось 4 тыс. солдат, в Минске - свыше 2 тыс.; общее число арестованных в это время вряд ли поддается точному учету: только в 5-й армии к суду и дознанию было привлечено почти 13 тыс. солдат (231). Много?
На деле картина получилась вовсе не столь устрашающей. К примеру, сразу после того, как артиллерийским огнем были приведены к повиновению взбунтовавшиеся полки 46-й дивизии, помощник армейского комиссара принялся по-отечески стыдить и увещевать зачинщиков. И даже после того, как некоторые из них все же были приговорены судом к расстрелу, смертная казнь по приказу Керенского была им заменена каторгой, причем до конца войны они должны были продолжать службу (232).
В результате июльских карательных акций был нарушен основной дисциплинирующий принцип патерналистской системы: отделение "зачинщиков" от легковерно соблазненных ими, демонстративное наказание первых и "отеческое" прощение вторых. Сидельцам слишком долго приходилось ждать решения своей участи от действующей неспешно и неохотно демократической судебной машины; в тюрьмах они получали возможность обмениваться информацией с арестантами из других частей и формулировать общее отношение к "неправедной" власти; в конечном итоге, они вольно или невольно отождествляли себя с арестованными в Петрограде или скрывающимися от суда большевистскими лидерами
В основной массе солдат, не решающихся пока на открытый бунт, вновь усилились дезертирские устремления, особо затронувшие Румынский, Юго-Западный и Западный фронты (233). Остановить этот процесс можно было только еще более массовой волной репрессий, на которые у власти не находилось сил.
Ненависть к старому режиму была устойчивым фактором, к новой власти стало превалировать отношение амбивалентное, переросшее из полудоверия в убеждение в "предательстве" (234). Закончилось все это ненавистью к мистическим "министрам-капиталистам" и персонально к болтливому Керенскому. "Мы заставим вас (Керенского - В.Б.) бросить ваш трон" ..."Ему (военному министру и премьеру. - В.Б.) быть не правителем России, а ...свинопасом", - таковы пожелания солдат в адрес "героя Февраля", сопровождавшиеся с июля 1917 г. вопросами типа "когда Керенскому отрежут язык?" (235). Вместе с тем, говорить определенно о том, что солдаты все более сознательно симпатизировали большевистской партии, нет особых оснований, хотя влияние ее пропаганды становилось все более заметным. В принципе, большевизм в решающей степени выиграл от того, что превратился после июльского бунта в сообщество гонимых "неправедной" властью - этот фактор самозванческого успеха на Руси давно известен. На деле, солдат больше всего стали раздражать вездесущие "буржуи" и помещики ("кровь нашу пьют" и при этом даже "спаивают"), к ним добавились и земства, и коалиционное правительство, и даже Демократическое совещание (236). Интеллигентским политикам выдавались следующие характеристики: "Вы мелете языком, как мотает корова хвостом" (237). Понятно, что они оказывались не самыми сочными в расхристанном ряду военно-революционной лексики.
Разумеется, солдатская масса не была единой в своем антивоенном порыве. Иные солдаты - чаще из числа отмеченных наградами и обласканных властью - искренне были готовы воевать до победы. Это были уже профессионалы, из которых создавались ударные "части смерти" со своей красно-черной (эти рожденные Февралем траурные цвета на десятилетия закрепятся в российской истории) символикой и черепами вместо кокард (238). Но среди основной массы воинов их пример не только не порождал энтузиазма, ной вызывал растущее глухое раздражение. Ударники платили "шкурникам" тем же, зачастую соглашаясь на роль карателей. Переломить ход событий ударники не могли. Попытки создания женских батальонов смерти также не вдохновляли солдат. Вид "бабы" в военной форме их злил, ничуть не пробуждая чувства долга. И в то же время женщина, агитирующая против войны и "буржуев", независимо от собственного облика, становилась притягательной. Пример А.М. Коллонтай, успешно агитировавшей балтийских матросов, более чем показателен.
В целом, солдаты не переставали мечтать о "своей" власти. Характерны предложения, относящиеся к маю 1917 г., о созыве всероссийского фронтового съезда в Кронштадте (по газетным сообщениям, город-крепость оставался своеобразной "республикой"), а затем и о передаче всей власти Советам (239). Но основным раздражителем были известия из деревни о нехватке хлеба и слухи о нежелании властей думать об обещанном Петроградским Советом мире. Они-то и порождали массовые угрозы покинуть фронт (с июня обычно даже назывался срок, сколько те или иные части смогут вытерпеть) с оружием в руках, чтобы переколоть всех, кто выступает за продолжение войны (240). Это было делом обычным.
А. Веселый оставил следующее описание настроений солдатской массы, вложив его в уста "подвыпившего ефрейторишки": "Бить их всех подряд: и большевиков, и меньшевиков, и буржуазию золотобрюхую! Солдат страдал, солдат умирал, солдат должен забрать всю власть до последней копейки и разделить промежду себя поровну!". Правда в ответ на такие речи звучали замечания: "Расея без власти сирота". При этом солдаты не забывали: "Были бы бока, а палка найдется..." (241). Увы, даже вооруженные бесконтрольные массы признавали за непременностью власти естественное право на репрессивность.
Кризисы власти, как правило, резко обостряли обстановку в армии. Так, в связи с июльским кризисом по Юго-Западному фронту (самому крупному) стали гулять следующие слухи: Временное правительство арестовано полностью; арестовано только частично; некоторые его члены убиты толпой (242) Ни один из вариантов не соответствовал действительности, но это не имело никакого значения. Идея насильственно-магического выхода из непонятного хаоса становилась все более расхожей. Вот к этому моменту солдатская масса стала выдвигать из своей среды собственных большевиков. "...Я видел "большевика - ехавшего с Демократического совещания солдата, - писал один из патриотичных интеллигентов. - Я никогда не видел такой физиономии. Это ужасное - "лицо без лица"... Я убежден, что он сумасшедший, ходящий между нами... Старый партийный работник... Он - ни минуты не молчит. Он - все говорит... металлическим, никчемным голосом, с митинговыми интонациями... И, как многие ненормальные люди, он логичен и убедителен... Родина - звук пустой для него... Этот человек похваляется тем, что солдаты не будут воевать." (243).
Жутко озлобило солдат и матросов выступление Корнилова. В Выборге местный Совет арестовал нескольких генералов за якобы имевшую место утайку соответствующей телеграммы о событиях. Толпа солдат, среди которых преобладали крепостные саперы и артиллеристы, набранные из питерских мастеровых, окружили гауптвахту, а при слухах о том, что арестованных хотят перевести в безопасное место, захватила их, вывела на мост и сбросила вниз, расстреляв затем в воде. "Картина самосуда была настолько ужасна, - сообщает очевидец, - ... что один из нижних чинов умер тут же на мосту от паралича сердца". Вслед за тем в городе началась общая расправа над офицерами. На берегу же, у места гибели генералов и офицеров скоро был поставлен столб с вывеской "Офицерская школа плавания". Считалось, что расправу спровоцировали гельсингфорсские большевики и "немецкие агенты". После появления в Выборге особой следственной комиссии солдаты вновь заволновались, документы следствия были уничтожены, члены комиссии едва избежали самосуда. Тут же на улице, в пролетке, на глазах у жены был убит офицер.
Кровавую вакханалию, устроили солдаты того самого 42-го армейского корпуса, который Ленин мечтал двинуть на Петроград для использования в качестве ударной силы большевистского восстания. (По некоторым сведениям, часть солдат корпуса, действительно, могла прибыть вечером 25 октября на Дворцовую площадь.). Революции нужны были насильники.
Выборгские события нашли отклик в Гельсингфорсе, где было расстреляно 4 офицера с линкора "Петропавловск" за отказ дать подписку о переходе в подчинение образовавшемуся здесь в связи с корниловским выступлением Военно-революционному комитету. Расстрел, что показательно, был осуществлен вопреки желанию самого ВРК. Так случалось часто: солдаты предписывали "своей" власти, как ей себя вести. Самочинные выступления солдат завершились только 5 сентября. Последней жертвой стал офицер-летчик, вздумавший вступить в пререкания с матросами (244).
По сообщениям армейских и губернских правительственных комиссаров, ситуация в армии вновь резко обострилась в октябре в связи с перспективой провести еще одну зиму в окопах. Усилилось дезертирство, шире распространилось братание. Кое-где солдаты демонстративно отказывались от теплой одежды, заявляя, что она им не понадобится, большая же часть обмундирования, белья, снаряжения распродавалась. В Бессарабской губернии солдатами 16-го и 17-го корпусов были "разрушены и сожжены крупнейшие экономии, ...совершен ряд бессмысленных убийств, грабежей и насилий". В Полоцке были "разгромлены лавки и похищены продукты". В Кутаиси солдаты разгромили магазины, велась беспорядочная стрельба, были убитые и раненые. В Екатеринодаре солдатами был убит казачий офицер, стрелявший в них за оскорбления в свой адрес. На Западном фронте в запасном батальоне 132-й дивизии солдатами был избит до смерти полковник Макаревич; в 41-м Сибирском полку был убит даже член полкового комитета (245).
Один из самых отвратительных самосудов произошел 20 октября в Боровичах. По решению полкового комитета 174-го полка был арестован его командир, полковник Буланов, за приказ об отправке винтовок без ведома комитета. Пока его конвоиры переговаривались с тюремным начальством, подошедшие пьяные солдаты избили арестованного, сбросили с моста в воду и добили выстрелами в воде на глазах у жены и дочери. Поразительно, что в прошлом убитый полковник пользовался у солдат хорошей репутацией (246).
Октябрьский переворот был невозможен без поддержки солдат тыловых гарнизонов. Но какая их часть, в каких регионах сознательно, а не в видах сиюминутной выгоды пошла за большевиками? В критические моменты, характеризуемые всеобщей растерянностью, решающую роль может сыграть небольшая группа фанатично настроенных людей. Для нового переворота требовался ничтожный - сравнительно с беспомощной и безвластной властью - перевес сил. Между тем, в ряде заштатных городов солдаты составляли большинство активного населения, что позволяло им под руководством "своих" офицеров сорганизовать кое-где даже местных рабочих и крестьян в объединенных Советах (247). Мечтали ли они о большевистски-однопартийной или советски-плюралистической власти? Не важнее ли им было получить от любого правительства гарантии неотправки на фронт? И не сыграл ли роль ускорителя большевизации провал июньско-июльского наступления?
Донесения с мест полны страхов перед большевистской демагогией. Типичный из них, относящийся к июню 1917 г., пронизан мыслью об обвальной деморализации армии с помощью "Правды". При этом, однако, отмечается, что ее антивоенные лозунги находят таких истолкователей, что "большевикам надо бы от них только открещиваться и отмежевываться". Получалось, что "идейные" ленинцы отходили на задний план, а под их флагом выступали "бывшие уголовные, полицейские, жандармы, провокаторы, немецкие агенты и разный сброд трусов, негодяев и предателей". При обычном сгущении красок механика соблазнения солдат политикой была понята верно. Псевдобольшевики предлагали выступить не только против правительства, но и Петроградского Совета, "подкупленного буржуазией". Такую идеологию распространяло пополнение. Так, один из полков, вопреки протестам командования и солдат, был численно раздут на 1,5 тыс. за счет "городовых, стражников и жандармов", многие из которых тут же развернули антивоенную агитацию погромного типа (248). Почему, у кого и насколько она имела успех?
Для бывших крестьян привлекательнее всего было гульнуть в городе, а затем отправиться "доделить" землю. Для разрядки требовались деньги, которые добывались за счет распродажи казенного имущества, что облегчилось после Октября. "Воровство и продажа казенного имущества, к тому времени, достигли своего апогея, например: у главного санитарного инспектора крепости комитет (солдатский - В.Б.) потребовал громадную партию лазаретного белья, которая, через несколько дней, совершенно открыто продавалась на рынке, - вспоминал комендант г. Ревеля. - Там же солдаты вели торговлю бездымным порохом, высыпая его из патронов в котелки. Был случай, что солдаты дивизионного лазарета... продали местным жителям своих лошадей вместе с повозками..." (249). Все это шло на пропой. К октябрю 1917 г. среди солдат раздавались голоса, что сухой закон придумал "пьяница Распутин", а "от трезвости и революция пошла" (250). В начале октября в Ржеве солдатами был разграблен винный завод, перепился почти весь 30-тысячный гарнизон, 7 человек умерло, еще несколько погибло в пьяных драках (251). В первой половине октября 2-й Гвардейский корпус (Юго-Западный фронт) "со страшными грабежами, предавая все помещичьи усадьбы огню и мечу, прошел... через всю Подольскую губернию. Сведения о "подвигах" гвардейцев просочились в другие части, причем наиболее прельстил солдат опыт грабежа винокуренных заводов. Командованию волей-неволей пришлось заняться уничтожением запасов в неразграбленных хранилищах. Но местное население с ведрами бросилось "спасать добро". Солдатские караулы никак не помогали предотвратить разгром заводов Иной раз даже вполне дисциплинированные солдаты бросались лакать спирт из канав, куда он сливался - зачем пропадать "добру". А в общем сложилась ясная картина раскрутки механизма погрома. Окрестные селяне так или иначе запасались спиртом. После возлияний появлялось желание заняться помещичьим хозяйством. Была отработана даже технология грабежа: "Обыкновенно бабы натравливали на поместье солдат, те начинали, а затем уже все село грабило". Правда, при разгроме 15 усадеб на сей раз обошлось без убийств (252). Такие случаи бледнеют, однако, на фоне послеоктябрьской борьбы солдатского пьянства, когда иные солдатские Советы, по примеру Петроградского ВРК, придя к власти, первым делом конфисковывали все винные запасы.
Колоссальную дестабилизирующую роль сыграли солдаты в регионах с нерусским населением, особенно на Северном Кавказе. До мая 1917 г. здесь было относительно спокойно. Но вот 10 мая в Грозном в результате стычки двух пьяных солдат с двумя чеченцами один солдат был убит выстрелом из револьвера. За этим последовало массовое избиение солдатами чеченцев, жертвами которого оказались 11 человек, в том числе одна женщина. В июне и июле последовали новые убийства и ограбления чеченцев солдатами (253). 6 июля во Владикавказе солдатами было убито 16 ингушей, позднее последовали еще более массовые расправы (254). Эти события накладывались на слухи о том, что горское население вооружается для выступления против русских [по некоторым данным, слухи распускались бывшими полицейскими - как русскими, так и чеченцами (255)]. В любом случае, конфликты оказались связаны с пьяной разнузданностью солдат, а не горцев.
В Тифлисе после Октября, помимо пьяных толп солдат, не лучшим образом вели себя офицеры (в 1917 г. они стали ударяться в загул). "Все рестораны - притоны и загородные увеселительные дома были днем и ночью набиты пьянствующими офицерами, ругавшими "товарищей" и "Советы собачьих депутатов", - свидетельствовал очевидец. Это привело к тому, что и здесь началась полоса самосудов над офицерами, которых солдаты "избивали за ношение погон, за козыряние, за пьянство, за стрельбу на улицах". Когда солдатский Совет (умеренно социалистический по своим позициям) Тифлиса попытался урезонить буйствующих, из их среды последовали упреки, угрозы и лозунги: "Нас за черносотенцев и хулиганов в тюрьмы сажают!.. За золотопогонников!.. Долой! Нам такой Совет не нужен!.. Да здравствует коммунизм!" (256).
В Туркестане и Степном крае много раньше были отмечены случаи иного порядка. Так, некий солдат-дезертир Головащенко добился в июле избрания себя уездным комиссаром, занялся арестами и реквизициями продуктов (257). В том же месяце в Андижанском уезде некий отпускник фельдфебель Дегтярев, именовавший себя большевиком, "возбудил белобилетников", произвел аресты местной интеллигенции и спровоцировал погром (258). Эти люди действовали уверенно.
Так или иначе, многое зависело от того, что различного рода подстрекатели ощущали себя безнаказанными, даже мятежники знали, что их ждет нескорая судебная канитель. Вовсе не случайно после разгрома Корнилова комиссар Юго-Западного фронта Н. Иорданский советовал Керенскому судить мятежников "военно-революционным судом на месте", так как в противном случае солдаты сами начнут искать возможный объект скорой расправы (259). "Армия заражена социальным стрептококком, горит в лихорадке...везде видит буржуазные козни", - есть и такие описания состояния солдатской массы, относящиеся к 20 октября 1917 г. (260). Армия воевать не желала и жаждала возвращения домой. 28 октября тот же человек дал следующее описание тем, кто воздействовал на солдатские толпы: "...Приезжал какой-то безрукий с-д (очевидно большевик В.Б.) из Москвы... и герцогским жестом обещал мир через две недели... Вынесен был почти на руках..." (261). Картина не из числа необычных.
Но как должны были повести себя те, кто не желал возвращаться к прежнему социальному состоянию? Надо заметить, что сверхсрочников солдаты не любили, подозревая их в нежелании вернуться к труду и стремлении выслужиться перед начальством. Агрессивный характер действий оказался наиболее привлекателен как раз для этой деклассированной части матросов и солдат. Именно они самозабвенно, не внимая большевистскому или левоэсеровскому руководству, методично расстреливали в октябре-ноябре очаги вооруженного сопротивления старых городских властей (262), расправлялись с офицерами и генералами. "Сегодня утром... видел, как вытащили из Мойки тело генерала Туманова, помощника военного министра, - писал очевидец в своем дневнике 26 октября 1917 г. - Солдаты арестовали его этой ночью, а потом закололи штыками. Тело его со смехом погрузили на низкую телегу, устроили в нелепой позе и повезли в морг" (263). Началось глумление над таинством смерти.
Своим поведением солдаты спровоцировали на погромы всю городскую нечисть. "В городе громились винные погреба, - писал современник. - Вино всевозможных видов и сортов тут же на месте распивалось. "На вынос" шла меньшая часть захваченных напитков. Шумно громился погреб Зимнего дворца. Рассказывали, в потоках разлившегося из разбитых бочек вина потонуло немалое число перепившихся до потери сознания громил. Отыскивались и расхищались отдельные погреба частных лиц из бывших богатеев. Вокруг винного погрома хороводом неслась кровопролитная драка. Гремели выстрелы. Зажигались пожары" (264). Описания такого рода повторяются в воспоминаниях с поразительной частотой. Несомненно, здесь мы имеем дело с образом всероссийского пьяного погрома, который надолго засел в сознании рядовых граждан.
Разумеется, солдаты не ограничивались загулом. В ряде случаев они выступали в роли своеобразных социальных санитаров. Когда однажды в ходе ноябрьских боев в Москве красногвардейцы захватили мародера, суд был коротким: "К "двинцам" (т. е. арестованным на фронте "большевизированным" солдатам, переведенным для суда из Двинска в Москву - В.Б.) его!" (265). Это означало расстрел. Но чаще свидетели живописали такие картины: "Вот зигзагами мчится по тротуару некто с искаженным от ужаса лицом. За ним несется грузный человек в папахе, откинутой на затылок, с револьвером со взведенным курком в руке" (266). Естественно, что таким воспоминаниям не следует верить буквально: действительность была такова, что услышанное в тогдашних социально-стрессовых условиях превращалось в "свою" реальность; слух и факт менялись местами, образуя образ отталкивающей революционной обыденности, в котором эмоциональное подавляло рациональное. Подобная информация - скорее показатель такого состояния общества, когда одна его часть ощущает себя по отношению к другой кроликом перед удавом. Возникает общий гипноз неизбежности насилия.
Тем не менее, большинство воинов предпочитало нейтралитет, не желая участвовать в непонятном для них политическом действе. Кое-кого из них все же удавалось уговорить на ту или иную акцию всевозможными посулами или используя инерцию подчинения. Имеются свидетельства, что даже солдаты, которые блокировали Зимний, совершенно не понимали, что происходит и в какой акции они участвуют (267). Матросы куда менее сомневались в своей революционной миссии. Арестованные в Зимнем дворце ударницы искренне радовались, что попали в руки солдатам, а не матроскам. Последние, как считалось, запросто могли изнасиловать всех подряд (в порядке преподания революционного "урока", а вовсе не от избытка сексуальной энергии, исправно расходуемой в процессе "классового единения" с проститутками). Ударницам действительно повезло: вопреки шуму в прессе, были изнасилованы лишь отдельные из них (во всяком случае немногие отважились признаться в этом). Хотя имеется и другая информация: солдаты запугивали ударниц расстрелами, некоторых коллективно насиловали в порядке "эксперимента на выносливость", а по большей части пороли - "гнусно и зверски, привязывали к скамейке и, заголив, секли беспощадно, под дикий гогот и рев совершенно обезумевшей толпы" (268). Трудно сказать, насколько точна эта жуткая информация - всевозможных преувеличений было больше, чем достаточно - но несомненно, что налицо феномен коллективного садистского самоутверждения, вовсе не случайно направленного на заведомо слабого.
Впрочем, даже большевизированные матросы не чужды были колебаний и избыточной для "красы и гордости революции" эмоциональности. Один из членов отряда, посланного 10 января разгонять так называемый 3-й съезд крестьянских депутатов, стоящих на защите Учредительного собрания (таково было самоназвание части антибольшевистских делегатов 3-го Всероссийского крестьянского съезда), послушав речи людей, которые, очевидно, были представлены ему как заведомые "контрреволюционеры", разрыдался (269). Другой матрос, разгонявший съезд, был потрясен тем, что ему пришлось арестовать солдата-земляка (270). Впрочем, последнее сообщение, мгновенно растиражированное антибольшевистской прессой, более напоминает мгновенно родившуюся легенду - часть распространявшегося представления о братоубийственном, а вовсе не "классовом" характере гражданской войны.
После Октября, по некоторым сведениям, солдаты запутались еще больше, в этих условиях их тем более будоражил вопрос о земле, ради клочка которой они были готовы пойти с кем угодно и против кого угодно (271). И все же к Октябрю солдаты в массе своей были против всех тех, с кем ассоциировалось их "зряшное" участие в долгой и безрезультатной войне, и за тех, кто дозволял им наконец-то "не упустить своего". Уже в начале октября 1917 г. солдаты самого "благополучного" Кавказского фронта стали говорить, что "командный состав их продает" (272), и что, если мир до конца октября не будет заключен, "то не удержит солдат никакая власть, пойдут расправы и самосуды" (273). Далеко не все противники большевиков списывали причины этого на "немецкие деньги": "...Не допускаю даже мысли, чтобы здесь была хоть капелька немецкой инспирации. Это вполне самобытное творчество, здесь все - российское, это - всеобщее, равное, прямое и явное дезертирство, санкционированное властью" (274). Вероятно, не случайно в российской глубинке большевизм, по некоторым свидетельствам, оказывался "гораздо страшнее, чем в столицах" (275).
Своего рода квинтэссенция солдатского буйства и непотребства при возвращении с Кавказского фронта дается в известном романе А. Веселого "Россия, кровью умытая". Тут и "избитый в один синяк и ограбленный солдатами старый полковник", которого в конечном счете "пожалели"; и призывы казачьего вахмистра "огненной метлой прочистить дорогу" от Тифлиса до дому, "повырубив", заодно, всех новых местных правителей (к этому, правда, с иронией отнеслись другие станичники); и погромы базаров и винных складов, заканчивающиеся пьяными драками; и россказни про большевиков, которые "из одного кулака пряник кажут, а другим по харе мажут" (276). Обращает на себя внимание злое равнодушие к местному, также весьма агрессивному населению. Горцев, о зверствах которых ходили всевозможные слухи, походя резали, сжигали их аулы, но при случае по сходной цене им же продавали вооружение, вплоть до артиллерийских орудий. О центральной власти словно забыли. Большевистскую пропаганду воспринимали как шанс навсегда покончить с войной и вернуться домой.
Поэтому вряд ли есть смысл при анализе результатов выборов в Учредительное собрание связывать победу большевиков с сознательным усвоением массой солдат идеи мировой революции, аргументируя это по-ленински тем, что решительнее всего голосовали за "партию пролетариата" солдаты и матросы наиболее приближенных к индустриальным центрам гарнизонов и фронтов. По имеющимся отрывочным сведениям, голосовали за большевиков чаще многочисленные обозники - наиболее развращаемый войной элемент (277). Впрочем, пока речь шла о мире, солдаты были за большевиков, когда дело доходило до земли, им ближе казались эсеры. Детальный анализ результатов голосования солдат уездных тыловых гарнизонов свидетельствует, что порой они естественно отдавали предпочтение левым эсерам (278). А.А. Богданов после Октября называл все это "солдатско-коммунистической" революцией, еще более отдаляющей Россию от социализма (279). Но редко кто из руководящих большевиков обладал тогда подобной остротой зрения.
Что касается психосоциальной энергии ощутивших себя перекати-полем солдат и, особенно, матросов, использованной большевиками на насаждение "пролетарской" власти, то конечный социальный адрес ее зищрпии, как свидетельствует разнобой Исследовательских выводах (280), остаётся не проясненным. Часть демобилизованных солдат некоторое время числилась в городских безработных, и местные власти вынуждены были подыскивать им жилье, иной раз используя для этого помещения церковных училищ (281). Позднее они, скорее всего, "добровольцами" попали в Красную армию. Можно сказать, что самой логикой борьбы, не говоря уже о привычке большевиков подставлять под удар противника своих анархиствующих союзников, наиболее бескомпромиссная часть революционеров гибла в первую очередь. Новым правителям к определенному моменту просто необходимо бывает в видах самосохранения избавиться от слишком независимых и рьяных революционеров, поставивших их у власти. "...Мы их посадили, мы же теперь должны их скинуть, - преспокойно заявлял в вагоне, набитом антибольшевистски настроенной обывательской публикой, в сентябре 1918 г. молодой матрос, всем понравившийся своей услужливостью. - Мы думали - они путевые, а оказались жиды, да притом негодяи" (282). Ясно, что у революционных энтузиастов такого рода было мало шансов уцелеть в своем анархистском качестве.
Среди матросов встречались и вовсе уникальные типажи. Граф В.Н. Коковцев описывает случай, когда в ноябре 1917 г. матросы даже выручили пассажиров поезда, когда железнодорожные рабочие стали грабить мешочников. Когда в знак благодарности матросам было предложено две пачки дорогих папирос, то старший из них, закурив, заметил: "Следовало бы просто прикрутить этого негодяя за такую дрянь". И, тем не менее, тот же матрос, попрощавшись за руку с бывшим царским министром финансов и премьером, помахав перед носом последнего пачкой тысячерублевок и сообщив, что в Кронштадте он должен получить окончательный расчет в 400 тыс., неожиданно заявил, что намерен уехать "к себе в Грецию", т. к. "здесь все равно толку не будет" (283). Нравы кажутся трудновообразимыми, если забыть о том, что крах патерналистской системы поставил своих чад в положение беспризорников, определяющим мотивом поведения которых стала наивная жестокость.
