(Loren R. Graham. Science. Philosophy, and human behavior in the Soviet Union)
Я закончил работу над этой книгой в 1985 г. — тогда, когда Михаил Горбачев уже стал во главе Коммунистической партии Советского Союза, но еще до того момента, когда им были инициированы реформы советской интеллектуальной и политической жизни. Сегодня, в ноябре 1989 г., когда я пишу это предисловие к русскому переводу моей книги, значение названных реформ и вызванных ими изменений предстает со всей очевидностью. В отличие от этого текст самой книги не претерпел никаких изменений, а потому некоторые замечания и наблюдения, содержащиеся в предлагаемой работе, и особенно те из них, которые имеют отношение к описанию «сегодняшней ситуации» в Советском Союзе, уже утратили свое значение. Должен, однако, сказать, что в задачу книги и не входил анализ современного состояния советской науки и философии; при написании этой работы я ставил перед собой иную цель — показать историю взаимоотношений науки и философии в Советском Союзе, начиная с 20-х годов и кончая началом 80-х годов нынешнего столетия. В связи с этим хочу отметить, что и сегодня я готов подписаться под теми оценками, которые содержатся в книге, и если бы у меня и появилась возможность что-то изменить в книге, то эти изменения были бы весьма незначительны и основывались в основном на той новой информации о советской истории, которая была опубликована за последние три-четыре года в советской печати.
Хочется одновременно выразить надежду на то, что очень скоро наступит то время, когда для «продления жизни» настоящей книги потребуются более существенные изменения. Эти изменения станут необходимыми после того, как будут опубликованы работы советских исследователей, в которых история развития советской науки и философии будет освещена более подробно и правдиво, нежели это было до сих пор. До сего времени из-за существовавших политических ограничений советские ученые были лишены возможности объективно исследовать историю собственной страны. Таким образом, зарубежные ученые (и я в их числе) вынуждены были играть особую роль в процессе изучения советской истории и писать о том, о чем советские коллеги не могли писать; стоит ли говорить, что наши усилия в этом направлении были достаточно ограниченны. Сегодня эта ситуация, которую следует охарактеризовать как ненормальную, начинает меняться. В рецензии на эту книгу, опубликованную в 1988 г. в журнале «Вопросы философии» (примеч. — См.: Ахундов М.Д., Баженов Л.Б., Игнатьев В.Н. Естествознание и философия в СССР глазами американского ученого//Вопросы философии. 1988. № 10. С. 161-168.), три советских философа отмечали, что книга содержит более полную историю взаимоотношений советской науки и философии, нежели любая другая из книг советских авторов, посвященная этой теме. Далее авторы рецензии справедливо замечают: «Хотелось бы надеяться также, что знакомство с этой книгой послужит, кроме всего прочего, своеобразным стимулом для советских философов и историков науки в их работе над созданием отечественной истории философии науки». Я тоже хочу надеяться на это, и если надежды сбудутся, то вместо настоящей книги появятся новые, написанные советскими авторами на ту же тему. Советским читателям этой книги я бы хотел сказать: «Это ваша история, и именно вы, а не кто-то другой в состоянии написать о ней наиболее полно». И в этом смысле мы все должны надеяться, что моя работа носит преходящий характер.
Изучение этой истории имеет важное значение не только для Советского Союза. Знакомство с многочисленными фактами и деталями, приводимыми в книге, позволяет поставить два очень важных вопроса, имеющих универсальное значение, — вопрос о необходимости сохранения свободы научного исследования и свободы самовыражения ученого, а также вопрос о значении философии для науки. Далее я хотел бы сказать несколько слов по названным вопросам.
На протяжении XX столетия понятие свободы научного поиска, научного исследования третировалось в Советском Союзе так, как ни в одной из стран с развитой наукой. В самом деле, трудно найти момент в истории, когда бы с учеными обращались таким образом, как это было в эпоху Сталина. В эпоху сталинизма все советские ученые испытывали на себе жесткий контроль. Многие из них оказались в тюрьме, некоторые умерли в трудовых лагерях. Судьба Николая Вавилова, выдающегося генетика, ставшего жертвой сталинизма и умершего в саратовской тюрьме в 1943 г., может служить горьким символом, олицетворяющим судьбы других ученых.
Учитывая сказанное, кажется невероятным, что советские ученые и в этих условиях смогли столько совершить. Выдающиеся достижения советских ученых как в теоретических (таких, как физика и математика), так и в прикладных областях (атомная энергетика и космические исследования) являются свидетельством силы человеческого духа, живущего в экстремальных условиях. Как американец, я испытываю чувство восхищения теми смелыми и талантливыми советскими учеными, которые в условиях деспотического правления Сталина и репрессивного характера правления его преемников смогли не только поддерживать жизнь советской науки, но и развивать ее. Но как много могли бы совершить советские ученые и инженеры за эти годы, работай они в столь же благоприятных условиях, как и их зарубежные коллеги! В то время как советские ученые страдали от ограничений, связанных с существованием жесткого контроля за их передвижением и возможностью обмена информацией, большинство их западноевропейских и американских коллег не испытывали беспокойства по этим вопросам. Хочется надеяться, что эти времена уже в прошлом.
Помимо вопроса о важности и необходимости свободы научной деятельности, обсуждаемого в книге, изложенная в ней история ставит еще один, не менее важный вопрос — вопрос о значении философии для науки. В конце главы о квантовой механике я высказываю следующее соображение:
«В процессе своих исследований ученые должны выходить за пределы физических факторов и математических методов. Такого рода теоретизирование является одной из основ научного объяснения. Ведь им приходится делать выбор среди альтернатив, которые одинаково оправданы с точки зрения математического формализма и физических фактов. И выбор этот часто основывается на философских рассмотрениях и часто имеет философские следствия».
В такие моменты — моменты выбора — ученые испытывают на себе влияние философии, которое выражается в следовании принципам объективности, реализма и материализма. Не все, но многие ученые с готовностью следуют этим принципам в своей деятельности. Традиция философского материализма восходит к досократовским временам и, вне всякого сомнения, будет существовать всегда. В Советском Союзе традиция философского материализма не исчезнет с падением значения догматически понятой теории диалектического материализма, но будет принимать более приемлемую в интеллектуальном отношении форму. Мне представляется, что философский материализм сохранит в себе некоторые черты диалектического материализма; в числе этих черт можно, в частности, назвать антиредукционизм диалектического материализма, который отличает его от материализма XIX в.
Диалектико-материалистический взгляд на природу очень близок многим ученым во всем мире. Например, известный американский физик лауреат Нобелевской премии Шелдон Глэшру так написал о себе и своих коллегах:
«Мы убеждены в том, что мир познаваем, что существуют простые правила, которым подчиняется процесс развития материи и эволюция Вселенной. Мы утверждаем также, что существуют некие вечные, объективные, социально-нейтральные и внеисторические универсальные истины и что соединение этих истин и есть то, что мы называем физической наукой. Можно установить, что законы природы носят универсальный и неизменный характер, что они не ограждены извне, не могут быть нарушены и верифицируемы... Любой субъект, наделенный разумом и находящийся в любом месте Вселенной в своих поисках объяснения структуры протона и природы возникновения суперновой, неизбежно придет к тем же логическим построениям, что и мы. Я не могу ни доказать, ни подтвердить это утверждение какими-то фактами. Я просто верю в это»
(Sheldon Glashow. We Believe That the World is Knowable//The New York Times. October 22, 1989. P. 2.).
Думается, что многие советские материалисты найдут философские принципы, лежащие в основе приведенного выше высказывания, весьма близкими с теми принципами, которые они сами разделяют и отстаивают. Наиболее умудренные из них согласятся, возможно, даже и с тем, что философский материализм представляет собой скорее разновидность «веры», разделяемой многими учеными, нежели теории, которую можно доказать. Подобное согласие по основным принципам, лежащим в основе процесса познания, которое существует между советскими учеными и их западными коллегами, создает кроме всего прочего основы для плодотворного сотрудничества и диалога между нами. Хотелось бы в связи с этим выразить надежду на то, что идеи, обсуждаемые на страницах предлагаемой вашему вниманию книги, могут также послужить делу развития подобного диалога.
Если бы я писал эту книгу сегодня, в 1989 г., то одним из соображений, которые я хотел бы пересмотреть, было бы то заключение, которое касается отношений между «онтологистами» и «эпистемологистами». Во второй главе книги я пишу о том, что в последние годы позиции онтологистов существенно укрепились.
Приход Горбачева положил начало большей открытости в духовной жизни советского общества, и теперь можно наблюдать обратную тенденцию. Так, в Институте философии АН СССР вместо отдела «диалектического материализма» создан отдел «логики и теории познания». Это изменение демонстрирует смещение акцентов в сторону эпистемологической проблематики, наблюдаемое по крайней мере в ведущем философском институте Советского Союза. Представляется также, что интерес к философии науки (будь то эпистемологического или онтологического характера) сменяется сегодня возрастающим вниманием и интересом к социальной проблематике и философии политики. Подобное смещение акцентов представляет собой естественную часть того процесса политических реформ, который идет сейчас в СССР, а потому может быть оценен как положительное явление. До прихода Горбачева советские интеллектуалы избегали анализа острых социальных и политических проблем.
Однако даже до прихода Горбачева советские ученые вели исследования сложных вопросов, связанных с проблемой интерпретации научного знания. Предлагаемая вашему вниманию книга содержит в себе историю обсуждения этих вопросов. В связи с этим хочу выразить надежду на то, что процесс преобразований, охвативший сегодня все стороны жизнедеятельности советского общества, позволит советским ученым кроме всего прочего свободно обсуждать поднимаемые в книге вопросы со своими зарубежными коллегами. Думается, что все мы только выиграем от этого.
Кембридж, Массачусетс, США 9 ноября 1989 г.
Предисловие
Советская философия науки — диалектический материализм — это целая область интеллектуальных усилий тысяч специалистов в Советском Союзе, и эти усилия остаются практически полностью вне поля зрения исследователей на Западе. Немногочисленные авторы, правда, уже анализировали дискуссии в советской науке, посвященные отдельным проблемам философии науки (таким, например, как философские вопросы биологии или психологии), и все-таки за последние 25 лет практически никто не пытался изучить в деталях проблему отношений диалектического материализма и советской науки в целом. В связи с этим хочу отметить, что попытка сделать это в настоящей книге явилась достаточно необычным и вместе с тем трудоемким делом. Пренебрежение к советской философии науки, которое наблюдается на Западе, вызывает сожаление, поскольку лишает возможности понять советскую попытку построения синтетической картины природы во всем ее многообразии. Необходимо поэтому подчеркнуть, что западные исследования, посвященные проблемам советской философии науки и упускающие из виду ее универсалистские устремления, упускают одну из важнейших ее характеристик.
Одной из причин недостатка интереса у западных исследователей к советскому диалектическому материализму является, по-видимому, предположение, что его влияние на естествознание было ограничено во времени рамками сталинского периода и носило абсолютно разрушительный характер. Поскольку наиболее образованные люди на Западе знают о тех вредных последствиях, которые имела теория диалектического материализма в форме, представленной советским агрономом Трофимом Лысенко в сталинский период, подобное предположение является обоснованным; большинство людей на Западе склонны ставить знак равенства между печальным эпизодом, связанным с лысенкоизмом, и советским диалектическим материализмом в целом. Однако сегодня, по прошествии более 30 лет со дня смерти Сталина и 20 лет со времени конца правления Лысенко в генетике, советский диалектический материализм продолжает развиваться.
Сегодня диалектический материализм разрабатывается усилиями гораздо большего числа советских авторов, нежели это было раньше; большинство из них — это, без сомнения, просто политические идеологи, однако среди этих авторов есть и весьма способные и известные в своих областях естествоиспытатели и философы. Стремление создать синтетическую картину природы не исчезло. Более того, это стремление так или иначе затрагивает каждого образованного советского гражданина. Каждый студент в каждом советском вузе изучает курс диалектического материализма, в котором дается единая картина природы, основанная на марксизме, требование изучения этого курса так же широко распространено в 1986 г., как это было в 1936 г. В середине 80-х годов Коммунистическая партия предприняла ряд шагов, направленных на повышение внимания к марксистской философии в процессе изучения естественных наук. Без учета этого обстоятельства всякая попытка понять образ мыслей представителей образованной советской элиты обречена на неудачу.
Несмотря на общее стремление создать некую единую картину природы, советские диалектические материалисты 80-х годов зачастую не согласны друг с другом; одни из них, известные как «онтологисты» (ontologists), постоянно спорят с другими, получившими название «эпистемологистов» (epistemologists), по поводу места марксизма в науке (см. подробнее гл. 2). Тем не менее диалектический материализм продолжает обладать большой интеллектуальной силой. В середине 80-х годов отмечается своего рода возрождение работ представителей «онтологизма», в которых они настаивают на том, что марксизм должен дать Объяснение как природе, так и обществу. Таким образом, распространенное на Западе убеждение, что диалектический материализм был характерен лишь для сталинского периода и со временем должен был исчезнуть, оказалось необоснованным.
Я уверен в том, что наступит время, когда роль естественных наук в идеологии русской революции и установившегося затем режима будет рассматриваться как самая необычная черта этой идеологии. Другие великие политические революции Нового времени (подобно революциям в Америке, Франции и Китае) уделяли известное внимание науке, однако ни одна из них не породила систематическую идеологию относительно физической и биологической природы, как это случилось в результате русской революции. Огромное внимание к философии природы было характерно для русского и советского марксизма на протяжении более 70 лет. Все выдающиеся советские лидеры в прошлом — Ленин, Троцкий, Бухарин, Сталин — изучали явления науки, писали научные статьи, в которых затрагивали самый широкий круг вопросов (начиная с физики и кончая психологией), рассматривая эти вопросы в качестве важнейших компонентов политической идеологии. Последний из числа названных лидеров — Сталин превратил этот интерес к философии науки в догматическую интерпретацию природных явлений, которая напоминала средневековую католическую систему схоластики. Со временем, после того как ушли в прошлое худшие времена сталинизма, качество советских исследований по философии науки несколько улучшилось. Неизменным осталось лишь убеждение советских исследователей в том, что марксизм должен давать объяснение как явлениям общественным, так и природным.
В настоящей книге я привожу свидетельства того, что даже в 80-е годы многие советские учебники по научным дисциплинам и научные статьи испытывают на себе влияние марксистской философии. Иногда это влияние носит характер «от противного», когда советские ученые выражают взгляды, которые можно объяснить как результат их оппозиции тому, что они рассматривают как ошибочные позиции марксизма в прошлом, иногда нет. (Это явление особенно заметно в советских работах по кибернетике, опубликованных в 60-х и начале 70-х годов, и сегодняшних работах по генетике.)
В книге я делаю вывод о том, что даже для довольно хороших советских научных работ, включающих исследования по физике, характерно влияние марксизма, и это заключение особенно трудно для понимания учеными на Западе. В то же время историки науки, привыкшие иметь дело с идеей о влиянии социальных и политических факторов на науку, могут рассматривать вышеназванный вывод как приемлемый. Именно для них, а также для представителей социологии науки я бы хотел добавить, что, хотя и разделяю взгляды «экстерналистов», считающих, что социальное окружение оказывает влияние на процесс развития науки (во всех странах), но я все же не могу согласиться с крайним выражением этой точки зрения, считающим, что наука — это исключительно «социальный институт». Болезненное возвращение советской генетики на международную арену после 1965 г. свидетельствует о том, что существует реальный мир природы и что социальные факторы, влияющие на науку, могут подчас приводить к тому, что наука отходит от описания этого реального мира и тогда требуется корректировка такого положения. Даже после того, как происходит подобная корректировка, наука неизбежно остается под влиянием социального окружения и не может поэтому описываться просто как объективное отражение природы.
Хотя я и надеюсь, что многие читатели захотят прочесть всю книгу целиком, вовсе не обязательно делать это для того, чтобы познакомиться с ролью, которую играет советская марксистская философия в той или иной области науки. Главы с 3 по 12 посвящены анализу этой роли в конкретных науках и могут читаться независимо друг от друга. В то же время я рекомендую всем читателям ознакомиться с содержанием первых двух глав, в которых дается философско-политическая информация, необходимая для понимания содержания последующих глав. После прочтения первых двух глав у физика может появиться желание обратиться к главам, посвященным проблемам квантовой механики и релятивистской физики, а у психолога, биолога или кибернетика — желание обратиться непосредственно к тем главам, в которых освещаются проблемы близких им дисциплин.
Большинство материала данной книги впервые было опубликовано в 1972 г. в книге под названием «Наука и философия в Советском Союзе» (Graham Loren R. Science and Philosophy in the Soviet Union. N. Y., 1972.).
В настоящем издании я добавил две новые главы, посвященные проблемам исследования человеческого поведения (отсюда новое название), и вновь пересмотрел содержание всех других глав, опустив устаревший материал и добавив новый. В новом издании среди авторов, анализ работ которых отсутствовал ранее, такие, как И.Т. Фролов, Е.К. Черненко, К.Е. Тарасов, С.А. Пастушный, П.В. Копнин, В.Г. Афанасьев; генетики В.П. Эфроимсон, Н.П. Дубинин, В.А. Энгельгардт; историк-этнограф Л.Н. Гумилев; психологи А.Н. Леонтьев, А.Р. Лурия, Б.П. Никитин; физики и астрофизики В.С. Барашенков, В.Л. Гинзбург, Я.Б. Зельдович и И.Д. Новиков. В настоящую книгу вошел материал, включающий работы, вышедшие до середины 1985 г. Отличительной особенностью настоящего издания является описание и анализ интересных явлений в советской философии науки, имевших место в последние 15 лет: дискуссий по поводу проблемы человеческой природы, роли наследственности и среды в формировании человеческого поведения, вопросов биоэтики, которые освещаются в 6-й и 7-й главах.
Материалы, нашедшие отражение в этой книге, основаны на результатах регулярных поездок автора в Советский Союз в течение последних 25 лет (начиная с 1960-1961 гг. и кончая последней поездкой в декабре 1985 г.). Я глубоко признателен целому ряду организаций и отдельных ученых, оказывавших мне поддержку в моих исследованиях все эти годы; среди этих организаций я хотел бы упомянуть АЙРЕКС, Госдепартамент, АН СССР, Национальную Академию наук США, Фонд Гугенхейма, Американский совет научных обществ, Колумбийский университет, Массачусетский технологический институт и Гарвардский университет.
Как и в случае с первым изданием, я хотел бы выразить глубокую благодарность моим коллегам и друзьям за помощь в подготовке данной книги к печати (хотя ни один из них не читал всю рукопись целиком в переработанном виде). Среди них я хотел бы упомянуть Марка Адамса. X. Бальзера, М. М. Бальзер и др. Особую благодарность приношу Карлу Кейсену — директору Программы по проблемам науки, техники и общества в МТИ и Адаму Уламу — директору Русского исследовательского центра в Гарвардском университете.
Остров Гранд, сентябрь 1986
Глава I. Исторический обзор
Происхождение материализма и идеализма как философских течений обусловлено двумя ключевыми вопросами: «Из чего состоит мир?» и «Как люди познают мир?» Это самые важные вопросы, задаваемые философами и естествоиспытателями. Они ставятся мыслителями на протяжении, по меньшей мере, двух с половиной тысяч лет, со времен таких философов досократиков, как Фалес и Анаксимен.