Еще более трудным является вопрос о долговременных последствиях "солдатизации" российского хаоса в 1917-1918 гг. Общая милитаризация "партии-государства" столь же несомненна (284), как полувоенные френчи номенклатуры (впрочем, эта традиция восходит к Керенскому). Известно, что партаппарат работал как армейский штаб - при этом непременный дежурный по обкому, услышав среди ночи в телефонной трубке голос Сталина, мог совсем не по-военному наделать в штаны. Куда сложнее вопрос о милитаризации снизу. Солдаты, по-прежнему отчужденные от городской среды, могли вернуть свои новые повадки только в сельский мир. И здесь взрывался весь прежний миропорядок. Есть свидетельства, скорее всего преувеличенные, но хорошо отражавшие психологию времени, что уже в марте 1918 г. бывшие фронтовики порой собственноручно расстреливали своих отцов, оказавшихся в рядах добровольцев (285). Информация такого рода многократно множилась слухами, создавая представление о братоубийственном характере "красной смуты". Это провоцировало мечты о "новом" патернализме. Общинная психология переворачивалась с ног на голову, деревенские миры обретали новых "большаков"; а вслед за тем и "большая семья" могла начать избавляться от пугающего "сиротства", стихийно отыскивая новых вождей. Начиная с эксцессов "отцеубийства", в деревне, а затем и в стране в целом, медленно, но неуклонно выплавлялся тот человеческий материал, поведение которого поколенчески-поэтапно оказало воздействие на весь ход советской истории.
4. Этнические пасынки империи: "свои" против "чужих"
Влияние солдат на деревню было все же не столь непосредственным. На национальные движения они воздействовали, как детонатор. Именно с этим фактором следует связывать их стремительный рост; утверждения о том, что "сепаратистские настроения неожиданно вспыхнули в 1917 г. сразу после победы Февральской буржуазно-демократической революции (286), просто перепев обветшавших сентенций неумелых политиков. Увы, их спекуляции все еще находят отклик.
Национальным революциям 1917-1918 гг. по известной привычке приписывается (чаще исподволь) характер иезуитского сепаратистского умысла; понятно и стремление отождествлять их после Второй мировой войны с антиколониалистскими движениями. Между тем, базовой чертой российского имперства был этнопатернализм, освященный своего рода унией веротерпимого самодержца с народами; свое противоположное качество она получала с развитием бюрократически-унификаторских начал. На этот момент вовсе не обращается внимания. На деле, как раз сепаратизма после Февраля и не обнаружилось; во всяком случае, уместнее говорить о снижении его уровня, а не возрастании. Факт остается фактом: созданный некогда на австрийские и германские деньги Союз освобождения Украины вынужден был после Февраля самораспуститься, причем вовсе не из тактических соображений или особой хитрости. Он просто остался не у дел. "Сепаратизм" обычно не поднимался выше требований территориальной автономии. Впрочем, психологически дело было вовсе не в автономии или федерации. Народы России жаждали доверия со стороны верховной власти. Один украинский депутат так выразил это в выступлении на 1-м Всероссийском крестьянском съезде: "Когда будет сказано, что все нации, населяющие державу русскую, получают полное самоопределение, тогда мы скажем все до одного: мы спасаем весь корабль (т. е. единую Россию - В.Б.)" (287). Это говорилось вполне искренне.
Подавляющее большинство исследователей совершенно не учитывает, что современные этнические конфликты представляют собой политически окрашенные отголоски древнейшей (племенной) формы конфликтности. Исходя из этого, национальные движения в России оцениваются главным образом "по вертикали" (имперский центр - зависимые народы), в большей или меньшей степени игнорируя "горизонтальную" (межэтническую) конфликтогенность. Между тем, позитивное значение империи могло состоять лишь в превращении так называемых контактных зон народов в культурогенезирующие. Вырождение имперского центра в полицейскую государственность или ослабление его дисциплинирующих начал означали, что преобладание получат межэтнические конфликты, которые придадут всей системе старых связей многовекторное агрессивное качество.
Стоит поэтому сформулировать ряд принципов, которые могли бы поставить заслон для упрощенчества. Во-первых, национальные движения стоит изучать скопом лишь в контексте анализа разложения старой системы. При всем тяготении к солидарности в рамках "Российского Интернационала", они оставались разнохарактерными по конечным целям и психологии, отражая особенности распада неслучайной имперской асимметрии. Часто национальные движения подпитывали и провоцировали друг друга взаимными опасениями - не толькоэтнофобскими, но и "классовыми". В любом случае, не следует их романтизировать. Вопреки риторике лидеров, внутренняя психическая природа национализма настолько архаична, что ему неизбежно сопутствует обнажение самых темных сторон человеческой натуры.
Во-вторых, терминология национальных лидеров могла быть сколь угодно "ученой" и радикальной, но ментальность тех, кто шел за ними оставалась имперски-этноиерархичной. Суть национальных движений состояла в попытках пересоздания российского комплекса на федералистских основаниях - а это, вопреки унитаристским предрассудкам, вовсе не новость для России. Поскольку наций в европейском смысле слова в империи не сложилось (за исключением Финляндии и Польши), это были, строго говоря, не национальные, а субнациональные или этнонациональные движения.
В-третьих, культурно-автономистский компонент движений был весьма силен на их начальной стадии у развитых или русифицирующихся этносов; у малых народов он составлял основу действий их слабых элит и в дальнейшем, колеблясь от культуртрегерства до этноизоляционизма. Это подтверждает охранительно-этноидентификационный характер "национальных революций" - часто вопреки агрессивной и социалистически-интернационалистской лексике их лидеров. Роль религии поначалу была невелика (даже в Средней Азии), хотя в целом усиливалась, приобретая то характер борьбы за автокефалию (у украинцев, грузин), то колеблясь от симбиоза революционности с эгалитаристскими постулатами веры до конфессионального консерватизма (особенно у мусульман).
Наконец, следует учитывать, что почти все этнонациональные движения набирали силу и принимали агрессивный характер в связи с их "солдатизацией" (в Средней Азии роль солдат сыграли так называемые тыловики - люди, мобилизованные на военно-инженерные работы в 1916 г. и возвращенные домой Временным правительством). В национальных революциях (подсистемах развала имперства) происходили те же социально-политические процессы, что и в России в целом. Не случайно после Февраля их либеральные лидеры старого поколения или вынужденно перекрасились, или были потеснены социалистами, которые, в свою очередь, оказались в роли заложников охлоса, осуществляющего этноконсолидацию через племенные инстинкты.
Окраинный национализм можно рассматривать и как специфически окрашенную часть местничества. Часто это было связано с аграрным вопросом, который придавал крестьянскому утопизму шовинистические формы. В любом случае, сецессионизм обнаруживал себя там, где возможности социокультурного симбиоза в связи с революционной смутой казались исчерпанными. Других причин "самостийности", подхлестнутой большевистской победой, не просматривается.
Как бы то ни было, в контексте данной работы охватить особенности протекания всех "национальных революций" просто невозможно. Есть смысл остановиться лишь на тех из них, которые оказались отмечены знаками особой разнузданности и насилия. Понятно, что и то и другое никак не может быть возведено в разряд врожденных элементов этнопсихологии, хотя нельзя не учитывать степени пассионарности различных народов.
В любом случае следует помнить, что этнические и национальные конфликты восходят к древнейшей (некогда единственной) трайбалистской форме социальной конфликтности. Они могут выступать в каких угодно современных идейных и политических одеждах и формах. Но они всегда чреваты тем, что под покровом общегуманистической риторики будут таиться самые дикие племенные инстинкты, а "коллективное бессознательное" периодически сублимироваться в поистине троглодитскую кровавую ритуалистику. С этим же связаны и предрассудки относительно природы этнических конфликтов в России.
Исторически этнические конфликты проявляли себя прежде всего по "горизонтали". Империи, как правило, используют в связи с этим принцип "разделяй и властвуй". Собственно национально-освободительные (внутриимперские) движения, напротив, предполагают "вертикальную", сецессионистскую форму конфликтности. Имперско-патерналистская система - наиболее гибкий тип властвования в полиэтничной среде: каждый этнос "капсулируется" по отношению к традиционно или потенциально враждебному соседу, при этом остается открытым канал его обратной связи с высшей, надэтничной властью. Но такая система в кризисной ситуации начинает провоцировать "революции этнических ожиданий", которые создают ситуацию при которой силы "горизонтальной" этноконфликтности временно объединяются в "антиимперском" порыве, который, не получив сбалансированного разрешения, оборачивается почти трайбалистским беспределом - войной с соседями из-за украденного банана.
Сразу после Февраля Временное правительство приветствовали депутации от всех крупных национальных движений, получившие заверения в отмене национально-конфессиональных ограничений и содействии всем их начинаниям в области культуры и самоуправления. Никого не беспокоил сепаратизм, царила уверенность, что революция среди многих проблем легко решит и национальную. Но последнее можно было сделать действуя быстро и решительно. Этого как раз и не последовало. Более того, Временное правительство как бы отдало национальный вопрос на откуп Всероссийскому Учредительному собранию, созываемому до местных национальных конституант, что могло обернуться разгулом примитивных форм национализма, не нашедшего себе институционного выхода.
Все народы России, включая поляков, которым была обещана независимость (пусть под военно-полицейским патронажем России), и финнов, чья автономия восстанавливалась в полном (достолыпинском) объеме, поначалу готовы бы ждать до Всероссийского Учредительного собрания. Ситуация, однако, изменилась, причем там, где этого не ожидали - на Украине. В Киеве, центре будущей украинской революции, позиции националистов казались заведомо слабы. В гарнизоне было 15 тыс. солдат-украинцев, в массе городского населения они составляли всего 12% (евреев было 18,6%). Местный пролетариат составлял 8,4% городского населения, причем украинцев среди него было только 13%. Украинские политики, как и российские, находились между собой не в лучших отношениях (288).
Ситуация стала обостряться вовсе не с образованием Украинской Центральной Рады, составленной по привычному для того времени "революционно-соборному" принципу (входили культурно-просветительские, самоуправленческие, профессионально-корпоративные, национальные, политические организации), ас возобладанием в ее руководстве украинских социал-демократов и пополнением ее состава представителями крестьян и, особенно, солдат. Центральная Рада рассчитывала всего лишь на признание Временным правительством права украинского народа на широкую национально-территориальную автономию в рамках федеративной Российской республики, гарантируя при этом соблюдение прав этнических меньшинств (289). Несколько неловких шагов центральной власти, воспринятых в штыки в Киеве, скоро накалили обстановку. К этому добавлялся фактор территориально-этнического размещения населения: города на Украине были "русско-еврейскими" по составу населения, в деревне крестьянам противостояли помещики из великороссов (русифицированных украинцев) и поляков. Чрезвычайно мощной оставалась инерция примитивных форм антисемитизма.
Вопреки привычке рассматривать национальные движения по схеме центр-регионы, в 191? г. растущее значение приобретали межэтнические конфликты местного уровня. Империи обычно закладывают мины замедленного действия по своей периферии; ликвидация одного большого "зоологического" царского национализма вела к появлению неупорядоченного зверинца маленьких национализмов, которые на время могли объединиться между собой в борьбе с имперским центром. До падения самодержавия многие считали, что национальный вопрос решается простым провозглашением гражданского равенства и устроением местного самоуправления. Между тем, ввести самоуправление по единому шаблону было невозможно в связи с этнической чересполосицей, несовпадением административных и этнических карт и распространенностью "русских" городов-анклавов в море иноязычного аграрного населения.
После обвала самодержавной власти ситуация стала выходить из-под контроля. Началась эскалация агрессивно-параноидального национализма. Обычно все начиналось с недоразумений, вызванных какой-либо случайно усвоенной или запущенной с провокационной целью информацией, затем начинали муссироваться всевозможные слухи, которые при многократном обороте перерастали в твердое убеждение. 26 марта в Петроградский Совет адресовалась "группа эстонцев г. Юрьева". Ознакомившись с одним из номеров "Правды", они уверовали, что большевики намерены отстаивать "политическую автономию областей с компактным составом населения". Созрело убеждение, что министр-председатель Г.Е. Львов под влиянием не кого-нибудь, а П.Н. Милюкова категорически отклонил дарование эстонцам автономии (на деле Временное правительство охотнее всего шло навстречу именно эстонцам). На основании всего этого сложилось убеждение, что "буржуазное" правительство решительно противостоит в национальном вопросе Петроградскому Совету (290). Впрочем, не исключено, что подобные послания инспирировались большевистскими пропагандистами.
Настоящая склока разгорелась 23-25 апреля 1917 г. на 1-м Киевском областном съезде рабочих и солдатских депутатов. Здесь, с одной стороны, делались громогласные заявления о том, что на Украине национальный вопрос "возбуждается буржуазией", с другой - украинские социалисты доказывали, что на Украине своей буржуазии нет и быть не может. Российские делегаты призывали к единству, украинские доказывали им, что интернационализм и федерация - это практически одно и то же (вскоре в подобном направлении стал вести свою пропаганду сам Ленин). В итоге дело дошло до того, что иные украинские представители стали предлагать объявить съезд Советов особым совещанием, призванным выработать конституцию "украинского областного сейма", а российские социалисты, со своей стороны, расценили подобные действия как "шовинизм" (291).
В украинском, как и других национальных движениях, тон пытались задавать социалисты или политики, перекрасившиеся в них. Последнее было связано с тем, что умеренные деятели смекнули, что невозможно рассчитывать на успех с помощью чисто национальных лозунгов. По этой причине они были вынуждены "разжечь социальные аппетиты" по схеме большевиков в надежде перехватить у них массы (292). Украинские эсеры, к примеру, пугали селян, что русские вообще зарятся на самые плодородные земли, народники с помощью социализации хотят превратить собственников в общинников, а социал-демократы и вовсе намерены "выварить их в капиталистическом котле", превратив в наемных рабочих (293). Большевики, в свою очередь, уже к маю смекнули, что "буржуазные националисты" играют им на руку. В массовом сознании стало складываться еще одно представление о стихийном большевизме - "национальный большевизм" или "большевизм в национальном вопросе".
Ни в одном вопросе не случалось такого количества вольных и невольных провокаций, как в национальном. Его острота постоянно подогревалась глумливой разнузданностью околонационалистического свойства. 16 июня Н.С.Чхеидзе было направлено послание от "всих нызовых запорожцев". Пафос и лексика не оставляют сомнения, что его авторы вдохновлялись историческим опытом "писем к турецкому султану". Об автономии на сей раз не было сказано ни слова. Изысканные матерные проклятия адресовались деятелям Совета, которые "набрали немецких и жидовских грошей" и теперь толкуют "шоб не було анексий и контрибуций". Лидерам Совета предлагалось заставить всех "прохвостив-солдат" немедленно "идты наступать и бить нимця" и созвать Учредительное собрание. В противном случае, говорилось в письме, "мы вырижем вас всих до одноги и проклятого ворюгу товстобрюхого Родзянку, и щоб не продавал нас жыдам и нимцям" (294). Ясно, что налицо была провокационная выходка - не столь уж безобидная, ибо националистические конфликты обычно начинаются с подзуживания, хотя за ними стоит и иная, вполне уловимая логика.
Так называемый национальный вопрос всегда был поразительно многогранен, в принципе исключающим единое для всех решение. В данном случае для прояснения природы его обострения придется ограничиться несколькими штрихами. Поскольку вопрос о воздействии войны и армии на национальные революции в существующей литературе практически не ставился, уместно остановиться на нем особо.
Совершенно особая ситуация в связи с войной сложилась в Финляндии. Попытки большевиков революционизировать финских рабочих через русских солдат и матросов не принесли заметного успеха: между теми и другими сохранялось недоверие (295). Но зато неожиданно нашлись точки соприкосновения между большевиками и финскими социал-демократами (по российским меркам, весьма умеренными политиками парламентарного типа), на выборах 1916 г. получившими некоторое преобладание в сейме. 2 июня А.М. Коллонтай, уже преуспевшая в большевизации русских матросов и солдат в Финляндии (причем исключительно в силу ораторских дарований), выступая на чрезвычайном съезде финской социал-демократии, призвала присутствующих не ждать воли Всероссийского Учредительного собрания, а добиваться самостоятельности вплоть до отделения от Российского государства (296). Съезд единогласно взял курена достижение независимости, обосновывая это утверждением о необходимости более активной борьбы со "своей" буржуазией в рамках отдельного государства.
Между тем, отношения Временного правительства с финскими буржуазными кругами не складывались, что было связано, с одной стороны, с крупной финансовой задолженностью России, с другой - с перебоями в поставках продовольствия (297). Временное правительство пыталось использовать для получения в Финляндии займа умеренно-социалистических лидеров проходящего в то время в Петрограде I Всероссийского съезда Советов. Но и их поездка в Гельсингфорс не принесла успеха. Более того, финские социал-демократы вполне в духе тогдашней российской социалистической риторики дали понять, что считают заем "замаскированной контрибуцией", и намекнули, что готовы в отношениях с Россией придерживаться логики большевиков (298). Так сложилось то характерное для 1917 г. положение, что умеренные национальные социалисты стали легче находить общий язык с большевиками, потрясавшими лозунгом "права наций на самоопределение вплоть до отделения", а не прекраснодушной российской демократией.
Но, в целом, война оказала решающее (чаще прямое) воздействие на национальные движения через солдат. Роль невидимого властью запала сыграл польский вопрос (299). После того, как Временное правительство заявило о признании урезанной независимости Польши, в действие вступил план формирования дивизии, а затем корпуса из поляков (300). Дислоцирование на Украине частей из представителей "помещичьей" национальности не могло не стимулировать демагогов, доказывавших, что украинский народ уникален в своей "антиэксплуататорской" природе. А поскольку формирование польских частей шло с размахом и помпой при выдаче им знамен из музеев (в этом усердствовал министр А.И.Гучков), в то время как из многочисленных украинцев (как и малочисленных эстонцев) к концу мая предполагалось сформировать всего лишь полк (301), назревание конфликта сделалось неизбежным. 28 марта собрание солдат и офицеров в Киеве заявило о необходимости создания украинской армии, затем появилась особая войсковая рада, а 15 апреля с инициативой создания полка им. Б Хмельницкого из отпускников выступ ила уже сама Центральная Рада (302). Надо заметить, что украинцы-фронтовики поначалу выступали за "полное-сокрушение германского милитаризма" и федерализацию России на Учредительном собрании. Правда, в решении земельного вопроса приоритет отдавался Украинскому Учредительному сейму (303).
"Национализация" (таков характерный термин-уродец революционной эпохи) армии приобрела конфликтный характер после создания в начале мая в Киеве на 1-м Украинском военном съезде особого войскового генерального секретариата (министерства). Идея повальной "украинизации" сделала его застрельщиком украинского национализма, подтолкнув Центральную Раду к выставлению ультимативных требований о краевой автономии. Успех демагогии украинских националистов (как и многих других) был в значительной степени связан с тем, что многие солдаты-украинцы, побывав в Галиции, убедились в возможности лучшей жизни в условиях развития своего языка и культуры. К этому добавились иллюзии низов, что "своя" власть быстрее и "справедливее" решит аграрный вопрос за счет "чужих" эксплуататоров (304), для этого нужна только сила - правительственная и военная. На этом фоне былые культурнические намерения умеренных украинских лидеров скоро обернулись разливом вульгарнейшего шовинистического чванства.
Желание "национализации" армии скоро стало навязчивой идеей почти всех скороспелых националистов, заслонив собой культурно-автономистские планы Эскалация украинизации началась с требований Украинской войсковой рады о переписи всех солдат-украинцев Петрограда и его окрестностей (305), то есть выявления наиболее зараженных революцио-наризмом. 16 апреля 5-тысячный митинг солдат и матросов-украинцев в Гельсингфорсе потребовал переустройства России в федеративную демократическую республику с национально-территориальной автономией для Украины (306). Украинцы-запасники в Царском Селе примерно в это же время потребовали "украинизации" всего Черноморского флота и Юго-Заладного фронта, мотивируя это тем, что так будет усилена оборона и пресечено дезертирство (307). К октябрю украинизация докатилась до Кавказского фронта, здесь кампания развертывалась под лозунгами "Украинец поймет только украинца", "Офицеры для нас чужие" (308). Пока это были благие пожелания не очень искушенных в политике и националистической нахрапистости людей, причем характерно, что революционаризированные части наиболее усердствовали и в отстаивании национально-освободительных идей. Примечательно, что многие требования (судя по времени их отправки по телеграфу из довольно глухих мест) явно инспирировались с тем, чтобы оказать давление на Временное правительство. Так, в конце мая украинцы-солдаты вдруг, как по команде, стали требовать поддержки украинской делегации в Петрограде (309). Но вот в середине мая скопление солдат-украинцев в Чернигове потребовало признать себя особым полком им. Дорошенко (310), а в начале июня аналогичный случай имел место на Умани, где часть солдат-украинцев 14-го полка объявила себя "казачьим" полком им.Гонты (311). К этому времени "национализация" уже стала перерастать в психоз. Стихийно "украинизирующиеся" полки не случайно получали порой имена обиженных "москалями" казацких старшин и гетманов. Сознавая, что у демократической власти нет противоядия против "национально-освободительной" демагогии, а военное командование согласится на "национализацию" при условии, если она повысит боеспособность армии без трудностей ее реорганизации, иные офицеры - либо проштрафившиеся, либо чрезмерно амбициозные - вспомнив о своем происхождении, хвастливо заявляли, что они вместе с отважными украинскими воинами намерены показать образец боевого духа разложившимся "русским" солдатам (312). Ничего подобного не произошло, немногие солдаты-идеалисты скоро потонули в массе воспользовавшихся национальной идеей шкурников и дезертиров (313). По-видимому, здесь сыграли свою роль повсеместно распускаемые среди солдат слухи о том, что маршевые роты из украинцев спешно отправляются на фронт, а их место в тылу занимают части из русских. Во всяком случае, в конце мая Украинская одесская войсковая рада именно на этом основании постановила приостановить отправку маршевых рот из украинцев (314) Иные украинизированные соединения производили и вовсе странное впечатление в политическом отношении. Так, "Украинский запорожский полк", сформированный и дислоцирующийся в Москве (1270 чел.), на выборах в районные думы свыше 87% голосов отдал за большевиков [это было даже несколько выше среднего солдатского уровня по Москве (315)]. Ясно, что в данном случае солдаты просто не хотели отправляться на фронт.
"Украинизация" стала способом саботирования приказов (прежде всего о выступлении на боевые позиции). Формы его таковы: декларативные заявления солдат об "украинизации" подразделений и неисполнении никаких приказов до ее официального подтверждения (316), отказы "украинизированных" маршевых рот нести наряды до перевода их на Украину (а не на фронт) (317), противопоставление войсковых рад существующим солдатским комитетам (318), вмешательство национальных организаций в распоряжения военного начальства (319), наконец, отказ от выполнения приказов, не санкционированных войсковым генеральным секретариатом (320). Солдаты по-разному, но неуклонно наглели.
Эскалация этнической кичливости в армии, да и в обществе, оказалась напрямую связана с ее "национализацией". Что сказать о солдатах, которые обставляли процесс "украинизации" непременным условием не допускать в свои части евреев (321)? Затем последовали отказы юнкеров-украинцев от службы в неукраинских частях (322), обнаружились случаи демонстративного отказа офицеров-украинцев говорить с командирами по-русски (323). "Национализация" превращалась в специфическую форму распадения единого военного организма. В конце августа иные, вдобавок "большееизированные", солдаты-украинцы заявляли о принципиальном отказе участвовать в войне (324), а к октябрю дело дошло до участия "украинской" милиции (из тех же солдат) в поддержке погромов крестьянами еврейских лавок (325). Конфликты в связи с "украинизацией" охватили всю территорию России (326).
Развращающая роль этого поветрия хорошо видна на примере 34-го армейского корпуса, которым командовал П.П.Скоропадский (327). Решению о его "украинизации", обстоятельства которого не вполне ясны, предшествовали солдатские распри с командованием и между собой в связи с очередностью ухода подразделений на отдых. Оказавшийся в то время в корпусе А.Ф. Керенский пытался образумить солдат, но обстановка была накалена настолько, что военный министр был вынужден спасаться бегством. В таком же положении оказалась особая агитационно-оборонческая делегация из Петрограда. По имеющимся сведениям, Скоропадского склонили к "украинизации" непосредственно главком Юго-Западного фронта А.Е. Гутор и начальник его штаба Н.Н. Духонин (328). Можно предположить, что спешная украинизация была затеяна командованием с тем, чтобы сорвать уже согласованные с Центральной Радой планы на этот счет (329) и избежать направленного воздействия националистов на солдат. После того, как корпус понес в наступлении большие потери (особенно среди офицеров), солдаты-украинцы идею украинизации встретили поначалу равнодушно, а русские - неодобрительно'(330). Для украинизации не хватало офицеров, да и солдат подходящего происхождения. Недостаток первых был восполнен за счет переводов из других частей и организации специальной офицерской школы, вторых - за счет маршевых рот (331). Офицерское пополнение удалось настроить воинственно, солдаты, напротив, стали откровенно отождествлять идеи "украинского социализма" с отказом от боевых действий. Стали возникать конфликты солдат-украинцев не только со своими соотечественниками-офицерами, но и с полковыми радами (332). Корпус, получивший название 1-го Украинского, насчитывал к осени до 40 тыс. человек, но был мало дееспособен. В середине декабря Скоропадский сложил с себя командование корпусом, его преемник генерал Гандзюк продержался на своем посту чуть более двух недель и был убит солдатами (333). "Этнореволюции" отнюдь не консолидировали этносы.
Ясно, что за "национализацией" армии стояла борьба различных сил, использующих отчаянные попытки солдат найти хоть какую-то точку опоры в усиливающемся хаосе. Для понимания психологии этнонациональных движений 1917 г. недостаточно резолюций и стенограмм многочисленных съездов национальностей, выправляемых, как правило, интеллигентами. Съезды обычно искали компромисса между местными националистами и центральной властью; ультимативные требования к последней были редки. На низовом уровне ненависть к бывшему имперскому центру, напротив, могла накапливаться по мере общего ухудшения социальной обстановки и роста социальных психозов.
Характерен в этом отношении состоявшийся в Киеве 5-11 июня 2-й Всеукраи некий войсковой съезд. Раздраженные попыткой Керенского сорвать его, делегаты настаивали на явочном осуществлении автономии Украины, как способе спасения края от "анархии". Центральной Раде предлагалось прекратить всякие сношения с Временным правительством и созвать территориальное собрание для согласования с этническими меньшинствами статуса автономии края (334). Не удивительно, что 10 июня был оглашен I Универсал (манифест) Центральной Рады, который, провозглашая автономию, подчеркивал готовность сотрудничать с общероссийской властью, а 15 июня был создан Генеральный секретариат Центральной Рады, вызвавший переполох в петроградских верхах (335).