Материализм и идеализм были двумя основными направлениями философской мысли, которые развивались в стремлении ответить на эти вопросы. Материалисты отводили главную роль существованию внешней реальности — «материи» как основной субстанции бытия и источника человеческого познания. Идеалисты же на первое место ставили разум — организующий источник познания и часто находили абсолютный смысл в религиозных ценностях. Оба направления были обычно связаны с политическими течениями и часто поддерживались политическими учреждениями или бюрократическим аппаратом. Однако этот политический элемент не всегда разрушал интеллектуальное содержание трудов мыслителей, работавших над важными философскими вопросами. Например, поддержка католической церковью средневековой схоластической системы вызвала кроме хорошо известных ограничений этой системы бурное развитие аристотелевской мысли в Оксфорде и Париже в XIV в. Новое схоластическое мышление несло в себе заряд последующего развития и привело к концепции импетуса или инерции. Соответственно основным тезисом этой книги является утверждение, что, несмотря на бюрократическую поддержку диалектического материализма Советским государством, ряд способных советских ученых вполне искренне создавали интеллектуальные конструкции в рамках диалектического материализма, которые представляют огромный интерес в качестве выдающихся достижений философского материализма. Этих представителей естественных наук, как и схоластов XIV в., следует рассматривать не противниками господствующей философской системы, а интеллектуалами, желающими улучшить ее, сделать ее более адекватной системой объяснения.
История материализма является в большой степени историей преувеличений, построенных на базе допущений, которые сами по себе были довольно ценными для науки. Эти допущения заключались в том, что объяснения природы и природных явлений не могут включать ссылок на духовные элементы или божественное вмешательство[1], а должны основываться на уверенности в существовании исключительного нечто, называемого материей или (после создания теории относительности) материей-энергией, в максимальной мере подтверждаемого человеческими ощущениями, воспринимаемого при помощи различных органов чувств. Преувеличениями же, основанными на этих допущениях, были и попытки объяснить непознанное с помощью уже известных материалистических понятий, что не всегда соответствовало поставленным задачам. Будучи вынужденными опираться лишь на ту сумму постоянно развивающегося знания, которая принималась наукой на каждом отдельном отрезке времени, материалисты часто выдвигали гипотезы, которые позже справедливо расценивались как упрощенные. Примерами таких упрощений являются материалистическое описание человека как машины в XVIII в. или их защита спонтанного зарождения жизни в середине XIX в., которые для читателей следующих веков выглядят не более чем смешными наивностями. Но излишняя упрощенность этих, теперь столь очевидных, объяснений не должна заставлять нас забывать тот факт, что современная наука, с позиций которой мы рассматриваем эти эпизоды, не противоречит изначальным допущениям материализма, на основе которых строились эти преувеличения. Последовательность изначальных допущений как раз и является тем, что продолжает поддерживать материалистические убеждения.
Материализм, как и его отрицание, — это философская позиция, основанная на посылках, которые, строго говоря, не могут быть ни подтверждены, ни опровергнуты. Лучшее, что может быть сделано для защиты или опровержения материализма, — это создание правдоподобного аргумента на основе адекватности. Среди крупных ученых современной эпохи встречаются как сторонники и противники материализма, так и те, кто не считает этот вопрос важным. Утонченность отношения ученого к материализму, возможно, важнее той реальной позиции — за, против или воздержавшийся, — которую она или он занимают. Однако также следует заметить, что сторонники материализма начиная с XVII в. вынудили противников пересмотреть свои позиции в более фундаментальном плане и в этом смысле одержали ряд важных побед.
За последние десятилетия в Советском Союзе велись интенсивные дискуссии о взаимоотношении диалектического материализма и естественных наук. Многие за пределами СССР знакомы с нападками на генетику и ролью Лысенко в этом деле, но немногие знают детали споров относительно человеческого поведения, психофизиологии, происхождения жизни, кибернетики, структурной жизни, квантовой механики, теории относительности и космологии. Два издания настоящей книги, в которых детально рассматривались вышеперечисленные дискуссии в различных разделах науки, были первыми попытками рассмотреть наиболее интригующие научно-философские отношения в XX в. Тысячи советских книг, статей и памфлетов о диалектическом материализме и науке содержат всевозможные вопросы, заслуживающие обсуждения. Историки и философы науки еще долго будут спорить над проблемами, поднятыми в этих публикациях: идет ли речь о естественных вопросах или о вопросах, искусственно созданных политиками? Действительно ли на мышление советских ученых оказывал влияние марксизм, или их утверждения об этом были лишь вынужденной ширмой? Имели ли эти споры эффект, который должны принять во внимание все историки и философы науки?
Я даю предварительные ответы на эти вопросы, основываясь на информации, которую смог получить в СССР и за его пределами. Большая часть обширных дискуссий в СССР была непосредственно вызвана политическими причинами, но сейчас дебаты уже вышли далеко за пределы политической области в действительно интеллектуальную сферу. Политическое влияние не удивительно и не уникально в истории науки, оно скорее является ее неотъемлемой частью. Некоторые советские ученые принимают марксизм достаточно серьезно, другие — менее серьезно, третьи относятся к нему индифферентно. Существуют даже такие советские философы и ученые, которые воспринимают диалектический материализм настолько серьезно, что отказываются принимать официальные положения Коммунистической партии по этому вопросу. Они стремятся развить свою собственную диалектико-материалистическую интерпретацию природы, используя высокоспециализированные статьи как щит против цензуры. Однако эти авторы считают себя диалектическими материалистами в полном смысле этого слова. Они подвергаются критике как со стороны ученых, протестующих против всякого вмешательства философии в науку (категория таких ученых существует повсюду), так и со стороны официальных стражей диалектического материализма, считающих его разработку прерогативой партийных идеологов. Я убежден, что диалектический материализм оказал влияние на работы некоторых советских ученых и что в некоторых случаях это влияние принесло им международную известность среди их зарубежных коллег. Все это имеет большое значение для истории науки вообще, а не только для русских исследований.
Одним из наиболее специфических заключений, вытекающих из настоящего исследования, является то, что широко известная за пределами СССР дискуссия вокруг взглядов Лысенко не имеет отношения к философской системе диалектического материализма. Ничто в философской системе диалектического материализма не дает явной поддержки какому-либо из положений Лысенко. С другой стороны, наименее известная за пределами СССР дискуссия вокруг квантовой механики наиболее тесно связана с диалектическим материализмом как философией науки. Неудивительно, что условия этой дискуссии очень напоминали те дискуссии по квантовой механике, которые имели место в других странах.
В спорах о генетике Лысенко выдвигал тезис о наследовании приобретенных признаков, а также туманную теорию стадийного развития растений. Во всем систематическом изложении диалектического материализма нельзя найти положения, подкрепляющего эти взгляды[2]. Тем не менее суждения Лысенко получили в Советском Союзе широкое признание, исключая, пожалуй, лишь небольшой круг биологов-марксистов, а также ряд философов, находившихся вне официальных философских кругов. Вопреки распространенным на Западе взглядам, не существует особой, «марксистской» биологии, вытекающей из работ Маркса и Энгельса[3]. Концепция наследования приобретенных признаков являлась частью биологии XIX в. и не была характерной для марксизма[4]. И хотя положение о наследственной пластичности человека согласовывалось с идеей формирования «нового советского человека», выдвигавшейся советскими лидерами, а наследование признаков, приобретенных за время жизни, было многообещающим свойством такой пластичности, тем не менее лысенковщина в генетике человека не нашла поддержки в СССР; это было скорее распространенной интерпретацией взглядов Лысенко за пределами Советского Союза, чем имеющей обоснование реальной ситуацией внутри страны. Детальное изучение советских источников не подтверждает того факта, что процветание лысенковщины имело место благодаря ее применению в евгенике. В Советском Союзе относились неодобрительно к идее формирования человеческой наследственности даже во времена безраздельного господства взглядов Лысенко. Подъем лысенковщины был скорее результатом длинной цепочки социальных, политических и экономических событий, а не ее связи с марксистской философией. Эти события, так же как и их результаты, были описаны в работах Давида Жоравски и Жореса Медведева[5].
С момента заката лысенковщины в СССР после 1965 г. остаточное влияние этой доктрины довольно парадоксально сказалось на дискуссии по другим вопросам философии науки. Так, некоторые советские биологи в стремлении показать свое несогласие с Лысенко и его отрицанием генетики стали придавать ее роли в поведении человека даже большее значение, чем сторонники социобиологии на Западе. Эти советские генетики подверглись резкой критике со стороны ряда советских естествоиспытателей и философов-марксистов, что привело к известной дискуссии о соотношении биологического и социального (nature-nurture) в 70-80-х годах (см. с. 221-243).
В ходе советских дискуссий по квантовой механике был осуществлен подход к самой сути диалектического материализма как философии науки, Однако в силу различных политических факторов результат оказался совершенно иным, чем в случае с генетикой. Суть диалектического материализма заключается, во-первых, в положении о независимом и единственном существовании материи-энергии и, во-вторых, в признании природных процессов, развивающихся в соответствии с диалектическими законами. По мнению некоторых исследователей, квантовая механика подрывала обе эти части: с одной стороны, акцент на важности роли наблюдателя, с их точки зрения, свидетельствовал в пользу философского идеализма, с другой — невозможность предсказать траекторию отдельной частицы ставила под вопрос понятие причинности, являющейся составной частью процессов, происходящих в природе. В ходе обсуждений, развернувшихся в СССР, было выработано несколько интерпретаций квантовой механики, суть которых вполне согласовывалась с диалектическим материализмом. Эти интерпретации представляют интерес и с естественнонаучной точки зрения. В.А. Фок, занимавшийся в СССР теоретической физикой и много писавший о взаимосвязи естествознания и диалектического материализма, дискутировал по этому вопросу с Н. Бором, что, по словам самого Фока, помогло сместить в позиции Бора акцент с процесса измерения в сторону более «реалистической» точки зрения (см. с. 332-333).
Одной из самых заметных характеристик советской дискуссии по квантовой механике было ее сходство с обсуждением соответствующих проблем во всем мире. Известно, что Омельяновский отрицал какое-либо влияние макрофизического окружения микрочастицы на проявление ею определенных свойств, с помощью которых мы ее описываем, но аналогичные утверждения делались и зарубежными авторами, такими, как американский философ Пол Фейерабенд. Если Блохинцев выступал против требования фон Неймана опровергнуть возможность существования скрытых параметров, то это же самое делали ученые и других стран, включая Д. Бома. Если Фок не принимал положения, согласно которому квантовая теория предлагает отрицание причинности, то подобная позиция была характерна и для французского ученого де Бройля и (по другим соображениям) для американского философа Эрнста Нагеля[6]. Наиболее удивительным в споре о квантовой механике выглядит сходство между взглядами советских ученых и диалектических материалистов, с одной стороны, и зарубежных ученых, связанных с различными течениями философии науки — с другой. Исходя из этого можно было бы прийти к выводу о бессмысленности диалектического материализма. Но с другой стороны, можно заключить, что научные интересы диалектических материалистов в СССР и философов науки за его пределами во многом схожи и что одной из причин этого является насущный характер проблем материализма. Нельзя забывать, что спор между материализмом и идеализмом ведется на протяжении более 2000 лет, а не начался с образованием Советского Союза. Советские и зарубежные естествоиспытатели часто задают одинаковые вопросы и зачастую дают на них очень похожие ответы.
Огромный вред советской науке, и особенно генетике, принесло «бракосочетание» централизованного политического контроля с системой философии, которое претендовало на универсальность. Обозреватели за пределами СССР часто винили в этом философию, хотя речь скорее шла о системе политической монополии, стремившейся контролировать философию. Диалектический материализм как философия науки имел в СССР большое значение, но он применялся не для возвеличивания или подавления отдельных областей науки, а скорее для решения специфических вопросов их интерпретации. Время от времени определенная формулировка марксистской философии науки трансформировалась в официальное идеологическое положение с одобрения партийных органов. В этом случае действительно происходили тяжелые события, из которых случай с генетикой был, пожалуй, самым трагичным.
Однако ясно, что люди, независимо от того, находятся ли они в Советском Союзе или в какой-либо иной стране, никогда не перестанут интересоваться фундаментальными вопросами, на которые пытаются дать ответ универсальные философские системы. Диалектический материализм — одна из них. Если мы признаем законность постановки фундаментальных вопросов о природе вещей, то диалектико-материалистический подход — научно ориентированный, реалистичный, материалистический — претендует на превосходство над существующими и конкурирующими с ним универсальными системами мышления, и эти претензии могут быть достаточно обоснованными. Если бы диалектический материализм в СССР смог развиваться свободно, то он, несомненно, двигался бы в направлении, совместимом с общими положениями немеханистического и нередукционистского материализма (см. с. 50). Такие результаты были бы плодотворными и интересными. Однако мы можем надеяться, что настанет время, когда дальнейшее развитие диалектического материализма будет проходить в рамках свободной дискуссии, в условиях, далеких как от официального протекционизма, имевшего место в СССР и препятствовавшего существенному улучшению диалектического материализма, так и от неофициальной враждебности к нему, существующей в США, что заметно затрудняет понимание его действенности.
1. Материализм и атеизм взаимосвязанные, но не синонимичные понятия. Некоторые материалисты, особенно в XVII в., сочетали материализм и атеизм. Поэтому я здесь сказал, что материалисты избегают использования религиозных элементов в научных объяснениях, но необязательно отвергают существование Бога. В последнее время, однако, материализм обычно был атеистическим внутренне или внешне.
2. Из этого можно сделать вывод, что важным моментом диалектического материализма, имеющим значение в биологическом споре, был принцип единства теории и практики; согласно одной интерпрётации, Лысенко гораздо энергичнее, чем классические генетики, стремился применить свою теорию для улучшения развития советского сельского хозяйства. В то же время можно заметить, что принцип единства теории и практики ничего не говорит об их временном соотношении. Так, диалектические материалисты говорят, что любое теоретическое развитие науки должно применяться на практике, но не уточняют, как быстро это должно происходить. Естественно, что применение теории не может в каждом случае осуществляться одновременно с ее развитием. Постепенное широкое использование новых научных достижений может привести к огромным издержкам. Поэтому вопрос о приложениях теории спорен в целом. В нормальной социальной атмосфере дискуссия может вестись вокруг критериев полноты теории, вопросов риска и материальных затрат, необходимых для применения, их эффективности. С позиций этих критериев можно считать, что советские генетики 30-х годов также следовали тезису о единстве теории и практики. В самом деле, Николай Вавилов, противник Лысенко, был в лучшем смысле предан этой марксистской идее: он искренне пытался соединить стремление к высочайшим научным достижениям с попытками внести реальный вклад науки в улучшение благосостояния общества с желанием улучшить общество посредством науки. Что же касается Лысенко, то он принес огромный вред советскому сельскому хозяйству.
3. См., напр., Zircle C. Evolution, Marxian Biology and the Social Scene Philadelphia. 1959.
4. Как заметил Л.К. Дан, вера в наследование приобретенных признаков «утешала большинство биологов XIX века». Dunn L.C. A Short History of Genetics. N. Y., 1965. P. X.
5. См.: Joravsky D. The Lysenko Affair, Cambridge, 1970; Medvedev Z. The Rise and Fall of T.D. Lysenko. N. Y.- L., 1969.
6. Де Бройль пытался найти причинность путем замены современной квантовой теории такой теорией (волна-пилот или двойное решение), которая возродила бы классические понятия. Эрнст Нагель пытался рассматривать существующую квантовую теорию как «причинную». См. работу последнего: The Causal Character of Modern Physical Theory//Freedom and Reason: Studies in Philosophy and Jewish Culture, Glencoe. 1951. P. 254-268); The Structure of Science. N. Y., 1961. P. 316-324. Эти вопросы будут рассматриваться намного полнее в главе о квантовой механике.
Исторический и политический фон
Революции 1917 г. произошли в стране, находившейся в критическом положении. В общем Советский Союз был отсталой и слаборазвитой страной, для которой скорейшее решение основных экономических проблем было жизненно необходимым. Советский Союз унаследовал традицию автократического правления, что в большой степени сказалось на новом режиме. Новое государство подверглось сильнейшим нагрузкам, вызванным военной и экономической конкуренцией. За этими событиями сочувственно следили в Европе. Но это отношение сменилось необычайной враждебностью после успеха большевистской революции. В молодом Советском государстве была группа способных, унаследовавших значительные научные и культурные традиции интеллектуалов, многие из которых были силой противопоставлены новому правительству. Политические же лидеры нового правительства формировались в традициях конспирации, а поэтому свыклись с применением террора, являясь до этого его объектами; их мировоззрение убедительно объясняло их роль в истории и годилось как средство для наведения порядка.
Исходя из вышеизложенного не стоит удивляться тому, что уровень интеллектуальной свободы, имевший место в Советской России, был значительно ниже, чем в странах Западной Европы и Северной Америки, с которыми СССР будет в этой работе сравниваться наиболее часто. Возможность специального контроля над интеллектуальной жизнью возросла в скором времени после революции путем уничтожения всех политических партий, кроме большевистской, позднее переименованной в Коммунистическую партию Советского Союза. Был создан партийный аппарат, дублирующий государственный на каждом уровне и контролирующий население /15/ страны практически во всех областях деятельности. В ответ на этот контроль населением не было оказано даже части того сопротивления, о котором говорили западные обозреватели; правительство испытывало поддержку или терпимость со стороны большинства рабочих, меньшинства крестьян и небольшой группы убежденных марксистских активистов. Существование этой поддержки усилило свободу действий партийных лидеров и позволило им направлять ход интеллектуальной жизни, хотя сами интеллектуалы, пусть достаточно малочисленные, были зачастую против подобной политики партии. Возможность вмешательства партийных лидеров в интеллектуальную сферу значительно возросла в связи с тем, что ими был высказан ряд мнений и оценок в адрес определенных областей искусства и науки.
Тем не менее, непосредственно в послереволюционные годы почти никто не думал, что партийный контроль над интеллектуалами перейдет из области политических действий на саму научную теорию. Тогда партийные руководители не планировали и не предсказывали, что партия будет одобрять или поддерживать определенные научные взгляды внутри самой науки; подобная роль на самом деле полностью отрицалась всеми видными деятелями партии. Специфика развития советской марксистской философии природы отнюдь не предполагала вмешательства официальных кругов в сферу развития научных проблем, и в действительности такая ситуация сохранилась в начале 20-х годов, а затем возродилась в конце 50 - начале 60-х годов в отношении всех наук, кроме генетики, а для генетики такая оттепель наступила лишь в 1965 г. Кроме того, среди советских ученых и философов никогда не было единой интерпретации марксистской философии науки.
Период советской истории с 1921 по 1926 г. известен как период новой экономической политики (нэп). Он характеризовался относительной свободой в области духовной жизни. Пока ученые и деятели искусств избегали политической деятельности против партии, они могли не бояться властей или вмешательства идеологов. Исключением из этого были те, чье прошлое или прошлая политическая активность были признаны преступными. Однако даже те, которые ранее не принадлежали к партии большевиков, как и имевшие в прошлом связь с царской бюрократией, могли сохранять свои посты в области культуры и образования. Университеты, Академия наук, здравоохранение, архивы и библиотеки служили относительно безопасным убежищем для «бывших», большинство из которых хотели просто спокойно дожить свою жизнь в совершенно новых сложившихся условиях.
Во второй половине 20-х годов произошли события, определившие будущее развитие Советского Союза: борьба в партийном руководстве, в результате которой к власти пришел Сталин, и принятие решений об амбициозных программах индустриализации и коллективизации. История восхождения Сталина к верховной власти рассматривалась уже неоднократно (хотя есть еще много неясных аспектов) и не будет здесь пересказываться. Но ясно, что именно Сталин оказывал наибольшее влияние на последующее развитие сферы интеллектуальной деятельности в Советском Союзе. Его собственные интеллектуальные пристрастия отразились на многих областях. Большинство зарубежных историков СССР сомневаются в том, что идеология имела важное значение в определении сталинских действий. Они считали, что в основном его выбор определялся соображениями власти. Эти историки замечают, что Сталин отходил от идеологических позиций лишь тогда, когда этот отход был необходим с позиций практики, и в качестве примера они приводят перемену политики Советского правительства в отношении церкви.
Более современные исследования о Сталине показали, однако, что интерпретировать его деятельность лишь с позиций власти отнюдь не достаточно. Сталин руководствовался целым комплексом мотивов. Во многом они были направлены на достижение и укрепление власти, но содержали и немалые идеологические моменты.
Крупные лидеры часто совмещают в своих решениях идеологические факторы с факторами достижения власти: история папства католической церкви, многих европейских коронованных властителей и лидеров современных капиталистических стран иллюстрирует это взаимодействие идеи и власти. В Сталине идеологические и ориентированные на власть факторы объединились; более того, реальная политическая власть, которой он обладал, была поистине огромной, и он пользовался ею со все большим произволом.
«Великий перелом», имевший место в 1927-1929 гг., который явился ударом по промышленности, сельскому хозяйству и культурной революции, будут всегда связывать с именем Сталина. Конечно, не только Сталин, но и почти все другие советские лидеры выдвигали необходимость быстрой индустриализации и реформы в области культуры. Но именно Сталин определил формы и темпы этих кампаний, которые в конце концов приобрели такое же значение, как и сами кампании. Из множества программ ускоренной индустриализации, предложенных во второй половине 20-х годов, Сталин поддерживал наиболее напряженный курс, его директивы проводились в жизнь наиболее силовыми методами. Соответственно от темпов сталинской программы коллективизации в сельском хозяйстве захватывало дух, она была уникальной по своей жестокости. Через 10 лет после смерти Сталина советские историки позволили себе заметить по этому поводу, что сталинская программа коллективизации была преждевременной и принудительной, однако в целом они поддерживали ее цель — создание крупных хозяйств по возделыванию земли на основе коллективного труда[1].
Наряду с программами индустриализации и коллективизации проводилась и культурная революция. Работники учебных и научных институтов подвергались политическим проверкам и чисткам. В данном случае чистка означала не только тюремное заключение или казнь, но и близкое к ним по трагизму смещение с занимаемых научных постов. На практике чистка началась в советских научных учреждениях как средство перестановки персонала, что зачастую поддерживалось молодыми коммунистами, стремившимися к продвижению по служебной лестнице. В конце 20-х годов эта техника обновления была использована для чистки отдельных институтов от буржуазных элементов и замены их сторонниками Коммунистической партии. Эти новые назначенцы были людьми с гораздо меньшей профессиональной подготовкой, но получали предпочтение благодаря своему энтузиазму в деле социальной перестройки. Позднее, под полным контролем Сталина, чистки стали носить более произвольный и жестокий характер. Смещение и ссылка в трудовые лагеря представителей общественных наук были более обычным делом, чем естествоиспытателей, однако и в естественнонаучных институтах были введены системы контроля. В период 1929-1932 гг. Академия наук была основательно обновлена и оказалась полностью под контролем Коммунистической партии[2]. Однако даже в это время не было попыток навязывания естествоиспытателям определенных идеологических интерпретаций тех или иных социальных работ. В отличие от того, что позднее все более заметными стали случаи /17/ силового давления политических, социальных и экономических кампаний. Или того периода сразу после второй мировой войны, когда влияние идеологических вопросов на естественные науки, стало значительным.
Правда, уже в конце 20 - начале 30-х годов стала возрастать тенденция определять ту или иную науку как «буржуазную» и «идеалистическую», что явно было за пределами подлинных философских интерпретаций науки. В настоящее время эта тенденция подвергается острой критике частью ведущих советских философов, однако следует признать, что она долгое время оказывала отрицательное воздействие на советскую науку[3]. Приписывание политического характера самому основанию науки значительно облегчило появление лысенковской концепции «двух биологий», а также прочих идеологических наскоков на различные области естественных наук. Еще в 1926 г. В. Егоршин во влиятельном журнале того времени «Под знаменем марксизма» заявлял, что «современное естествознание так же классово, как и философия, и искусство... Оно — буржуазно в своих теоретических основаниях»[4]. А в редакционной статье журнала «Естествознание и марксизм» в 1930 г. заявлялось, что «философия, естественные и математические науки так же партийны, как и науки экономические или исторические»[5].
Не все советские философы и очень немногие естествоиспытатели соглашались с установкой, что естественные науки несут в себе политические элементы, а также с выводом о том, что западная наука является внутренне отличной от науки советской. Многие наиболее убежденные в марксизме естествоиспытатели и философы все же проводили моральное или философское различие между наукой и ее использованием. Даже те ученые, которые справедливо полагали, что теоретическое основание естествознания не может быть полностью отделено от философских вопросов, обычно признавали, что попытка разделения этих вопросов средствами политики приведет к пагубным последствиям. Известный марксист-естествоиспытатель О.Ю. Шмидт, который позже сыграл важную роль в обсуждении космологии, заявил в 1929 г., что «западная наука не представляет единого целого. Большой ошибкой было бы отделаться огульной характеристикой ее как «буржуазной» или «идеалистической». Ленин отличал «стихийных материалистов», к которым в то время принадлежало большинство экспериментаторов, от идеалистов, махистов и пр... С другой стороны, растет стихийная, неосознанная тяга к диалектике... Сознательных диалектиков-материалистов на Западе нет, но элементы диалектики имеются у очень многих научных мыслителей, часто в идеалистической и эклектической оболочке. Наша задача — найти эти зерна, очистить и использовать их»[6].
Дискуссии конца 20-30-х годов по поводу природы науки не затронули наиболее интенсивно работающих советских естествоиспытателей того времени. Большинство исследователей, как и везде, пытались держаться подальше от философских и политических обсуждений. Значение этих дискуссий было не в их непосредственном содержании, а в том прецеденте, который был ими дан для намного более резких идеологических дебатов послевоенного периода, когда Сталин принял лысенковское положение о «двух биологиях» и счел необходимым непосредственно вмешаться в процесс выбора. Без деспотичных действий Сталина генетика в СССР не была бы подавлена, но дискуссии 30-х годов помогли подготовить почву для этого подавления путем усиления тех подозрений, с которыми некоторые советские критики относились к западной науке.
Другой характерной чертой советских дискуссий 30-х годов, которые возродились и после второй мировой войны, был упор на прикладной характер науки. В стране, которая перед лицом внешней угрозы должна была завершить быструю модернизацию, практические соображения были не только понятны, но и необходимы. Как это часто бывает в слаборазвитых странах, которые все же располагают небольшим слоем высокообразованных специалистов, предыдущая научная традиция России имела преимущественно теоретический характер. Акцент на вопросах индустриализации и сельского хозяйства в 30-х годах был связан с необходимым исправлением этой традиции. Этот практический акцент в своем основании был глубоко нравственен, поскольку перспективными результатами растущей экономики стали бы более высокий уровень жизни, более широкие возможности образования, лучшее благосостояние общества. До тех пор, пока признавалась ценность теоретической науки, относительный сдвиг в сторону прикладных наук был полезным временным явлением. Однако доведенный до крайности, он приводил к мещанству и антиинтеллектуализму. В искусстве и литературе упор на индустриальное развитие нашел поддержку в «социалистическом реализме» — стиле в искусстве, который вытеснил все ранние экспериментальные формы, возникшие в искусстве сразу после революции. Социалистический реализм был рассчитан на бюрократов, которые сменили предшествующих, более утонченных и космополитичных революционеров. Ситуация в искусстве тех лет была лишь косвенно связана с ситуацией в естествознании, но тем не менее она стала важным аспектом общей атмосферы советских интеллектуалов. Если искусству навязывались темы, избранные для эстетического и эмоционального воздействия на рабочих, то роль науки сводилась к открытию новых способов скорейшей индустриализации. Многие ученые, будучи специалистами в высокотеоретичных областях знания, обнаружили в 30-е годы, что они прочно вовлечены в процессы индустриализации. В дополнение к их исследовательской работе они стали служить консультантами производства.
Таким образом, следствием индустриализаторских и коллективизаторских усилий стало возрастание давления на естествоиспытателей и интеллектуалов, с тем, чтобы их интересы совпали с целями концепции построения «социализма в одной стране». Это давление способствовало развитию националистических тенденций как в науке, так и в других областях. Сама возможность построения социализма в одной стране была объектом одного из важнейших споров между Сталиным и его соратниками. Первые революционеры считали, что революция в России не добьется успеха, пока такие же революции не произойдут в других, более развитых странах. Сталин заявил, что социализм может быть построен и в одной стране, и призывал полагаться на собственные научные и другие ресурсы. Это смещение акцентов продемонстрировало ослабление духа интернационализма в коммунистическом движении, который историки связывали с именем Троцкого, и кроме всего прочего привело к еще большей изоляции советских ученых. Сталин призвал всех советских трудящихся, включая и ученых, добиваться максимальных усилий для достижения почти невозможного — сделать Советский Союз великой промышленной и военной державой за 10-15 лет. Советский национализм, являясь неотъемлемой частью этих усилий, постепенно набирал силу в 30-е годы, поскольку нарастала возможность военной конфронтации с нацистской Германией.
Вследствие возросшего патриотизма и героизма в период второй мировой войны в Советском Союзе все более открыто стал проявляться националистический элемент. В науке этот упор на национальные достижения имел много проявлений. В споры по поводу научных интерпретаций был привнесен элемент национальной гордости, полностью отсутствовавший в диалектическом материализме, идущем от Маркса, Энгельса и Ленина. Это вылилось в притязания на национальный приоритет во многих областях науки и технологии. Многие из этих притязаний уже не выдвигаются сейчас в Советском Союзе, признаются последствиями «культа личности». Другие же остаются в силе. Некоторые из них обоснованы или по крайней мере спорны, так как в течение долгих лет беспристрастная оценка русской науки и технологии за рубежом была невозможна по причине языковых барьеров, этнических предрассудков или просто незнания.
Возможно, одной из наиболее важных черт, определивших общественное влияние на науку и характеризовавших ту необычную ситуацию, которая сложилась после второй мировой войны, была высокая степень централизации контроля над общественной информацией, над назначением и продвижением работников, над академическими исследованиями и подготовкой кадров, над научными публикациями. Эта система контроля была сформирована задолго до того, как после войны Сталин счел необходимым непосредственно вмешаться в дискуссию о биологии. В самом деле, любая попытка активно противостоять внушающему страх сосредоточению власти стала немыслимой во время повсеместных чисток 30-х годов, когда стало ясно, что даже самые высокие и заслуженные партийные работники не были защищены от карательной власти Сталина. Атмосфера, созданная этими событиями, проникала во все институты советского общества. Представители низших элементов власти ждали сверху сигналов, указующих текущие направления политики, и, как только сигналы поступали, бросались их выполнять. К концу 30-х годов, например, ни в одной местной газете немыслима была бы публикация, отвергающая или хотя бы спорящая с политикой, провозглашенной в «Правде» — официальном органе ЦК КПСС. Не была предоставлена самой себе и официально учрежденная цензура, которая распространялась даже на научные журналы, хотя в сравнении с другими изданиями пределы терпимости в них были более значительными и время от времени варьировались. Назначение должностных лиц, имеющих влияние на науку и образование, — министров образования и сельского хозяйства, президентов Всесоюзной Академии наук и других специализированных академий, ректоров университетов, редакционных коллегий журналов — было полностью под контролем партийных органов. Также под политическим контролем находилось утверждение учебников для использования в системе школьного образования и даже присвоение научных званий конкретным ученым. Все эти черты структуры Советской власти помогают пониманию того, как после войны Сталин смог придать официальный статус лысенковской интерпретации биологии, несмотря на несогласие с ней признанных генетиков, полностью осознававших всю интеллектуальную нищету лысенковщины.
Вышеприведенное описание централизации власти в Советском обществе хорошо известно каждому, кто изучает советскую историю. Однако мало кто из них осознает то, что в основе этой централизованной политической власти лежала широкая поддержка населением СССР основных принципов советской экономики, а в среде интеллектуалов — возрастающая поддержка материалистической интерпретации общественных и естественных наук. Исследования тех, кто покинул СССР в годы второй мировой войны, показали, что, несмотря на большую степень недовольства политическими реалиями в Советском Союзе, эти люди остались всецело убежденными в превосходстве социалистического экономического порядка[7]. Отсюда становится очевидным то, почему наиболее способные представители советской интеллигенции, известные своими научными достижениями, считали, что концептуальная основа объяснений природы, предлагаемая в рамках исторического и диалектического материализма, является убедительной. О.Ю. Шмидт, И.И. Агол, С.Ю. Семковский, А.С. Серебровский, А.Р. Лурия, А.И. Опарин, Л.С. Выготский и С.Л. Рубинштейн являются, например, теми выдающимися советскими учеными, которые подчеркивали эвристическое значение идей марксизма для их творческой деятельности еще до того, как это стали от них требовать. Наука была первой заботой этих людей, политика стояла на втором месте. Но не нужно думать, что наличие сильных политических мотиваций неизбежно принижало интеллектуальный уровень воззрений ученого. Партийный лидер Николай Бухарин был тем советским политиком, для которого вопрос материалистического, естественнонаучного подхода к действительности был далеко не риторическим; для ряда его работ характерны достижение довольно высокого уровня материалистической интерпретации естественных наук и исключительная интеллектуальная ясность изложения взглядов[8]. Некоторые из вышеперечисленных ученых, как и многие подобные им, исчезли во времена чисток, а их произведения были запрещены в Советском Союзе. Без учета того обстоятельства, что до 40-х годов в СССР существовала категория ученых, всерьез относящихся к диалектическому материализму, трудно было бы понять, почему и по прошествии худшего периода — сталинизма в Советском Союзе опять появились ученые, совмещающие диалектико-материалистическую интерпретацию природы с обычными стандартами научной честности.
Сразу же после второй мировой войны многие интеллектуалы в Советском Союзе надеялись на ослабление системы контроля, которая формировалась во время напряженной индустриализации и военной мобилизации. Вместо этого последовал мрачный период вмешательства государства в сферу науки и искусства. Послевоенное усиление идеологического контроля довольно быстро распространилось из области литературы и искусства на философию и, наконец, на саму науку. Среди причин этого обычно упоминают предвоенную подозрительность в отношении буржуазной науки, до предела централизованную советскую политическую систему, а также роль лично Сталина. Но было и еще одно условие, обострявшее идеологическую напряженность, — «холодная война» между СССР и некоторыми западными державами, особенно США. Эта борьба достигла кульминации в послевоенные годы[9]. Это были годы, когда идеологическая чувствительность стремительно увеличивалась как в Соединенных Штатах, так и в Советском Союзе; две великие державы усиливали взаимные страхи и предрассудки. Страсти «холодной войны» напоминали религиозные конфликты прошлого. Подавление генетики в СССР в 1948 г. часто сравнивалось с осуждением католической церковью учения Коперника в 1616 г. Настороженность католической церкви по отношению к астрономии в то время была в какой-то степени реакцией на давление, оказываемое на саму церковь протестантскими реформаторами[10]. Подобно этому (хотя и с большими оговорками) в конце 40-х годов Советский Союз рассматривал себя в центре глобальной идеологической борьбы, и «холодная война» вызывала чувства, аналогичные тем, которые существовали во времена контрреформации.
«Ждановщина» — под таким названием известна послевоенная идеологическая кампания, которая была связана с именем А.А. Жданова — соратника Сталина в ЦК партии. Большинство западных специалистов, занимающихся историей Советского Союза, полагают, что Жданов был в некоторой степени лично ответствен за идеологические ограничения во всех областях культуры, включая науку. Однако есть основания сомневаться, что Жданов виновен и в идеологическом вмешательстве в науку. Есть свидетельства, что Жданов протестовал против такого вмешательства в случае с Лысенко и даже пытался прекратить кампанию, проводимую партийным руководством в защиту его взглядов[11]. Тем не менее нам известно, что именно Жданов провел кампанию запугивания и репрессий в литературе и искусстве. Серии постановлений определили идеологическую направленность творчества писателей, театральных критиков, экономистов, философов, драматургов, режиссеров и даже музыкантов. Однако до самой смерти Жданова естествоиспытателям в основном удавалось избежать директивного правления, царившего в других областях культуры.
Когда в августе 1948 г. взгляды Лысенко на биологию были официально одобрены — событие, которое будет детально рассматриваться в разделе, посвященном дебатам о генетике, — все советское научное сообщество испытало потрясение. Не осталось больше надежд, что партийные органы будут проводить различие между наукой и ее философской интерпретацией. Естественно, Сталину эти различия не были нужны, а он полностью контролировал партию. Скоро стало ясно, что другие области науки, такие, как физика и физиология, тоже стали объектами идеологических атак, и ученые серьезно опасались, что в каждой области появится свой собственный Лысенко. Советские естествоиспытатели оказались перед трудной дилеммой. К этому времени контроль партии над научными институтами был почти абсолютным. Открытое сопротивление партийному надзору было возможно лишь, если сопротивляющиеся были полностью готовы пожертвовать собой, — сопротивление партийному контролю обычно означало профессиональный крах и заключение в трудовые лагеря. Несколько ученых выступили открыто подобным образом и разделили судьбу генетика Н.И. Вавилова, который был репрессирован еще до войны. Другой подход был принят на вооружение относительно небольшой, но достаточно влиятельной группой ученых, которые решили встретить идеологическую атаку, защищая настоящую науку на основе самого диалектического материализма. Их последующие достижения имели истинно важное значение и были интересны с интеллектуальной стороны — большая часть этой книги посвящена их подвигу. Однако многие зарубежные обозреватели не увидели того, что эта защита науки с позиций диалектического материализма была не просто тактикой или интеллектуальным обманом; лидеры этого движения, чьи имена будут много раз упоминаться в этой книге, были искренними в своей защите материализма. Как часто замечали советские обозреватели, «их диалектический материализм был внутренним». В их число входили известные советские естествоиспытатели с международной репутацией. Некоторые участники этой группы могли быть некритичными в своем подходе, готовыми пользоваться любой терминологией или любой философской системой, которая спасла бы их науку от надвигающейся лысенковщины. Но большинство, включая прежде всего тех, кто еще до войны интересовался диалектическим материализмом, а также тех, кто теперь более четко формулировал свои ранее расплывчатые материалистические взгляды, не видели противоречия между естествознанием и зрелым материализмом. Рассматривая диалектический материализм и естествознание как близкие области, они не думали, что тем самым компрометируют свою профессиональную честь. В действительности они хотели повысить уровень как советского естествознания, так и советской философии, и настоящий успех был достигнут ими в обеих областях. Им помогли в этом те философы-профессионалы, которые видели важность этой защиты компетентности и приветствовали работу этих естествоиспытателей как вклад в философское понимание науки[12].