Радикализм действий Центральной Рады не должен обманывать: после этих событий с ее стороны последовали уверения, что она все усилия направляет на сдерживание оголтелых самостийников, намеренных оголить фронт и начать самоопределять Украину по "польскому образцу" (336). В этом была доля правды: "социалистическая" Рада оказалась заложницей революционного нетерпения масс - особо яростного в силу того, что они увидели в ней обиженную "москалями" свою власть. Показательна и уступчивость Рады на переговорах с социалистической частью петроградской верхушки, в ходе которых было решено, что генеральные секретари утверждаются в российской столице, из их ведения исключаются военные дела (337). Но на этом этапе соглашение оказалось сорвано кадетами, демонстративно вышедшими из правительства, дабы взвалить на его социалистическую часть двойную ответственность - за неудачи на фронте и потворствование самостийникам. Как ответная реакция в начале июля в Киеве, практически одновременно с солдатскими выступлениями в Петрограде и Нижнем Новгороде, произошел бунт солдат-украинцев полка им. Б.Хмельницкого - соединения, созданного вполне официально. В основе радикализма "украинской революции" в 1917 г. лежала общероссийская причина - нежелание масс участвовать в войне. Вовсе не случайно в общественном сознании 1917 года "большевизация" и "украинизация" затвердились какоднопорядковые явления.
Ход других этнонациональных революций 1917 г. также в значительной степени зависел от "солдатского фактора". Имеется в виду не только количество штыков, готовых подпереть "национальные" интересы, но и степень осознания непосредственной военной угрозы, а также взаимные опасения народами ближайших вооруженных соседей. Так, в Закавказье обострение ситуации было связано с боязнью того, что солдаты армянских батальонов начнут мстить мусульманам за резню 1915 г. в Турции; на обстановке в Крыму сказалось присутствие даже малочисленных подразделений мусульманской конницы и т. п. Такие факторы, как особенности этнопсихологии, политической культуры, идентификационных процессов часто уродливо проявляли себя через солдатские эмоции. С ходом войны связаны и относительная сдержанность финских политиков, чей народ мог рассчитывать на определенные выгоды от нейтралитета; и сговорчивость с центральной властью мусульманских лидеров, более других уделявших внимание культурно-национальной автономии (338); и склонность почти всех закавказских партий ориентироваться до поры до времени на Россию как военного гаранта стабильности в регионе; и противоречивая позиция национальных лидеров Прибалтики, легче других добивавшихся признания своих требований Временным правительством. Кажущийся "единым" национальный вопрос на деле оказывался поразительно многогранен. Несомненно, старая власть аккумулировала психозы национализма на самых различных уровнях, но выплеснулись они только тогда, когда массы ощутили шоковое состояние исчезновения имперского центра.
Вопреки резонным опасениям, масштабные этнические, как и социальные, конфликты в Закавказье длительное время удавалось сдерживать. Это происходило вовсе не благодаря особо удачливой политике Особого Закавказского комитета Временного правительства, куда на паритетных началах входили представители и социалистов, и либералов от всех трех основных народов. Случилось так, что в начале осени 1917 г. власть здесь тихо и незаметно переместилась к Советам, умеренные национально-социалистические лидеры которых, ранее занимавшие ведущие позиции и в "буржуазных" органах власти, установили теперь столь же прочные связи с не менее умеренными лидерами солдатского (русского) краевого объединения Советов. (Сглаживало обстановку и то, что лидеры наиболее воинственной национально-социалистической партии Дашнакцутюн были частично заняты в оккупированной русскими войсками части Турецкой Армении, а, с другой стороны, были поглощены проблемой многочисленных беженцев.) Большевики имели влияние только в Баку, где использовали в своих интересах противостояние армянской и азербайджанской части населения; в других частях края их влияние было ничтожным, попытки идти против Советов не приносили успеха.
Ситуация вышла из-под контроля не в связи с политическими пертурбациями, а в силу того, что после Октября стал стихийно оголяться фронт. Малочисленные большевики, используя солдат, даже пытались в середине декабря свергнуть Тифлисский Совет, но последнему удалось разоружить своих противников в казармах (339). Эта акция была тут же представлена большевиками как "нападение "инородцев" на русских солдат" (340). Конфликт нагнетался за счет роста межнациональной подозрительности и вражды. И даже в этих условиях события, случившиеся в начале января 1918 г. на станции Шамхор, превзошли все самые худшие опасения. "" Так называемые шамхорские события подавались в советской историографии как намеренный расстрел "буржуазными националистами" русских солдат, возвращающихся домой. На деле это тот случай, когда революционный хаос обернулся общей трагедией.
Уходящие с фронта русские войска оставляли часть оружия армянам, вынужденным более других думать об опасности турецкого вторжения. Это, в свою очередь, нервировало азербайджанцев. Ситуация взорвалась, однако, в связи с тем, что у станции Шамхор русских солдат попытался остановить с целью изъятия части оружия грузинский заградительный отряд с бронепоездом, начальник которого проявил излишнее рвение. Пока шли переговоры между грузинами и русскими солдатами, к станции подоспели, с одной стороны, тысячи азербайджанских крестьян, рассчитывающих на свою долю оружия, с другой - еще несколько эшелонов с солдатами. Началась стрельба. Фронтовикам, вероятно, удалось бы расчистить себе путь артиллерийским огнем, но один из снарядов угодил в огромный резервуар с нефтью, взорвалось еще несколько емкостей с горючим, пламя охватило составы. Количество убитых и заживо сгоревших с той и другой стороны оказалось невозможно подсчитать, но говорили о тысячах жертв (341). Но и этот случай меркнет на фоне последующих вспышек межнациональной резни, связанных, с одной стороны, с попыткой бакинских большевиков распространить свою власть на все Закавказье, с другой - с турецким вторжением. Революция выросла из войны империй, удивляться, что эскалация этнического насилия оказалась связана с солдатами, не приходится.
Разумеется, межнациональные отношения и без солдат нигде не были идиллическими. Кое-где этнические конфликты разгорались из-за земли. Это происходило и на Северном Кавказе, и в Туркестане, и в других местах этнической чересполосицы. Известно, что маловлиятельные до 1917 г. украинские эсеры выросли в массовую партию, используя простейший демагогический прием: с созданием национального земельного фонда на Украине, уверяли они, не останется помещиков (москалей и поляков), труженики-хлеборобы существенно расширят свои земельные владения. По данной схеме могли рассуждать и русские. В октябре 1917 г. в Оренбургской губернии украинские переселенцы подверглись издевательствам и насилиям со стороны местного великорусского населения (342). То, что в советской историографии со слов Ленина называлось слиянием различных "потоков" революционного движения в 1917 г. при непременной организующей деятельности большевиков, на деле было стихийным подпитыванием смуты на почве взаимного социального и национального недоверия.
В силу своей историографической обойденности особого внимания заслуживает мусульманское движение. Это тем более необходимо, что в современной литературе нет-нет да появляются нелепые утверждения о том, что после Февраля "в мусульманском движении значительно усилилась дифференциация", после чего оно разделилось на два крыла: сторонников национально-культурной автономии в унитарном государстве и приверженцев демократической федерации (343). Здесь все неверно. Но дело даже не в этом. Приведенные термины применительно к массе мусульман в 1917 г. - пустой звук. Их движение вообще стояло особняком в ряду других этнонациональных движений, несмотря на постоянные контакты мусульманских политиков с их лидерами. Это было связано с тем, что сама по себе религия - требующая одобрения любой власти, которая не посягает на веру - заставляла мусульман инстинктивно сторониться европейской "политики". С другой стороны, мусульмане понимали демократические свободы прагматично - как гарантию того, что они смогут сосредоточиться на культурно-автономистской деятельности.
Мусульманские массы, безусловно, мыслили традиционапистски - но не ''реакционно" и даже не чисто консервативно. (В революционные эпохи консерватизм и прогрессизм вообще начинают более чем своеобразно взаимодействовать.) В чем-то на социально-психологическом уровне они оказывались близки русской крестьянской массе (не случайно в Казанской губернии собственно этно-конфессиональных конфликтов не наблюдалось). Мусульманский мир идею "прогресса" не понимал и не принимал. Движение "вперед" - тем более к неведомому идеалу социализма - для них не имело никакого смысла. Для мусульман идеал уже содержался в Коране и был детально регламентирован обычным правом. Даже такой экзотический деятель 1917 г., как мусульманин-меньшевик А. Цаликов заявлял, что универсалистский характер Корана делает принадлежность к исламу "основным национальным признаком" (344). Применительно к 1917 г. говорить о фундаментализме также не приходится; напротив, мусульманские лидеры воспринимали демократию как возможность обновленчества (джадидизм). Такой феномен как "ваисовское движение" (попыткаотождествить Коран с социализмом, понимаемым как уравнительность) является лишь крайним выражением этой тенденции (345). Более того, создается впечатление, что даже малочисленные мусульмане-коммунисты черпали свою страсть больше от обращенного религиозного мессианства, нежели от новообретенного пророка Маркса.
Совершенно не случайно то, что после Февраля мусульмане, в отличие от других национальных движений, обратили особое внимание на проблему свободы совести (346). Поражает и другой момент: особая форма верноподданничества по отношению к новой власти, исходящая со стороны участников восстания в Средней Азии и Казахстане (347). В дальнейшем мусульмане особые надежды возлагали на пропорциональное представительство во Всероссийском Учредительном собрании. Разумеется, и мусульмане оказались затронуты смутой. В июне поступали сведения о "вражде армян и мусульман, мусульман одного селения против другого, мусульман против молокан" в Закавказье (348). Но в данном случае надо учитывать, что подобная информация относится к потенциально самому этновзрыво-опасному региону империи; мусульмане края (в значительной части шииты) стояли особняком по отношению к основной российской суннитской массе. Надо принимать во внимание и то, что русские крестьяне отказывались сотрудничать с местным населением в органах местного самоуправления, как это случалось в Дагестане (349). Несомненно также, что часть мусульман все острее реагировала на милюковские планы завоевания проливов (350), хотя преувеличивать действие этой тенденции не следует.
В целом, мусульманское население оставалось относительно спокойным. Идеи автономии, федерации понимались мусульманами в культурно-автономистском духе. По мере того, как общероссийская власть обнаруживала свое демократически-космополитичное равнодушие к этому вопросу, все более ощутимо давала себя знать тенденция к этноизоляционизму, сочетавшаяся, впрочем, с непрекращающимися попытками объединиться в рамках российской демократии. В любом случае, лидеры мусульман даже в сентябре-октябре (времени особого обострения отношений Временного правительства с Центральной Радой) резко возражали против попыток явочного проведения в жизнь своих требований (351). С формированием мусульманских частей они также не спешили; Временное правительство и Ставка активно занялись их формированием лишь в последние недели своего существования (352), рассчитывая использовать их "втемную" на манер Корнилова - для поддержания порядка. Тем не менее, мусульманские части, "разлагавшиеся" куда медленнее даже других "национальных", сыграли свою роль в большевистском перевороте.
Сдержанность мусульманских политиков и терпеливое ожидание мусульманских низов в Центральной России и Сибири особенно поражает на фоне событий в Туркестане. В прошлом советские историки обращали внимание лишь на солдатский бунт в Ташкенте в конце августа - начале сентября, усмирять который была направлена особая карательная экспедиция. Этот эпизод подавался по-разному: то как забегание местными большевизированными Советами вперед сравнительно с действиями пролетарского центра, то как часть развертывающегося национально-освободительного движения. В действительности подоплека событий была банальна: Временное правительство не смогло обеспечить край необходимым привозным хлебом, а между тем способных на бунт солдат в городе хватало. Взрыв сделался почти неизбежным как в дурной пьесе.
События в Ташкенте не были чем-то уникальным. Выше уже говорилось об отдельных фактах солдатских переворотов уездного уровня в крае. До поры до времени под ними не было этнической подоплеки - все упиралось в коррумпированность (реальную или подозреваемую) низовых властей (353) и разгул спекуляции. Но скоро разбои стали принимать этническую направленность: в июле в Кокандском уезде от него страдало коренное население (354), в том же месяце начали нападать на соляные промыслы и расхищать соль туркмены, заявлявшие при этом, что они признают теперь только власть персидского (!) шаха (355) - обыкновенный разбой сопровождался поиском новых форм вассалитета. Напряжение в межнациональных отношениях росло, но характер взаимоотношений европейского и мусульманского населения в крае определялся другим. Речь идет о судьбе возвратившихся из Китая участниках восстания 1916 г.
В свое время беженцам на китайской территории для того, чтобы не умереть с голода, пришлось распродавать не только скот, но и детей. Информация о том, что обобранные казахи намерены вернуться в Россию, появилась еще в январе 1917 г., но на просьбы их об обустройстве как старые, так и новые власти не реагировали. Правда, Туркестанский комитет Временного правительства попытался временно разместить возвратившихся, предпринял шаги по поиску награбленного китайцами, запросил средства в Петрограде на вспомоществование, препятствовал раздаче оружия русским переселенцам, намеревавшимся продолжить грабеж и избиения туземцев. Все это давало более чем ограниченный эффект: возвращенцы оказались блокированы в Пржевальском уезде, на старые земли крестьяне-европейцы их не пускали (356).
Острота ситуации определялась поведением русского населения края - крестьян и казаков, распускавших слухи об антирусских настроениях возвращенцев, требовавших то оружия для защиты против них, то переселения назад, в Россию, но теперь уже на земли немецких колонистов в Ставропольской губернии (357) (как отмечалось, на эти земли были и другие претенденты) Корыстная подоплека действий переселенцев, развращенных еще колониальной политикой самодержавия, ни для кого не составляла секрета. В мае председатель Туркестанского комитета Н.Н. Щепкин передавал мнение другого члена комитета О.А. Шкапского, что "надо положить предел шатаниям бродячей Руси" (358). Но власти были бессильны что-либо сделать. Грабежи и убийства возвращенцев продолжались, примеры дичайших насилий над ними неоднократно приводили в прессе мусульманские политические деятели (359), об этом, наконец, было заявлено на Демократическом совещании. Но призывы к спасению возвращенцев оставались гласом вопиющего в пустыне Создается впечатление, что в тогдашних условиях русская демократия обнаруживала ту равнодушную отстраненность, за которой скрывалось тайное злорадство. Это было связано с тем, что в кругах российской демократии укреплялась подспудная убежденность в повальном "сепаратизме" окраин.
В принципе культура межнациональных отношений спускалась на племенной уровень. Вызвало ли все это великодержавную реакцию? Да, но она носила вялый характер. М.С. Френкин связывает ее преимущественно с широким распространением антисемитизма, в том числе пробольшевистского (360). Надо отметить, что при обилии межнациональных организаций патриотического типа, объединения, которые можно было бы назвать великорусски-шовинистическими, встречаются редко. В.К. Винниченко, правда, вспоминал о товариществе "Югороссов", усиленно настраивающих российскую демократию против украинского движения в союзе с правосоциалистической "Киевской мыслью" (361), но на деле возможность подобного симбиоза сомнительна. Полагать, что за фасадом многочисленных патриотических организаций везде таились шовинисты, вряд ли справедливо. К примеру, в оргкомитете "Всероссийского внепартийного союза спасения Родины", пытавшегося организоваться в Петрограде во второй половине июля, среди 12 человек (от всех сословий: рабочий, крестьянин, студент, свободный художник, подполковник, солдат, слесарь и т. п.) заметны три "немецкие" фамилии (362). На шовинистическую организацию это не похоже. Однако, имелись и такие.
Известно возникновение "Южно-русского демократического союза", который уже в конце мая заклинал Петроградский Совет не допускать автономии Украины (363), появление "общеславянского" воззвания, в котором, между прочим, говорилось, что "мир, заключенный кавказцами Чхеидзе и Церетели и неславянами Нехамкесами и Бронштейнами, никогда не будет обязательным для русского народа и остального славянства" (364), оформление "Общества взаимопомощи великороссов" 7-й армии, в обращении которого заметно ущемленное самолюбие представителей бывшей "господствовавшей" национальности, призывавшей теперь к защите своих прав, которые "нарушаются организованным меньшинством народов России вовсе не со злым умыслом, а в силу простой неорганизованности великороссов как народа" (365), создание в начале ноября в Киеве "Клуба социалистов-оборонцев", намеренных объединить всех "для борьбы как с большевистским захватом власти, так с украинским сепаратизмом" (366), эфемерное существование антиукраинско-черносотенного офицерско-солдатского союза "Вече" в Севастополе (367). На конец 1917 - начало 1918 г. учрежденным в первых числах декабря "Союзом великороссов" планировалось проведение "полномочного съезда великороссов в Москве". Но кроме желания организаторов собрать на него "только великороссов" из 31 губернии, о деятельности подобного форума ничего выяснить не удалось (368). В целом, картина получается достаточно туманной.
Национализм русского народа, как всегда, оказывался пассивен (несмотря на истероидные выплески шовинизма), обнаруживая себя скорее как реакция на "недержавное" состояние власти (369), нежели ответ самостийникам. Показательно, что после Октября многие - правые и левые, явные и бессознательные - сторонники "единой и неделимой" России на время изменили свое отношение к вынужденным сепаратистам, рассматривая их государственные образования как плацдарм возрождения империи (370). Утопающий хватается за соломинку.
Новые национально-государственные образования до поры до времени действительно оказывались островками относительного порядка. Процесс развала империи порождал возможность делать на этом деньги. В начале января 1918 г. перед лидерами самопровозглашенной автономии Башкирии встал вопрос о средствах на содержание правительственного аппарата, чиновников, вооруженных сил. Выход был найден вполне в духе времени. Башкирские автономисты захватили бесхозный винный завод и стали по дешевке распродавать водку русскому населению. "Русские пили, пока не падали, прямо на заводе, - вспоминал один из башкирских лидеров А.-З. Валидов. - Некоторые, отбросив стаканы, прикладывались прямо к кранам в бочках Один забрался на огромную бочку, но, поскольку был пьян, свалился в нее и захлебнулся" Раздатчики спиртного не стали доставать труп до тех пор, пока не распродали все содержимое резервуара Солдат, утонувший в чане с вином или спиртом - один из расхожих образов со времен вторжения в Галицию В данном случае примечательно только то, что непьющими мусульманами были заработаны деньги на на свою автономию (371), башкиры спасли на время себя среди всеобщего хаоса, поневоле потворствуя его распространению за пределами своего социума Такова была жуткая логика развала империи В принципе, по сходному шаблону действовали и другие автономисты, прибирая к рукам в первую очередь то имущество, которое оказалось бесхозным Со временем "национал-растащиловка" обернулась еще более страшным возмездием возрождающейся империи
Считать, что местные националисты были генераторами "сепаратизма" до Октября не приходится Империю разваливали деятели самой центральной власти, не умеющие совместить доктрины с реальностью и тем усиливающие психическое напряжение в обществе Послеоктябрьский сецессионизм носил характер бегства от большевистской смуты Но отделение от России спасло лишь на время Вскоре лидеры окраинных правительств получили своих собственных "национальных" большевиков В конечном счете, победителями от этого оказались большевики исторического центра России, ибо для них задачи агрессии идеи упростились к интернационализму незаметно подключался допинг великодержавия, противниками автоматически становились все, кто выступал против их планов Творцы мировой революции, вовсю заигрывающие елевыми представителями нерусских народов, ни на секунду не сомневались и даже заявляли вслух, что, если для ее блага придется снести границы любых самоопределений, то они это сделают без колебаний
1 См. Питерские рабочие и Великий Октябрь Л., 1987 С 9-20
2 Smiths A Red Petrograd Revolution in the Factories 1917-1918 Cambridge, 1983 P. 36.
3 См. Крупянская В.Ю. Эволюция семейно-бытового уклада рабочих // Российский пролетариат облик, борьба, гегемония М, 1970.
4 См. Соболев Г Письма из 1917 года //Коммунист 1989 №15 С. 7-9. Известно стремление служащих к союзу "пролетариев пера и молотка", попытки создания Советов депутатов трудовой интеллигенции по примеру рабочих Советов См Городские средние слои в Октябрьской революции и гражданской войне М, 1984.
5 Исследователями подмечено, что действия российских рабочих на фоне активности их европейских "товарищей по классу" не смотрятся чем-то уникальным (см Geary D European Labour Protest, 1848-1939 L, 1981) Но, спрашивается, следует ли всеобщий шок от мировой войны втискивать в унифицированные рамки?
6 См. Соболев Г Л Указ соч. С. 7-8. 7 Так, в начале мая в 3-й армии расследовалась деятельность рабочего- ленинца Михайлова, который натравливал солдат на офицеров, призывал к братанию Командование отмечало, что "сочувствие такой агитации было велико" Нельзя, однако, не учитывать, что подобные рапорты обычно подавались в порядке перестраховки перед начальством, приводимые в них сведения всячески преувеличивались См РГВИА Ф 366 Оп I Д 21 Л 25-26
8 Полищук Н.С. Отражение самосознания рабочих в их песенном репертуаре // Российский пролетариат Облик, борьба, гегемония М, 1970 С. 177-180.
9 Рабочее движение в 1917 г. М-Л., 1926 С. 83,84.
10 См. Розенталь И. С. О количестве, численности и составе профсоюзов в царской России//История СССР 1984 №1
11 См. Фарутин И. А. Характер и особенности кооперативного движения в дореволюционной России / Ученые записки Калининградского госуниверситета Вып IV 1970 С. 89,147.
12 Борьба за массы в трех революциях в России Пролетариат и средние городские слои М., 1981 С. 169-170.
13 См. Кукушкин С. Московский Совете 1917 г. М, 1957 С. 77.
14 Avnch P The Russian Anarchists Princeton, 1967, Bnnton M The Bolsheviks and Workers Control L, 1970, Cheuvier J -M Controle ouvner et "autogestion sauvage" en Russie (1917-1921)//Revue des pays del'Est 1973 Vol 14
15 Sinanm C Workers'Control and Socialist Democracy The Soviet Experience L, 1982.
16 Волков А.И. Конфронтация или компромисс (Что означает участие рабочих в управлении капиталистическим предприятием') М, 1986
17 См ГА РФ Ф 4100 Оп 1 Д 46 № 1-2.
18 Бингшток В.И., Каминский Л.С. Народное питание и народное здравие М-Л, 1929 С. 31.
19 Рабочее движение B 1917 году М-Л, 1926 С. 278-280.
20 См. Волобуев П.В. Пролетариат и буржуазия России в 1917 году М., 1964 С 246-282
21 См. Лисецкий А.М. Большевики во главе массовых стачек Кишинев, 1974 С 288
22 Smith S Op cit, Mandel D The Petrograd Workers and the Old Regime, Petrograd Workers and the Soviet Seizure of Power Vol 1-2 L, 1984, Koenker D Moscow Workers and the 1917 Revolution L, 1981, Рабинович А Большевики приходят к власти М , 1989, Рейли Д Политические судьбы российской губернии 1917 год в Саратове Саратов, 1995.
23 Mandel D Op cit P 43,180.
24 Ауэрбах В.А. Указ соч. С. 17.
25 См. Борьба за массы в трех революциях в России С. 227-233.
26 См. Рябинский К. Революция 1917 года Т V Октябрь М-Л, 1926 С. 115.
27 Арбатов З.Ю. Екатеринослав 1917-22 гг //АРР Т 12 С 84-85.
28 Махно Н. Воспоминания М, 1992, С. 35-36,38.
29 Ауэрбах В.А. Указ соч. С. 28-29
30 См Rocher R Absolutistische Gedankengange im Sozialismus Frankfurt a M 1974, Schneider M Revolutionarer Syndicahsmus und Bolschewismus Erlangen, 1974, AGertzA Kntik der okonomischen Vernunft Berlin, 1989
31 См. Чураков Д.И. Фабрики рабочим! Не обольщайтесь! // Просрсоюзы и экономика 1993 № 6, Его же Традиции русского пролетариата опыт 1917 года и современность // Россия XXI 1993 №3, Его же Октябрь 1917 года и некоторые причины кризиса рабочего самоуправления//Россия XXI 1995 №3-4, Его же К чему привело противостояние фабзавкомов и профсоюзов // Профсоюзы и экономика 1995 №1, Sinanni С Workers' Control and Socialist Democracy London, 1982
32 Селицкий В.И. Массы в борьбе за рабочий контроль (март-июль 1917 г) М, 1971 С. 193-195, Иткин М.Л. Рабочий контроль накануне Великого Октября С. 114-115.
33 См Питерские рабочие в борьбе с контрреволюцией в 1917-1918 гг. M, 1986 С. 118,213-216.
34 См. Степанов З.В. Фабзавкомы Петрограда в 1917 г Л, 1985 С. 64-65.
35 Фабрично-заводские комитеты Петрограда в 1917 году Л, 1979 С. 439
36 Rosenberg W, Koenker D The Limits of Formal Protest Worker Activism and Social Polarization in Petrograd and Moscow, March to October, 1917 // The American Historical Review Vol 92 N 2 April 1987 P. 326.
37 Фин Я. Фабрично-заводские комитеты России M. 1922 С. 12.
38 Иткин МЛ Центры фабрично-заводских комитетов в России в 1917 г // Вопросы истории 1974 №2 С 35
39 Социал-демократ 1917 27 октября
40 Любопытно, что слабы оказались позиции анархосиндикалистов Из 99 делегатов с решающим и 68 с совещательным голосом их было всего 11 человек (меньшевиков еще меньше-8) См. Новый путь 1917 №3-4 С. 2-3.
41 Существовало 94 объединения фабзавкомов, из них 75 городских, районных, уездных и губернских, 8 отраслевых и 11 производственных, действовавших в 65 промышленных городах См. Иткин М. Л. Указ соч. С. 35.
42 Металлист 1917 30 ноября
43 РозенбергУ Создание нового государства в 1917 г представления и действительность // Анатомия революции С 85
44 См. Колоницкий Б.И. Антибуржуазная пропаганда и "антибуржуйское" сознание // Анатомия революции С 188-202, Ауэрбах В.А. Указ соч. С. 18.
45 Анский С. После переворота 25-го Октября 1917 г //АРР Т 8 С. 49.
46 К тебе и о тебе мое последнее слово" Письма В.О. Лихтенштадта к М. М Тушинской //Минувшее 1996 Т 20 С. 152.
47 Shkliarevsky G Labor in the Russian Revolution Factory Committees and Trade Unions, 1917-1918 NY, 1993 P. 192-193.
48 Дробижев В.З. Главный штаб социалистической промышленности (Очерки истории ВСНХ 1917-1932 гг) М, 1966 С. 50-54.