Ученые непосредственно послевоенного периода начали обращаться к работам Маркса и Энгельса по диалектическому материализму, с тем, чтобы убедительнее отвечать критикам от идеологии. Они выдвигали аргументы более сильные, чем у их сталинистских оппонентов; они строили защиту, демонстрировавшую ошибки их официальных критиков, но вместе с тем не выходящую за рамки диалектического материализма и, что еще важнее, не затрагивающую основы их наук. Они даже были готовы подвергнуть проверке методологические принципы и терминологические структуры своих наук и если необходимо, то пересмотреть их. Как ученые, они теперь были кровно заинтересованы в изучении философии науки. У них хватило смелости, даже при жизни Сталина, нанести поражение Г.В. Челинцеву (посредственному химику, пытавшемуся занять место Лысенко в химии) на Всесоюзной конференции, аналогичной биологической конференции 1948 г. (см. с. 296 и далее). Они дали отпор идеологическим кампаниям в релятивистской физике и квантовой механике путем разработки материалистических интерпретаций этих неустановившихся еще направлений в физической теории и твердо сопротивлялись попыткам их шельмования. Некоторые в конце концов сами стали приверженцами этих интерпретаций и защищали их долгое время после смерти Сталина. За эти годы к дискуссии подключились более молодые естествоиспытатели и философы. Для них мотивы самозащиты не имели преобладающего значения. Сами интеллектуальные вопросы приобретали все большую значимость. Создавалась всесторонняя и убедительная философия науки.
Так как эти ученые часто были действительно выдающимися интеллектуалами с глубокими знаниями в своих областях и так как наука действительно содержит серьезные и вполне законные вопросы философской интерпретации, то было только естественным, что участие ученых в дебатах привело к результатам, которые сами по себе имели важное значение. За исключением генетики, в рамках которой научные вопросы оставались на чрезвычайно низком уровне вплоть до краха Лысенко, большинство советских дискуссий содержало подлинно научные вопросы философской интерпретации. В физических науках они касались проблемы причинности, роли наблюдателя в процессе измерений, концепции дополнительности, природы пространства и времени, происхождения и структуры Вселенной и роли исследователя в научном объяснении. В биологических науках речь шла о проблемах происхождения жизни, природы эволюции, редукционизма. В физиологии и психологии обсуждались вопросы детерминизма и свободы воли, природы сознания, проблемы разума и тела, важности материалистического подхода к психологии. В кибернетике рассматривались проблемы природы информации, универсальности кибернетического подхода, возможности компьютеров.
Советские естествоиспытатели часто справедливо критиковали советских философов, хотя последние иногда вносили действительный вклад в разбираемые дискуссии. Стоит отметить, что наибольшую угрозу для советского естествознания в конце 40 - начале 50-х годов представляли не профессиональные философы, как часто думают, а третьесортные ученые, стремившиеся завоевать благосклонность Сталина. К ним помимо Т.Д. Лысенко в генетике относились Г.В. Челинцев в химии, А.А. Максимов и Р.Я. Штейнман в физике и О.Б. Лепешинская в цитологии[13]. Их критиковали как естествоиспытатели, так и философы, когда это позволяла политическая обстановка. То, что происходило в худший период вмешательства идеологии в науку, отнюдь не было борьбой ученых и философов. Это была борьба как внутри философии, так и внутри естествознания, между истинными учеными, с одной стороны, и невежественными карьеристами и идеологическими фанатиками — с другой.
С уходом в прошлое идеологической кампании 1948-1953 гг. она становилась все менее определяющим фактором в советских дискуссиях о взаимоотношении науки и философии. Конечно, цензура была все еще обычным явлением в СССР. Генетика не получала должного статуса вплоть до 1965 г., и даже сейчас эта наука испытывает последствия тех лет, когда она всячески подавлялась. Антисемитизм также продолжал отравлять советскую интеллектуальную жизнь, а в 70-80-е годы он даже усилился. Более того, репрессии против диссидентствующих советских исследователей показали, что режим не потерпит независимых политических действий со стороны своих ученых. Тем не менее, после середины 60-х годов большинство технических дисциплин вновь получило ту степень автономии, которой они пользовались до второй мировой войны. Наука была намного свободнее литературы и искусства. До тех пор пока ученые не занимались политическими вопросами, такими, как права человека, международные отношения и реформа советской системы, они могли не опасаться значительного вмешательства в свою профессиональную деятельность. За исключением права поездок за границу, в естествознании протекала достаточно нормальная интеллектуальная жизнь, что обычно распространялось и на многие специальные области, вплоть до философии естествознания включительно.
Ученый за пределами Советского Союза может подумать, что нормальная интеллектуальная жизнь среди советских естествоиспытателей значила полную потерю интереса к диалектическому материализму. Некоторые советские ученые, которые были ранее вовлечены в идеологические споры, действительно вернулись полностью к исследовательской работе или научному руководству. Но наиболее удивительной характеристикой современного периода стал тот уровень, которого достигли все продолжающиеся обсуждения по философии науки. Профессиональные философы играют в них гораздо более заметную роль, чем прежде, активно участвуют в этих дискуссиях естествоиспытатели. В философии физики, например, важные работы были написаны в 70 - начале 80-х годов такими физиками, как В.Л. Гинзбург, П.Л. Капица, М.А. Марков и В.С. Барашенков[14]. Все эти авторы пользуются международной известностью благодаря своим работам по физике, а два первых являются выдающимися учеными.
Профессиональные философы также активно разрабатывали эпистемологические и методологические вопросы физики. До последнего времени ведущими авторами в этой области были: М.Э. Омельяновский, Э.М. Чудинов, С.Б. Крымский, Е.А. Мамчур, В.С. Степин, Л.Б. Баженов, М.Д. Ахундов, В.С. Готт и А.И. Панченко[15]. Точки зрения некоторых из этих философов, включая М.Э. Омельяновского, Э.М. Чудинова и Л.Б. Баженова, будут обсуждаться далее. Особенно интересным философом науки, занимавшимся этими вопросами в 70-80-е годы, является М.Д. Ахундов, ученик М.Э. Омельяновского. Первая книга М.Д. Ахундова «Проблема прерывности и непрерывности пространства и времени», опубликованная в 1974 г., была успешной попыткой проследить и проанализировать на протяжении всей истории науки описание Вселенной при помощи континуальных или атомистических концепций. Вторая его книга «Концепции пространства и времени: истоки, эволюция, перспективы», опубликованная в 1982 г., была оригинальной интерпретацией пространства и времени в культурах различных эпох; в последнем разделе представлен философский анализ современных концепций пространства и времени. Ахундов полагает, что изучение пространственных и временных представлений у детей и у людей с психопатологическими нарушениями весьма полезно для понимания исторических путей изменения этих представлений в различных социокультурных условиях.
Делая упор больше на проблему мышления, чем на философию природы, Ахундов способствовал усилению позиции тех советских философов науки, которые выдвигали на первый план эпистемологические проблемы и избегали давать оценку физике, оставляя эту функцию за самими физиками. В самом деле, Ахундов и два других советских философа, подводя итоги советской философии науки за последние годы, писали:
«Происходит своего рода размежевание чисто физических и философских проблем, причем последние постепенно выдвигаются на первый план. Если для большинства работ предыдущего десятилетия характерно тесное переплетение физических и философских проблем с некоторым преобладанием первых, то сейчас наблюдается известная эволюция в сторону рассмотрения чисто философских аспектов, повышается качество исследований»[16].
Несмотря на явные признаки улучшения положения в специальных областях, советская философия науки в-70-е и 80-е годы развивалась неровно и противоречиво[17]. В то время как качество специализированных работ в конкретных областях продолжало расти, это улучшение сопровождалось растущими политическими трудностями, которые ставили под угрозу достижения интеллектуальной сферы. Более того, за последние годы беспокоящие признаки возрождения определенной формы неосталинистского мышления среди некоторых философов науки привели к началу острой дискуссии в рамках этой дисциплины. Изменения режима, связанные с кончинами Леонида Брежнева, Юрия Андропова и Константина Черненко в 1982, 1984 и 1985 гг., и определенные перемещения в руководстве философских учреждений привели развитие философии в Советском Союзе к довольно неопределенному состоянию.
Наиболее здоровым периодом для советской философии науки за последние 20 лет был период с 1968 по 1977 г. В то время редактором главного советского философского журнала «Вопросы философии» был И.Т. Фролов, ученый, создавший себе репутацию работой 1968 г., резко атаковавшей лысенковщину в биологии (см. с. 159-160). Став редактором журнала в период наибольшей популярности, последовавшей за его критикой лысенковщины, Фролов добивался обновления советской философии естествознания путем установления более тесных связей философии с другими науками. Поскольку он пользовался репутацией философа, выступающего против идеологического вмешательства в науку, он имел возможность организовывать встречи между философами и ведущими естествоиспытателями, которые в прошлом держались в стороне от диалектических материалистов. Отчеты об этих встречах, публиковавшиеся в журнале в постоянной рубрике «Круглый стол», заметно изменили тон советской философии. Это служило явным доказательством того, что советские философы действительно желали завязать контакты с ведущими естествоиспытателями страны для продолжения попыток преодоления последствий сталинизма в философии.
И.Т. Фролову в его деятельности по модернизации диалектического материализма в конце 60 - начале 70-х годов помогала группа единомышленников — сотрудников Института философии АН СССР. К их числу относились директор этого института П.В. Копнин; историк и философ науки Б.М. Кедров, непосредственно в послевоенный период предпринявший похожую, но не увенчавшуюся успехом попытку; специалист по философским проблемам физики М.Э. Омельяновский и ряд других исследователей в области философии, включая Э.М. Чудинова и Л.Б. Баженова. Хотя и не всегда соглашаясь друг с другом, они тем не менее были объединены желанием избежать дискредитировавшего себя подхода «диалектики природы», который у предыдущих поколений, действовавших вроде во имя философии, часто приводил к вмешательству в научные исследования. Реформаторы 60 - начала 70-х годов хотели сконцентрироваться на специфически философских проблемах, оставляя содержание естествознания самим естествоиспытателям.
Эта школа мысли, до сих пор достаточно влиятельная среди профессиональных философов науки, находится в Институте философии АН СССР, но за последние годы она потеряла нескольких своих наиболее выдающихся лидеров и была поставлена под сомнение в интеллектуальном плане. Смерть П.В. Копнина, М.Э. Омельяновского, Э.М. Чудинова и Б.М. Кедрова в 1971, 1979, 1980 и 1985 гг. нанесла усилиям этой школы серьезный удар. На посту директора Института философии П.В. Копнина сменил Б.С. Украинцев — философ более ортодоксальных взглядов, в свое время выпустивший книгу в соавторстве с Г.В. Платоновым, который был давним лысенковцем и главным критиком выше перечисленных реформаторов[18]. В 1977 г. И.Т. Фролова в свою очередь на посту редактора «Вопросов философии» сменил В.С. Семенов, который без особого энтузиазма сделал несколько попыток продолжить традиции «Круглых столов», но так и не смог придать им той интеллектуальной живости, которая была ранее. И.Т. Фролов остался членом редакционной коллегии, но ему пришлось столкнуться с противодействиями его реформаторской позиции относительно взаимоотношений науки и марксистской философии; начиная с этого времени его научные интересы переключились с генетики на «глобальные проблемы», то есть на призывы к сотрудничеству всех держав с развитой индустрией в сферах экологии, энергетики, биомедицинской этики, развития стран третьего мира и технологических оценок. В 1986 г. Фролов стал редактором главного журнала Коммунистической партии «Коммунист». Его взгляды на биомедицинскую этику я рассматриваю далее. При переключении с философии биологии на глобальные проблемы Фролову, однако, не удалось избежать определенной полемики. Исследование таких проблем рассматривалось идеологами старой формации как неортодоксальное; догматики критиковали положение, принимаемое большинством «глобалистов», подобных Фролову, о том, что проблемы развитых промышленных стран выходят за пределы классовой и экономической вражды до такой степени, что даже такие традиционные соперники, как США и СССР, должны работать над ними вместе. Однако в середине 70-х годов, в лучший период разрядки между двумя странами, И. Т. Фролову и его коллегам удалось отстоять это свое положение как вполне обоснованное. На базе расширяющихся научных и технических обменов между США и СССР совместно работали десятки исследовательских групп над такими проблемами, как загрязнение окружающей среды, профилактика сердечно-сосудистых заболеваний, транспорт, использование солнечной энергии и исследование космоса[19]. С ослаблением разрядки в конце 70-х годов возобладала точка зрения ортодоксальных идеологов, согласно которой идеологические противоречия никогда не теряют своего ведущего значения.
Советские философы науки в 70-80-х годах все более четко разделялись на две школы мысли, получившие в СССР названия «эпистемологистов» и «онтологистов». Хотя эти философские термины и придают спору академическое звучание, но в основном различия объяснялись политическими причинами. Эпистемологистами считались те философы, которые выступали за различение философских и естественнонаучных проблем; они критиковали предыдущее поколение советских философов за непонимание такого различения. С точки зрения эпистемологистов, настоящими предметами философии науки являются такие вопросы, как мышление, логика, методология и теория познания. Они считали, что философы науки не должны обсуждать такие вопросы, как совместимость различных теорий возникновения Вселенной с марксизмом, полагая, что, принимая те или иные позиции по таким вопросам, философ не только начинает оценивать научные теории, что, по их мнению, было делом естествоиспытателей, но и рискует нанести ущерб марксизму, связывая его с теориями, ложность которых позднее может быть доказана естествоиспытателями. Онтологисты, с другой стороны, продолжали защищать мнение о том, что диалектический материализм является «наиболее общей наукой о природе и обществе» и что поэтому диалектические законы действуют в неорганической и органической материи, изучаемой химиками, физиками и биологами. Онтологистам было не только нужно, но и необходимо найти доказательства ценности диалектического материализма в результатах исследований и в теориях естествоиспытателей. Онтологисты обычно признавали, что вопросы, изучаемые эпистемологистами, являются вполне законными для марксистских философов, но их действительный интерес лежит в диалектике природы.
Этот диспут является сейчас основным в советской философии. Он обсуждается подробно в последующих главах. Хотя этот спор рассматривается некоторыми ведущими философами-исследователями как интеллектуально не интересный, в действительности он является решающим с политической точки зрения. Взаимоотношение естествознания и философии остается одним из важнейших вопросов советской интеллектуальной жизни за более чем пятидесятилетний период. Исход спора все еще не ясен. В середине 80-х годов лидирующая позиция Института философии, казалось бы, повлияла на перемещение исследовательского внимания с вопросов естествознания на вопросы обществоведения. Г.Л. Смирнов, занимавший пост директора института в 1984-1985 гг., был экспертом в вопросах политической философии, но не философом науки. В конце 1985 г. глава партии М.С. Горбачев выдвинул Г.Л. Смирнова на новый пост — советника Центрального Комитета. Сменил Смирнова на посту директора Института философии Н.И. Лапин, специалист по К. Марксу и системному анализу. Эти сдвиги от традиционной советской философии науки в сторону политических и социальных проблем показали, что значение спора между онтологистами и эпистемологистами может уменьшиться. Однако привычка обсуждений диалектики природы настолько развита в Советском Союзе, что коренных перемен в ближайшее время ожидать не приходится. Последние советские публикации свидетельствуют о том, что дебаты между онтологистамн и эпистемологистами продолжаются.
1. См. главу 4, сноску 1 на с. 115.
2. См. мою книгу: The Soviet Academy of Science and the Communist Party, 1927-1932. Princeton, 1967, особенно главы 4 и 5.
3. См.: Фролов И.Т. Генетика и диалектика. М., 1968, особенно с. 10-16 и 61-68. См. также противоположное мнение: Paul D.B. Marxism, Darwinism and the Theory of Two Sciences//Marxist Perspectives (Spring, 1979). P. 116-143.
4. Егоршин В. Естествознание и классовая борьба//Под знаменем марксизма. 1926. № 6. С. 135.
5. Цит. по кн.: Фролов И.Т. Генетика и диалектика. С. 68.
6. Там же. С. 66. (Приведенные слова принадлежат не О.Ю. Шмидту, а взяты из резолюции II Всесоюзной конференции марксистско-ленинских научных учреждений, принятой по докладу О.Ю. Шмидта. — Прим. пер.).
7. Bauer R.A., Inkeles A., Kluckhohn C. How the Soviet System Works: Cultural, Psychological and Social Themes. Cambridge, 1956. P. 114, 116-117, 118-119.
8. Bukharin N. Historical Materialism. Ann Arbor, 1969. P. 9-83, 104-129, особенно «Введение» и главы 1, 2, 3 и 5.
9. Литература о происхождении «холодной войны» огромна. Упомянем лишь обзорные работы: Alperovitz, Atomic Diplomacy: Hiroshima and Potsdam: the Use of the Atomic Bomb and the American Confrontation with Soviet Power. N. Y., 1965. Обсуждение этого же вопроса с несколько другой позиции можно найти в работах: Schlesinger A.J. Origins of the Cold War//Foreign Affairs (October, 1967). P. 25-52; Morgenthau H.J. Arguing About the Cold War//Encounter (May, 1967). P. 37-41.
10. Kuhn T. Ttie Copernican Revolution: Planetary astronomy in the Development of Western Thought, Cambridge, 1957.
11. См. особенно «Лысенко и Жданов» в первом (1972 г.) издании этой книги: Graham L.R. Science and Philosophy in the Soviet Union, N. Y., 1972. P. 443-450; Hahn W. Postwar Soviet Politics: The Fall of Zhdanov and the Defeat of Moderation, 1946-1953, Ithaca, N. Y., 1982.
12. Примером сотрудничества философов и естествоиспытателей в защиту науки может служить второй номер основанного в 1947 г. журнала «Вопросы философии» в условиях, когда идеологическая обстановка уже становилась напряженной. В этом номере была статья физика-теоретика М.А. Маркова, энергично защищающая квантовую механику, и статья биолога И.И. Шмальгаузена, явно направленная против Лысенко. После смерти Жданова редколлегия журнала критиковалась в «Правде» за публикацию этих статей, а редактор был смещён.
13. Максимов, физик по образованию, может здесь быть исключением, так как он рассматривался некоторыми исследователями как философ науки. Давид Жоравски охарактеризовал его как «физика среди философов и философа среди физиков». Joravsky D. Soviet Marxism and Natural Science, 1917-1932. N. Y., 1961. Р. 185.
14. Гинзбург В.Л. О физике и астрофизике. М., 1980; Капица П.Л. Эксперимент, теория, практика. М., 1974; Марков М.А. О природе материи. М., 1976; Барашенков В.С. Проблемы субатомного пространства и времени. М., 1978. С. 351, 421-423.
15. См.: Омельяновский М.Э. Диалектика в современной физике. М., 1973; Чудинов Э.М. Теория познания и современная физика. М., 1974; Нить Ариадны: философские ориентиры науки. М., 1979; Крымский С.Б. Научное знание и принципы его трансформации. Киев, 1974; Мамчур Е.А. Проблема выбора теорий. М., 1975; Степин В.С. Становление научной теории. М., 1976; Баженов Л.Б. Строение и функции естественнонаучной теории. М., 1978; Ахундов М.Д. Проблема прерывности и непрерывности пространства и времени. М., 1974; Готт В.С., Недзельский В.Ф. Диалектика прерывности и непрерывности в физической науке. М., 1975; Панченко А.И. Континуум и физика. М., 1975; Физическая наука и философия. М., 1973; Теория познания и современная физика. М., 1972; Физическая теория (философско-методологический анализ). М., 1980.
16. Ахундов М.Д., Молчанов Ю.Б., Степанов Н.И. Философские вопросы физики//Философия, естествознание, современность (Итоги и перспективы исследований. 1970-1980 гг.). М., 1981. С. 239.
17. Обзоры по советской философии науки и библиографию этого периода см.: Философия, естествознание, современность. М., 1981; Философские вопросы естествознания. Обзор работ советских ученых. М., 1976; Философские вопросы современного естествознания: указатель литературы. 1971-1979. М., 1981.
18. Украинцев Б.С., Платонов Г.В. Проблема отражения в свете современной науки. М., 1964. См. также: Украинцев Б.С. Об основных направлениях исследований в Институте философии АН СССР//Вопросы философии. 1976. № 1. С. 94-104. Дополнительный материал по неолысенкоизму Платонова см. на с. 153 и далее.
19. Graham L.R. How Valuable Are Scientific Exchanges with the Soviet Union?//Science, 1978. October 27. P. 383 - 390, и источники, там цитируемые, а также: Lubrano L.L. Caught in the Crossfire//The Sciences. 1981. P. 12-14.
Глава II. Диалектический материализм в Советском Союзе: его развитие в качестве философии науки
Современный советский диалектический материализм как философия науки представляет собой попытку объяснить мир, основанную на следующих принципах: все существующее реально, эта реальность состоит из материи-энергии, а эта последняя развивается в соответствии со всеобщими правилами или законами. Исходя из этого, всякий философ-профессионал может сказать, что диалектический материализм соединяет в себе эпистемологию реализма, онтологию, основанную на существовании материи-энергии, и философию развития, сформулированную в форме диалектических законов.
Концепция диалектического материализма соединяет в себе черты как абсолютного, так и относительного; как аристотелевской приверженности чему-то неизменному, непреложному и независимому, так и гераклитовской веры в существование постоянных изменений. Для сторонников и защитников диалектического материализма соединение названных противоположных черт или тенденций является свидетельством гибкости, силы и истинности этой концепции, а для противников — свидетельством его двусмысленности, туманности и ошибочности.
Обычно считается, что диалектический материализм — это исключительно советское явление, весьма далекое от традиций западной философии. Действительно, сам термин «диалектический материализм» не встречается ни у Маркса, ни у Энгельса, ни у их западноевропейских последователей. Однако корни концепции диалектического материализма уходят глубоко в историю человеческой мысли (по крайней мере ко временам милетских философов) и могут быть прослежены на всем ее дальнейшем протяжении. К сожалению, здесь представляется невозможным подробно осветить историю происхождения этой концепции, анализируя ее истоки, — это тема отдельной большой книги; тем не менее хотелось бы отметить, что /29/ при дальнейшем чтении читатель может обнаружить много общего между концепцией диалектического материализма и концепциями, возникавшими в ходе развития европейской философии.
Сам термин «диалектический материализм» впервые был использован в 1891 г. Г.В. Плехановым, которого часто называют «отцом русского марксизма»[1]. Маркс и Энгельс в своих работах пользовались понятиями «современный материализм» или «новый материализм», с тем, чтобы отличить собственные философские взгляды от классического материализма Демокрита и материализма представителей французского Просвещения (Ламетри и Гольбаха). Правда, Энгельс во «Введении» к своей работе «Анти-Дюринг» писал о диалектической природе современного материализма[2]. Ленин в своих работах использовал фразу Плеханова «диалектический материализм».
Среди основных работ Маркса, Энгельса и Ленина, посвященных философским и социальным проблемам науки, следует назвать следующие: «Анти-Дюринг» Ф. Энгельса, впервые опубликованный в 1877 г.; его же «Диалектика природы», написанная в 1873-1883 гг. и опубликованная в 1925 г.; его же «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии», опубликованная отдельной брошюрой в 1888 г.; докторская диссертация К. Маркса, впервые опубликованная в 1902 г.; часть переписки Маркса и Энгельса; отдельные главы из «Капитала» Маркса; «Материализм и эмпириокритицизм» В.И. Ленина (1908 г.), его же «Философские тетради», впервые опубликованные в 1925-1929 гг., а также отдельные его письма и выступления. После Маркса осталось также множество неопубликованных при его жизни рукописей по проблемам науки, техники и математики, большинство из которых находится в Москве в Институте марксизма-ленинизма. Некоторые из этих работ были опубликованы в конце 60-х годов[3]. Взятые все вместе, эти произведения классиков марксизма и составляют основы диалектического материализма в том виде, в котором он обычно обсуждается на страницах публикаций в СССР. Среди этих публикаций, представляющих собой довольно обширный массив литературы, вышедшей в течение нескольких десятилетий и написанной множеством авторов с различными целями, можно обнаружить непохожие (а иногда и противоречащие друг другу) точки зрения по весьма важным вопросам. Другими словами, время публикаций той или иной работы, а также тот общественный контекст, в условиях которого она была опубликована, играют весьма важную роль для понимания эволюции советской марксистской мысли применительно к рассмотрению проблем природы науки.
Несмотря на то обстоятельство, что основные интересы Маркса и Энгельса всегда лежали в области экономики, политики и истории, оба они на удивление значительную часть своего времени уделяли вопросам развития научной теории, опубликовали совместные работы по этим вопросам. Энгельс так пишет об этом во «Введении» к «Анти-Дюрингу»:
«Маркс и я были едва ли не единственными людьми, которые спасли из немецкой идеалистической философии сознательную диалектику и перевели ее в материалистическое понимание природы и истории. Но для диалектического и вместе с тем материалистического понимания природы необходимо знакомство с математикой и естествознанием. Маркс был основательным знатоком математики, но естественными науками мы могли заниматься только нерегулярно, урывками, спорадически. Поэтому, когда я, покинув коммерческое дело и переселившись в Лондон, приобрел необходимый для этого досуг, то, насколько это для меня было возможно, подверг себя в области математики и естествознания процессу полного «линяния», как выражается Либих, и в течение восьми лет затратил на это большую часть своего времени»[4].
Энгельс сыграл более важную роль в разработке марксистской концепции философии природы, нежели сам Маркс. По мнению Энгельса, необходимость изучения естественных наук наряду с науками общественными вытекает из того обстоятельства, что человек рассматривается марксизмом в конечном итоге как часть природы и в качестве таковой должен подчиняться наиболее общим законам ее развития. В задачу философии как раз и входит поиск этих общих законов, основанный на собственно научных знаниях. Энгельс был убежден в том, что знание материалистической, диалектической, основанной на научных представлениях философии способно оказать существенную помощь как ученым-естественникам, так и обществоведам в их исследованиях. Энгельс считал также, что те из естествоиспытателей, кто настаивал на том, что в своей работе они не нуждаются в знании философии, просто-напросто заблуждаются; по его мнению, гораздо лучше для этих ученых было бы участвовать в процессе сознательного формирования философии науки, нежели делать вид, что они могут обходиться вообще без нее:
«Какую бы позу ни принимали естествоиспытатели, над ними властвует философия. Вопрос лишь в том, желают ли они, чтобы над ними властвовала какая-нибудь скверная модная философия, или же они желают руководствоваться такой формой теоретического мышления, которая основывается на знакомстве с историей мышления и ее достижениями»[5].
Интерес Энгельса к вопросам философии науки настолько очевидно превосходил интерес Маркса к этим проблемам, что многие исследователи марксизма утверждают сегодня, что именно Энгельс, а не Маркс и является подлинным создателем концепции диалектического материализма; более того, по их мнению, введя естествознание в систему марксизма, Энгельс тем самым извратил марксизм. Среди этих авторов распространена также точка зрения, подчеркивающая, что молодой Маркс как теоретик интересовался не вопросами создания некой универсальной теории, а проблемами человека и его страданий, и в качестве главного достижения Маркса рассматривается его учение о роли пролетариата, создание концепции отчужденного труда. В качестве примеров подобных взглядов можно привести высказывания Дж. Лихтхейма о том, что диалектический материализм «как концепция не представлен в оригинальной версии марксизма и на самом деле чужд ей, поскольку для раннего Маркса в качестве единственной природы, имеющей отношение к пониманию смысла истории, выступает человеческая природа»[6], и З.А. Джордана, утверждающего, что диалектический материализм — «это концепция, по существу своему чуждая философии Маркса»[7].
Исследователи, подобные Лихтхейму и Джордану, правы, когда подчеркивают гуманистический пафос работ молодого Маркса и их антропологическую направленность, но они, однако, заблуждаются, предполагая, что Маркс, будучи в молодости идеалистом, интересовался только природой человека, а не физической природой. Уже в докторской диссертации Маркса, написанной в 1839-1841 гг., то есть за несколько лет до знаменитых «Экономических и философских рукописей», отчетливо прослеживается мысль о том, что понимание человека должно начинаться с понимания природы. Озаглавленная «Различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура», эта диссертация посвящена анализу физики древних, представленной в ней концепции субстанции и времени. Обращение Маркса к проблемам физической природы с целью понимания философии в целом вполне соответствовало контексту состояния европейской мысли того времени и было скорее достоинством, а не недостатком его собственного подхода. И те из исследователей, кто пытается в последнее время лишить марксизм какого-либо интереса к проблемам физической природы, не только тем самым пытаются представить марксизм в неверном свете, но и лишают его одного из главных интеллектуальных завоеваний. Для того чтобы отличить материализм Маркса от вульгарного материализма Фогта или Молешотта, вовсе не обязательно представлять его интересы ограниченными вопросами этики и экономики. Достаточно вспомнить, что одним из пунктов диссертации Маркса было стремление показать, что хотя Эпикур, подобно Демокриту, и был убежден в существовании атомов и пустоты, но он все же не был строгим детерминистом. Двадцатитрехлетний Маркс рассматривал атом как некое абстрактное понятие или концепцию, содержащую в себе гегелевское противоречие между сущностью и существованием[8]. Позднее Маркс откажется от философского идеализма, лежащего в основе этой формулировки, однако у нас нет свидетельств в пользу того, что он отказался от интереса к физической природе как таковой.
Изучая философию в студенческие годы, Маркс испытывал на себе влияние почти всех великих философских систем, созданных к тому времени, а потому рассматривал необходимость выдвижения неких эпистемологических и онтологических предположений как нечто само собой разумеющееся. В последние годы своей жизни он стремился отойти от подобной метафизики, что само по себе является достаточно знаменательным фактом, поскольку материализм (как и всякая философская система, включая прагматизм) в конечном счете основан на метафизических допущениях. Вместе с тем мы не располагаем ни одним сколько-нибудь убедительным свидетельством возражений Маркса против усилий Энгельса по непосредственному включению природы в их интеллектуальную систему. Известно, что Энгельс читал Марксу всю рукопись книги «Анти-Дюринг», которая не встретила у Маркса никаких возражений; более того, Маркс включил в эту книгу собственную главу (анализирующую, однако, не вопросы натурфилософии). Около 1873 г., то есть за десять лет до кончины Маркса, Энгельс начинает работу над книгой, получившей впоследствии название «Диалектика природы»; их переписка того времени свидетельствует о том, что и зрелый Маркс разделял интерес Энгельса к «современному материализму», уступая ему, однако, в вопросах, касающихся собственно естествознания. Еще одним свидетельством, демонстрирующим согласие Маркса с усилиями Энгельса в области философии науки, является то место в «Капитале», где Маркс утверждает возможность приложения диалектического закона перехода количества в качество не только к экономике, но также и к теории химии[9].
Хотелось бы отметить, что речь здесь идет не о том, чтобы продемонстрировать полное совпадение взглядов Маркса и Энгельса (именно это утверждали в последние годы как советские исследователи, стремящиеся сохранить единство теории диалектического материализма, так и авторы, выступающие с антисоветских позиций и стремящиеся обвинить Маркса в сходстве его взглядов со взглядами Энгельса); скорее речь может идти о том, чтобы подчеркнуть различие во взглядах этих двух ученых, считающих себя современными материалистами, подчеркнуть то обстоятельство, что сближение их взглядов является достаточно грубой натяжкой. Одно дело — утверждать, что Маркс никогда не посвящал себя поискам действия законов диалектики в природе в той степени, как это делал Энгельс, и совсем другое — утверждать, что подобные поиски противоречили взглядам Маркса, особенно если вспомнить о многочисленных случаях поддержки им усилий Энгельса в этом направлении. В упоминавшейся уже работе З.А. Джордан называет Маркса «натуралистом», а не «материалистом», имея в виду то, что Маркс стремился избежать метафизической приверженности материи как единственному источнику познания, однако признает, что «предрасположенность к материальному, разделяемая Марксом, могла включать в себя признание принципа существования материи как единственной реальности, отрицание возможности существования разума независимо от материи, признание законов природы и других «положений, традиционно связываемых с концепцией материализма»[10].
Джордан подчеркивает, что Маркс не рассматривает процесс познания как просто пассивное отражение человеческим мозгом окружающей его материи; он скорее рассматривает знание как результат сложного взаимодействия чёловека и окружающего его мира. Такая эпистемология не отрицает материализма, поскольку человек рассматривается как часть материального мира, но в то же время и не связана только с материализмом. Другими словами, мысль Маркса допускает замену материализма натурализмом, точно так же как «Философские тетради» Ленина (но не его «Материализм и эмпириокритицизм») допускают существование нескольких концепций эпистемологии. Однако, несмотря на то, что мысли Маркса допускают достаточно широкое их истолкование, он никогда не выступал против термина «современный материализм», часто использовал его в своих работах, поддерживал усилия Энгельса в направлении его дальнейшей разработки. Исходя из этого, и я в этом убежден, взгляды Маркса могут быть более точно охарактеризованы как материализм, нежели как натурализм.
Попытки, предпринимаемые в последнее время многими исследователями за пределами СССР и направленные на то, чтобы исключить из марксизма интерес к физической природе, с одной стороны, могут быть объяснены чувством отвращения, связанным с наличием идеологических ограничений в советской науке, а с другой — общей тенденцией, характерной для философской мысли стран Западной Европы и Северной Америки. Характерное для Советского Союза вмешательство идеологии в сферу науки, иллюстрацией чего, по мнению большинства людей, явился эпизод, связанный с Лысенко, привело к дискредитации претензий марксистской философии, высказываемых по поводу естествознания. Между тем в странах Западной Европы и Северной Америки различного рода метафизические и онтологические исследования вышли из моды; подход диалектического материализма к изучению природы зачастую рассматривался как отголосок архаичного натурфилософского подхода, как попытка вторгнуться в те сферы, которые являются исключительной прерогативой конкретных наук.
Те из исследователей, кто по-прежнему остается сторонником марксизма, часто пытаются развести его с натурфилософией путем различения того, что по проблемам науки писал Энгельс, от того, что по аналогичным вопросам писал Маркс; как мы уже видели выше, эта операция вполне выполнима технически, но, как правило, ее результатом является некорректное ограничение широты интересов, характерной для Маркса. С другой стороны, те из исследователей, кто выступал с антимарксистских позиций, использовали факты вторжения идеологии в советскую науку в качестве важного доказательства в пользу представлений о марксизме как об извращенном подходе к проблемам науки — подходе, являющемся, по существу, антирациональным и даже антизападным; при этом полностью игнорировалось то обстоятельство, что марксизм имеет глубокие корни, уходящие в историю западной мысли, а также то, что события, связанные с именем Лысенко, не имеют практически ничего общего с марксизмом как концепцией философии науки.
Философы в Советском Союзе не стремятся лишить Маркса его интереса к миру реальности в целом, включая физическую природу и природу человека; другими словами, они не следуют тенденции, существующей в других странах и направленной на отказ от попыток создать современную систему представлений об окружающей человека реальности, основанную на изучении самой природы. Они признают, что с интеллектуальной точки зрения наиболее привлекательной стороной марксизма является выдвигаемое им объяснение органического единства мира; согласно марксизму, человек и природа едины. Всякая попытка дать объяснение природы неизбежно влечет за собой обращение к человеку и наоборот. Однако советские философы зачастую попусту растрачивают этот интеллектуальный потенциал марксизма, поддерживая догматическую философию, поднимая ее до уровня политической идеологии, используемой, в свою очередь, для оправдания существования государственной бюрократии. Вместо того чтобы оставаться на независимых позициях, философы, как правило, оказываются в услужении у деспотичного правительства. Они не в состоянии до конца осознать тот интеллектуальный потенциал, который заключен в призыве марксизма к подлинно научному подходу к изучаемым явлениям. В результате они оказываются на позициях, не связывающих диалектический материализм с теми новыми концепциями, которые возникают в западной философии и с которыми он потенциально мог бы конкурировать.
1. Считается, что термин «диалектический материализм» впервые появляется в работе Плеханова «К шестидесятой годовщине смерти Гегеля» (Плеханов Г.В. Избр. филос. произв. М., 1956. Т. 1. С. 443). В этой же работе Плеханов повторил эту фразу «современный, диалектический, материализм», но уже без запятой между словами «диалектический» и «материализм» (с. 445).
2. «В обоих случаях современный материализм является, по существу, диалектическим...» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 24-25).
3. См.: Маркс К. Математические рукописи. М., 1968, а также специальный выпуск журнала «Вопросы истории естествознания и техники» (вып. 25, 1968 г.), приуроченный к 150-летию со дня рождения Маркса.
4. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 10-11.
5. Там же. С. 525.
6. Lichteim G. Marxism: An Historical and Critical Study N. Y., 1961. Р. 245.
7. Jordan Z.A. The Evolution of Dialectical Materialism: A. Philosophical and Sociological Analysis. N. Y., 1967. Р. 15.
8. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 40. С. 156-197.
9. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 318.
10. Jordan Z.А. Ор. сit. Р. 26.
Энгельс и Ленин о науке
Несмотря на то обстоятельство, что Маркс и Энгельс интересовались проблемами науки с самого начала их совместной работы, справедливым является утверждение, что всерьез Энгельс обращается к этим проблемам только после того, как была полностью разработана марксистская философия истории. Как известно, политические и экономические взгляды Маркса и Энгельса вполне сформировались к 1848 г., однако Энгельс обратился к систематическому исследованию науки, а Маркс начал изучение математики лишь некоторое время спустя. Энгельс писал:
«Само собой разумеется, что при этом моем подытоживании достижений математики и естественных наук дело шло о том, чтобы и на частностях убедиться в той истине, которая в общем не вызывала у меня никаких сомнений, а именно, что в природе сквозь хаос бесчисленных изменений прокладывают себе путь те же диалектические законы движения, которые и в истории господствуют над кажущейся случайностью событий...»[1].