49 Киселев АФ Профсоюзы и советское государство (дискуссии 1917-1920 гг) М, 1991 С 11
50 Каюров В.Н. Мои встречи и работа с В.И. Лениным в годы революции // Пролетарская революция 1924 №3 С. 35.
51 Не следует абсолютизировать тот факт, что перед Октябрем в Петрограде большевики пользовались поддержкой громадного большинства рабочих, а весной и летом 1918 г оппозиция не смогла использовать их для давления на коммунистов (См Mandel D Op cit.Vol 2 Р. 417) Действовала инерция сделанного выбора
52 Князев Г.А. Указ соч // Русское прошлое 1993 Кн. 4 С. 13.
53 Цит по Ходяков М.В. Социалистическая оппозиция Советам чрезвычайное собрание уполномоченных фабрик и заводов Петрограда (март-июль 1918 г)// Вестник Санкт-Петербургского университета Сер 2 1995 Вып 2 С. 35.
54 См. Старцев В.И. Штурм Зимнего Л., 1987 С. 100, 112 В другой работе автор пишет, что в оцеплении было от 12 до 18 тыс солдат, красногвардейцев и матросов См. Старцев В.И. Победа Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде и Москве // Вопросы истории 1989 №12 С. 44.
55 Троцкий Л. Моя жизнь М, 1991 С. 287.
56 Другое Ф. Октябрьские дни в Смольном//Солидарность 1995 №21(118)
57 См. Старцев В И Очерки по истории петроградской Красной гвардии и рабочей милиции (Март 1917 - апрель 1918 г) М-Л, 1965 С. 253, 256, 261, 265, 267-268, 286-287.
58 В сущности, к такому выводу приходит Р Уэйд См. Wade R Red Guards and Workers Militias in the Russian Revolution Stanford, 1985.
59 Дело народа 1918 7 января.
60 Подсчитано по Цыпкин Г.А., Цыпкина Р.Г. Красная гвардия - ударная сила пролетариата в Октябрьской революции (По материалам Центрального промышленного района, Урала и Поволжья) М, 1977 С. 342-374
61 См. Народное сопротивление коммунизму в России Урал и Прикамье (ноябрь 1917 -январь 1919) Париж, 1982 С. 336 Некоторые исследователи полагают, что уральский "пролетарий" был наполовину рабочим, наполовину крестьянином, но при этом он был 'ни по тому, ни по другому состоянию не обеспечен средствами существования" (см. Нарский И.В. Русская провинциальная партийность Челябинск, 1995 Ч. 1 С. 33) Думается, что уральские рабочие вряд ли ощущали себя благоденствующим слоем (субъективные представления об этом всегда относительны) Но трудно согласиться с тем, что это могло быть связано непременно с их "половинчатым" статусом
62 Мясников Г. Указ соч. С. 32.
63 В литературе имеются лишь смутные сведения об этом Между тем, некоторые воспоминания живописуют спровоцированный вызывающим поведением комиссаров антибольшевизм рабочих очень убедительно См. Г.А. РФ Ф 5881 On 2 Д 356 Л. 12-13, Д 343 Л 6-7 об.
64 Давыдов А.Ю. Мешочничество и советская продовольственная диктатура 1918-1922 годы//Вопросы истории 1994 №3 С. 44.
65 См Реликвии Великого Октября Центральный музей революции СССР Государственный музей Великой Октябрьской социалистической революции Каталог М, 1987 С. 113-120.
66 Суханов Н.Н. Записки о революции Т III Кн. 5,6,7. М, 1992 С. 292-293.
67 Утро 1917 16 ноября.
68 См. Съезды, конференции и совещания социально-классовых, политических, религиозных, национальных организаций в Енисейской губернии (март 1917-ноябрь 1918 гг.) Томск, 1991 С. 35.
69 Дневник тодемского крестьянина А.А. Замараева 1906-1922 М, 1995 С 155,158.
70 См. Кареев Н.И. Прожитое и пережитое Л, 1990 С. 268.
71 Дневник генерала А.Н. Куропаткина 1917 год//Исторический архив 1992 №1 С. 169.
72 Седов А.В. Февральская революция в нижегородской деревне // Мининские чтения Н Новгород, 1992 С. 89-90.
73 Там же С. 91.
74 Там же С. 92.
75 Телицын В.Л. Февральская революция и аграрный вопрос теория и практика // Февральская революция от новых источников к новому осмыслению С 180
76 Лавров В.М. "Крестьянский парламент* России (Всероссийские съезды крестьянских депутатов в 1917-1918 годах) М, 1996 С. 25-122.
77 Цит. по Лавров В.М. Указ соч. С. 47.
78 Впервые в отечественной литературе такой термин был использован В.М. Бухараевым и Д.И. Люкшиным (см Бухараев В.М., Люкшин Д.И. Российская смута начала XX в как общинная революция // Историческая наука в изменяющемся мире Вып 2 Казань, 1994, Люкшин Д.И. Крестьяне-общинники Казанской губернии и власть накануне гражданской войны//Происхождение и начальный этап гражданской войны Ч. 1 С. 79-81.) Сходные формулировки еще ранее получили хождение в западной литературе (см Figes О Peasants Russia, Civil War The Volga Countryside in Revolution Oxford, 1989 Файджес О Крестьянские массы и их участие в политических процессах 1917-1918 гг. // Анатомия революции С 231), что подтверждает точность предложенного термина
79 См. Лершин П.Н. Первые итоги аграрной реформы // Келлер В., Романенко И. Первые итоги аграрной реформы Воронеж, 1922 С. 15.
80 В прошлом отечественные исследователи, пытаясь отыскать в насильственных действиях крестьян непременно классовую, а не хозяйственно-психологическую подоплеку, пытались выделить в их движении первую (против помещиков и государства) и вторую (против сельской буржуазии) социальные войны Получалось что количество крестьянских выступлений против помещиков более чем в два раза превышало число действий против хуторян и отрубников, но, правда, удельный вес акций второго рода вырос в октябре 1917 г до 42,2% от их общего числа (см. Седов А.В. Роль крестьянских комитетов в аграрном движении 1917 года Горький, 1977 С. 48-49) Конечно, с марксистских позиций оставался неясным вопрос, почему пик той и другой войн приходился на июнь-июль, а к октябрю шло их неуклонное снижение - это выглядело тем более странно, что политическая позиция крестьянских комитетов, руководивших всеми этими действиями, уверенно разделялась на революционную (86,6%), реакционную (9,7%) и нейтральную (3,7%) (см там же С. 4) В данном случае эти странности, как и прочие нелепости, связанные с попытками "марксистского" осмысления аграрной революции, обусловлены применением целого ряда упрощенных и ложных методик сравнения тех или иных крестьянских действий Во-первых, ясно, что помещики куда чаще чем крестьяне-собственники апеллировали к властям, т е существующая статистика заведомо неточно отражает социальную направленность крестьянских действий Во-вторых очевидно, что хуторяне и отрубники поняв, чего добивается от них община, очень часто добровольно' возвращались в нее (см. Октябрь в Поволжье Саратов, 1967 С. 128) В-третьих, несомненно, что учесть все многообразие форм давления общинной революции на собственников просто невозможно ясно, что преобладали латентные способы борьбы, далеко не всегда прорывавшиеся открытым насилием. Наконец, и это главное, учитывая, что основная масса погромных антипомещичьих действий крестьян приходится на послеоктябрьский период, уместно выделить в их действиях прагматичную и эмоциональную стороны вместо пресловутого конструирования двух социальных войн
81 См. Осипова Т.В. Крестьянский фронт в гражданской войне // Судьбы российского крестьянства М, 1996
82 См. Мещеряков Ю.В. Крестьянское восстание в селе Рудовка Тамбовской губернии в октябре 1918 г // Центрально-Черноземная деревня история и современность М, 1992, Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919-1921 гг. Антоновщина Тамбов, 1994 С. 47. Косвенные свидетельства дают основания утверждать, что весть об убийстве царя крестьяне восприняли равнодушно хотя порой с изумлением Неужели посмели. Разумеется были характерные исключения. Один мужик в 1920 г уверял, что в действительности землю дал царь, за что его сослали в Сибирь а потом убили вместе с наследником Керенский, да Ленин, да Троцкий. Они хотели было не дать землю нам, да наши помешали, когда с фронта пришли в Москву и Петроград, - уверял мужик - А теперь эти министры за то, что должны были дать нам землю, и душат нас Ничего, придет наше время!" (см Окнинский А.Л. Два года среди крестьян Рига, Б. г С. 293) Думается, что сообщение достоверно, ибо за ним стоит чрезвычайно удобная в разгар 'военного коммунизма для крестьян легенда Странно только что Р. Пайпс цитирует это высказывание в качестве иллюстрации едва ли не совершенно типичного или программного заявления крестьян См. Пайпс Р. Указ соч. Ч. 2 С. 476.
83 Янов В.В. Краткие воспоминания о пережитом // Воспоминания крестьян-толстовцев 1910-1930-е годы М , 1989 С 16-17
84 См Красный архив 1926 №1 (14) С 46
85 Герасименко Г А Проявление последствий столыпинской аграрной реформы в деревне в марте-октябре 1917 года // Социально-экономические проблемы российской деревни Ростов н/Д, 1980 С 255
86 РГВИА Ф 2003 Оп 4 Д 12 Л 8об Помещики адресовались в верхи в третий раз - на сей раз не в Петроград, а к командованию Юго-Западного фронта, очевидно, рассчитывая на оперативное прибытие усмирителей Послание, по известной русской привычке, было, конечно, переадресовано в столицу
87 См Крестьянское движение в 1917 году М-Л , 1927 С VII-IX
88 Речь идет, прежде всего, о сохранившихся в Русском заграничном историческом архиве воспоминаниях Ф.Д. Сорокина, матроса, эсера, командированного агитатором из Петрограда в родную Тамбовскую губернию (ГА РФ Ф 5881 Оп 1 Д 483) Г.П. Грузинской, помещицы Орловской губернии (Ф 5881 Оп 2 Д 317), Д Путилова, студента, перебравшегося из голодного Петрограда весной 1918 г в разгромленное имение (Ф 5881 Оп 1 Д 122) и некоторых других
89 Оськин Д.П. Записки прапорщика М, 1931 С. 163.
90 ГА РФ, Ф 5881, Оп 1, Д 483, Л 5.
91 Солдатские письма 1917 года М -Л , 1927 С. 61.
92 NN Записки белогвардейца //АРР Т 10 С. 60,59.
93 Чельцов М Воспоминания 1918 года // Вестник русского христианского движения 1989 №156 С. 229.
94 ГА РФ Ф 5881 Оп 1, Д 483 Л 7об.
95 См Першин П.Н. Аграрная революция в России Кн. 1 От реформы к революции М, 1966 С 430-431, ГА РФ Ф 5881 Оп 1 Д 483 Л 3.
96 См РГВИА Ф 2003 Оп 4 Д 12 Л 8об-9
97 Амфитеатров-Кадашев В Указ соч С 487-488.
98 См Барынкин В П Основные черты крестьянского движения накануне Октября 1917 г //Общественная мысль, политические движения и партии в России XIX - XX вв Брянск, Т996 С. 79.
99 См Война и костромская деревня (По данным анкеты статистического отделения) Кострома, 1915 С. 102-126.
100 ГА РФ Ф 5881 Оп. 2 Д 317 Л 37,73.
101 Солдатские письма 1917 года С. 61.
102 ГА РФ Ф 5881 Оп 1 Д 122 Л 8, Оп 2 Д 317 Л 73,156-157.
103 1917 год в деревне М, 1967 С 39
104 ГА РФ Ф 5881 Оп 1 Д 483 Л 4об
105 Там же Оп 2 Д 317 Л 49, Пришвин М.М. Дневники М, 1990 С. 83.
106 См. Майер Н. Служба в комиссариате юстиции и народном суде//АРР Т 8 С 79
107 Аксакова П^йочь генеалога//Минувшее Париж, 1987 Т. 4 С. 10, Махно Н Указ соч. С. 60.
108 См Першин П.Н. Аграрная революция в России Кн. 1 С 418-433, Кн. 2 Первые преобразования Великой Октябрьской социалистической революции (1917-1918 гг) М, 1966 С. 177-187.
109 ГА РФ Ф 5881 Оп 1 Д 122 Л 15-16.
110 Там же Л 25.
111 Там же Оп 2 Д 317 Л 125.
112 Там же Л 114-117.
113 Там же Оп 1 Д 122 Л 62.
114. Там же. Оп. 2. Д. 317. Л. 107,120.
115. Там же. Оп. 1. Д. 122. Л. 14; Оп. 2.-Д. 317. Л. 75, 282-283; К 40-летию Октября на Брянщине. Сборник документов и воспоминаний. Брянск, 1957.С. 211; Верменичев И.В. Аграрное движение в 1917 г. // На аграрном фронте. 1926. №2. С. 60.
116. Русское слово. 1917.10 октября.
117. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 122. Л. 6-7.
118. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 317. Л. 21.
119. Князев Г.А. Указ. соч. // Русское прошлое. 1991. Кн. 2. С. 46-47.
120. Евлогий, митрополит (Георгиевский). Указ. соч. С. 265.
121. Солдатские письма 1917 года. С. 62.
122. Крестьянское движение в 1917 году. С. 348.
123. См.: История северного крестьянства. Т. 2. Архангельск, 1985. С. 288-289,302,304.
124. Иной раз ограбленные помещики даже как бы обижались на тех своих соседей, которых крестьяне почему-то не тронули. "У всех помещиков дома разграблены и снесены, а ваш дом стоит", - такой упрек пришлось выслушать М.М.Пришвину в апреле 1918 г. См.: Пришвин М.М. Дневники. М., 1990. С. 90.
125. См.: Гайсинский М. Борьба большевиков за крестьянство в 1917 г. Всероссийские съезды Советов крестьянских депутатов. М., 1933. С. 151; Луцкий Е.А. К истории конфискации помещичьих имений в 1917-1918 гг. // Известия АН СССР. Серия истории и философии. М., 1948. Т. V, №6; Журавлева Н.С. Конфискация помещичьих имений в Тверской губернии в 1917-1918 гг.//Исторические записки. М., 1949. Т. 29.
126. Першин П.Н. Аграрная революция в России. Кн. 1. От реформы к революции. М., 1966. С. 425. Большинство советских авторов старалось подчеркнуть, что после появления декрета о земле крестьяне сразу же решили, что не стоит разрушать то, что им уже принадлежит. На деле, трудно представить, что декрет дошел до массы крестьян столь скоро и был воспринят адекватно. Скорее крестьяне восприняли декрет как дополнительное санкционирование или даже поощрение того образа действий, к которому они уже привыкли.
127. Хитрина Н.Е. К вопросу о сохранности помещичьих имений в 1918-1919 гг. //Мининские чтения. С. 101. Косвенным показателем масштабности погромного движения крестьян в регионах с развитым частнособственническим землевладением являются сведения о том, что, к примеру, в Курской губернии к 1926 г. оставалось лишь 13,4% землевладельцев - в основном из числа средних и мелких. См.: Говорков А.А. К вопросу о судьбе бывших помещиков после аграрной революции 1917-1918 годов (по материалам Курской губернии) // Из истории революций в России (первая четверть XX в.). Вып. 1. Томск, 1996. С. 156.
128. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 122. Л. 41.
129. Там же. Л. 42; Оп. 2. Д. 505. Л. 18 (воспоминания А.А. Минха).
130. Party, State, and Society in the Russian Civil War: Exploration in Social History. Ed. by D.P. Koenker, W.G. Rosenberg, and R.G.Suny. Bloomington and Indianapolis, 1989. P. 42.
131. ГА РФ. Ф. 5881. On. 2. Д. 505. Л. 18.
132. Маковой П.П. Страницы прошлого, 1916-1920 // Russian Emigre Archives. Vol.IV. Fresno, 1973. P. 4.
133. См.: Орлов Н. Девять месяцев продовольственной работы Советской власти. М., 1918. С. 11; Люкшин Д.И. 1917 год в деревне: общинная революция? //Революция и человек: социально-психологический аспект. М., 1996. С. 134.
134. ГА РФ. Ф. 6978. Оп. 1. Д. 472. Л. 18.
135. Герасименко Г.А. Трансформация власти в России в 1917 г. // Отечественная история. 1997. №1. С. 69.
136. См.: Махно Н. Указ. соч. С. 52.
137. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1.Д. 122. Л. 56.
138. Устинов А. О земле и крестьянстве. М., 1919. С. 27.
139. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 122. Л. 12,13,14.
140. Там же. Л. 56; Мещеряков Ю.В. Указ. соч. С. 44-45. Brovkin V. Behind the Front Lines of the Civil War: Political Parties and Social Movements in Russia, 1918-1922. Princeton, 1994. P. 98.
141. См.: Майер Н. Указ соч. С. 95. В организации коммун в 1918 г. столкнулось несколько разнородных тенденций, которые официальная статистика пыталась подать как общий стихийный курс на создание "социалистических" коллективных хозяйств. На начальном этапе преобладали давно известные в деревне артели малолошадных крестьян по совместной обработке земли. Характерно, что такие "коммуны" возникали на надельных землях: то ли помещичьи земли уже перешли к общине, то ли крестьяне выжидали, когда на них созреет урожай, чтобы прийти на готовое. В статистику включались и традиционные общины всевозможных сектантов. Активизация создания собственно коммун началась с мая 1918 г., когда правительство выделило на "организацию дружин для обработки незасеянных полей и огородов" 10 млрд. рублей, затем этот процесс ускорился в связи с созданием комбедов и притоком в деревню городских рабочих. По официальной статистике, первый резкий скачек в общей динамике создания коммун и артелей приходится на июнь (13,5% всех созданных за 1918 г. коммун), следующий - на август (15,6%), заключительный - на октябрь (45%). Вряд ли следует считать, как это делалось, что динамика создания коммун определялась началом и завершением полевых работ: похоже, что крестьяне в большей степени руководствовались желанием "доделить" землю - на сей раз под своего рода официальной вывеской. Коммуны были малочисленны: в среднем 8-12 семей. Ясно, что их организаторы исходили из логики выживания с помощью традиционных методов, а не создания более совершенного аграрного производства. Социальный состав коммун это подтверждает. Наряду с коммунами деревенской голытьбы и городскими рабочих, возникали коллективные товарищества сельской интеллигенции, кулаков, попов, зафиксирована даже помещичья "коммуна", куда помимо бывшего землевладельца и его семьи входили его друзья. Иные коммуны приобретали вовсе не аграрную специализацию: прибывшие из города рабочие порой ограничивались ремонтом сельхозинвентаря для крестьян. Уставы коммун и артелей были по большей части произвольными, их характер всецело определялся логикой выживания определенных социумов (см.: К истории возникновения сельскохозяйственных коммун и артелей в СССР(1918 г.)//Красный архив. 1940. №1Д01]; Крестьяне конечно, раздражали коммуны пришлых и "идейных" людей. Н.И. Махно, представив идиллическую картину жизнедеятельности анархистских коммун, все же отметил, что местное население относилось к ним с недоверием, предпочитая, чтобы часть доставшегося коммунарам из числа городских рабочих от помещиков имущества была поделена между крестьянами (см.: Махно Н. Указ. соч. С. 60-63). Случалось, что крестьяне воспринимали коммуны вполне прагматично: кое-где они оценивали практику выделения земли коммунарам, как поощрение "красных хуторян", т. е. своеобразную реанимацию столыпинской аграрной политики под новой вывеской. См.: Первая борозда. М., 1981. С. 59.
142. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 122. Л. 76-78.
143. См.: Кабанов В.В. Кооперация, революция, социализм. М., 1996. С. 113.
144. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 122. Л. 80,81,82.
145. Там же. Л. 79-85,87-92.
146. Осинский Н. Главный недостаток нашей разверстки // Экономическая жизнь. 1920. 2 июля.
147 См Павлов Б В Коммунистическая партия и советская политическая система в 1918-1920 гг //Общественная мысль, политические движения и партии в России в XIX - XX вв Брянск, 1996 С. 92 93.
148 См Дневник тотемского крестьянина А.А. Замараева С. 168,169.
149 Цит. по Курышев И.В. Крестьянство Западной Сибири в годы гражданской войны (нравственный аспект) // Из истории революций в России (первая четверть XX в) Вып. 2 Томск, 1996 С. 45.
150 Объективно, всякое резкое вмешательство в хозяйственную жизнь со стороны государства требует многократного повышения эффективности управления В июне-августе Временное правительство предпринимало отчаянные усилия по организации ссыпных пунктов для заготовленного зерна, парадоксальным образом пытаясь решить этот вопрос с помощью частных кооперативных и общественных организаций (см Кондратьев Н Д Указ соч. С 217-219) Ясно, что государственная монополия требовала создания своего собственного управленческого аппарата и соответствующей инфраструктуры, а его попросту не оказалось. Именно поэтому монополию осуществить не удалось
151 ГА РФ Ф 5881 On 1 Д 122 Л 93
152 См Brovkin V Op cit P 98 100 118 126
153 История крестьянства Урала и Сибири в годы гражданской войны Тюмень, 1996 С. 33,35,62
154 Устрялов Н.В. 1919-й год Из прошлого // Русское прошлое 1993 Кн. 4 С. 200.
155 Цит. по Осипова Т.В. Указ соч. С. 107.
156 См. Яковлев Я. Наша деревня Новое в старом и старое в новом М, 1924 С. 141-142.
157 См. Частные письма эпохи гражданской войны. По материалам военной цензуры // Неизвестная Россия М 1992 Кн 2 С 200-252 Публикаторы препарировали целый мае сив документов в соответствии со своей простенькой схемой так, что отбили интерес к нему Налицо поистине диковинная форма источниковедческого" самоутверждения
158 Воронович Н. Меж двух огней (Записки зеленого)//АРР Т. 7 С. 111.
159 См. Махно Н Указ соч С 54
160 См. История крестьянства Урала и Сибири С. 35,70.
161 См. Телицын В.Л. К истории антисоветских выступлений крестьянства Урала в первые послереволюционные годы (предварительные замечания) // История крестьянства Урала и Сибири С 63) Очевидно, в показательных и профилактических целях большевистская власть порой расстреливала своих же за ничтожные преступления (взятка в 40 р, полученная красноармейцем) См Майер Н Указ соч // АРР Т 8 С 86
162 См Першин П.Н. Участковое землепользование в России М, 1929 С 39
163 Марушевский В.В. Год на Севере (август 1918-август 1919 г)//Белый Север 1918-1920 гг. Мемуары и документы Вып. 1 Архангельск, 1993 С 269
164 ГА РФ Ф 5881. Оп 1 Д 122 Л 93, Оп 2 Д 505 Л 29 О процессах изменения психологии крестьянства в ходе революции и гражданской войны см. Кабанов В.В. Влияние войн и революций на крестьянство// Революция и человек социально-психологический аспект М, 1996
165 ГА РФ Ф 5881 Оп 1 Д 122 Л 94 95.
166 Файджес О Указ соч. С. 236.
167 ГАРФФ 5881 Оп 1 Д 122 Л 98.
168 Там же.
169 Там же Д 306 Л 10об 11.
170 Файджес О Указ соч. С. 235.
171 ГАРФФ 5881 Оп 1 Д 122 Л 99.
172 См Оськин Д.П. Записки прапорщика М, 1931 С. 163.
173 Френкин М Русская армия и революция 1917-1918 Мюнхен, 1978 С. 6.
174 Мартынов Г.И. Царская армия в Февральском перевороте Л, 1927 С. 18
175 Садуль Ж. Записки о большевистской революции (октябрь 1917 - январь 1919) М , 1990 С 246
176 Malia M The Soviet Tragedy A History of Socialism in Russia, 1917-1991 NY, Toronto P 16,520
177 См Френкин M. Русская армия и революция, Его же Захват власти большевиками в России и роль тыловых гарнизонов армии подготовка и проведение Октябрьского мятежа Иерусалим, 1982
178 Wildman А К The End of the Russian Imperial Army Vol II The Road to Soviet Power and Peace Princeton, 1987 P 224-261,404-405
179 Уайлдман А К Армия и вопрос о легитимности власти в 1917 г // Анатомия революции С 251 Также см Уайлдман А К Армия и вопрос о законности в России // Отечественная история 1994 №2
180 ГА РФ Ф 5881 Оп 2 Д 706 Л 17-18 (воспоминания полк Б В Фомина) Один из на блюдателей отметил и такой любопытный факт победители вешали на телеграфные столбы шинели убитых крупных полицейских чинов" См Тоган 3 В Борьба мусульман Туркестана и других восточных тюрок за национальное существование и культуру Пер с турецкого М, 1997 С 113
181 Вениамин, митрополит (Федченков) На рубеже двух эпох М, 1994 С. 146-148
182 См. Минувшее Т. 20 С 608-609, ГА РФ Ф 5881 Оп 2 Д 377 Л 45-48
183 Френкин М. Русская армия и революция С. 335, Воронович Н.В. Записки председателя Совета солдатских депутатов//Страна гибнет сегодня С. 311.
184 ГА РФ Ф 5881 Оп 2 Д 292 Л 51-52,55 (воспоминания С.И. Верещака, эсера, председателя солдатского Совета Тифлиса)
185 Вишневский Е Матросская секция Гельсингфорсского Совета // Октябрьский шквал Пг, 1927 С. 51.
186 ГА РФ Ф 5881 Оп 2 Д 377 Л 34-35.
187 Минувшее Т. 20 С 609.
188 Там же, С. 453-454.
189 Тимирев С.Н. Воспоминания морского офицера Балтийский флот во время войны и революции(1914-1918гг) Ч II НьюЙорк, 1961 С. 96-99.
190 Февральская революция 1917года М.1996 С 130.
191 ГА РФ Ф 5881 Оп 2 Д 494 Л бЗ-бЗоб , Коковцов В.Н. Из моего прошлого Воспоминания 1911-1919 М.С. 476-477. Согласно другим воспоминаниям, солдаты Петропавловской крепости периодически затевали между собой дискуссии следует ли им охранять деятелей старого режима или следует их просто расстрелять, а трупы спустить в Неву См. Герасимов А.В. На лезвии с террористами Париж, 1985 С. 189.
192 См. Солдатские письма 1917 года С. 119.
193 См. Глаголь С. Бродячая армия (из путевых впечатлений) // Свобода и жизнь №1 1917 17 июля.
194 Новая жизнь (Юрьевец) 1917 15 июня.
195 Сигнал 1917 16 ноября.
196 Пешехонов А.В. Первые недели (Из воспоминаний о революции 27 февраля) // Стра на гибнет сегодня С. 262.
197 ГА РФ Ф 5881 Оп 1 Д 528 Л 54-58 Такие свидетельства вполне корреспондируются с воспоминаниями американского слависта один солдат заявил ему, что нужна республика с президентом, на пост которого следует выбрать царя См War, Revolution and Peace in Russia The Passages of Frank Goider, 1914-1927 Stanford, 1992 P. 46.