Не совсем ясно, что, собственно, Энгельс понимает под понятием «закон» (Gesetz). В своих работах он не предпринимает попыток философского анализа различных значений, которые имеют такие понятия, как «закон природы», «природный закон», «каузальный закон»; не пишет он также и о том, что, собственно, он понимает под «диалектическим законом». Законы диалектики, сформулированные Энгельсом, отличаются от законов физики, которые допускают их эмпирическую проверку (разумеется, в пределах точности измерения). Так, Энгельс видит действие диалектического закона перехода количества в качество на примере с нагреванием воды: при нагревании происходит количественное увеличение температуры воды (при нормальном давлении), а когда температура достигает 100°С, происходит качественное изменение ее состояния — переход из жидкого в газообразное состояние. Этот опыт может быть проверен путем многократного нагревания различных количеств воды до 100° С. Однако Энгельс убежден (и Маркс в «Капитале» соглашается с ним) в том, что «не всякая произвольная сумма денег или стоимости может быть превращена в капитал, что, напротив, предпосылкой этого превращения является определенный минимум денег или меновых стоимостeй в руках отдельного владельца денег или товаров»[2]. Хотя оба эти примера иллюстрируют действие одного и того же закона, все же переход количества в качество в первом из них до некоторой степени отличается от второго. Когда речь идет об экономике, действие того или иного закона невозможно проверить во всех случаях его проявления; в случае же, когда речь идет о воде, мы располагаем не только описанием того, какое изменение происходит, но также и информацией о том, когда или при каких условиях оно имеет место.
Энгельс убежден, что не существует ничего, кроме материи, а вся материя, в свою очередь, подчиняется законам диалектики. Однако поскольку в любое данное время не существует доказательств истинности этого утверждения, то и законы, существование которых предполагает Энгельс, отличаются от обычных законов, действующих в науке. Следует отметить, что даже в тех случаях, когда мы имеем дело с действием «обычных» законов естествознания, устанавливаемые ими отношения, принимающие универсальный характер, не могут рассматриваться как абсолютно достоверные. Так, например, нельзя утверждать, что невозможен случай, когда данный объем воды, нагретый до 100°С, не закипит. Вместе с тем, когда происходит нарушение действия такого рода «обычных» законов, становится очевидным, что мы имеем дело с чем-то из ряда вон выходящим.
Определение понятия «закон» — это достаточно сложный и противоречивый вопрос в рамках философии науки, а потому я не ставил перед собой задачу дать такое определение; отмечу лишь, что концепция диалектического закона, выдвинутая Энгельсом, отличается достаточной широтой и охватывает различные виды объяснений. В самом деле, рассуждая о диалектических отношениях, он говорит о них не только как о «законах», но и также как о «тенденциях», «формах движения», «регулярностях» и «принципах».
Среди основных работ Энгельса, посвященных проблемам философии науки, прежде всего следует назвать «Анти-Дюринг» и «Диалектику природы». Поскольку только первая из них представляет собой законченное произведение и была опубликована почти на 50 лет раньше второй, то нет ничего удивительного в том, что именно «Анти-Дюринг» оказал наибольшее влияние на формирование марксистского взгляда на природу. В этой работе Энгельс выступает с критикой философской системы, выдвинутой Е. Дюрингом в его «Курсе философии»[3]. Дюринг был в то время радикально настроенным профессором философии и политических наук Берлинского университета, выступал с критикой капитализма, и его взгляды начинали оказывать влияние на немецких социал-демократов. Энгельс был не согласен с претензией Дюринга на обладание «окончательной и всеобщей истиной», основанной на том, что Дюринг называл «знанием всех принципов познания и воли». Возражения Энгельса были направлены не против конечной цели Дюринга — создания некой всеобщей, универсальной философской системы, а скорее против того метода, с помощью которого он пытается ее построить, и его заявлений по поводу законченности этой системы. По мнению Энгельса, принципы Дюринга явились результатом идеалистической философии: «...речь идет у него о принципах, выведенных из мышления, а не из внешнего мира, о формальных принципах, которые должны применяться к природе и человечеству, с которыми должны, следовательно, сообразоваться природа и человек»[4]. В отличие от Дюринга Энгельс убежден в том, что подлинно материалистическая философия должна основываться на принципах, выведенных из самой материи, а не из мысли. Принципы материализма, пишет Энгельс, «не исходный пункт исследования, а его заключительный результат; эти принципы не применяются к природе и к человеческой истории, а абстрагируются из них; не природа и человечество сообразуются с принципами, а, наоборот, принципы верны лишь постольку, поскольку они соответствуют природе и истории. Таково единственно материалистическое воззрение на предмет, а противоположный взгляд г-на Дюринга есть идеалистический взгляд, переворачивающий вверх ногами действительное соотношение, конструирующий действительный мир из мыслей, из предшествующих миру и существующих где-то от века схем, теней или категорий, точь-в-точь как это делает ... некий Гегель»[5].
Комментируя работу Энгельса и его желание выступить против философского идеализма Дюринга, некоторые исследователи высказывали мнение, что именно это желание подтолкнуло Энгельса в его первой философской работе в направлении позитивистской позиции, утверждающей, что всякое знание должно быть основано на данных, проверяемых опытом[6]. Эти же исследователи (ссылаясь на более позднюю работу Энгельса — «Диалектику природы») пишут о наличии двух противоречивых тенденций в истории марксистской мысли: с одной стороны, тенденции позитивистского материализма, а с другой — метафизической диалектики. В теории марксизма действительно существует некая напряженность между материализмом и диалектикой (о чем речь пойдет несколько позже), однако мне представляется, что названные авторы преувеличивают степень различий между положениями, содержащимися в «Анти-Дюринге» и «Диалектике природы», считая их соответственно позитивистскими и метафизическими. Справедливыми являются утверждения о том, что в «Анти-Дюринге» Энгельс критикует Дюринга в основном за отсутствие материализма в его взглядах, а в «Диалектике природы» обвиняет ученых (Фогта, Бюхнера и Молешотта) в отсутствии диалектики, делая это, правда, мимоходом. Однако в обеих работах Энгельс пытается сбалансировать, с одной стороны, стремление к построению знания на основе эмпирических данных науки, а с другой — унаследованную от Гегеля диалектику. В «Анти-Дюринге» — работе, которую принято считать позитивистской, — Энгельс разворачивает известную дискуссию по поводу диалектики в природе, а в «Диалектике природы» — работе, которую считают глубоко гегелевской по духу, — он стойко защищает концепцию материальности Вселенной[7].
Если на основе знакомства с работами Энгельса по философии науки попытаться сделать заключение о его собственно научных познаниях, то можно будет сказать о том, что в области науки Энгельс был дилетантом, но дилетантом в лучшем смысле этого слова. Знания Энгельса в области естественных наук не выходили за рамки гимназического курса, однако в течение своей жизни Энгельс периодически обращался к изучению наук, что позволяет говорить о том, что, не будучи специалистом, он все же обладал довольно обширными познаниями в области естествознания; так, например, он мог написать довольно большую главу по проблемам электролиза химических растворов, включающую расчеты энергетических трансформаций, сопровождающих эти процессы[8]. Он был знаком с исследованиями Дарвина, Геккеля, Либиха, Лайелля, Гельмгольца и многих других выдающихся ученых XIX столетия. Рассматривая работы Энгельса с позиций сегодняшнего дня, следует отметить, что прежде всего обращают на себя внимание не его ошибки, а та безграничная энергия и смелость, с которыми он приступает к изучению практически любого предмета, и высокий уровень понимания этого предмета, которого Энгельс обычно при этом достигает. Даже и в том случае, если кто-то и не захочет согласиться с высказанной Дж. Холдейном оценкой Энгельса, «как одного из самых широко образованных людей своего времени», все же нельзя не признать, что широта познаний Энгельса производит большое впечатление[9]. Разумеется, в работах Энгельса по философии науки можно обнаружить ошибочные и наивные суждения по поводу той или иной конкретной дисциплины, однако они, думается, менее важны, нежели пронизывающее эти работы убеждение их автора в том, что новое понимание проблемы человека должно базироваться на знании всего комплекса наук, а не какой-то одной науки или даже отдельной области естествознания.
В самом деле, историки науки, думается, запоздали с переоценкой значения работ Энгельса. Так называемые «ошибки» Энгельса (в частности, странная интерпретация действия электричества, проблем космогонии, описание строения Земли и т. д.) на самом деле являлись, как правило, «ошибками» естествознания того времени. Будучи материалистом, Энгельс был не свободен от свойственной многим материалистам тенденции к упрощению действительности, однако он был далек и от того уровня упрощений, который был характерен для таких популяризаторов материализма, как Бюхнер и Молешотт. Другими словами, те из современных авторов, кто пытается приуменьшить значение работ Энгельса по проблемам науки, как правило, забывают о том, что они были написаны в контексте материализма XIX в. На фоне материализма того времени Энгельс выступает как мыслитель, отдающий себе отчет в сложности окружающего нас природного мира и опасностях, связанных с редукционизмом. Так, например, Энгельс был убежден в том, что жизнь возникла из неорганической материи, однако он высмеивал упрощенный подход к этой проблеме, который демонстрировали сторонники самозарождения жизни, теории, сокрушительный удар по которой нанес в 1860 г. Л. Пастер. С похвалой в адрес Энгельса за его подход к проблеме происхождения жизни отзываются и современные биологи[10].
Работы Ленина по проблемам науки во многом схожи с работами Энгельса и не только в смысле их философской направленности, но также и в некоторых других второстепенных аспектах: так же как и Энгельс, он обратился к науке после того, как сформировались его политические и экономические взгляды; причиной его обращения к философии науки явились соображения полемики; так же как и Энгельс, он является автором двух больших работ, посвященных вопросам философии науки; более поздний период развития его философских представлений известен меньше, нежели его более ранние взгляды.
К конкретным взглядам Ленина по проблемам философии науки, нашедшим свое отражение в «Материализме и эмпириокритицизме» и «Философских тетрадях», мы обратимся в следующей части этой главы, а пока необходимо подчеркнуть то обстоятельство, что за пределами Советского Союза философские представления Ленина обсуждаются в основном на материале первой из упомянутых выше работ. Вторая же работа — «Философские тетради», представляющая собой собрание конспектов, фрагментов и заметок на полях, была опубликована лишь в конце 20-х годов, а ее английский перевод появился только в 1961 г. Таким образом, «Философские тетради» оставались какое-то время вне поля зрения англо-американских исследователей ленинизма. Говоря о значении «Философских тетрадей» в ленинском философском наследии, Г. Селзам и Г. Мартел пишут:
«Основной целью этой работы была попытка реконструкции диалектики Гегеля на материалистической основе... Хотя Ленин всегда выступал против идеализма, он возражал также против безапелляционного отклонения этого типа философствования. В противоположность вульгарному материализму он настаивал на том, что истоки философского идеализма кроются в самом процессе познания. Он писал, что «умный идеализм ближе к умному материализму, а не к глупому материализму» (ПСС. Т. 29. С. 248). Таким образом, «Философские тетради» — это необходимое дополнение к другим философским /38/ работам Ленина, поскольку содержат призыв к более углубленному развитию диалектического материализма»[11].
Интерпретация «Философских тетрадей» и определение их места в ленинском философском наследии представляют собой особую и весьма сложную проблему, стоящую перед историками. Следует помнить о том, что материалы, вошедшие в состав «Философских тетрадей», создавались Лениным для себя — он записывал свои мысли по мере того, как они возникали, не переписывая их после дальнейшего продумывания. Очевидно, поэтому эта работа требует более осторожного и тщательного подхода к ее анализу, нежели опубликованная книга «Материализм и эмпириокритицизм». В то же время попытка ограничиться при анализе философских взглядов Ленина только этой опубликованной работой будет явной недооценкой всего богатства его философской мысли. В молодости Ленин отдавал себе отчет в недостаточности своего философского образования, и «Философские тетради» являются в этом смысле впечатляющим примером, демонстрирующим стремление Ленина восполнить этот недостаток:
После их публикации, «Философские тетради» начинают оказывать возрастающее влияние на разработку концепции диалектического материализма советскими философами, хотя по-прежнему оцениваются как второстепенная по сравнению с «Материализмом и эмпириокритицизмом» работа. Как мы увидим дальше, влияние этой работы распространялось в основном на проблемы эпистемологии. После того как «Философские тетради» были впервые опубликованы в Советском Союзе, они оказались в центре дискуссии, развернувшейся в то время между сторонниками диалектики и механицистами. В последующие годы эта работа рассматривалась как предмет изучения в основном аспирантами, занимающимися проблемами диалектического материализма; это объяснялось отчасти ее фрагментарным и несистематизированным характером, а частью, разумеется, тем, что в ней Ленин представил альтернативные концепции теории познания.
1. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 11.
2. Там же. С. 128; Т. 23. С. 317.
3. During E. Cursus der Philosophic als streng wissenschaftiicher Weltans-chaung und Lebensgestaltung. Leipzig, 1875.
4. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 1. 20. С. 33.
5. Там же. С. 34.
6. См., напр., Joravsky D. Soviet Marxism and Natural Science, 1917-1932. N. Y. 1966. P. 9.
7. Его оппозиция грубому материализму в «Анти-Дюринге» была бы более ясной, если бы вместе с этой книгой Энгельс опубликовал свое предисловие, написанное им в мае 1878 г. В этом предисловии Энгельс пишет: «Но именно диалектика является для современного естествознания наиболее важной формой мышления, ибо только она представляет аналог и тем самым метод объяснения для происходящих в природе процессов развития, для всеобщих связей природы, для переходов от одной области исследования к другой» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 367). Позднее Энгельс заменил это предисловие на другое; оригинальное предисловие было опубликовано спустя 47 лет как часть «Диалектики природы» (см. там же. С. 364-372).
8. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 433-485.
9. См.: введение, написанное Холдейном к американскому изданию «Диалектики природы» (N. Y., 1940. Р. XIV).
10. Keosian J. The Origin of Life. N.Y. 1968. P. 11.
11. Selsam H., Mattel H., eds. Reader in Marxist Philosophy. N. Y.: International Publishers, 1963. P. 326-327. Другой американский философ — Пол К. Фейерабенд пишет: «Немногие из современных исследователей (философии науки. — Прим. перев.) обладают такими же знаниями современной науки, какими обладал Ленин относительно науки своего времени, и уж, во всяком случае, ни один из них не может сравниться с этим поразительным автором в уровне философской интуиции» (Feyerdbend. P.K. Dialectical Materialism and Quantum Theory//Slavic Review (September 1966), 25:414).
Материализм и эпистемология[1]
Согласно марксистской философии науки, в том виде, как она представлена в работах Энгельса, не существует ничего, кроме материи и ее возникающих свойств. Эта материя существует в пространстве и времени; как пишет Энгельс: «...основные формы всякого бытия суть пространство и время; бытие вне времени есть такая же величайшая бессмыслица, как бытие вне пространства»[2]. Как мы увидим в дальнейшем, в Советском Союзе этот взгляд претерпел известные изменения после открытия теории относительности. Материальный мир находится в процессе постоянного движения, и все его части сложным образом взаимосвязаны между собой. Вся материя движется. Более того, Энгельс соглашается с Декартом, считавшим, что количество движения в мире является постоянной величиной (константой). Материя и движение взаимосвязаны между собой, неуничтожимы и никем не сотворены: «Материя без движения так же немыслима, как и движение без материи»[3].
Важно подчеркнуть, что Энгельс не рассматривает материю в качестве некоего субстрата, в качестве materia prima. Материя для него выступает скорее как некая абстракция, как продукт материального мозга, относящийся к «тотальности вещей» (totality of things). В «Диалектике природы» Энгельс пишет:
«Материя как таковая, это — чистое создание мысли и абстракция. Мы отвлекаемся от качественных различий вещей, когда объединяем их, как телесно существующие, под понятием материи. Материя как таковая, в отличие от определенных, существующих материй, не является, таким образом, чем-то чувственно существующим. Когда естествознание ставит себе целью отыскать единообразную материю как таковую и свести качественные различия к чисто количественным различиям, образуемым сочетаниями тождественных мельчайших частиц, то оно поступает таким же образом, как если бы оно вместо вишен, груш, яблок желало видеть плод как таковой, вместо кошек, собак, овец и т. д. — млекопитающее как таковое...»[4].
Согласно Энгельсу, абстракции, подобные абстракции материи, являются частью мысли и сознания, продуктами, возникающими в результате деятельности материального мозга. Обсуждая проблему материальности мозга, Энгельс пытается отмежеваться от вульгарного материализма Бюхнера, Фогта и Молешотта. Он соглашается с ними в том, что мысль и сознание являются продуктами материального мозга, но не соглашается с выдвигаемой вульгарным материализмом аналогией, что «мысль является таким же продуктом мозга, как желчь — продуктом печени». Напротив того, основываясь на гегелевских количественно-качественных отношениях, Энгельс считает, что каждый уровень жизни обладает собственной качественной спецификой; и в этом смысле редукционистское сравнение мысли с желчью практически ничего не дает. Носителем движения является материя: «Мы, несомненно, «сведем» когда-нибудь экспериментальным путем мышление к молекулярным и химическим движениям в мозгу; но разве этим исчерпывается сущность мышления?»[5] Как мы увидим дальше, эти взгляды Энгельса на природу происхождения мысли будут иметь влияние на дискуссию по поводу возможности создания машинного интеллекта, развернувшуюся в Советском Союзе.
Согласно Энгельсу, источником человеческого знания является природа, объективный материальный мир. Он пишет о том, что в истории философии существовали две различные школы эпистемологии: материалистическая, утверждающая, что источником познания является объективная действительность, и идеалистическая, приписывающая самому разуму примат в процессе познания. «Великий основной вопрос всей, в особенности новейшей, философии есть вопрос об отношении мышления к бытию»[6]. И далее в этой работе Энгельс говорит о связи эпистемологической проблемы познания с онтологической проблемой существования Бога:
«Высший вопрос всей философии, вопрос об отношении мышления к бытию, духа к природе, имеет свои корни, стало быть, не в меньшей степени, чем всякая религия, в ограниченных и невежественных представлениях людей периода дикости. ...Вопрос... о том, что является первичным: дух или природа, — этот вопрос... вопреки церкви принял более острую форму: создан ли мир богом или он существует от века?»[7]
Многие критики Энгельса указывают на то, что в этом своем рассуждении он допускает «фатальную ошибку», смешивая эпистемологические и онтологические проблемы[8]. По их мнению, нет оснований для того, чтобы однозначно связывать идеализм с верой в Бога, а реализм — с атеизмом. Человек может верить в существование объективной реальности и в то же время воздерживаться от категорических суждений по вопросу о существовании Бога или даже считать, что Бог «существует объективно». Если говорить только о проблемах собственно эпистемологии, то критики Энгельса действительно правы — существует больше чем два взгляда по вопросу о человеческом познании. Описывая процесс познания, того, как человек познает мир, можно подчеркивать роль объективной реальности (реализм), роль материи (материализм), роль разума (идеализм) или даже утверждать невозможность понимания того, как человек познает (агностицизм). Более того, религиозные взгляды того или иного человека вовсе не определяются его взглядами на проблемы эпистемологии. Однако для Энгельса онтологический принцип, согласно которому все существующее — это материя, имеет первостепенное значение. Таким образом, для него утверждение о том, что Бог может рассматриваться одновременно как объективная (с точки зрения эпистемологии), но не материальная (с точки зрения онтологии) реальность, является нонсенсом.
Ключом к марксистской философии науки является не ее позиция в вопросах познания (позиция, обладающая известной гибкостью, чему свидетельством являются не только «Философские тетради» Ленина, но также и последующий период развития марксистской философии, в особенности в таких странах, как Югославия), а ее позиция в вопросе о самой материи. Какие у нас есть основания для того, чтобы полагать единственно существующей только «материю» (которую позднее стали приравнивать к «энергии»)? Такие глубоко думающие русские марксисты, как Плеханов (и, возможно, временами Ленин), склонялись к позиции, рассматривающей принцип единственного существования материи в качестве некоего заведомо упрощенного представления, необходимого для дальнейшего научного анализа. Другие марксисты, включая Энгельса, Ленина как автора «Материализма и эмпириокритицизма», а также многих советских философов, утверждают, что принцип материализма — это факт, фиксируемый научным исследованием. Необходимо отметить, что вопрос обоснования веры в материализм как результата чувствительности субъекта познания до сих пор еще недостаточно глубоко исследован философами в Советском Союзе.
Возвращаясь к интерпретации Энгельсом оппозиции идеализма и материализма, подытожим его выводы, опираясь на работу «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии»:
В противоположность идеализму, утверждающему, что реально существует только разум, а материальный мир, бытие и природа существуют только в нашем сознании, марксистская материалистическая философия утверждает, что материя, природа и бытие — это объективная реальность, существующая вне и независимо от нашего сознания, что материя первична, поскольку она является источником наших ощущений и идей, а сознание — вторично, поскольку оно является отражением материи, бытия...[9]
Последние слова из этого положения, говорящие о том, что «разум... является отражением материи», как раз и выражают существо проблемы отношения «разум-материя». Эта проблема всегда была одной из основных в русской марксистской философии. Вслед за Энгельсом, употреблявшим понятие «отражение» (reflection), Плеханов использует понятие «иероглиф», Богданов — «социально-организованный опыт», а Ленин — «теория отражения» (copy-theory). Ленинская теория, к обсуждению которой мы еще обратимся в дальнейшем, стала самой распространенной в советской философии моделью познания. Ее значение будет также рассматриваться в этой книге при обсуждении проблем развития физиологии и психологии.
Взгляд Энгельса на проблему природы материального мира был тесно связан с его точкой зрения по вопросу о достижимости истинного знания о мире. Аналогично тому как он был убежден в существовании материи отдельно от разума, он считал, что достижимо (пусть потенциально) и истинное знание об этой материи. Ученые в своей деятельности стремятся к исчерпывающему объяснению материи, хотя такое абсолютно исчерпывающее объяснение и недостижимо. Другими словами, согласно Энгельсу, человеческое знание асимптотически приближается к истине, хотя никогда и не достигнет ее[10]. Было бы неверно говорить о том, что Энгельс верил в возможность достижения абсолютной истины. Тем не менее Энгельс был убежден в том, что человеческое знание носит кумулятивный характер, а его продвижение к истине идет почти по прямой. Ленин в отличие от него видел в этом движении возможность различного рода временных отклонений, отступлений и т. п., а потому использовал для описания этого процесса образ «спиралевидного движения».
1. В настоящей работе не предполагалось давать исчерпывающий анализ всех дискуссий, имевших место в советской марксистской философии науки, исследовать все многообразие ее интерпретаций, возникших в период между жизнью и деятельностью Маркса и Энгельса и до начала 1930-х годов. Необходимым вместе с тем представлялось обсудить только те стороны и аспекты этой философии, которые, по моему мнению, оказали влияние на интерпретации самой науки. К их числу относятся материализм и эпистемология, законы диалектики, принцип единства теории и практики, а также категории, к обсуждению которых мы обратимся ниже. Энгельс в особенности много писал по этим вопросам. После его смерти центр внимания смещается к работам русских марксистов — Плеханова, Богданова и Ленина, в которых намечаются новые тенденции в философии науки. Затем в период с 1917 по 1931 г. возникли и имели большое влияние по крайней мере четыре «школы» в философии науки. В их число входили «вульгарные материалисты» (представленные такими людьми, как Э. Енчмен и Д. Минин); «механицисты» (И. Степанов, Л.И. Аксельрод); последователи А.М. Деборина — «деборинцы» или, как их называли оппоненты, «меньшевиствующие идеалисты»; и, наконец, официальные «диалектические материалисты», возглавляемые М.Б. Митиным. В 1931 г. Митин стал членом редколлегии философского журнала «Под знаменем марксизма», а затем в течение ряда лет был главным редактором ведущего советского философского журнала «Вопросы философии».
2. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 51.
3. Там же. С. 59. К этому высказыванию Энгельса мы еще вернемся далее при обсуждении теории химических связей. Отметим также, что точка зрения Энгельса во многом похожа на концепцию движения Аристотеля.
4. Там же. С. 570.
5. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 563
6. Там же. Т. 21. С. 282.
7. Там же. С. 283.
8. Wetter Gustav A. Dialectical Materialism: A Historical and Systematic Survey of Philosophy in the Soviet Union. N. Y.: Praeger, 1958. P. 281.
9. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 282-283.
10. См. там же. Т. 20. С. 549.
Пересмотр русскими марксистами взглядов на материализм и эпистемологию
Русские марксисты проявляли больший интерес к проблемам эпистемологии и философии природы, нежели их западноевропейские коллеги. Г.В. Плеханов, которого можно назвать учителем Ленина в вопросах марксизма и который выступил в дальнейшем в качестве оппонента большевизма, разработал в 1892 г. так называемую «теорию иероглифов», изложенную в примечаниях к его переводу книги Ф. Энгельса «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии». Плеханов пишет:
«Наши ощущения — это своего рода иероглифы, доводящие до нашего сведения то, что происходит в действительности. Иероглифы не похожи на те события, которые ими передаются. Но они могут совершенно верно передавать как самые события, так — и это главное — и те отношения, которые между ними существуют»[1].
В своем анализе Плеханов пытается выйти за пределы реализма здравого смысла, содержащегося в работах Энгельса, и приходит к признанию различий между предметами или объектами познания самими по себе и нашими ощущениями этих объектов. С точки зрения Плеханова, эти различия настолько определенны, что позволяют говорить о том, что эти ощущения «не похожи на источники, вызывающие их». Тем не менее, пишет Плеханов, между ними существует известное соответствие. Таким образом, от «презентативной» (presentational) теории восприятия Плеханов переходит к «репрезентативной» (representational) теории[2]. Однако его эпистемология оставалась материалистической, поскольку признавала существование независимых от сознания материальных объектов, которые обнаруживают себя неявным образом посредством ощущений.
Для Плеханова важным было наличие материального коррелята каждого ощущения в процессе восприятия, равно как и чувственного коррелята каждому изменению, происходящему в материальном объекте. Иллюстрацией этого может служить используемый им пример, в котором куб бросает тень на поверхность цилиндра:
«Эта тень совершенно не похожа на сам куб: прямые линии искривлены, а плоскости становятся выпуклыми. Тем не менее всякому изменению положения куба будет соответствовать изменение его тени. Можно предположить, что нечто похожее происходит и в процессе формирования идей»[3].
Плеханов отдавал себе отчет в том, что его эпистемология не является научно доказуемой, на что, в частности, указывают слова «можно предположить» из приведенной выше цитаты. Он отдает также должное точке зрения Юма, считавшего, что вообще не существует доказательств в пользу того, что физические объекты — это нечто большее, чем просто образы, рожденные сознанием[4]. Из работ Плеханова можно сделать вывод о том, что, полагая первичной в процессе познания материю, он считает, что делает тем самым полезный в философском смысле выбор, а не приходит к научно обоснованному заключению.
Начало XX в. отмечено дискуссией среди русских марксистов по проблемам эпистемологии, наличие которой привело к обращению Ленина к этим вопросам. В результате этого Ленин пишет книгу «Материализм и эмпириокритицизм», где выступает с критикой не только своих непосредственных оппонентов в лице «русских махистов», но и с критикой взглядов Плеханова. Прежде чем говорить о самой дискуссии, необходимо, по-видимому, сказать несколько слов об Эрнсте Махе (1830-1916).
Наиболее значительная критика философского убеждения в существовании независимого от разума человека материального мира содержалась в опубликованных в конце XIX в. работах Маха, его концепции сенсуализма (sensationalism). Мах был австрийским физиком и философом, работы которого в большой степени способствовали развитию логического позитивизма, а также восприятию учеными теории относительности и квантовой теории. Антиметафизические взгляды Маха были поддержаны его современником — немецким философом Р. Авенариусом, выступившим с обоснованием теории познания, известной как эмпириокритицизм. Оба они занимают особое место в советской марксистской философии, поскольку их взгляды стали объектом критики в работе Ленина «Материализм и эмпириокритицизм».
В одной из своих работ Мах отстаивает точку зрения (имеющую давнюю традицию в истории философии и ставшую особенно актуальной для науки того времени), считающую, что «мир состоит только из наших ощущений»[5]. Согласно Маху, пространство и время являются ощущениями в такой же мере, как цвет или звук[6]. Физический объект — это всего лишь константное ощущение (или «перцепция», рассматриваемая как группа ощущений). Вслед за Беркли Мах отрицает дуализм чувственных перцепций и физических объектов. Однако если Беркли был реалистом (в том смысле, что допускал реальность существования мыслительных образов и некоего внешнего Бога), то Мах не хотел вводить в свою систему ни одного элемента, который бы не мог быть верифицирован научным путем. Поэтому в его работах ничего не говорится о некой конечной реальности (ultimate reality). Согласно выдвинутому им «принципу экономии», ученые в своей деятельности должны выбирать наиболее простые средства исследования, основанные исключительно на эмпирических данных[7]. Подход Маха, рассчитанный на его использование учеными-практиками, означал, что ученый не должен беспокоиться о вопросах природы материи (является ли она «реальностью» или «действительностью»), а должен кропотливо работать, основываясь на своих ощущениях или перцепциях. Другими словами, теория оценивается с точки зрения ее полезности для работы ученого, а не с точки зрения ее правдоподобности или других существующих соображений. Более того, согласно названному подходу, в принципе может существовать несколько «корректных», правильных путей описания материи (к этому подходу, /44/ оказавшему влияние на дискуссию по поводу квантовой механики, мы еще вернемся). Оба описания, объясняющие то или иное явление с различных сторон, могут оказаться полезными и дополняющими друг друга даже в том случае, если эти объяснения основываются на противоречащих друг другу подходах[8].
В своей концепции Мах сместил акцент с рассмотрения материи, отражающейся разумом, к разуму, организующему ощущения или перцепции материи. Вскоре у Маха появились последователи в лице группы русских философов-марксистов. В число этой группы, получившей название «русские эмпириокритики», входили А. Богданов (псевдоним А.А. Малиновского), А.В. Луначарский — будущий нарком образования, В. Базаров (В.А. Руднев) и Н. Валентинов (Н.В. Вольский). Богданов - по образованию медик — находился под впечатлением ясных и научных по своей природе аргументов Маха, однако видел их зачастую непоследовательный, противоречивый характер. Если, как утверждал Мах, ощущения и предметы — это одно и то же, то почему же продолжают существовать две различные сферы опыта — субъективная и объективная?[9] Почему каждая из этих сфер развивается в соответствии с различными принципами, различными закономерностями? Так, к объективной сфере относятся такие чувства, как осязание, обоняние, слух, а к субъективной — такие эмоции и импульсы, как гнев, желание и т. д. Под объективными чувствами или ощущениями (sensations) Богданов понимает такие, которые носят универсальный характер или испытываются всеми[10], а под субъективными — такие, которые свойственны только одному человеку или небольшой группе людей. Богданов пытается найти истоки этого дуализма и объединить две эти различные сферы в философской системе, названной им эмпириомонизмом. Ключевым для этой концепции выступает понятие «организованный опыт». Для Богданова физический мир выступает в качестве «социально организованного опыта», а мыслительный мир — в качестве «индивидуально организованного опыта». Поэтому «если в едином потоке человеческого опыта мы и обнаруживаем два принципиально различных типа закономерностей, то оба из них тем не менее в одинаковой степени проистекают из нашей собственной организации: они, по существу, выражают две тенденции, свойственные биологической организации...»[11]
В связи с этим заметим, что подчеркивание Богдановым значения организационной структуры и средств передачи информации спустя много лет вызовет в Советском Союзе новую волну интереса к его работам, связанного с применением средств кибернетики и теории информации в области психологии и эпистемологии.
Как уже отмечалось выше, обращение Ленина к философии явилось результатом его обеспокоенности по поводу взглядов, высказываемых такими русскими марксистами, как Богданов и Плеханов. Побудительная причина носила тактический характер — Ленин хотел защитить материалистический взгляд большевиков на природу и историю. Только спустя много лет он всерьез заинтересовался собственно философскими проблемами.
В 1908 г. Ленин ставит перед собой задачу написать большую работу по философии, имея в виду, как он сам об этом говорит, «разыскать, на чем свихнулись люди, преподносящие под видом марксизма нечто невероятно сбивчивое, путаное и реакционное»[12]. По мнению Ленина, они «свихнулись» на том, что неправильно поняли значение достижений науки того времени и их влияние на философию.
В начале XX в. многие были убеждены в том, что ученые сами поставили под сомнение основы материализма[13]. Относительной уверенности ученых-естествоиспытателей в истинности своих знаний о природе, характерной для времен Маркса и Энгельса, пришло на смену чувство растерянности и неуверенности. Исследования радиоактивности радия и урана, в результате которых были открыты альфа- и бета-лучи, фактически дискредитировали концепцию неделимого атома. Ученые, подобно Л. Ульвигу, говорят о том, что «атом дематериализуется, материя исчезает»[14]. Пуанкаре говорит о том, что физика столкнулась со «всеобщим разгромом принципов»[15].
Своеобразным ответом на эти события, происходившие в науке, явилось возникновение таких философских школ, как эмпириокритицизм на континенте и феноменализм в Англии. По мнению Ленина, следуя этим тенденциям в вопросах, связанных с материей, философы подчиняют процесс поиска истины попыткам дать некие общепринятые объяснения отдельным изолированным перцепциям. Вновь возрождаются идеалистические теории Беркли, но на этот раз уже от имени науки, а не от имени Бога.
Выступая против названных тенденций, Ленин подчеркивает значение двух основных принципов собственной интерпретации диалектического материализма: теории отражения (copy-theory), относящейся к проблемам взаимоотношений материи и сознания, и принципа, в соответствии с которым природа рассматривается как бесконечная. Представляется очевидным, что Ленин рассматривает эти принципы в качестве минимального условия, обеспечивающего философский смысл и последовательность концепции диалектического материализма. Ленин не пытается навязывать науке философию, он скорее пытается определить основные принципы материалистической философии науки; он убежден в том, что наука не может противоречить названным выше принципам.
«Теория отражения», выдвинутая Лениным, означала, что материализм основывается на признании существования «вещей-в-себе» или их существовании независимо от сознания. Согласно этой теории, «идеи и ощущения являются понятиями или образами этих предметов». Ничего, правда, не говорится при этом о том, насколько эти идеи похожи на сами предметы. Есть, однако, основания полагать, что во время написания книги «Материализм и эмпириокритицизм» Ленин считал, что образы предметов, возникающие в мозгу человека, достаточно похожи на соответствующие предметы. В то время его эпистемология была весьма близка к представлениям реализма здравого смысла; иероглифическую эпистемологию Плеханова Ленин критиковал за ее «неопределенность» (vagueness). И все же даже в этой книге Ленина можно обнаружить замечания, указывающие на то, что наиболее существенным аспектом теории диалектического материализма Ленин считал принцип объективного существования материи, а не степень соответствия между предметами материального мира и их образами, возникающими в мозгу человека. В самом деле, он был близок к сведению основ материалистической эпистемологии к единственному принципу: «Неизменно, с точки зрения Энгельса, только одно: это — отражение человеческим сознанием (когда существует человеческое сознание) независимо от него существующего и развивающегося внешнего мира»[16]. К этому Ленин добавлял, что этот объективный мир, существующий независимо от человека, может быть познан им: «Быть материалистом значит признавать объективную истину, открываемую нам органами чувств»[17].
Следует заметить, что если понимать последнюю цитату буквально и в качестве ленинского определения материализма, то тогда вполне оправданным будет утверждение о том, что Ленин смешивает здесь представления, свойственные реализму («все существующее — реально») и материализму («все существующее — материально»), и что Ленин фактически является реалистом, а не материалистом. Другими словами, в приведенной выше цитате слово «материалистом» можно с полным основанием заменить на «реалистом». Был ли в таком случае Ленин скорее реалистом, нежели материалистом? Точный ответ на этот вопрос, который бы принимал во внимание все написанное Лениным, а не только одну названную книгу, должен был бы быть отрицательным. В своих работах Ленин всегда говорил о материализме, а не о реализме, и он видит разницу между этими концепциями, что особенно заметно в его последних работах; эпистемологию реализма он дополняет предположениями материалистической онтологии, будучи убежденным в их концептуальном значении. Тот факт, что материализм Ленина основан на предположениях (assumption), не обсуждается открыто в Советском Союзе, где диалектический материализм обычно изображается как доказуемая теория, даже как неизбежный вывод современной науки. Думается, однако, что лучшая аргументация в пользу материализма должна начинаться с признания того факта, что это лишь один из возможных взглядов на действительность и взгляд этот вполне совместим с имеющимися свидетельствами и вполне приемлем для многих ученых. Разумеется, эта аргументация должна признавать право выбора за теми, кто захочет с самого начала сделать другое допущение, отличное от допущений материализма. Отдельный ученый, например, вероятнее всего предпочтет то или иное допущение. Известный американский биолог Г. Меллер сознавал предположительный характер материализма Ленина и вполне одобрял его, о чем говорит в статье, написанной в 1934 г.
Как пишет Меллер, «некоторые ученые станут утверждать, что мы не должны создавать себе предвзятых мнений о научных возможностях на основании заранее принятого философского материалистического мировоззрения, а должны в каждом отдельном случае следовать в том направлении, куда указывают эмпирические факты. Мы вместе с Лениным можем на это ответить, что все явления нашей повседневной жизни, все научные факты с неоспоримой силой свидетельствуют о правильности материалистической точки зрения (нам незачем уклоняться от темы, чтобы приводить доказательства) и что поэтому мы будем вполне правы, приняв такой принцип за основу всех наших дальнейших обобщений. Этот принцип является, в сущности, эмпирическим в лучшем смысле этого слова, причем он имеет то громадное преимущество, что он основан на всей совокупности свидетельств, а не только на какой-либо части их»[18].
В 1908 г. Ленин еще не был способен осознать именно такой характер материализма, хотя позднее в «Философских тетрадях» он приближается к такому осознанию. Тогда, в 1908 г., Ленин концентрирует свое внимание на критике русских исследователей Маха, а потому вполне естественно, что он более всего заинтересован обнаружить уязвимые места их анализа, нежели своего собственного. Он утверждает, что идеалистическая философия Богданова на самом деле скрывает веру в Бога, и такой ее характер нисколько не изменяется от того, что сам Богданов усиленно отрекается от всякой религии. Если, пишет Ленин, физический мир приравнивается просто к «социально-организованному опыту», то это означает фактически, что природа приравнивается к Богу, «ибо бог есть, несомненно, производное от социально-организованного опыта живых существ»[19].