198 Солдатские письма 1917 года С. 30-31.
199 Соболев Г.Л. Петроградский гарнизон в борьбе за победу Октября Л, 1985 С. 51, 77, Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов в 1917 году Протоколы Т. 1 С. 282-285.
200 Соболев Г.Л. Указ соч. С. 64.
201 Пешехонов А.В. Указ соч. С. 269,284
202 Станкевич В.Б., Ломоносов Ю.В. Указ соч. С. 37.
203 См. Верцинский Э.А. Год революции Воспоминания офицера Генерального штаба Таллинн, 1929 С. 13-14, Мансырев С.П. Мои воспоминания о Государственной думе // Страна гибнет сегодня С. 111, Соколов Б Защита Всероссийского Учредительного собрания//АРР Т 13 С. 7,8, ГАРФ Ф 5881 On 1 Д 512 Л 12-14,On 2 Д 220 Л 10-11, Д 534 Л 51, 55.
204 ГАРФ.ф 5881, оп 2 Д 427 Л 40-41, Д 220 Л 5, Д 745 Л 15-16
205 Там же Д 220 Л 6,Д 428 Л 120-122об,Д 755 Л 40об, Данилов И Воспоминания о моей подневольной службе у большевиков//АРР Т 14 С 41, Вргоч А Мои воспоминания о мировой войне 1914-1920//Столица 1991 №23 С. 39.
206 Соколов Б Указ соч. С. 24-25.
207 Алейникова НС Дороги дальние, невозвратные Париж, 1979 С. 272, Курлов П.Г. Гибель императорской России М, 1992 С. 250, Вениамин, митрополит (Федченков) Указ соч. С. 172, Коковцов В.Н. Указ соч. С. 505.
208 Сорокин П. Долгий путь Сыктывкар, 1991 С. 90,92, Беляев И.С. "Повседневное описание случившегося"//Исторический архив, 1993 №2 С. 41.
209 Солдатские письма 1917 года С. 18.
210 Соколов Б. Указ. соч. С 8-9
211 Ауэрбах В.А. Указ. соч. //АРР Т. 14 С. 20-21.
212 Солдатские письма 1917 года С. 18,23.
213 Там же С. 20-22,27-29,31-32,37-38,49-51.
214 Там же С. 20-21,24,27-29,36-37,45.
215 Там же С. 19,27-28,33-34.
216 Известия Всероссийского съезда крестьянских депутатов 1917 12 мая.
217 Солдатские письма 1917 года С. 25-27,29,38,41,46-47.
218 Там же С. 24,34-35,39,40.
219 Там же С. 30.
220 Там же С. 41,44,46-47.
221 Там же С. 33,43,48.
222 Там же С. 38,48-49, Злоказов Г.И. Солдатские письма с фронта С. 38
223 См Лисовский Ю. Лагерь Ля-Куртин (Русская революция во Франции)//АРР Т 17 С 267-278
224 Павлов А.Ю. Русские войска во Франции в период Первой мировой войны // Новый часовой 1994 №2 С. 95.
225 Лисовский Ю. Указ соч. С. 269.
226 См Революционное движение в России в июле 1917 г Июльский кризис М, 1959 С. 74.
227 Скоропадський П. С'погади Юнец 1917 - грудень 1918 Khib, Фшадельфя 1995 С. 68.
228 Якупов Н.М. Революция и мир (Солдатские массы против империалистической войны Март 1917-март 1918 г) М, 1980 С 98 Следует учитывать, что данная, весьма богатая фактическим материалом работа репрессивную политику правительства и стремление солдат к миру рисует, как было в свое время принято, слишком упрощенно 8 июля 1917 г, в день своего назначения верховным главнокомандующим Юго-Западного фронта Л.Г. Корнилов отправил в вверенные ему части телеграмму, в которой "самовольный уход" подразделений с фронта объявлял "изменой и предательством" и категорически потребовал применения против них 'огня пулеметов и артиллерии" Всю ответственность за жертвы он принимал на себя 11 июля он издал специальную директиву, в которой сообщал, что,' получив донесение командарма 11 о том, что солдаты позволили себе при оставлении Тарнополя грабить имущество, насиловать женщин и детей, убивать мирных жителей и друг друга", он приказал "расстреливать подобных негодяев без суда" Сообщив далее, что 9 июля было расстреляно "14 подлецов на месте совершения ими преступления", он заявил, что не остановится ни перед чем "во имя спасения Родины от гибели, причиной которой является подлое поведение предателей, изменников и трусов" Цит по Гиацинтов Э. Указ соч. С. 255-256.
229 Якупов Н.М. Указ соч. С. 96,98.
230 Там же С. 98,101.
231 Там же С. 102,104.
232 Гиацинтова Указ соч С. 129.
233 Якупов Н.М. Указ соч. С. 106.
234 Солдатские письма 1917 года С. 57-59, 66-67, 70, 71, 81, 85, 88, 92, 95, 101, 108, 114.
235 Там же С. 93,96,109.
236 Там же С. 69-72, 74,76,80,87,95,100,111,117-118,120,122.
237 Там же С. 105.
238 Росс Н.Г. Ударные части в русской армии (Весна - лето 1917 г) // Новый часовой 1994 №2 С. 133-138.
239 Солдатские письма 1917 года С. 65,75.
240 Там же С. 72-73,78,82-84,86,92-93,106,115-116,120-121,123-125, Злоказов Г.И. Указ соч. С. 39-45.
241 Веселый А. Россия, кровью умытая М, 1990 С. 22.
242 Армейский вестник 1917 7 июля.
243 Из писем Ю.А. Никольского к семье Гуревич и Б.А. Садовскому 1917-1921) // Минувшее Т. 19 С. 149.
244 ГА РФ Ф 5881 Оп 2 Д 377 Л 128-148.
245 См. Разложение армии в 1917 году М -Л., 1925 С. 148-149.
246 Народный труд (Боровичи) 1917 29 октября
247 См. Воронович Н.В. Указ соч С 328-336
248 См. РГВИА Ф 2067 Оп 3 Д 56 Л 7об -14об
249 См. Сводка материалов по истории Ревельского укрепленного района за время с конца октября 1917 г до середины февраля 1918 г //АРР Т 13 С 162
250 Милицын С.В. Из моей тетради (Последние дни Преображенского полка) //АРР Т 2 С 178
251 Столыпин А.А. Записки драгунского офицера(1917-1920 гг)// Русское прошлое Кн. 3 1992 С. 32-33.
252 Скоропадський П. Указ соч. С. 85.
253 РГВИА Ф 366 Оп 1 Д 21 Л 45об -46, Известия Всероссийского мусульманского совета 1917 15 сентября.
254 Известия Всероссийского мусульманского совета 1917 15 сентября.
255 РГВИА Ф 366 Оп 1 Д 21 Л 40-41,46.
256 ГА РФ Ф 5881 Оп 2 Д 292 Л 51-52.
257 ТАРУ Ф Р-1044 Оп 1 Д 3 Л 2.
258 Там же Д 5 Л 206-212.
259 Голос фронта 1917 1 сентября.
260 Минувшее Т. 19 С. 150.
261 Там же С. 155
262 Рейли Д. Указ соч. С. 287 263 См. СЩрь Ж Указ соч. С. 34.
264 Лопухин В.Б. После 25 октября // Минувшее Т. 1 1990 С. 32.
265 Москва Октябрь Революция Документы и воспоминания М. 1987 С. 379.
266 Лопухин В.Б. Указ соч. С. 32.
267 Садуль Ж. Указ соч. С. 31.
268 См Минувшее Т. 20 С. 496.
269 Ракитникова И.И. Как русское крестьянство боролось за Учредительное собрание Париж, 1918 С 46-47.
270 См. Лавров В.М. Указ соч. С. 223.
271 См. Милицын С.В. Указ соч С 180-183.
272 РГВИА Ф 2003 Оп 4 Д 12 Л 48,49
273 Там же Л 43об.
274 "К тебе и о тебе мое последнее слово" Письма В.О. Лихтенштадта к М.М. Тушинской //Минувшее 1996 Т. 20 С. 153.
275 Амфитеатров-Кадашев В Страницы из дневника//Минувшее Т 20 С. 507.
276 Веселый А. Указ соч. С. 37-39,55,60-62,64-65.
277 См .Соколов Б Указ соч С. 17.
278 См. Рейли Д Указ соч С. 302.
279 Неизвестный Богданов Кн. 1 Статьи, доклады, письма и воспоминания М, 1995 С. 190.
280 Поликарпов В.Д. Пролог гражданской войныв России Октябрь 1917 - февраль 1918 г М, 1987, Френкин М Захват власти большевиками в России и роль тыловых гарнизонов армии , Saul N Sailors in Revolt The Russian Baltic Fleet in 1917 Lawrence, 1978, Mawdsley E The Russian Revolution and the Baltic Fleet War and Politics, February 1917 -April 1918 L, 1987
281 См "Сведения о том что пережито в 1917/18 учебном году" Доношение председателя правления Самарского духовного училища в Учебный совет при Святейшем Синоде //Исторический архив 1997 №2 С 45-46
282 См Трубецкой Е.Н. Из путевых заметок беженца//АРР Т 18 С 138
283 Коковцов В.Н. Из моего прошлого Воспоминания, 1911-1919 С 505
284 Encson J The Soviet High Command A Military-Political History, 1918-1941 L, 1962, Von Hagen M Soldiers in the Proletarian Dictatorship The Red Army and the Soviet State Ithaka, 1990
285 См Воронович Н. Меж двух огней (Записки зеленого) // АРР Т 8 С 80
286 Национальная политика России история и современность М, 1997 С 180
287 Известия Всероссийского съезда крестьянских депутатов 1917 16 мая
288 См Танин-Львов А.А. Украинская Центральная Рада и Февральская революция Блок национальных партий и Временного правительства // История национальных политических партий России М, 1997 С. 315-317
289 Украшська Центральна Рада Документа i матерши Т. 1 Кив 1996 С 50
290 ГА РФ Ф 6978 Оп 1 Д 298 Л 176-177об.
291 Там же Д 478 Л 10-21. 292 См. Дорошенко Д.И. 1стория Укражи 1917-1923 рр Т 1 Доба Центрально! Ради Ужгород, 1932 С 75,76
293 Ковалевский М. При джерелах боротьби 1нсбрук, 1960 С. 245.
294 ГА РФ Ф 6978 Оп 1 Д 297 Л 251-251 об
295 Свечников М.С. Революция и гражданская война в Финляндии 1917-1918 гг (Воспоминания и материалы) Пг -М ,1923 С. 22
296 Коллонтай А.М. Из моей жизни и работы Воспоминания и дневники М, 1994 С 265, Ее же Избранные статьи и речи М, 1972 С. 214.
297 Бобович И.М. Русско-финляндские отношения накануне Великой Октябрьской социалистической революции Л, 1968 С. 172-179.
298 ГА РФ Ф 6978 Оп 1 Д 71 Л 3-5.
299 Характерно, что по газетным публикациям этот момент не особенно заметен, по материалам ВЦИКа I и II созывов конфликты с поляками также прослеживаются с трудом (см ГА РФ Ф 6978 Оп 1 Д 478 Л 11, Ф 1235 Оп 2 Д 52 Л 62, 72,104, Д 54 Л 50,134) Лишь к концу ноября 1917 г в Минске дело дошло до перестрелок между пехотой и легионерами См. Столыпин А.А. Указ соч. С. 50.
300 РГВИА Ф 366 Оп 1 Д 9 Л 2об
301 Там же Д 93 Л 2 По другим данным 12 апреля военный министр дал согласие на формирование двух эстонских полков (см Великая Октябрьская революция в Эстонии Таллинн, 1958 С 504) При анализе процесса "национализации армии необходимо учитывать фактологический разнобой в документах, связанный с общей неразберихой в стране
302 1917 годна Киевщине Хроника событий Киев, 1928 С
10,16,24 Оберучев К.В. дни революции Воспоминания о Великой русской революции 1917 года Нью-Йорк, 1919 С 93
303 Об этом, в частности, было заявлено в декларации съезда украинских делегатов армии См. Известия Армейского исполнительного комитета 5армии 1917 №1 апреля
304 Махно Н Воспоминания М, 1992 С 40
305 ГА РФ Ф 6978 Оп 1 Д 271 Л 42об
306 Там же Ф 1778 Оп 1 Д 102 Л 276
307 Там же Ф 555 Оп 1 Д 236 Л 2-2об,Ф 6978 Оп 1 Д 271 Л 44-45
308 Вшьне життя (Тифлис) 1917 1жовтня
309 ГА РФ Ф 1778 Оп 1 Д 102 Л 267,268,269,270,271,294,307
310 РГВИА Ф 366 Оп 1 Д 60 Л 19
311 Там же Л 13об
312 Там же Ф 366 Оп 1 Д 60 Л 12об ,Оп 2 Д 233 Л 91,93об
313 Там же Оп 2 Д 233 Л 3,116
314 ГА РФ Ф 1778 Оп 1 Д 102 Л 272
315 Социал-демократ 1917 27 сентября
316 РГВИА Ф 366 Оп 1 Д 60 Л 12,13
317 Там же Оп 2 Д 233 Л 77-78
318 Там же Оп 1 Д 93 Л 17
319 Там же Оп 2 Д 41 Л 25
320 Там же Д 233 Л 21,109-111
321 ГА РФ Ф 5881 Оп 2 Д 220 Л 17
322 РГВИА Ф 366 Оп 2 Д 41 Л 2
323 См там же Д 233 Л 19
324 РГВИА Ф 366 Оп 2 Д 41 Л 21
325 Там же Ф 2067 Оп 1 Д 22 Л 65
326 См Френкин М С Русская армия и революция С 218-220, 222-223, 332-334, РГВИА Ф 2003 Оп 4 Д 22 Л 61, Ф 2015 Оп 1 Д 106 Л 24
327. Свою версию хода украинизации корпуса изложил его командующий П.П.Скоропадский (см.: Скоропадський П.П. Указ. соч. С. 57-74). Она намеренно туманна. Автор постоянно подчеркивает, что сам он был против украинизации, но его окончательно склонил к этому Л.Г.Корнилов (С. 70). Очень подозрительно к украинизации отнеслись будущие белогвардейские вожди Деникин и Марков (С. 72), но Скоропадскому удалось убедить их, что он выполняет приказ. Очень многие этому поверили (см.: ГА РФ. Ф. 5881. On. 2. Д. 524. Л. 60). Более детально ход украинизации корпуса излагаете своих неопубликованных воспоминаниях инспектор корпусной артиллерии А.Ф.Аккерман (см.: ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 220). Сопоставляя их с мемуарами Скоропадского, можно предположить, что будущий гетман вел более сложную политическую игру.
328. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 220. Л. 6, 8,10-12. 329. См.:Френкин М.С. Указ. соч. С. 219.
330. РГВИА. Ф. 366. Оп. 2. Д. 233. Л. 18об-19.
331. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 220. Л. 20; Скоропадський П.П. Указ. соч. С. 73.
332. РГВИА. Ф. 366. Оп. 2. Д. 233. Л. 19-19об.
333. Федюк В.П. Белые: Антибольшевистское движение на Юге России, 1917-1918 гг. М., 1996. С. 73.
334. РГВИА. Ф. 366. Оп. 2. Д. 233. Л. 34-36об.
335. См.: Украмська Центральна Рада. С. 101-106; Красный архив. 1928. №5. С. 55; Вестник Временного правительства. 1917.17 июня.
336. Киевская мысль. 1917. 21 июня; Гольденвейзер А.А. Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)//АРР. Т. 6. С. 179.
337. Церетели И.Г. Воспоминания о Февральской революции. Т. 2. Париж, 1963. С. 126-128; ГА РФ. Ф. 579. Оп. 1. Д. 1930. Л. 1.
338. О некоторых подробностях мусульманского культурно-автономистского движения см.: Аида А. Садри Максуди Ареал. Пер. с турецкого. М., 1996. С. 103-110.
339. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 292. Л. 56.
340. Там же. Л. 58.
341. Там же. Л. 72-75.
342. См.: Крестьянское движение в 1917 году. С. 335.
343. Национальная политика России: история и современность. С. 204,205.
344. Цаликов А. Мусульмане России и средерация. Пг., 1917. С. 20.
345. В мае 1917 г. С.Ваисов выпустил в Казани брошюру от имени "Волжских болгарских мусульман, Ваисовских божьих воинов", в которой осуждались все священники как "лжеучители, повинные в развязывании мировой войны", содержались призывы к "единобожию" и "Интернационалу", понимаемому как "равенство, братство, любовь и мир", и восстановлению "правды и справедливости духовным мечом" (ГА РФ. Ф. 1318. Оп. 1. Д. 37. Л. 161-168об.). В феврале 1918 г. С. Ваисов был убит при нападении толпы на "штаб Зеленой Армии" в Казани. Движение возглавил его брат Г.Ваисов, который в феврале 1919 г. обратился в Наркомнац с протестом против "автономий", которые "хотят забрать в свои руки татарские интеллигенты", и требованием создания "Зеленой армии", которая "будет воевать против контрреволюционеров, отстаивая интересы Советской России". В интересах мировой революции Г.Ваисов предлагал "соединить зеленое знамя с красным" для уничтожения "контрреволюционных банд, татарских духовных собраний, ложных проповедников-мулл" (Там же. Л. 148,152об.). "Социалисты-коммунисты Ислама" требовали от Советского правительства подчинения всех мусульман "Духовному управлению ваисовцев" (Там же. Л. 154).
346. См.: ГА РФ. Ф. 1778. Оп. 1. Д. 94. Л. 106; Д. 99. Л. 190.
347. Там же. Д. 92. Л. 57; Д. 94. Л. 78,161; Д. 102. Л. 225.
348. Там же. Ф. 6978. Оп. 1. Д. 322а. Л. 12.
349. Там же. Д. 395. Л. 2б-2в.
350. Долгоруков П.Д. Великая разруха. Мадрид. 1964. С. 43.
351. См.: Известия Всероссийского мусульманского совета. 1917. 29 сентября, 6 октября.
352. Известия Всероссийского мусульманского военного шуро. 1917.31 декабря.
353. В одних случаях арык-аксакалов из европейцев обвиняли в том, что они лишали воды туземцев (ГАРУ. Ф. Р-1044. On. 1. Д. 3. Л. 33), в других их же соотечественники-переселенцы распускали слухи, что они снабжают водой преимущественно коренное население (Там же. Д. 3. Л. 68-68об).
354. ГАРУ. Ф. Р-1044. Оп. 1. Д. 3. Л. 20.
355. Там же. Л. 1.
356. См.: Феномен народоерэбии. XX век. Казань. 1994. С. 20-21.
357. ГАРУ. Ф. Р-1044. Оп. 1. Д. 3. Л. 153; Д. 5. Л. 113,126,153.
358. Там же. Д. 5. Л. 113.
359. Известия Всероссийского мусульманского совета. 1917.11 августа. О кровавых масштабах происходящего свидетельствуют некоторые отрывочные данные, приводимые в письмах во ВЦИК1 созыва. Сообщалось, что "в мае крестьянами было убито 1000 киргиз (казахов. - В.Б.)... 6 мая Баробаумская резня - 231 чел., 13 мая - убито более 300... Излишек хлеба более 100 тыс. пудов киргизам не дают". См.: ГА РФ. Ф. 6978. Оп. 1. Д. 271. Л. 30.
360. См.: Френкин М. Русская армия и революция. С. 118,212,243-246,250-251.
361. Винниченко В. Вщродження наци. Частина 1. Кйв-Вщень, 1920. С. 105-109.
362. Речь. 1917.22 июля.
363. ГА РФ. Ф. 6978. Оп. 1. Д. 271. Л. 49.
364. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 4. Д. 12. Л. 43.
365. Там же. Ф. 366. Оп. 2. Д. 233. Л. 26.
366. ГА РФ. Ф. 6978. Оп. 1. Д. 326. Л. 27.
367. Кришевский Н. Указ. соч. С. 94.
368. Эпоха (Москва). 1918. №1.13 января. Представительство устанавливалось по корпоративному принципу, партии представлены были ничтожно. Армия и флот должны были прислать 152 представителей, рабочие -100, крестьяне - 420, губернские земства -30, городское население - 62, кооперативы - 50, "трудовая интеллигенция"- 32. Характерно, что и Церковный собор и старообрядцы присылали по равному (10) числу делегатов. См.: Великоросс. 1917.25 декабря (№1).
369. См.: ГА РФ. Ф. 6978. Оп. 1. Д. 223. Л. 7об.; Д. 297. Л. 251-251об.; Ф. 1235. Оп. 2. Д. 52. Л. 74; Д. 54. Л. 26,52.
370. См.: Народна воля (Киев). 1917.16 ноября; Киевская мысль. 1917. 13, 17 декабря; Вольность. 1917.12 ноября; Власть народа. 1917.12 ноября. 16 декабря; Русская жизнь. 1917.8 декабря; Столыпин А.А. Указ. соч. С. 69.
371. Тоган З.В. Указ. соч. С. 147.
III. ОТ КВАЗИДЕМОКРАТИИ К СВЕРХДИКТАТУРЕ: ПРОВОЦИРОВАНИЕ И ОБУЗДАНИЕ СМУТЫ ГЛАВА I
В контексте общего замысла данной работы возвращение к политическим реалиям революции может показаться вынужденной данью обветшалой историографической традиции. Но речь пойдет о не государстве, как действенном институционном механизме, а о процессе невольного провоцировании смуты теми доктринерами, которые пытались обуздать массу путем навязывания ей от лица власти непонятных для нее правил игры. В том-то и дело, что революционный процесс шел по законам саморазвития хаоса, властно откидывающих любые сдерживающие барьеры отвлеченного законотворчества. В данном случае важно подчеркнуть, что традиция этатистской историографии лишь заслоняет существо происходившего, а потому от нее надо избавляться.
Любая власть настолько древнее явление, что люди давно забыли, откуда она взялась. Для обычного человека, которым в переломные эпохи может ощутить себя мудрейший из философов, она приобретает некие саморазвивающиеся качества. Возможно, так и бывает. Но почему и до какой степени? Известно только, что сама природа власти провоцирует социальные суеверия. Применительно к русской смуте этот фактор действовал в особой степени. Хуже того, архаичная природа "русского коммунизма", с одной стороны, самообольщения его творцов - с другой, привели к тому, что советская система, несмотря на всю свою наукообразную риторику, стала источником и объектом невиданных ранее мистификаций системы управления. С вершины накопившейся горы этатистских предрассудков даже профессиональные исследователи склонны взирать на постсамодержавную власть как на некую дарованную свыше величину. Лидеры Февраля кажутся людьми, севшими за рычаги готовой государственной машины.
Реальность была прямо противоположной.
1. Институционные коллизии и социальный хаос
Для голодного человека демократия - пустой звук. Он пойдет за тем, кто поманит его куском хлеба. Как ни странно, увести его "подальше" может тот, кто ухитрится подсказать, где можно взять самим, а приучив к дармовщине, прельстит запредельными райскими кущами. Вождь масс - это всего лишь узурпатор власти, признанный ими в надежде на обещанное. При рассмотрении действий послефевральской власти поражает, что новые лидеры не умели ни накормить, ни даже пообещать достаток в будущем. Они словно были убеждены, что можно навсегда стать сытым от сладкого слова свобода и требовали от масс не только жертвы, но и подвига.
Впрочем, иной раз кажется, что новые лидеры вообще ничего не умели делать практически и в глубине души сознавали собственную недееспособность. Положение вечной оппозиции режиму и сочинительство "самых лучших" законов - вот то, для чего они, казалось, были созданы.
Иногда кажется, что лидеров Февраля погубило другое: непонимание, что Россия вступила в некий иной темп и ритм исторического развития; это особенно заметно на фоне фигуры мгновенно встрепенувшегося в Швейцарии Ленина. После падения самодержавия либеральные политики Временного комитета Государственной думы явно тянули с формированием Временного правительства (1) - одного этого достаточно, чтобы усомниться в "масонско-заговорщическом" характере Февраля. Петроградский Совет, в свою очередь, формировался бестолковейшим образом: знакомые зазывали туда знакомых, порой курьезные предложения получали даже не социалисты (2). Российские сторонники демократии намеревались действовать на манер монархов, что не укрылось от некоторых представителей общественности: "В их представлении революция протекает так: акт первый - свалили старую власть, посадили новую, она издала ряд неизбежных декретов... и затем сказала: стоп машина!.. И политическое, тем более социальное творчество прекращается... Акт второй: Учредительное собрание... И так представляют себе жизнь историки, экономисты, психологи -цвет нашей науки, европейские имена! Они забывают, что революция - непрерывный процесс разрушения старых форм и творчество новых, что этот процесс разворачивается одновременно в тысячах пунктов, в центре и на периферии, что главная задача власти - координировать все отдельные его элементы, ...что новое правосознание вырабатывается всей массой в непрерывном процессе, а Учредительному собранию остается только санкционировать, юридически оформить, связать в одно целое..." (3). Это было написано 35-летним человеком, в 1907 г. приговоренного в качестве "техника" эсеров-максималистов к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. Освобожденный в феврале 1917 г. В.О. Лихтенштадт безоговорочно поддержал новую власть, после Октября примкнул к "Союзу защиты Учредительного собрания и только осенью 1918 г. стал на сторону большевиков. Все это более чем показательно.
Можно утверждать, что и либералов, и социалистов заставили стать властью массы - опосредованно, через давление самоназначенных лидеров Петроградского Совета, в силу марксистского доктринерства посчитавших, что в правительстве должна утвердиться "буржуазия", которой непременно (как по учебнику) должен противостоять "пролетариат".
И тут возник парадокс: сначала законодательный орган (Государственная дума в лице своего Временного комитета, а затем и его правопреемник - Временное правительство) оказался на месте исполнительной власти. Легитимной законодательной власти не стало вообще (ее стало странным образом подменять Юридическое совещание Временного правительства, занявшееся недопущением того, что не полагалось делать до Учредительного собрания). Кому же оставалось законодательствовать? Только массе. Неудивительно, что власть на местах (в том числе и фактически законодательная) оказалась в руках различного рода общественных организаций, начиная с губернских (комитеты общественной безопасности, которые часто выступали и под другими названиями). Произошла невольная легитимизация захватного права, что при властной центра грозило превратить трансформацию власти в ее распад.
Обычно выход из подобных ситуаций находится - временное революционное правительство присваивает себе диктаторские полномочия. Действительно, некоторое время подобные функции осуществляли правительственные комиссары, большая часть которых, преимущественно кадетов, была направлена в старые правительственные учреждения (4). Но в целом, новые властные круги пугливо сторонились диктаторства. И либералы, и социалисты были поражены "властебоязнью" - неуловимому производному от привычки к деятельности в тени существующей власти. Новых правителей губило непонимание того, как опасно для революции отсутствие способности к концентрации власти, особенно в сочетании с псевдорадикальной суетностью. Впечатляющую картину бестолковейшего революционного ажиотажа среди лидеров нарисовал П. Сорокин (5). Из других воспоминаний можно вынести впечатление, что наэлектризованные толпой и очумевшие от груза ответственности "герои Февраля" первое время действовали, как сомнамбулы (6).
Примечателен еще один момент. Первоначально Петроградский Совет оказался безвластным: он не имел ни аппарата, ни финансовых средств - ничего, кроме некоторого авторитета, использованного, главным образом, на то, чтобы убедить массы в легитимности решений, исходящих от Временного комитета Государственной думы. Положение изменилось только с появлением знаменитого - навязанного солдатами - Приказа № 1 Петроградского Совета, ставящего столичный гарнизон - единственную реальную силу Февраля - под свой политический контроль. Именно тогда Совет получил важнейший и единственный рычаг власти (но не управления). Но и это было целиком использовано на поддержание Временного правительства, которому фактически и была сдана вся полнота управления.
Главным препятствием на пути укрепления власти стало демонстративное доктринерство лидеров Временного правительства - прежде всего П.Н. Милюкова.
Некогда идеологи самодержавия доказывали, что в силу своего органичного единения с народом власть в России может явить миру самобытный государственный строй управления и довести его до такого совершенства, которое уже недоступно европейским государствам, разъедаемым "язвами социализма, еврейства и масонства" и, конечно, капитализма и созданного им формального правового порядка. Предполагалось, что только отрицая "буржуазное" право, можно достичь "царства закона, правды и справедливости". Изумляющий парадокс Февраля состоял в том, что новым правителям России даже не пришло в голову, что инерцию подобных представлений в низах можно использовать для утверждения диктатуры закона, которую следует постепенно трансформировать в "нормальный" парламентаризм. На рационалистичные западные институты смотрели, как на механизм магического властвования сверху, включение которого происходит одномоментно - волей Учредительного собрания.
Американский историк У. Розенберг показал, что демократической трансформации обычно препятствует существующее в европеизированных умах жесткое понятийное разграничение государства и общества (народа). В патерналистских системах интеллигенция наиболее старательно склонна проводить логическое отделение власти от народа - вопреки тому, что именно в них примитивные отношения власти-подчинения неуклонно воспроизводятся на всех этажах социально-государственной пирамиды. Как апофеоз подобной слепоты и возникли представления, что Временное правительство оказалось в безысходной ситуации. На деле эпоха сосуществования Временного правительства со всевозможными "общественно-государственными" органами обнаруживает необычайно широкий спектр возможностей по демократизации всей системы управления.
Почему эти возможности оказались нереализованными? Основным препятствием стали опасения, что любые отклонения от существующих стандартов демократии - есть путь движения от нее. Так считали не только либералы. Социалисты взирали на различного рода общественные организации, включая Советы, как на своего рода строительные леса, которые следует демонтировать сразу же по возведении здания парламентаризма. Правовой институт становился не только фетишем демократии. Им подменялась ее суть. Не приходится удивляться, что в такой атмосфере настойчивые ленинские призывы строить демократию снизу рано или поздно должны были получить отклик (на деле это был путь к воссозданию архаичнейших отношений власти-подчинения).
Основные страхи для поклонников демократии формы были связаны с так называемым двоевластием. Считалось, что Временное правительство и Советы упорно не дают работать друг другу. У. Розенберг, напротив, показывает, что двоевластие, используя "демократию участия", давало невиданный шанс на осуществление динамичнейших преобразований, в которых были заинтересованы буквально все (7). Это не абстрактное допущение, а документально подтвержденная реальность.
Стоит отметить своеобразный факт: в марте 1917 г. в Таврический дворец приходило немало посланий, адресуемых более чем нелепым образом - "Исполнительному комитету рабочих и солдатских депутатов Государственной думы" (8). И позднее масса оставалась безразлична к институтам, ее волновали результаты, а не формы властвования. Народ готов был принять любой образ правления, но ушибленная российским централизмом интеллигенция сразу же суеверно шарахнулась от тени двоевластия.
Страшный жупел двоевластия был рожден в умах российских политиков, при всей своей показной любви к парламентаризму мысливших как бюрократы-централисты, суеверно боявшиеся, однако, диктатуры. Отсюда и страхи двоевластия.
Доктринеры обычно принимают за беспорядок отсутствие хрестоматийных представлений о порядке. Народ, напротив, решил, что наконец-то воцарился желанный ему порядок (справедливость). В февральско-мартовские дни масса обывателей потянулась наверх за всевозможными разрешениями, при этом люди готовы были переарестовать друг друга по подозрению в нелояльности к пока непонятной, но власти (9). Понятно, что любой администратор не может быть доволен ситуацией "власть без силы"; но нельзя забывать, что противоположную сторону вполне могла устраивать роль "силы без власти". А.И. Гучкова, первый военный министр, много позднее заметил: официальная власть держалась иллюзией, что ей есть на какие силы опереться, Совет считал, что за правительством "стоят какие-то силы" (10). Привычное представление о власти действовало, важно было применить верную технологию реформаторства. Но в России сочинители проектов реформ почему-то всегда считали, что их практической реализацией должен заниматься кто-то другой. Отсюда и ситуация, когда масса остается наедине с демагогами.
Следовало бы добавить, что череда тогдашних всевозможных съездов корпоративного характера (пик пришелся на апрель-июнь) обнаружила, что пылкая говорливость их делегатов ничуть не была направлена против правительства. Разумеется, страхи двоевластия усугублялись обычной постреволюционной неразберихой. К примеру, один из левых эсеров от лица Исполкома Петроградского Совета рассылал крестьянам мандаты на "социализацию" помещичьих имений, а "Известия" порой проводили собственные, а не официальные взгляды (11). Но и такое двоевластие могло завершиться благополучно, не перерасти оно в политический психоз.
Как долго может быть переносимо ощущение двоевластия, многовластия, т.е. властной неопределенности? В принципе, это зависит от политической культуры народа и его способности к самоуправлению - в широком смысле умения полагаться на себя, не разыскивая виновных за пределами своего социального опыта. Есть на этот счет и кое-какие подсказки из опыта мировой истории - своевременный созыв конституанты. О том, что "буржуазия" затягивала созыв Учредительного собрания, написано слишком много. Как это делалось и почему, известно меньше. Оказывается, что подоплеку самоубийственной неторопливости составляла жажда наисовершенного избирательного закона. Вот это и было тем абсурдом сочетания доктринального упрямства, демократического прекраснодушия и практической неискушенности, который подстегивает правовой беспредел.
Само по себе нежданное равенство таит угрозу деспотии - через господство человеческой массы. Демократизм предполагает своеобразную презумпцию достоинства каждого. Если люди и вправду считают всех господами, то у новорожденной республики есть шанс на выживание, если они видят во всех прежде всего неимущих плебеев, ситуация будет тяготеть к диктатуре.
Введение всеобщего избирательного права по списочно-пропорциональной системе при минимальном возрастном и имущественном цензе в стране с традициями авторитаризма, патриархальности, сословности, размытыми отношениями собственности, минимумом политической грамотности (не говоря уже о грамотности элементарной) было шагом к партийно-олигархическому правлению. Закон эпохи должен соответствовать уровню правосознания населения. Принципы демократии, примененные к среде, чуждой уважению к достоинству личности и ее правам, ведут к охлократии. Этого не понимали. В среде интеллигенции господствовало убеждение, что достаточно довести страну до Учредительного собрания, как остальное приложится само собой (12). Увы, русский человек не любит брать на себя рутинную обузу, слишком напоминающую тягловое состояние.
Отвлеченно говоря, даже объявление выборов в 5-ю Государственную думу сразу после Февраля по старому избирательному закону для скорейшего принятия заведомо несовершенной конституции принесло бы стране меньше вреда, чем четырехмесячная работа комиссии по выработке избирательного закона, возглавляемой крупным знатоком права "сложных государств" кадетом Ф.Ф. Кокошкиным. Но по иронии истории первая российская конституция замысливалась на века. Обложившись томами новейших европейских законодательных актов, российские правоведы словно забыли об опыте Франции, менявшей свои правовые системы как галстуки. Кстати, комиссия Кокошкина в своей работе споткнулась на избирательных правах свергнутого Романова. Понадобилось вмешательство самого Керенского, чтобы отменить то, чего нельзя было принять - дарование активных избирательных прав экс-самодержцу (13). Революционная власть должна первое время хотя бы имитировать решительность насилия. А, между тем, сторонники юридической буквы демократии с треском провалили робкое предложение о временной отмене принципа несменяемости судей (14). Получалось, что стражам старого порядка вверялось юридическое обслуживание тех, кто его напрочь отверг.
Понятно, что в реальной жизни возобладал противоположный тип законотворчества. Революция - это торжество "захватного права", отождествляемого с насилием во имя справедливости и порядка. Послефевральская правовая система будто нарочно создавалась для того, чтобы народ перестал различать иные пути к справедливости, кроме силовых. Отсюда феномен "революционных княжеств" - этим термином петроградские "Известия" 27 мая характеризовали действия Кронштадтского Совета, объявившего себя 17 мая "независимой республикой". Данный конфликт символизировал не столько противостояние "рабоче-крестьянских" Советов "буржуазной" власти, как грядущий разрыв связей по линии центр-периферия: "низы" на местах легко оказывались недовольны любой центральной властью, не способной удовлетворить их ближайшие ожидания. Эта тенденция проявила себя еще до 1917 г. (15), теперь она соединилась с желанием участия во власти (корпоративного, профессионального, этнического - какого угодно, на земско-соборный манер), дабы сделать ее "своей".
Тысячекратно затвердившаяся (с подачи Ленина) альтернатива "Временное правительство или Советы" на поверку выглядит иллюзорной, если говорить о докорниловском этапе развития событий. Подавляющая масса телеграмм в адрес Временного правительства после каждого очередного политического кризиса содержала призывы к "дружной и плодотворной работе" правительства и Совета (16). Исследование Г.А. Герасименко (17) подтверждает, что куда основательнее, чем все Советы (за исключением разве что петроградского) после Февраля могли противостоять центральной власти так называемые комитеты общественной безопасности губернского уровня (часто выступающие под другими названиями). Они возникали стихийно, порой даже "вечевым" порядком, на митингах и собраниях. Между тем, конфликтов типа центр-регионы в России, как водится, никто не замечает. Наделе именно КОБы, которые на равных включали в себя наряду с массой профессиональных, кооперативных, партийных, национальных, конфессиональных, обывательских и иных организаций и Советы рабочих, солдатских и прочих депутатов, могли при желании продиктовать свои собственные условия столичной власти партийных доктринеров. В послефевральском хаосе, несмотря на его внешнюю классово-политическую окраску, стала стихийно (по принципу "никого не забыть") воссоздаваться снизу властная иерархия на квазисоборных, корпоративистских (под видом паритетных) началах. Разумеется, самыми влиятельными в них оказывались либо известные в прошлом общественные деятели, либо новоявленные демагоги, но важно другое - связь с низами. Трудно сказать, насколько уникален опыт Курской губернии (в прошлом исправно поставлявшей в Думу правых), где на базе самоуправлений (включая волостные) и в ходе бесчисленных кооптаций возник "Губернский народный Совет" -нечто вроде постоянно действующего конгресса численностью до 4 тыс. человек (18). С точки зрения парламентаризма, это выглядит абсурдом или экзотическим анахронизмом, но такой "Совет" поддерживал порядок даже некоторое время после Октября за счет недопущения в губернию солдат.
Именно между КОБами и назначаемыми из Петрограда губернскими комиссарами после Февраля возникло было напряжение. К концу марта назначенные комиссары удержались только в 23 губернских центрах из 55, остальные были переизбраны. Что касается комиссаров уездного уровня, то здесь "правительственными" были только 177 из 439 (19). Произошло столкновение бюрократических начал и традиционистских самоуправленческих импульсов снизу, а также смещение функций управления и самоуправления в сторону перемещения власти на места. В таких условиях центру было разумнее изображать царствование, т. е. обозначать себя только в заведомо выигрышных ситуациях. Характерно, что в последующее время повсеместно (за исключением отдельных "национальных" районов) противостояние Временного правительства и КОБов сходило на нет. Механизм взаимной притирки оказался элементарен: утверждение наверху кандидатур правительственных комиссаров, предлагаемых самими комитетами.
Но возникла новая, более опасная для иерархии властвования зона конфликта: противоречие между КОБами губернского уровня (интеллигентскими по составу) и волостными. Первоначально волостные комитеты были всесословными, они могли стать подобием усиленно внедряемых сверху земских органов. Начиная с апреля, когда в деревню хлынули солдаты-отпускники, началось вытеснение из них представителей сельской интеллигенции. Волостным комитетам стала диктовать свою волю община. И, хотя низовые комитеты формально признавали вышестоящие органы, ослабление противоречий между ними в связи с ухудшением ситуации в продовольственной сфере делалось труднодостижимым без оперативного решения вопроса о земле. Попросту говоря, руками общины стало невозможно осуществлять продразверстку (хотя волне можно было наладить продовольственное снабжение в потребляющих губерниях). Именно в связи с этим система КОБов, вкупе с институтом правительственных комиссаров оказалась поражена изнутри. Революционный корпоративизм формировался как на традиционалистской (сословной), так и частично обновленной (профессиональной) базе, но он же при этом нелепо (с точки зрения решения управленческих задач) политизировался и идеологизировался изнутри. Источником его динамики теперь могло стать не "представительство интересов", а то, что У. Розенберг удачно назвал "демократизацией участия". В противном случае, взаимодействие интеллигентских доктрин с растущими ожиданиями населения давало взрывоподобный эффект. Увы, в основе революционной российской "политики" лежало все, что угодно, но не практицизм. Для России это обычно.
Удивительно, насколько поразительно долго местные Советы (имевшие свое представительство в КОБах) подпирали "буржуазную" власть. Вместе с тем, появление "советских республик" (не только Кронштадтской, но и Херсонской, Ревельской и Красноярской - уже в мае 1917 г.) подсказывает, что вытеснение "буржуазной" соборности могло идти без всяких большевиков, поскольку сами Советы представляли собой квазисоборную (на манер сельского схода) структуру. В любом случае, баланс внутри формирующейся пирамиды зависел от состояния вопросов о земле и мире.
В принципе, складывающаяся "общественно-государственная" система в любом случае противостояла привычной директивности центра. При известных условиях она могла похоронить монопольные (неизбежные в годы войны) позиции государства в продовольственной сфере. Но этого не произошло, более того, к августу губернские комиссары сами стали требовать от правительства большей директивности (20) (конфликты между центром и местными властями на продовольственной почве разгорелись только после Октября). Действовал незримый закон привычного понимания провинцией "высших" (имперских) задач. К тому же, уже летом 1917 г. КОБы оказались поражены абсентеизмом. Центральная власть осталась наедине с вялым местничеством.
Если говорить о действительно роковой институционной подвижке 1917 года, то она оказалась связана с заменой КОБов "правильно" избранными муниципалитетами (для столичных сторонников буквы демократии это была своеобразная апробация всеобщего избирательного права перед выборами в Учредительное собрание). Понятно, что к этому времени лидеры КОБов изрядно подустали от тяжести свалившихся на них непривычных задач, их деятельность в любом случае казалась малоэффективной. Но КОБы все же несли в себе идею согласия, тогда как любая политическая кампания ставила ее под сомнение.
В условиях разгула левого популизма успех на муниципальных выборах был гарантирован меньшевикам и эсерам с их принципиальным "анти-буржуйством", практическим соглашательством и "запасной" ориентацией на Советы. Примечательно, что на выборах в провинции часто фигурировали не партийные, не социалистические, а просто "советские" (вовсе не меньшевистско-эсеровские) списки. В этой ситуации победителями легче становились безответственные горлопаны, опирающиеся на наиболее нетерпимых. Действительно, кое-где после выборов городские думы оказались переполнены "чужаками" - солдатами. Это означало, что прежняя корпоративистская солидарность обрела элементы организационно-психологического раскола. Отсюда следовало, что будущее Учредительное собрание или окажется "красным", или расколет страну (как известно, оно оказалось недостаточно "красным", а потому бесславно ушло со сцены). На организационно-представительном уровне уже существовали элементы конфликта, но принять открытые формы он мог лишь при особых условиях.
Несомненно, до поры до времени ситуация на местах сглаживалась тем, что социалисты преобладали и в думах, и в Советах. Но успешно действовать одновременно в интересах всего населения и "классовых" организаций партийные функционеры не могли - на это не хватило бы никакого личного авторитета, не говоря о деловых качествах. В подобных обстоятельствах Советы могли по преимуществу радикализоваться, а муниципалитеты становиться политической ловушкой для людей, не искушенных в вопросах городского хозяйства. По дневниковым записям известного еврейского общественного деятеля С.М. Дубнова получается, что к сентябрю в "хвостах у лавок" поползли "зловещие разговоры о том, что все зло от жидов, богатеющих от войны..., что евреи захватили власть в городских думах и правительственных учреждениях" (21). Но это одно из тех свидетельств, в основе которых лежит заведомый испуг. Не исключено, что "соглашатели" могли бы держаться и в думах достаточно долго (обыватели начали скандалить как в них, так и в Советах ближе к октябрю), а тем временем могло идти плавное перемещение власти от официальных ее органов к Советам (что происходило в Закавказье), не случись психосоциального срыва, связанного с Корниловым.
Стоит отметить, что предшествующее корниловщине ситуационно запоздалое Государственное совещание в первопрестольной, вопреки традиционалистски-примиряющей соборной нагрузке, заранее обрело имидж раздражающего низы контрреволюционного сборища. Неслучайно после поражения Корнилова активизировался революционный корпоративизм, ставший теперь весьма управляемым большевистской демагогией. Призрак "генерала на белом коне" и открыл дорогу солдатчине, наплевавшей на все институты, кроме санкционирующих охлократический беспредел. Отсюда пресловутая "большевизация" Советов. Л. Троцкий на примере столичного Совета с присущей ему откровенностью "победителя от истории" пояснил, как принимались резолюции, предложенные большевиками: эмоциональная реакция возбужденных депутатов на пугающее политическое событие облекалась в последовательно-нарастающий ряд вопросов-ответов; в результате голосующие неожиданно для самих себя выступали как бы большевиками (22). Именно под давлением страстей с улицы, с одной стороны, демонстративной безапелляционности того же Троцкого, с другой, безнадежно запутались и делегаты Демократического совещания в вопросе о коалиции (для того, чтобы сбить их с толку, достаточно было ассоциаций типа Корнилов-кадеты-буржуазия). Страсти раскалились, полутонов никто уже не различал, сама хаотичная действительность требовала однозначности: либо да, либо нет, что могло быть легче всего использовано демагогами.
Поэтому связывать триумф большевизма с левением Советов (как правило, эмоционально-ситуационным) было бы упрощенчеством. Ленин, восхваляя "возрождение Советов", не случайно присовокуплял "и другие общественные организации", имея в виду то фабзавкомы, то отряды революционных солдат (прежде всего в Финляндии, где они демонстрировали образцы "классовой" нетерпимости в наиболее чистом виде). В данном случае Ленин проговорился: большевики развивали свой успех психологически, а потому готовы были использовать для его закрепления любой институт. В этом было их единственное и решающее преимущество перед политиками обычного типа, фетишизирующими парламентаризм.
Насколько подобные подвижки были связаны с ситуацией в глубинке? Очень часто политическая обстановка не только в заштатных, но и губернских городах определялась поведением все более распалявшихся солдат непомерно многочисленных гарнизонов. Что касается крестьян, то, получив еще от 1-го Всероссийского крестьянского съезда фактическое напутствие на осуществление контроля за местными властями, они поняли его как признание своего исконного права на безраздельное владение землей. Существующая статистика их социальной активности, при всем ее несовершенстве, подсказывает, что уже в сентябре-октябре они были поглощены задачей сведения счетов с помещиками (23). Им было не до городской политики.
То же самое можно сказать о так называемых национальных организациях. Финляндские социал-демократы жили ожиданием выборов в сейм, проиграв их в условиях падения общеимперской власти, они оказались в ситуации внутренней гражданской войны; Центральная Рада, несмотря на показушные демарши, выжидала, рассчитывая, что смута среди "москалей" поможет ей с выгодой для себя разрешить спор с Временным правительством по поводу краевой автономии Украины; Особый Закавказский комитет Временного правительства спокойно сдал позиции краевым Советам (вполне антибольшевистским); Туркестанский комитет увяз в местных проблемах (голод из-за отсутствия привозного хлеба); общероссийское мусульманское движение занялось несвоевременной реализацией культурно-национальной автономии. Все эти силы оказались так или иначе выключены из непосредственной борьбы за общероссийскую власть, косвенно помогая большевикам. Символично, что после Октября они оказались лицом к лицу со своими собственными экстремистами.
Поражает, во-первых, неспособность властей предупредить восстание: единственным "решительным" шагом можно считать, пожалуй, развод мостов. Во-вторых, показательно, что февральские революционеры, словно сговорившись, пытались остановить большевиков одними лишь резолюциями о поддержке правительства, что могло лишь вдохновить их противников (24). В-третьих, стоило бы обратить особое внимание на то, как медленно и неуклюже реализовывались большевистские "заговорщические" планы. Наконец, примечательно, что победители, как будто, с трудом поверили в свершившееся, а обывательская масса отнеслась к происшедшему как к чему-то малозначительному.
При этом нет никаких оснований говорить, что судьбу революции решил II Всероссийский съезд Советов 25 октября 1917 г. Во-первых, о переходе власти к Советам заявил еще до его открытия Петроградский военно-революционный комитет, подчиненный верхушке большевиков и левых эсеров, а вовсе не какому-нибудь выборному органу (хотя, похоже, в серьезность его заявления мало кто поверил). Во-вторых, колеблющееся квазибольшевистское большинство съезда почувствовало себя революционным, лишь узнав, что Временного правительства уже нет - до этого оно, как и принято на Руси, "ждало барина" полночи. В-третьих, проблему выбора, сама того не желая, облегчила ему меньшевистско-эсеровская часть съезда, решив "умыть руки" и удалиться вместо того, чтобы продолжать воздействовать на массу делегатов. В сущности, все решила голая сила, точнее даже представление о ее победоносности. Ее видимым воплощением стал большевизм; он-то и был лениво вытолкнут массой на пустующее место власти и государства.
В современной литературе (в связи с редкостным непониманием природы "красной смуты") случаются порой вещи сверхнелепые. Иные авторы, решив, что нет иных забот, кроме бесконечного "разоблачения" большевизма, тужатся устроить шумиху вокруг того факта, что масса делегатов II Всероссийского съезда Советов не составляло кворум от 2/3 числа присутствовавших на предыдущем съезде, как это было предусмотрено. Если так - съезд "нелегитимен". Та простая истина, что любая революция означает перерыв существующей законности, во внимание не принимается. Но, во-первых, с представительством делегатов на предыдущем съезде Советов, вопреки всем учебникам и энциклопедиям, была изрядная неразбериха; вероятно, потому ВЦИК 1-го созыва не решился поставить вопрос об отсутствии на II съезде необходимого кворума. Во-вторых, не учитывается тот факт, что многие местные Советы или их фракции игнорировали съезд - иные большевики считали его ненужным, их противники - заведомо про-большевистским, т. е. как бы не имеющим обязательной силы. В-третьих, некоторые национальные социалистические партии и организации, также не приславшие делегатов, полагали, что любой самодеятельный общероссийский орган после Демократического совещания уже ничего не решает. Наконец, и это, возможно, главное, на фоне всеобщих ожиданий приближающихся выборов в Учредительное собрание средоточием всеобщих ожиданий съезд Советов уже не мог стать.
В России всякий "судьбоносный" выбор предстает как некий магический акт, масса населения превращается при этом в сборище зевак - чаще апатичных. Никому не приходит в голову, что демократия - это постоянный референдум на всех уровнях.
Надо заметить, что "узурпаторы" распорядились легко доставшимся им престолом на редкость осторожно. Правительство было объявлено "временным" (т. е. существующим как бы ради Учредительного собрания) и "рабоче-крестьянским" (так легче было объявить кадетов партией врагов народа). Они назвали свой кабинет Советом народных комиссаров, сам Ленин стал во главе его - имидж анархиствующих разрушителей был отброшен. Большевики дали втянуть себя в переговоры осознании "однородного социалистического правительства" только для того, чтобы выиграть время. Наконец, страна была заполонена массой всевозможных декретов - власть обозначила себя, массы получили возможность делать то, что им хотелось.
Куда важнее вопрос о том, почему проходивший с 26 ноября по 10 декабря 1917 г. II Всероссийский крестьянский съезд (будучи более многочисленным, ничуть не менее радикальным, чем ставший "историческим" II Всероссийский съезд рабочих и солдатских Советов, собравший-таки к концу заседаний пресловутый кворум (25), т. е. легитимное представительство самого многочисленного социального слоя и даже большинства народа) даже не попробовал оттеснить "временный" большевистский СНК (не более легитимный чем свергнутое им правительство Керенского) от власти. Только ли дело в том, что одни делегаты съезда, как водилось, прибывали, другие разъезжались, а в конечном счете, благодаря левым эсерам, среди них произошел раскол? Абстрактно говоря, В.М. Чернов вполне мог перетянуть на свою сторону левых эсеров, ничуть не изменяя программным положениям своей партии и ожиданиям подавляющего большинства крестьянства (т. е. всего населения России). Очевидно, что воля эсеровского руководства была парализована ожиданиями Учредительного собрания.
Формально Октябрь отменил смертную казнь, но говорить в связи с этим о его "бескровном" характере - либо наивность, либо характерная для того времени аберрация зрения, обернувшаяся позднее наивным фальси-фикаторством. Понятно, что ни один хирург не любит "лишней" крови, но он понимает, что без нее не обойтись. По свидетельству Троцкого (возможно, это более поздняя инвектива), Ленин считал отказ от смертной казни нелепостью: "Как можно справиться со всеми врагами, обезоружив себя?" (26). Но дело было поначалу не в вооруженных контрреволюционерах. В послеоктябрьские дни поражает, как часто Ленин призывал "расстреливать на месте" спекулянтов, вероятно, понимая сколь важно упредить самосуд толпы. Другие об этом еще даже не задумывались.
Что касается низовых Советов, то, как показывает исследование Л.А. Обухова на Урале они оказались лишь фальшивым прикрытием чисто вооруженного самовластья большевиков и левых эсеров (27). По работам другого уральского историка прослеживается механика квазиинституционной трансформации власти: если "соглашательский" Совет нельзя было большевизировать изнутри, создавался "параллельный" ему истинно "советский" орган (на деле мини-хунта), который тут же призывал на подмогу красногвардейцев или "летучий отряд" матросов. Последние, запугав боязливых обывателей обысками, реквизициями, мародерством, а то и прицельной стрельбой, утверждали, наконец, "пролетарскую" власть (28). Нет оснований полагать, что в других частях российской глубинки ситуация была иной. В годы гражданской войны эта практика была отработана до совершенства: повсеместно от лица Советов выступали военизированные "ревкомы" (29).
При анализе институционных возможностей 1917 г., становится очевидным, что общая ситуация определялась тем, что происходило совсем на ином уровне - психологическом. Под углом зрения психологии масс и провоцирующих метаний власти уместно рассмотреть и значение собственно политических кризисов.
2. Природа кризисов властного начала
Ход политического противоборства в 1917 г. принято описывать через череду кризисов власти - начиная с апрельского. Истоки их обычно ищут в конфигурации власти, прежде всего противостоянии Временного правительства и Советов, а также межпартийной борьбы внутри и вне их. Это еще один предрассудок. Кризисы отражают на деле этапы разбухания революционной массы, которая каждый раз, даже отступая, вдохновлялась чувством гонимости.
Власть, не только в 1917 г., но и в первую половину 1918 г. находилась в своего рода расплавленном состоянии. Она считала себя временной до января 1918 г., т. е. признавала себя "неполноценной", хотя народ хотел видеть ее совсем другой. Кризисы поэтому уместнее оценивать сточки зрения готовности низов к насилию ради "своей" власти. Все кризисы можно рассматривать как череду нервных срывов "вверху" и "внизу". Примечательно, что все кризисы, несмотря на многомерность протекания, концентрировались вокруг одного вопроса - о мире. Масса требовала прекращения насилия извне (снятия синдрома преследования). Наконец, все кризисы - и не только в 1917 г. - заканчивались одним и тем же: народ заставлял считаться с тем, что он не желает воевать ни под какими лозунгами за пределами своей страны. Но это же могло означать, что он готовится к внутренней гражданской войне.
Из всех событий между Февралем и Октябрем обычно выделяют апрельский, июньский, июльский кризисы и корниловский "мятеж". Чаще они преподносятся как показатель своего рода ступенчатого разрушения власти. Наделе, в кризисах очень много странного и даже загадочного.
Считается, что апрельский кризис был спровоцирован нотой П.Н. Милюкова, вызвавшей острую реакцию Петроградского Совета, а затем и народных масс, выступивших против "буржуазного" правительства. На деле, конфликт по характеру протекания на улицах имел минимальное отношение к столкновению властных институтов. Самое впечатляющее в нем то, что, возникнув буквально на пустом месте, он вызвал к жизни совершенно неведомые политикам силы. Реакция на ноту Милюкова оказалась неожиданной и неадекватной, но обратили на это внимание отнюдь не отечественные исследователи.
Проблемы внешней политики после Февраля как бы ушли для его лидеров на задний план. И либералы, и социалисты, по-разному подходя к проблеме мира, полагали, что окончательная выработка его условий должна осуществиться за пределами, а не внутри страны. Народу предлагалось ждать: то ли военных успехов, то ли соглашения лидеров мифического "интернационального" социализма. Всякая постановка вопроса о сепаратном мире ассоциировалась с предательством национальных интересов, о которых вновь не спросили народа. Не случайно, вопросы внешней политики не были даже включены в соглашение Петроградского Совета и Временного правительства, хотя стороны прекрасно знали о несхожести позиций друг друга. 14 марта Совет принципиально осудил "захватнические устремления", но это не помешало 27 марта Временному правительству по согласованию с ним опубликовать "декларацию о целях войны", в которой расхождение позиций отмечалось как нечто естественное. Милюков после этого продолжал настаивать на праве России на проливы, а Совет, как ни в чем не бывало, поддержал правительственный "Заем свободы", средства от которого должны были пойти на продолжение все той же "захватнической" войны. Налицо абсурд взаимопрощенчества.
Ситуация резко изменилась после опубликования 20 апреля ноты
Милюкова о верности России союзническим обязательствам. Можно допустить, что лидеры Совета "обиделись" на министра, ни словом не обмолвившегося на сей раз об осуждении ими аннексий. Но в выработанном ночью с 20 на 21 апреля двусторонней согласительной комиссией компромиссном тексте дополнительной ноты вопрос об аннексиях вновь опускался. Тем не менее, новая нота была поддержана и Исполкомом, и Пленумом Совета, причем на последнем голосов против нее оказалось даже меньше, чем среди лидеров соглашательства.
Казалось, инцидент был исчерпан, но произошло неожиданное: параллельно кадетский ЦК провел экстренное заседание и призвал граждан выйти на улицы для поддержки Временного правительства. В результате, если 20 апреля рабочие демонстранты выставляли преимущественно социальные требования, для пущей убедительности подкрепляя их лозунгами отставки Милюкова и Гучкова, то на следующий день произошли столкновения между демонстрантами и контрдемонстрантами. Теперь те и другие горели желанием искоренить либо "буржуазию", либо анархию.
По иронии судьбы солдат вывел на улицу вольноопределяющийся Ф.Ф. Линде, член Исполкома Совета, человек неопределенных "левопатри-отических" убеждений и повышенной эмоциональности (30). В августе 1917 г., будучи комиссаром Юго-Западного фронта, он был убит солдатами (31). Хотя имеются сведения, что большевики пытались заручиться поддержкой кронштадтских матросов (32), сомнительно, чтобы стычки демонстрантов, в результате которых погибли три человека (33), ими готовились. Обычно в таких ситуациях выстрелы раздаются как бы сами собой: у людей не выдерживают нервы.
Происшедшее не означало, что хкалация вражды приняла необратимый характер. Демонстранты послушно последовали команде Совета о запрещении на два дня уличных шествий. Кризис был направлен в переговорное русло. Более того, ранее непримиримые к ими же поставленной у власти буржуазии меньшевики сделали крутой разворот, а сам лидер "цим-мервальдистов" И.Г. Церетели стал министром в 1-м коалиционном правительстве (34).
Ситуацию нельзя рассматривать как уступку со стороны "соглашателей", пребывавших в искреннем убеждении, что кризис завершился победой демократии. Обывательская публика, со своей стороны, уверовала что именно совместная деятельность Совета и Временного правительства может довести страну до военной победы и остановить "анархию" (35). Массы, в свою очередь, думали лишь об единении власти как таковой, полагая, что это достижимо путем приближения к ней представителей Совета. Политики не уловили скрытого традиционалистского смысла ожидаемого массами движения к миру.
Между тем, важнейшим, хотя и побочным итогом кризиса стало событие, не столь заметное для общественности. За время недолгого пребывания в столице Ленин не успел (да и скорее всего не смог бы) навязать большевикам свою фантастическую линию борьбы за "перерастание буржуазно-демократической революции в социалистическую" с помощью обновленных Советов, стремящихся к мировой революции. Теперь же, на первой волне послефевральской смуты произошло резкое возвышение Ленина - пока внутрипартийное. Сначала на конференции петроградских большевиков, а затем на апрельской общероссийской конференции ему удалось внедрить в их умы свои "Апрельские тезисы". Без кризиса тезисы скорее всего остались бы забытыми, уступив со временем место какому-нибудь другому экстремистскому ленинскому документу. На конференции Ленину все еще противостояли многие видные большевики; теперь они не смогли, однако, повести за собой присутствующих, почувствовавших, что ленинские доводы подкрепляет народная стихия. Характерно и другое: умеренные большевики (особенно Л.Б. Каменев и А.И. Рыков) недоумевали, какие практические шаги вытекают из установки на социалистическую революцию, чему учить в связи с этим массы (36). Ленин, между тем, делал ставку на провоцирование смуты любым путем (разумеется, не заявляя об этом пока откровенно), набираясь опыта у бунтующей массы. Это по-своему понял Сталин, моментально, как нечто совершенно естественное, сделавший поворот на 180 ° и даже высмеявший им же самим недавно поддерживаемый лозунг контроля над Временным правительством (37). Итак, первый же кризис показал, что нестабильность власти вызывает к жизни неведомые политикам силы.
Вероятно, после апрельского кризиса и произошел тот внешне малозаметный перелом в общественном настроении, который облегчил победу большевиков. "Умные люди со всех сторон судачат, что пришел конец России, где-то демонстрации за Михаила (Романова - В.Б.), все эти темные, злые слухи как змеи, по ночам... готовы задушить свободу... Что это за несчастный народ такой природно коммунистический, что у него в крови нет чувства собственности, и, прежде всего, собственности на отечество, вечно витающий в какой-то мечте!?" (38). Но были и другие высказывания, сделанные в частной переписке еще до знаменитой антивоенной демонстрации 18 июня. "Я думаю он (Ленин - В.Б.) ждет... нового и более острого кризиса власти (которому... рад и содействовать)..., - писал человек пока еще демократической ориентации. - ...Если развитие пойдет у нас таким темпом, то Ленин еще окажется нашей последней ставкой. У него не окажется серьезной идейной оппозиции слева, и он не будет стесняться в средствах, будет терроризировать... - ну, а там - или общеевропейская революция, или события уберут Ленина со сцены..." (39). Этот прогноз состоялся наполовину: Ленин удержался у власти, благодаря отказу от непосредственной революционной войны ради сохранения плацдарма мировой революции.
Следующий кризис принято связывать с грандиозной антивоенной демонстрацией 18 июня. На деле, никаких потрясений во власти тогда не произошло. Речь может идти об июньско-июльском кризисе, в развертывании которого события июня сыграли роль пробного шара, торопливо и неудачно запущенного большевиками.
3 июня открылся I Всероссийский съезд рабочих и солдатских депутатов (продолжался до 24 июня) - событие куда более масштабное, чем знаменитый II съезд, провозгласивший переход всей полноты власти "к Советам". Это был апофеоз послефевральской показухи.
Формально предстояло всего лишь одобрить политику ВЦИК, в основе которой лежала более чем странная идея: коалиция с той самой "буржуазией", которая и не думала признавать лозунг "мир без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов". Политический исход съезда был предрешен ее составом, в сущности он стал многодневной говорильней на манер то ли "боярской думы", то ли сельского схода. Под покровом показного единения шла подготовка наступления на фронте: оно должно было показать, что власть способна отстаивать "завоевания революции".
Состав съезда примечателен: считалось, что присутствуют 1090 делегатов (в действительности их было больше), из них 822 - с решающим голосом. 777 из них заявили о своей партийности: 285 эсеров, 248 меньшевиков, 105 большевиков, 73 внефракционных социалиста, ряд мелких фракций - от трудовиков до анархистов. Считалось, что за ними стоят 8,15 млн. солдат, 5,1 млн. рабочих, 4,24 млн. крестьян. Преобладали крестьяне, не желавшие воевать, а тем временем большевики, призывавшие объявить войну войне, оставались в меньшинстве. Можно только догадываться, до какой степени это могло обозлить Ленина, нацеленного на развитие своего апрельского успеха.
Вероятно, в связи с этим большевики решили превратить готовящееся 10 июня оборонческое шествие в манифестацию антивоенных устремлений масс. Демонстрация из-за опасений беспорядков была ВЦИКом отменена, затем перенесена на неделю. 18 июня большевикам все-таки удалось взять реванш: 500-тысячная манифестация прошла под их (своевременно заготовленными в виде плакатов) антивоенными и антибуржуазными лозунгами (вплоть до "Долой 10 министров-капиталистов!"). Большевистские верхи охватила эйфория, а затем озлобление: в тот же день началось наступление на фронте. Поскольку провал его стал очень скоро заметен, 3 июля кадетские министры вышли из коалиционного кабинета под предлогом несогласия с недопустимыми уступками, якобы сделанными их левыми коллегами Центральной Раде.
Ход событий и на сей раз не мог прогнозироваться политиками. По мнению американского исследователя А. Рабиновича, июльское выступление было предопределено задолго до 3 июля, его эпицентром стал 1-й пулеметный полк, солдат которого съезд Советов накануне своего закрытия, словно в издевку призвал к отправке на фронт (40). Стихийная настроенность солдат на свержение нынешнего Временного правительства (а равно и любых других властителей, намеренных вести войну) была столь велика, что большевики колебались: то ли возглавить выступление (что было рискованно), то ли попытаться сдержать массы и предотвратить преждевременный взрыв (что становилось все труднее) (41). Считается, что военные руководители большевиков разошлись при этом с политическими. В сущности у них не осталось выбора: отказавшись от выступления, они отдавали инициативу анархистам, убежденным, что "все организует улица" (42). При этом даже анархисты выглядели бледно на фоне самих пулеметчиков, рассчитывавших, что большим количеством автоматического вооружения удастся устрашить всех. Представители пулеметчиков рассеялись по городу, подстрекая солдат других частей к выступлению (поддержали их немногие солдаты). Выяснилось, что подключиться к ним готовы до 10 тыс. матросов и даже до 30 тыс. (цифра скорее всего завышена) рабочих Путиловского завода (43).
Солдатское восстание едва не наложилось на продовольственный бунт. 2 июля в главной продовольственной лавке Выборгского района разразился скандал: хозяин сбывал тухлое мясо. Ситуация могла обернуться самосудом. Рабочие ограничились тем, что лавочника избили, а затем провели по улицам, периодически лупцуя кусками тухлятины (44). Солдаты оказались не одиноки в своем взвинченном недовольстве. Июльский кризис был производным от целого ряда слагаемых. Вероятно, свою роль сыграл провокационный слух, что на фронте были расстреляны двое дезертиров, а в отместку столичные "гренадеры схватились за оружие и вышли на улицу". Впрочем, особой решимости демонстранты не выказывали: порой они разбегались от случайных выстрелов (45), говорили о том, что многих разъяренные матросы и пулеметчики принуждали идти сними.
Учитывая это, стоит согласиться с мнением, что рядовые большевики также оказали давление на свое руководство, сделавшее нерешительный выбор в пользу выступления (46). Когда в настроениях масс наметился спад, военная организация большевиков тут же сделала заявление, что выступление произошло стихийно (47). Все это очень напоминает общинный стиль выступлений.
В свое время советские историки извели немало чернил, уверяя, что большевики возглавили всего лишь "мирную" демонстрацию рабочих и солдат, которая была сознательно "расстреляна" правительством по сценарию "кровавого воскресения". Несомненно, демонстранты готовы были довольствоваться тактикой "мирного устрашения" власти. Но, как водится, не обошлось без провокации. Сильная перестрелка с убитыми и ранеными возникла вечером 3 июля. Но и это не переросло во всеобщую бойню: часть солдату Таврического дворца почти всю ночь безуспешно пыталась уговорить лидеров Совета взять власть в свои руки (48). Еще более решительно они возобновили свои попытки на следующий день. Тогда и произошел случай: В.М. Чернов, пытавшийся урезонить толпу, услышал в ответ слова рабочего: "Принимай власть, сукин сын, коли дают!". Отказавшийся от такой чести "селянский министр" был арестован. Спас его от расправы не кто иной, как Л.Д. Троцкий. Но и последнему, похоже, помогло то, что матросы знали его по пылким речам, а потому и согласились отпустить Чернова (49). В сущности, по происшедшему можно моделировать все дальнейшее течение смуты.
Судя по всему, 5 июля бунт выдохся бы сам, независимо от газетных обличений Ленина в связях с германским генеральным штабом и вялых репрессивных акций правительства. У русского бунта своя логика: цель его - демонстрация желаемого наличной власти. Кризис показал, что массы, по крайней мере петроградские, склонны были поддержать любую власть, которая пойдет им навстречу. Стало также ясно, что они будут соглашаться на компромисс, пока не лишатся надежды.
Подавление июльского бунта не обнаружило особого стремления власти к расправам в столице: политикам казалось важнее разобраться сперва с новым кабинетом. Умеренным социалистам срочно требовалось найти замену кадетам, дабы удовлетворить непременное желание видеть у власти "буржуазию". К тому же росло недовольство лидерами Совета со стороны интеллигенции. Некая учительница Н. Юзефович проклинала их за неспособность дать мир. "Кроме проклятья ничего вам не найдешь за весь тот ужас, который вы внесли в нашу землю, за всю ту злобу к себе, которую вы породили в моей душе, за всю свою жизнь злобы ни к кому, кроме самодержавия не питавшей...", - писала она, заканчивая выражением надежды, что "скоро придет ангел мира в нашу истерзанную вами землю и вы, посрамленные, исчезнете в том болоте, из которого вынырнули теперь!" (50). Налицо психоз упования на чудо возмездия.
В такой атмосфере правительство, вероятно, рассчитывало на показательный суд; похоже, это устраивало всех, включая большевиков. К применению крайних репрессивных мер мало кто был готов. Лишь из офицерской среды прозвучали отдельные жесткие призывы. Состоявшееся 14 июля собрание "офицеров, врачей и чиновников Петрограда и окрестностей" потребовало создания "твердой, патриотической власти; прекращения растлевающего влияния тыла на армию". "Изменников" предлагалось перевешать на телеграфных столбах, стране в целом рекомендовалась "хирургическая операция". Примечательно, что Временное правительство сравнивалось с "комбинацией из трех пальцев", а политические партии - с "ресторанами I, II и III разрядов". Всех политиков рекомендовалось "обуздать" (51). Но это были лишь эмоции пока не столь многих людей.
Кризис породил всеобщую растерянность - и среди кадетов, и среди умеренных социалистов, и в массах, и даже среди большевиков. Ленин счел за благо сбежать, при этом он то порывался отдать себя в руки правосудию, то безуспешно призывал к немедленному "организованному" выступлению против правительства. Даже Троцкий, у которого было красивое алиби в виде "спасенного" им Чернова, отнюдь не спешил в тюрьму, где все же оказался. "Прояснить" ситуацию могли лишь неловкие действия власти. Корниловское выступление было как раз из тех событий, которые приобретали для власти все более необратимо губительный характер.
Неподготовленность корниловского движения на Петроград, не говоря уже о плане действий войск в столице, столь разительна, что впору говорить о самоубийстве контрреволюции. Последнее в сущности и символизировал выстрел генерала Крымова, который (по странному ли стечению обстоятельств?) незадолго до похода на столицу в частной беседе на вопрос "Что делать в случае неудачи?" ответил: "Умирать!"(52). Оценивая шансы Корнилова, некоторые кивают на "Союз офицеров армии и флота" - вроде бы многочисленную, пусть аполитичную организацию. Но куда годился этот союз, если из обещанной ему торгово-промышленным комитетом миллионной суммы он получил только 100 тыс. рублей, которые, как говаривали злые языки, исчезли после провала мятежа вместе с их держателем (53)? Силы контрреволюции никогда не умеют сплотиться быстро.
В отличие от Керенского, Корнилов обладал рядом качеств, привлекательных в условиях, когда смута начинала надоедать. Генерал зарекомендовал себя безусловно преданным революции (после Февраля он возглавил "революционные войска" Петрограда, да еще арестовал императрицу в "гнезде измены" - Царском селе), имел репутацию храбрейшего человека, способного на самопожертвование (история бегства из плена, всячески афишируемые патриотической печатью), был известен готовностью сотрудничать с общественностью, включая солдатские комитеты и национальные организации. Ставить его в один ряд с "царскими генералами", нет оснований. Вместе с тем, думать, что Корнилов становился объектом культового обожания (54), следует с большой осторожностью. Отношение к властному началу на Руси всегда амбивалентно. Образ "генерала на белом коне" не только притягивал, но и пугал интеллигенцию; это было чревато резким поворотом общественности против Корнилова в случае его неудачи. Так и случилось.
Вопреки элементам нарождающейся харизмы, генерал все же оставался исполнителем (неслучайно он оценивался властью по критерию преданности), а никак не самостоятельным политическим стратегом. Иллюзию последнего мог создать военный успех - в частности, в июньско-июльском наступлении. Произошло обратное. Корнилов погиб весной 1918 г. при безнадежно-отчаянном штурме Екатеринодара. Поражает жуткая картина глумления над его специально разысканным трупом. Толпа на клочки изорвала одежду покойного, а затем в течение двух часов рубила тело шашками, кидала в него камнями, плевала покойнику в лицо. Обезображенный труп был сожжен на городской бойне (55). Сомнительно, что человек, возбуждавший ранее хотя бы часть такой ненависти, мог в августе 1917 г. рассчитывать на успех.
Победа Корнилова, в любом случае, задач полномасштабной военной диктатуры освоить бы не смогла. А между тем, любые резкие попытки подпереть властную систему со стороны (именно к этому наивно стремился Корнилов) оборачивались падением ее авторитета. В такой атмосфере из мнимого противостояния Керенский-Корнилов родилась "третья сила" - на сей раз социальная, а не политическая-массовый большевизм. Революция и контрреволюция не могут не подпитывать друг друга; происходит это через политические психозы.
Советские историки потратили немало сил на доказательство реальности "второй корниловщины", которой в свое время пугали народ большевики. Разумеется, в организационно-репрессивном плане возможности контрреволюции были тогда невелики. Иное дело - "корниловщина в сознании", которой оказалась подвержена обывательская масса городов. Столичные бульварные газеты, иной раз работающие "под большевиков", пытались всячески обелить Корнилова. Не менее заметными стали публичные заявления отдельных поправевших либералов о том, что Корнилов - "честное имя". Но вот письмо неизвестной женщины, адресованное Н.С. Чхеидзе, где говорится следующее: "Я... готова взорвать Вас, пойти с кадетами, с Корниловым, с самим чертом, только бы, наконец, можно было сказать, что... сегодня не будет резни и убийств, не будет серый хам издеваться над чувствами и человеческим достоинством интеллигента, в том числе и офицеров, среди которых так много пострадавших при Николае студентов и просто интеллигентов..." (56). Понятно, что подобные вопли души формально ничего не решали, но растущее их обилие отрезало путь к национальному примирению.
Сложившуюся ситуацию Ленин характеризовал как "общенациональный кризис", связанный с активизацией масс, хозяйственной разрухой и ослаблением властного начала. Сходным образом Р. Пайпс полагает, что "в сентябре и октябре Россия, лишенная управления, плыла, что называется, без руля и без ветрил" (57). В первом случае представление об общенациональном кризисе потребовалось для того, чтобы доказать необходимость вооруженного свержения "буржуазной" власти, во втором - сходная характеристика понадобилась, чтобы лишний раз заклеймить заговорщическую деятельность большевиков. Пожалуй, ни в одном вопросе коммунистическая и антикоммунистическая историография не сошлись столь близко. Для мифологизированного сознания это обычно.
На деле, если анализировать происходившее под углом зрения пресловутого заговора, то придется признать, что история не знает примеров более головотяпского его осуществления. Протоколы VI съезда большевистской партии (26 июля - 3 августа 1917 г.) обнаруживают всего лишь состояние смятенного недоумения присутствующих. Если, Ленин и вправду засыпал съезд призывами к немедленной подготовке восстания (58), то его резолюции лишь нудно повторяли общую мысль о "полной ликвидации диктатуры контрреволюционной буржуазии" и завоевании пролетариатом государственной власти (59). Конечно, если исходить из идеи заговора, то резонно предположить, что говорилось одно, а подразумевалось совсем другое. Выступления делегатов обнаруживают, однако, лишь следы привычной рутинной деятельности по "революционизированию" масс. В лучшем случае, съезд плелся в хвосте беспочвенных ленинских предложений.
По иронии или намеку судьбы руководящая роль на съезде досталась Сталину, к чему тот был совершенно не готов. Трудно сказать, что творилось в мозгах будущего диктатора, но в данный момент он, более чем скептически оцениваемый делегатами, тщетно пытался приспособить свою манеру вечно выжидающего человека к силовому революционаризму. Его пустые высказывания ["война продолжается, экономическая разруха растет, революция продолжается, получая все более социалистический характер", "когда мы получим власть в свои руки, сорганизовать ее... сумеем" или "именно Россия явится страной, прилагающей путь к социализму" (60)], представляют собой сочетание стандартных вульгарно-детерминистических представлений с характерными "оговорками по Фрейду" относительно будущей власти в "одной, отдельно взятой стране". Делегатов, больше надеявшихся на пришествие мировой революции, откровенно раздражали попытки выдать эту абракадабру за "марксизм творческий" и призвать "откинуть отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь" (61). Резким диссонансом на этом фоне выглядит вполне здравая резолюция об экономическом положении, где во главу угла ставилась организация "правильного обмена между городом и деревней, опирающаяся на кооперативы и продовольственные комитеты" и т. д. (62). Под этими словами подписался бы любой, обычно сочувствующий правым эсерам, средний кооператор.
Если интеллектуальную атмосферу съезда можно сравнить с кашей в голове, то психологически делегаты были подобны сельскому сходу, бестолково переминающемуся с ноги на ногу в ожидании подхода авторитетного начальства. 134 участника съезда на выборах в ЦК наиболее уверенно проголосовали за Ленина, Зиновьева, Троцкого и Каменева (133, 132, 131,131 голосов соответственно) - людей весьма несхожих между собой, но непременно числившихся либо в бегах, либо за решеткой. Этот съезд ничего не решал и не мог решить.
Малоспособными на осмысленные шаги осенью 1917 г. выглядят на этом фоне и квазидиктатор Керенский, фактически подменивший собой правительство, и главный "заговорщик" Ленин, который при всем желании не мог ничем руководить, находясь в Гельсингфорсе, и даже прибыв в Петроград незнамо какого числа рокового месяца октября. (Ленин, впрочем, никогда сам не руководил, он давал указания - чаще ставящие в тупик, а потому исполняемые с нерассуждающей торопливостью). Любопытен и по-своему символичен своеобразный карнавал переодеваний, связанный с именами этих двух, якобы решавших судьбу России, людей. Ленин явился в Петроград бритым, в парике, с подложными документами, порой прикидываясь пьяным и забинтовывая якобы от зубной боли щеку. Керенскому молва и вовсе приписала переодевание в женское платье, хотя, на деле, уезжая из Зимнего дворца на глазах у как бы осаждающих его солдат, матросов, красногвардейцев, он всего лишь нацепил на едва отыскавшийся автомобиль флажок американского посольства. Позднее Керенскому, действительно, доводилось переодеваться в матросскую (!) форму; вынужденная мимикрия вождей Февраля и Октября может служить иллюстрацией к тому, что не они управляли массой, а хаос событий тащил их неведомо куда, вынуждая менять обличье.
Корниловские события, как известно, привели к радикализации Петроградского и Московского Советов. Ленин повел себя странно. Узнав о "большевизации" столимных Советов, он вдруг заговорил о "компромиссах", как бы по-прежнему нацеленных на мирное вытеснение меньшевиков и эсеров с горизонтов власти; почувствовав, что на Демократическом совещании "соглашателям" удастся настоять на все той же коалиции с "буржуазией", он вновь начал твердить о том, что большевики должны взять государственную власть (63). Некоторые осторожные большевики сознавали, что им приходится блефовать: в случае победы они не смогут дать ни хлеба, ни мира (64). Ленин об этом даже не задумывался - идея сорвать банк подавила все остальное.
Вся тактика Ленина, которую авторы типа Р. Пайпса возводят в ранг шедевра коммуно-фашистского макиавеллизма, на деле отражала смятение человека, панически опасающегося (еще с 1916 г.), что существующая власть заключит сепаратный или иной мир и оставит партию мировой революции не у дел. К этому добавлялись поистине параноидальные страхи, навеянные слухами о том, что Временное правительство готовит сдачу Питера немцам, а потому готовится к переезду в Москву - естественно переросшие в убеждающую убежденность. (Увы, не Керенскому, а самому Ленину пришлось тайно переносить столицу; в условиях войны любая власть вынуждена думать о сохранении имперского центра, что и подтвердили сходные колебания Сталина в 1941 г.)
Независимо от реальности "общенационального кризиса", к осени 1917 г. надлом общественного сознания был налицо. Корниловская встряска в верхах заставила общественность панически взглянуть на происходящее. Газеты усматривали симптомы решающего поворота событий в том, что в Киеве, Таганроге, Хвалынске, Астрахани, Костроме, Одессе люди считали теперь виновниками разрухи "обманщиков" - социалистов, реагируя на происходящее ростом антисемитизма (65). В Орле в сентябре были расклеены воззвания "общества коричневой руки" с призывом к еврейскому погрому. 'Ташкентский мятеж, гомельские беспорядки, беспорядки в Орле, Тамбове, Орше,... самосуды над судами - здесь все переплелось в какой-то запутанный клубок, - констатировала известная правосоциалистическая газета... - Идейные лозунги крайнего революционаризма туго сплетаются с лозунгами, начертанными на стенах города коричневой рукой". Суть происходящего инстинктивно понимали, помешать ему не могли. У всех возникал вопрос: "Где же моральный авторитет власти, о голову которой может каждый недовольный разбивать графин?" (66).
Власть, со своей стороны, предприняла ряд шагов, призванных обозначить себя и имитировать сохранение связи с народом на фоне нестерпимо затянувшегося ожидания Учредительного собрания. По решению Демократического совещания был создан Временный Совет Российской республики, тут же получивший нелепейший, но всерьез воспринимаемый ярлык - Предпарламент. (Этот безвластный орган тихо дрейфовал влево, склоняясь к скорейшей передаче земли крестьянам, и признанию, что Россия продолжать войну не может). Но, пожалуй, для психологии "зависания" власти более показательны некоторые высказывания (возможно, апокрифичные) Керенского. Большевистского выступления ждали все, не задаваясь вопросом о его готовности; Керенский всем своим видом подчеркивал, что ему это на руку как шанс раздавить большевиков и установить порядок.
Он был убежден, что стоящие за ним военные силы велики, возможности большевиков - ничтожны. Массы, напротив, видели соотношение сил совсем иначе. Один из рядовых большевиков - делегатов II съезда Советов 22 октября невольно оказался в толпе, собравшейся на запрещенный правительством, но все же состоявшийся крестный ход. 'Там не было рабочих -это была самая обыкновенная обывательская публика: мещане, старушки, всякого рода интеллигенция, - делился он вынесенными впечатлениями. Настроение было определенно против правительства, - правда, оно окрашивалось в религиозный оттенок, но характерно, что даже в обывательских кругах не было поддержки Временному правительству" (67). Возможно, эсхатологические настроения в обывательской среде в это время действительно усилились. На этом фоне события вокруг ожидаемого съезда Советов можно рассматривать как апофеоз политической шизофрении, обусловленной предчувствием неизбежности насилия.
Выступления большевиков ждали даже те, кто их ненавидел. Полагали, что их победа станет лучшим средством пропаганды против них. "Сегодня понедельник - день сенсационных слухов: выступают большевики, подступает немец, бежит армию, [остались] без хлеба..., - флегматично отмечал отнюдь не поклонник Ленина. - И хуже всего, что все это почти действительность, что ничем уже не удивишь... Думаю, что если бы они (большевики - В.Б.) серьезно захотели захватить власть, им не нужно было бы готовиться к восстанию - серьезного сопротивления они бы не встретили (во имя чего стали бы защищать нынешнее правительство широкие массы?)... Думаю также, что при их диктатуре стало бы не хуже, а кое в чем даже лучше, чем сейчас... В городах они смогут хоть отчасти осуществить диктатуру - во всей стране доведут до последних пределов анархию и полетят - хорошо, если не вместе со страной - бездну. Если бы знать, что страна сохранится, этот опыт был бы даже желателен" (68). Получалось, что даже люди весьма проницательные не понимали до конца природы российского властвования.
Атмосфера на II Съезде Советов стороннему человеку казалась странноватой: "Поражало одно: для верующих ведь свершилось событие мировой важности, происходил ведь неслыханный переворот, крушение старого мира и рождение нового; и вот никакого подлинного энтузиазма и глубокой серьезности - так, обыкновенный митинг... Минутами, особенно к концу, когда одолевала усталость, даже хотелось поверить... в чудо - [но] не заражала вера других, в первый раз за время революции не заразило пение похоронного марша..." (69).
Невероятно, но на съезде, с которого началась "эпоха социализма" в России, не свершилось ничего социалистического. Большевики просто дозволили крестьянам доделить землю, а солдатам дали понять, что зимовать в окопах необязательно. Более того, они дали гарантию, что в срок проведут выборы в Учредительное собрание (иного им не оставалось).
Из двух знаменитых декретов съезда, самолично написанных Лениным, один был воспроизведением собранных эсерами крестьянских наказов о земле, где говорилось о ее "социализации", т. е. переход под контроль крестьянских общин (которым, вместе с тем, предлагалось как-то ужиться с подворным землевладением). Другой декрет был не законодательным актом, а то ли призывом, то ли пожеланием превращения "войны империалистической в войну гражданскую" (мировую), что могло быть истолковано массами по-своему. Так кто же диктовал решения II Всероссийского съезда Советов? Народ на улицах или Ленин в Смольном? Аналогия со знаменитым Приказом № 1 напрашивается сама собой.
Самое поразительное, что на второй день работы съезда, когда Временное правительство частично оказалось в Петропавловской крепости, частично "в изгнании", оставшиеся делегаты практически единогласно простым поднятием рук, как на митинге, проголосовали за все подряд. Между тем, даже из большевистских анкет съезда, беззаботно опубликованных через 11 лет, но в 30-е годы запрятанных в спецхраны, видно, что лишь 75% прямо поддержали лозунг "Вся власть Советам!". 13% большевиков устраивал девиз "Вся власть демократии!", не говоря уже о тех 9%, которые все еще считали, что власть должна быть коалиционной (70), Победившие "заговорщики" обнаружили свои странности. Создав "однопартийное" (этот абсурдный неологизм был введен советскими обществоведами в некую философскую категорию) правительство, названное также Временным, но рабоче-крестьянским, они почему-то поставили его под контроль нового "двухпартийного" ВЦИКа Советов, тем самым формально подтвердив, что власть принадлежит Советам, из которых осталось лишь изгнать "соглашателей".
Большевики отнюдь не стали разрушать старую управленческую машину, а просто направили - словно по примеру Временного комитета Государственной думы - в соответствующие ведомства своих комиссаров. И хотя большая часть служащих столиц забастовала (71), один из лидеров либералов изумился, что после победы большевиков в Москве (а она оказалась кровавой - даже с артиллерийским обстрелом Кремля) у них оказалось "столько исполнителей и столько перешло к ним" (72).
Театр политического абсурда на этом не закончился. Невероятно, но факт: большевики ухитрились поводить занос знаменитый Викжель - Исполком Всероссийского союза железнодорожников (73), который мог парализовать любую власть в стране. Лидеры железнодорожников заколебались перед соблазном превращения в коллективного министра; левых эсеров на время удалось приручить, несмотря на то, что приняв участие в разгоне Учредительного собрания, они ухитрялись косить в сторону В.М. Чернова. Делегатов съездов Советов крестьянских депутатов одурачили непонятно как (74). Позднее М.А. Спиридоновой осталось только признаться: "Нашей преступной ошибкой явилось то, что мы распустили слюни, поверили большевикам и согласились обезглавить крестьянство, распустили отдельный Исполнительный] Ком[итет] Сов[етов] Крестьянских] Депутатов". "Как у меня тогда болело сердце, - писала эта, пожалуй, самая известная террористка в России, - а все же согласилась" (75). Спрашивается, почему?
Народ, продолжающий ждать "чуда" власти, перестал верить, что любые политические пертурбации в высших ее эшелонах что-то могут изменить в уже случившемся. Учитывая такое отношение к политике со стороны низов, прикидывая, что партийные лидеры будут ждать Учредительного собрания, как второго пришествия, большевики обставили процесс утверждения собственной государственности лишь минимумом юридических формальностей -достаточных, дабы поставить в тупик поклонников буквы демократии. Все это облегчилось тем, что кадеты были объявлены партией "врагов народа".
Оказалось, что большевики действуют вполне точно. Некоторые социалистические газеты еще в конце ноября высказывали уверенность, что они непременно разгонят Учредительное собрание, а потому следует организовать масштабный бойкот их власти по примеру чиновничества (76) -это напоминало бодрячество кролика накануне встречи с удавом. Но большинство поклонников демократии пребывали в гипнотической надежде на чудо. "...Мы до конца не понимали, что всякое небольшевистское Учредительное собрание абсолютно обречено, у нас еще оставался "предрассудок", что вот это "мистическое" Учредительное собрание соберется и что-то такое сделает властное и решительное, - признавал гимназист-кадет. - Нам совсем не было известно тогда, что на верхах партии (кадетской - В.Б.) смотрели на всю эту трагикомедию совершенно безнадежно. Считали, что речь идет... о жертве, оправданной не столько политическими соображениями, сколько общими морально-общественными: ...появиться "перед народом" еще раз в эту трагическую минуту, скорее в качестве живого упрека, чем чего-либо иного" (77)
В посткоммунистическое время, пожалуй, больше всего копий было сломано в дискуссиях о несчастной судьбе российской конституанты. Забывалось, что Учредительное собрание выглядело неуместно бледно-розовым на фоне все более краснеющей смуты. Некоторые правые не случайно встретили известие о его разгоне со злорадством: "Воистину, эти ничтожества (эсеры - В.Б.) во главе с Витей (В.М. Черновым - В.Б.) стоили лишь хорошего пинка матросского копыта... Эта позорная трусость с.-р., это из кожи вон старание показать, что мы, мол, тоже революционеры (ведь они, сукины дети, стоя пели "Интернационал"!...)... Но подлее всего, конечно, отношение к демонстрации: уже тогда партия "бомбы и револьвера" во внезапном припадке "непротивления злу" решила организовать безоружную демонстрацию... Гг. лидеры и "избранники народа" во главе с Витей обошли опасное место стороной, в демонстрации не участвовали и не явились в Таврический дворец другим путем". Подходя к зданию дворца, Чернов "сиял, как солнце" и лишь услышав пулеметные выстрелы остановился, поднял руку и вскричал: "Что они делают!", чтобы тут же скрыться за дверью (78). Все давно ненавидели слабость, теперь радовало проявление любой силы.
В выборах в Учредительное собрание участвовало около 50 партий, всего же фигурировало около 220 избирательных списков (79). Одно это составляло нелепость: повсюду на общенациональных выборах люди голосуют за "большие" партии, в 1917 г. многочисленные "мещанские" списки уровня губернских городов не имели шансов на успех. Бульварная пресса потешалась над всеми партиями. "Нет партий, не замаранных кровью, - писала московская прокорниловская газета "Сигнал" 18 ноября. - Нет партий, не замаранных грязью". В последнем почему-то больше всех подозревались эсеры, хотя газета имела обыкновение чаще поносить "сумасшедшего Ленина", требуя его медицинского освидетельствования, и пестуемых им "молодцев Вильгельма". Тем не менее, люди двинулись на выборы достаточно активно: в целом по стране на участки пришло около 60% избирателей (80). Такая цифра сложилась, впрочем, в силу того, что крестьяне голосовали по общинной привычке - скопом, без исключений и "как все".
Партии основательно готовились к выборам. По 74 гражданским избирательным округам (без фронтов и флотов) было заявлено 4753 претендента (одно имя могло фигурировать не более, чем в пяти списках). Из них было 642 кадета, 427 народных социалистов, 596 меньшевиков, 225 эсеров, 513 эсеров совместно с представителями крестьянских Советов, 238 национальных социалистов, 589 большевиков. Социалисты составляли 60% всех кандидатов, правые -11,7% (81). Результаты выборов явно не соответствовали списочным притязаниям: из 765 выявленных депутатов (всего ожидалось 820, что делало конституанту, а затем и постоянно действующий парламент заведомо неработоспособными) было избрано 15 кадетов, 2 народных социалиста, 15 меньшевиков, 342 эсера (45%), 78 украинских эсеров (10,2%), 12 украинских социал-демократов, 94 автономиста (от различных национальных списков) (12,3%), 181 большевик (23,7%). Кроме того, было выбрано 17 казаков, 8 представителей крестьянских Советов, 1 человек от христиан (82). Процент "попаданий" выявить легко. Получилось, что составители "самого совершенного" избирательного закона (это были преимущественно кадеты, возглавляемые Ф.Ф. Кокошкиным, убитым в больнице матросами ровно через сутки после разгона Учредительного собрания) славно поработали против самих себя.
Именно либералы, тем не менее, составили главную конкуренцию большевикам в крупных городах: в Петрограде они получили 26,2% всех поданных голосов (большевики 45%), в Москве - 34,2% (большевики 48,1%) (83). Получалось, что две самые мощные фракции - эсеров (на их позициях стояло не менее 450 депутатов) (84) и большевики - выиграли соответственно за счет крестьянства, с одной стороны, городских рабочих, солдат тыловых гарнизонов и армии - с другой. "Самый демократичный" избирательный закон дал бесспорное преимущество традиционалистским низам, маргиналам и молодежи: средний возраст членов эсеровской фракции составлял 37,5 лет, большевистской - 34 года, кадетов - 51 год (85). Сторонники буквы демократии, вздумавшие оседлать "анархию" невиданным на Руси правовым путем, наделе навязали России муки "социалистического выбора". И в этом в период смуты не бывает ничего необычного.
Сопоставление электората с массой приветственных телеграмм, поступивших в адрес "Хозяина Земли Русской" с 27 ноября по 3 декабря, производит еще более странное впечатление. Разумеется, ни их контент-анализ, ни численное сопоставление требований и приветствий не дадут оснований для далеко идущих обобщений - адресовались в конституанту не самые безграмотные люди. Получается, что, протестуя против захвата власти большевиками, угрожая забастовками, люди, вместе с тем, указывали на необходимость закрепления "завоеваний революции" - мира, земли, федеративного устройства страны. Очень многие обращались к конституанте как к "последней надежде" (86).
Протокол единственного заседания Учредительного собрания производит впечатление сцены в бедламе, хотя текст не отразил картин передергивания затворов и демонстративного прицеливания в небольшевистских ораторов солдатами и матросами с хоров для публики.
В зале заседаний бывшей Государственной думы всякое случалось -в том числе и перебранка. Однако, такого заряда взаимной ненависти, выливавшейся в площадное переругивание большевиков с эсерами, хамского свиста и животного гогота Таврический дворец не видел никогда. Невероятно, что в таких условиях В.М. Чернов, избранный председателем и, похоже, ощущавший себя премьером, в длиннейшей и сладчайшей речи ухитрился, как ни в чем не бывало, произнести: "Эта наглядно проявившаяся "воля к социализму", тяга к социализму широких масс России есть также событие небывалое в истории, и позвольте мне надеяться, что Учредительное собрание не замедлит в ближайших своих заседаниях рассмотреть вопрос о том, чтобы совещания великого социалистического "предконгресса мира" начались по инициативе государственного органа единственной верховной власти российского государства - Учредительного собрания" (87). (Подобной демонстрации социалистической убежденности даже Ленин на II съезде Советов себе не позволял.) Эта тирада была произнесена всего за несколько часов до тихого разгона конституанты, которая торопливо приняла то ли законы, то ли резолюции, фактически продублировавшие большевистские акты о земле, федерализации страны и даже мире. В последнем случае налицо было, правда, характерное отличие. Россия устами учредиловцев обращалась на сей раз к союзным державам "с предложением приступить к совместному определению точных условий мира, приемлемых для всех воюющих народов, дабы представить эти условия от имени всей коалиции государствам, ведущим с Российской республикой и ее союзниками войну" (88). Надо думать, массам уже было безразлично, в каком контексте будет произнесено магическое слово мир.
Заседание закрылось в 4.40 утра 6 января 1918 г., делегаты успели переутвердить время начала следующего заседания - не в 12.00, а 5 часов пополудни, дабы отоспаться. (Ленин, как известно, предпочел ночевать на полу в Смольном.) Прошло уже более 12 часов с начала заседания, которое большевики дозволили открыть только после того, как улицы столицы были очищены от демонстраций в поддержку Учредительного собрания.
Противоречивые газетные сведения о расстреле манифестантов суммируют в своих книгах Г.З. Иоффе и Р. Пайпс. Получается, что жертв было до 30 человек из примерно 50 тысяч демонстрантов (89). Как обычно, ходили преувеличенные слухи о количестве погибших. По мнению Р. Пайпса, "организаторы демонстраций рассчитывали, что случившиеся убийства зажгут пламя народного гнева", но этого не случилось (90). Вряд ли это могло случиться, ибо известный писатель М.П. Арцыбашев к тому времени уже успел публично, в газете, именовавшей себя органом "индивидуалистов-революционеров", обозвать интеллигенцию "крысиным племенем" за то, что началось бегство ее представителей из России (91).
Сохранившееся в архиве свидетельство одного юного участника демонстрации показывает, что в основе психологии манифестантов лежала унылая инерция демократического донкихотства. "Безоружность демонстрации, конечно, ставила большевиков в необходимость взять на себя одиозность расправы, но к этому времени уже почти все понимали, что ни на какие сантименты со стороны большевиков рассчитывать нельзя" (92), - подытожил очевидец, правда, много позднее.
Тем не менее, люди пошли, успев осознать, что целесообразнее была бы вооруженная демонстрация. Описание движения одной из колонн сильно беллетризовано, но некоторые детали, несомненно, точны: "Я находился в ее (колонны - В.Б.) несоциалистической части; впереди нас были... социал-демократы, еще ближе к голове демонстрации шли социалисты-революционеры. Около нас были энесы и кооператоры... Шли стройно, даже в ногу, шли в общем очень напряженном настроении. Солдат, желавших встать в ряды с оружием... не принимали...". Демонстрация, как и Учредительное собрание, была по преимуществу социалистической. Но идеи теперь не стоили ничего: "Первая зловещая остановка была на Литейном, недалеко от Невского. По демонстрации пробежал как бы электрический ток... Взволнованным шепотом передавали по рядам, что при повороте с Литейного... стоят заставы латышей и красногвардейцев и, главное, матросов... Лица распорядителей и колонно-вожатых стали бледными... Демонстрация шла вперед как-то толчками... Во время одной... остановки к нашей и соседней колоннам быстро пробежали распорядители с красными повязками... и отдали приказ "все товарищи рабочие и солдаты - вперед!"... Из разных колонн... выходили рабочие и очень много солдат и шли вперед, шли как будто спокойно, спокойствие это давалось им нелегко, особенно, когда вдалеке раздался пулемет и ружейные выстрелы... 'Товарищи рабочие и солдаты", шедшие сплошными рядами впереди демонстрации, не остановили других солдат и рабочих, начавших палить из винтовок и пулеметов в своих заведомо безоружных "товарищей" (93).
По описанию эсеровской газеты, на углу Фурштадской демонстрантов расстреливали красногвардейцы, которых возглавлял какой-то солдат и "мальчик лет 18-ти". Первым был "убит разрывной пулей, разнесшей ему весь череп, солдат, член Исполнительного комитета Всероссийского Совета Крестьянских Депутатов 1-го созыва и член главного земельного комитета тов. Логвинов", далее "началась перекрестная стрельба пачками с разных улиц". Часть демонстрантов залегла, но их расстреливали "разрывными" пулями в упор. Тут же началась перестрелка поссорившихся между собой красногвардейцев (94). Последнее может быть истолковано как нежелание части из них стрелять и последующую попытку урезонить садистов, оказавшихся в их рядах. "Разрывные" пули (спиливание наконечников или крестообразный их разрез) среди солдат были известны. Но сомнительно, чтобы их изготовлением занялись рабочие, за исключением разве что извращенно любознательных мальчишек. Можно предположить, что в данном случае для расстрела использовались именно юнцы, желавшие пострелять по живым мишеням.
Согласно воспоминаниям гимназиста, толпа разбежалась, пронеслись слухи, что матросы ловят и избивают демонстрантов. Его самого спас сердобольный швейцар, заперев в своей квартире; тот, переждав, безуспешно попытался попасть в Таврический дворец на хоры. (Такова была вера в чудо власти!) На улицах тем временем царила атмосфера "ненависти и страха" (95).
Сказанное похоже на многозначительную притчу. Все, что удалось политикам, даже на демонстрации ухитрившимся разбиться по партиям, - это подставить одну часть народа под выстрелы другой. Власть от всего этого только выигрывала, ибо консолидировала вокруг себя замаранных кровью.
Многомесячный кризис власти закончился на III Всероссийском съезде Советов, открывшемся на следующий день после намеренно приуроченных к 13-й годовщине "кровавого воскресения" похорон жертв большевиков. Съезд Советов на сей раз подключил к себе и крестьянских депутатов. Любопытно, что из его делегатов полностью одобрили все декреты Советской власти 83,7%, к Учредительному собранию отнеслись отрицательно 54,9%, причем даже не все большевики одобрили его разгон (96). По партийному составу на объединенном съезде оказалось до 60% большевиков с сочувствующими, 25% - левых эсеров. Ill Всероссийский съезд Советов оказался многочисленным - едва ли не 2 тыс. (с учетом приезжавших стихийно, к его закрытию 18 января). Именно здесь новая государственность обрела подобие своего лица - РСФСР, что откровенно рассматривалось как центр добровольного присоединения новых советских республик, вплоть до создания "всемирной" федерации Советов. Эсеровский федерализм неожиданно получил глобалистское звучание. Принятая съездом Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа только двумя первыми словами напоминала о Французской революции: в ней упор делался не на права личности, а на обязанности коллектива. Тем не менее этот, скорее традиционалистский, чем революционный акт, вместе с резолюцией "О федеральных учреждениях Российской республики" (особо отмеченной налетом эсеровского местничества) вошли составными частями в принятую 10 июля, после разгрома так называемого мятежа левых эсеров, V Всероссийским съездом первую Конституцию РСФСР (97).
Тогда, в июле левых эсеров, полагавших, что надо двигаться только по пути мировой революции, которую следует постоянно провоцировать, власть, понимавшая, что народ не готов воевать за пределами своей страны, одернула с некоторым сожалением: расстреливать пришлось тех, кто держался, как истинный революционер. Но в том-то и дело, что возрождение новой имперской власти на данной стадии уже исключало неуправляемые издержки пассионарного надрыва снизу. Власть предложила свои правила игры. Не случайно большевики тут же попробовали открыто развязать "красный террор". Загнать джинна обратно в бутылку может только более сильный джинн. Обуздать спонтанное насилие снизу новое государство взялось с помощью репрессий сверху.
Последнее облегчалось тем, что до этого готовность к насилию во имя власти и вокруг власти была много слабее взаимопоглощающих импульсов социального насилия. Общая статистика жертв кризисов власти оказывается ничтожной на фоне эскалации социального убийства на низовом уровне. Тяга к насилию во имя власти и идеи на деле оказывалась слаба сравнительно с готовностью граждан вцепиться друг другу в глотку, порой, без всякого повода. Соответственно, только те лидеры, которые могли встать над насилием, как чем-то естественным и неизбежным, могли рассчитывать на успех.
Из сказанного ясно, что так называемые кризисы власти носили на деле куда более сложный, отнюдь не партийно-политический характер. К несчастью, исследователи все еще тяготеют к оценке их на уровне министерских передряг и доктринальных склок. Кризисы на деле были связаны с несовпадением типов политической культуры верхов и низов, делавших шаги в разных, взаимно непонятных направлениях. Странно в с вязи с этим было бы настаивать на газетной хронологии течения кризисов - на деле шел спонтанный процесс эскалации смуты.
По-новому предстает и вопрос о власти. Ее не столько поддерживали, поносили, свергали, захватывали, как пытались приспособить к собственным "идеальным" представлениям о ней. Большевистский переворот не случайно прошел под знаком своеобразного престолоблюстительства. Процитированные слова неизвестного рабочего в адрес В.М. Чернова: "Бери власть, сукин сын, коли дают!" - точнее всего отражает особый характер этого процесса.
Но показательнее другое: эволюция имперского патернализма включала в себя и запреты на властную репрессивность, и подмену ее охлократическим самосудом, и последующую передачу наверх прерогатив насилия. Массе нужен был "свой", но непременно государственный палач. Охлос искал его, перебирая вождей.
3. Партийные лидеры: взгляд из толпы
Если в смутные времена кто-то из политиков выигрывает, кто-то -чаще бесповоротно - проигрывает, то из этого не следует, что восторжествовали чьи-то программные установки. Феномен революционной многопартийности нуждается в особого рода изучении. Предстоит выяснение того, как лидеры партий смотрелись из толпы образца 1917 г., которая на деле определяла ход и исход событий. Иллюзии о том, что истероидной полифонией революции способны управлять несколько дирижеров, следует отбросить навсегда.
Динамика политических кризисов 1917 г. свидетельствует, что ни одна из партий не смогла выдвинуть харизматического лидера общероссийского масштаба. Между тем, революция требует концентрации власти, а не ее распыления соответственно идейной вкусовщине. Известны и такие впечатления от тогдашней политики: "Все до смешного ребячески и плоско, все эти Керенские, все эти удушливо глупые в политическом люди, думающие об идейке" (98).
Деятелям Февраля и Октября посвящены не только многочисленные очерки, но и целые научные биографии. В целом они отмечены отмечены принципиальным недостатком: в них много говорится об исторических личностях, но почти ничего - о личности в истории "красной смуты". Исследователи непроизвольно выделяют те их качества, которые годятся на все времена. Герои 1917 года чаще странным образом "выпадают" из смуты, в которой им следовало проявить себя.
"Мозгом" и "вождем" кадетской парти