По мнению Ленина, проблемы эпистемологии нельзя рассматривать отдельно от вопроса о природе самой материи. Психическое нельзя отрывать от материального, поскольку первое является результатом второго, но на более высоком уровне. Материя вовсе не исчезает с открытием явления делимости атома, поскольку «электрон так же неисчерпаем, как и атом, природа бесконечна, но она бесконечно существует»[20]. Ленин считает, что выражение «материя исчезла» явилось своеобразным показателем философской незрелости тех ученых и философов, которые не поняли возможности науки постоянно открывать новые формы материи и новые принципы ее движения.
По убеждению Ленина, философские направления или школы, выступающие против науки, являются в основе своей либо идеалистическими, либо просто материалистическими, но не диалектико-материалистическими. Он пытается сделать диалектический материализм менее уязвимым для критики и не оказывающим тормозящего влияния на развитие науки, проводя четкое различие между диалектическим материализмом и простым материализмом (simple materialism). Однако если судить об этом намерении только на основе содержания книги «Материализм и эмпириокритицизм», то можно сделать вывод о том, что различие это проводится не совсем четко. В названной работе Ленин не останавливается даже на обсуждении законов диалектики, то есть тех принципов, которые, собственно, и отличают диалектический материализм от простого материализма. Он просто ограничивается утверждениями о том, что в качестве философской позиции (view point) диалектический материализм не может быть задет (affected) никакими колебаниями, которые происходят в научной теории. Ленин пытается двигаться в направлении установления связи между теорией диалектического материализма и практикой научного исследования. Настаивая на материалистической теории отражения, он также утверждает бесконечность природы. Деление отдельных ее частей на все более мелкие составляющие может осуществляться бесконечно долго, считает Ленин, однако материя никогда не исчезнет.
В заметках, которые Ленин делает в ходе дальнейшего изучения философии спустя шесть-семь лет, можно обнаружить более высокую оценку им альтернативных концепций эпистемологии. Хотя он и не отказывается от выдвинутой им ранее теории отражения, теперь в его представлении связь, существующая между предметами материального мира и их образами в сознании человека, становится более косвенной или опосредованной. Действительно, похоже на то, что он уверен в наличии единства материалистической и идеалистической теорий познания, реализуемого в форме единства противоположностей на высшей стадии их развития; он говорит о тенденции их взаимного проникновения. Таким образом, Гегель, которого Ленин считал величайшим философом-идеалистом, невольно приближается к позиции диалектического материализма. Отправной точкой эволюции взглядов Ленина был материализм, а не идеализм, как это было у Гегеля, но оба они пришли к одному выводу — о моменте единства этих двух философий. Как писал Ленин, различие между идеальным и материальным не является безусловным[21]. Областью, где это различие становится почти незаметным, является область абстракции; для того чтобы понять природу, человеку необходимо не только ощущать материю, но также конструировать целый ряд абстракций, которые «условно охватывали» бы постоянно движущуюся и развивающуюся природу. Эти абстракции могут включать в себя элементы фантазии:
«Подход ума (человека) к отдельной вещи, снятие слепка ( = понятия) с нее н е е с т ь простой, непосредственный, зеркально-мертвый акт, а сложный, раздвоенный, зигзагообразный, включающий в себя возможность отлета фантазии от жизни; мало того: возможность превращения (и притом незаметного, несознаваемого человеком превращения) абстрактного понятия, идеи в фантазию (in letzter Instanz [в последнем счете. — Ред.] =Бога). Ибо и в самом простом обобщении, в элементарнейшей общей идее («стол» вообще) е с т ь известный кусочек фантазии. (Vice Versa: нелепо отрицать роль фантазии и в самой строгой науке...)»[22].
Ленин, каким он предстает в приведенном выше отрывке, не таков, каким он известен большинству исследователей ленинизма; этот Ленин понимает, что процесс познания идет порой не гладко, а болезненно, с остановками и зачастую включает в себя возвращение назад. Он допускает, что фантазия является полезной «даже в самой строгой науке». Он рассматривает фантазию в качестве неотъемлемой черты, свойственной научному мышлению, отдавая себе отчет в том, что в конечном счете эта фантазия может вести к вере в Бога. Утверждение возможности включения фантазии в процесс познания природы человеческим сознанием дает основание полагать, что Ленин, вслед за Плехановым, признает, что отрицание идеализма является результатом философского выбора, а не научного доказательства. И Ленин, разумеется, делает выбор в пользу материализма.
Этот более гибкий взгляд на материализм, рассматривающий его в качестве результата выбора, а не доказательства, позволяет говорить о потенциальной возможности согласования материализма с другими философскими течениями — событии, которое, однако, до сих пор не произошло. Например, если мы обратимся к некоторым работам У. Куайна, то легко обнаружим в них много общего с аргументацией Ленина. В статье «Две догмы эмпиризма» Куайн пишет:
«Будучи эмпириком, я рассматриваю концептуальную схему науки в качестве инструмента, необходимого в конечном счете для прогнозирования будущего опыта в свете опыта прошлого. Физические объекты — это те же концептуальные схемы, которые в эпистемологическом смысле можно сравнить с домовыми. Не будучи профессиональным физиком, я тем не менее верю в существование физических объектов, а не домовых и считаю, что вера в последних является ошибочной с точки зрения науки. Однако с точки зрения эпистемологических оснований разница между физическими объектами и домовыми невелика: и те и другие включены в наши концептуальные построения в качестве неких культурных постулатов. Миф о существовании физических объектов лучше других мифов, поскольку он позволяет внести управляемую структуру в поток нашего опыта»[23].
Возможность конвергенции эпистемологии, представленной в приведенной цитате из Куайна, и эпистемологии диалектического материализма представляется весьма значительной. Сторонники обеих точек зрения предпочитают концепцию «физических объектов» и находят оправдание этой концепции в прагматическом успехе ее использования. То, что Куайн называет «лучшим мифом» (superior myth), диалектический материализм называет «истиной» (truth). Однако означает ли в данном случае, что под «мифом» здесь следует понимать «то, что ложно», или «то, что не может быть доказано»? В самом ли деле диалектические материалисты уверены в том, что «истинность» их позиции может быть проиллюстрирована или они считают свою позицию истинной, исходя из схожих с Куайном соображений, согласно которым он считает свой миф «лучшим»? И если диалектический материалист может испытывать затруднения при определении понятия «материя-энергия» (зачастую возвращаясь при этом к тому, что Энгельс называл «тотальностью вещей» (totality of things), то Куайн с не меньшей неопределенностью говорит о том, что «физические объекты — это постулируемые сущности, которые упрощают наши представления о потоке действительности»[24]. Разумеется, в конечном счете между этими позициями существуют различия, но различия эти не носят того характера, который бы выводил диалектический материализм за пределы философии, оставляя в то же время эпистемологию Куайна внутри этой сферы.
1. Плеханов Г.В. Избр. философ. произв. Т. 1. С. 501.
2. Анализ различий между этими теориями содержится в: Brennan J.G. The Meaning of Phylosophy. N.Y., 1967. P. 121-122.
3. Плеханов Г.В. Против философского ревизионизма. М., 1935. С. 168-169.
4. См.: Плеханов Г.В. Избр. философ. произв. Т. 1. С. 475 и далее.
5. Mach E. The Analysis of Sensations and The Relation of the Physical to the Psychical. Jena: G. Fisher, 1886. P. 12.
6. Ibid., P. 8.
7. Сам по себе «принцип экономии» не является, по существу, оригинальным. Еще со времен Древней Греции в истории человеческой мысли часто высказывается точка зрения, считающая простоту наиболее желательной характеристикой научного объяснения; это мнение получает свое концентрированное выражение в так называемом принципе «бритвы Оккама». И несмотря на этот достаточно традиционный аспект, содержащийся в «принцип экономии» Маха, он все же подвергался достаточно жесткой критике. Использование выражения «экономия мышления» комментировалось в том смысле, что лучший путь сэкономить мышление — это не думать совсем; отметим, что это замечание, несмотря на его прозорливость, все же носит пристрастный характер. — Прим. автора.
8. Взгляды Маха во многом помогли проложить дорогу для появления «принципа дополнительности» в современной физике, о котором речь пойдет в главе, посвященной проблемам квантовой механики. — Прим. автора.
9. Эту проблему Богданов, в частности, анализирует в своей книге «Эмпириомонизм: статьи по философии». В 3-х т. М., 1904-1907.
10. Богданов А. Эмпириомонизм... С. 25.
11. Там же. С. 41.
12. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 18. С. 11. К работам, которые особенно раздражали Ленина и против которых и была направлена его критика, он относит прежде всего «Очерки по (? надо было сказать: против) философии марксизма». Спб., 1908; сборник статей Базарова, Богданова, Луначарского, Бермана, Гельфонда, Юшкевича, Суворова; затем книги: Юшкевича — «Материализм и критический реализм», Бермана — «Диалектика в свете современной теории познания», Валентинова — «Философские построения марксизма» (Ленин называет эти работы в предисловии к первому изданию «Материализма и эмпириокритицизма». См.: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 18. С. 9).
13. Даже сегодня, в конце века, многие интеллектуалы по-прежнему уверены в том, что материализм дискредитирован наукой, хотя совершенно ясно, что подобные заключения ничем не обоснованы.
14. Цит. по: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 18. С. 273; Houllevigue L. L'evolution des sciences. Paris, 1908. Р. 87-88.
15. См.: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 18. С. 267.
16. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 18. С. 277.
17. Там же. С. 134.
18. См.: Памяти Ленина: сборник статей к десятилетию со дня смерти, 1924-1934 гг. М.; Л., 1934. С. 585. Подробнее см. первое издание этой книги. С. 460.
19. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 18. С. 241.
20. Там же. С. 277.
21. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 18. С. 151.
22. Там же. Т. 29. С. 330.
23. Quine W.V.O. From a Logical Point of View: Logico-Philosophical Essays. N. Y., 1963. P. 44.
24. Quine W.V.O. Op. cit. P. 18.
Законы диалектики
До сих пор рассказ о диалектическом материализме касался в основном второй части этого термина — материализма. Другая его часть — диалектический — имеет отношение к характеристике процессов развития и движения материи.
В различное время советские мыслители разделяли два различных взгляда на диалектику; согласно одному из них, материя-энергия подчиняется в своем развитии не просто наиболее общим законам, но эти законы тождественны трем законам диалектики, о которых речь пойдет ниже. У этого взгляда есть множество сторонников, и он также представлен в официальных советских учебниках по диалектическому материализму. Согласно другому взгляду, материя-энергия также подчиняется общим законам, но сами законы диалектики следует рассматривать в качестве временных; они могут быть изменены или, в случае необходимости, вызванной развитием науки, полностью заменены на другие. Этот неофициальный взгляд возникает время от времени в Советском Союзе и получает распространение в особенности среди профессиональных философов и молодых ученых[1].
Диалектика, которую Энгельс применил к естествознанию, основывалась на его интерпретации гегелевской философии. Эта интерпретация включила в себя не только хорошо известное превращение гегелевской философии из идеалистической в материалистическую, но также сведение всего богатства гегелевской мысли к простой схеме диалектических законов и триад.
В «Науке логики» Гегель говорил о «диалектике» как об «одной из тех древних наук, которые получили неверную оценку в современной метафизике и как в древней, так и современной популярной философии»[2]. Гегель был убежден в том, что до сих пор диалектика трактовалась как противопоставление двух понятий (дуализмы, антиномии, противоположности); он обращался к обсуждению Кантом «трансцендентальной диалектики» в его «Критике чистого разума» — здесь Кант выдвинул точку зрения, согласно которой человеческий разум по сути своей диалектичен, и каждому метафизическому аргументу может быть противопоставлен столь же убедительный контраргумент. Средство преодоления этого противопоставления Гегель видел в «отрицании, отрицания», которое он считал «наиболее объективным моментом Жизни и Духа, делающим субъекта свободной личностью»[3].
Вопреки распространенному мнению, Гегель никогда не пользовался понятием «тезис-антитезис-синтез»; он понимал, однако, важность противоположности тезис-антитезис, о которой речь шла в работах Канта, Фихте и Якоби, и очень редко использовал понятие «синтез» для обозначения момента преодоления этой противоположности[4]. Сам Гегель был против сведения собственного анализа к триадичной формуле и обращал внимание на то, что эта схема может быть использована только в качестве «просто педагогического средства», в качестве «формулы для памяти и разума»[5].
Гегель не дал такого метода анализа, который надо было просто «поставить с головы на ноги», чтобы он стал диалектическим материализмом. Использование Энгельсом диалектики Гегеля включало в себя не только ее перевертывание, но также кодификацию, представляющую собой сомнительную редукцию достаточно сложной концепции. Тем не менее многие элементы диалектического материализма Энгельса действительно можно обнаружить у Гегеля. Сам факт того, что Энгельс стремился упростить концепцию Гегеля, не представляется удивительным — многие, включая Гёте, обвиняли великого прусского философа в излишней усложненности его теоретических построений, — однако то, что Энгельс сконцентрировал свое внимание именно на законах диалектики, имело своим следствием привязку марксизма к трем кодифицированным законам природы, а не просто к принципу, согласно которому природа подчиняется законам более общим, нежели законы любой науки, — законам, которые могут быть установлены с различной степенью успеха.
Согласно Энгельсу, материальный мир представляет собой взаимосвязанное целое, управляемое определенными общими законами. В качестве побочного эффекта развитие науки за последние несколько веков привело к такой дифференциации знания, когда важные общие принципы оказались вне поля зрения. Как пишет Энгельс в «Анти-Дюринге», научный метод или «способ изучения оставил нам вместе с тем и привычку рассматривать вещи и процессы природы в их обособленности, вне их великой общей связи, и в силу этого — не в движении, а в неподвижном состоянии, не как существенно изменчивые, а как вечно неизменные, не живыми, а мертвыми»[6].
Энгельс говорит о том, что под «диалектикой» он подразумевает законы всякого движения — в природе, истории и мышлении. Он называет три таких закона: закон перехода количества в качество, закон взаимопроникновения противоположностей (mutual interpenetration of opposites) и закон отрицания отрицания. Предполагается, что эти диалектические принципы или законы и представляют собой наиболее общие формы материи в движении. Подобно Гераклиту, диалектический материалист уверен в том, что ничто в природе не находится в абсолютном покое; диалектические законы представляют собой попытки описать наиболее общие моменты в процессе тех изменений, которые происходят в природе. Таким образом, концепция эволюции или развития природы является основной для диалектического материализма. Диалектические законы — это принципы, согласно которым из простого возникает сложное.
Согласно Энгельсу, эти законы имеют одинаковую силу как в науке, так и в человеческой истории. И эта-то универсальность законов диалектики и является, с одной стороны, источником силы, а с другой — слабости диалектического материализма. С одной стороны, обладание диалектикой дает в руки марксистов достаточно мощный концептуальный инструмент познания; многих мыслителей привлекло в диалектическом материализме как раз его гегелевское обрамление. Стремление к обладанию ключом к познанию было, возможно, наиболее сильной мотивацией на протяжении всей истории философии.
С другой стороны, универсальность диалектического материализма зачастую ставила его сторонников в невыгодное положение. Многие философы за пределами Советского Союза отвернулись от него, будучи уверены в том, что он содержит как раз те элементы западной философии, от которых следовало бы отказаться еще до того, как они появились; по их мнению, диалектический материализм — это рудимент средневековой схоластики. Вместо того чтобы, в соответствии с постньютонианской традицией, описывать, как движется материя, диалектический материализм, следуя аристотелевской традиции, объясняет, почему она движется. Более того, всеобщность диалектики достигается ценою такой расплывчатости ее положений, что ее полезность представляется многим критикам весьма незначительной. Как замечает один из таких критиков — X.Б. Эктон, закон отрицания отрицания носит «настолько общий характер, что почти исчезает», когда его пытаются приложить к объяснению таких разных вещей, как математика и выращивание ячменя; когда затем этот закон распространяется на объяснение перехода общества от капитализма к коммунизму, то «единственным, в чем этот закон оказывается похожим на действительность, оказываются те слова, которые используются при этом»[7]. Отвечая на эту критику, диалектический материалист скажет, что, если мы принимаем существование некой единой реальности, производными от которой являются все аспекты человеческого знания, то в таком случае справедливым будет полагать, что должны существовать по крайней мере несколько принципов, носящих общий для всех этих аспектов характер. Наиболее искушенные из числа диалектических материалистов послесталинского периода могут добавить к этому, что они готовы в принципе отказаться от трех законов диалектики, сформулированных Энгельсом, в том случае, если будет найдена лучшая их формулировка, и что попытки достичь этого с помощью понятий теории информации и системного анализа предпринимались.
Принцип или закон перехода количества в качество выведен из высказывания Гегеля о том, что «качество имплицитно содержит в себе количество и, наоборот, количество содержит имплицитно качество. В процессе измерения, таким образом, оба они переходят друг в друга: каждое из них становится тем, чем было в снятом виде...»[8].
Энгельс приводит многочисленные примеры действия этого закона в природе. К ним относятся случаи, когда в явлениях природы непрерывная цепь количественных изменений внезапно прерывается заметным изменением их качества. Одним из таких примеров, приводимых Энгельсом, является гомологический ряд соединений углерода. Формулы этих соединений (СН4; С2Н6; С3Н8 и т. д.) укладываются в прогрессию СNH2N+2. Члены прогрессии, пишет Энгельс, отличаются между собой только количеством содержащихся в них углерода и водорода. Тем не менее соединения эти обладают различными химическими свойствами. И именно в этом Энгельс видит действие закона перехода количества в качество[9].
К числу самых необычных примеров действия закона перехода количества в качество, приводимых Энгельсом в «Анти-Дюринге», принадлежит случай с кавалерией Наполеона, имевший место во время египетской кампании. В ходе столкновений между французскими и мамлюкскими всадниками обнаружилась интересная закономерность. В столкновениях небольших групп всегда (даже в тех случаях, когда имели небольшое численное превосходство) проигрывали французы. С другой стороны, в столкновениях больших групп мамлюки всегда (даже в тех случаях, когда имели небольшое численное превосходство) проигрывали. Описания Энгельса могут быть представлены следующей таблицей:
Число мамлюков | Число французов | Победитель |
2 | 3 | мамлюки |
100 | 100 | ничья |
1500 | 1000 | французы |
Причиной этих очевидно парадоксальных результатов явилось то обстоятельство, что французы были очень дисциплинированными воинами, тренированными для участия в широкомасштабных маневрах; однако они были не очень хорошими наездниками. Мамлюки, будучи с детства отличными наездниками, имели слабое представление о тактике и дисциплине. Отсюда существуют такие количественно-качественные отношения, которые и дают различные результаты на различных количественных уровнях[10].
Дарвиновская теория эволюции также выступала для Маркса и Энгельса одной из важнейших иллюстраций принципа перехода количества в качество. Разумеется, в качестве части диалектики этот принцип был выдвинут Гегелем раньше Дарвина, однако Маркс и Энгельс рассматривали дарвинизм как подтверждение диалектического процесса. В ходе процесса естественного отбора появляются различные виды, имеющие общего предка; этот процесс можно рассматривать как пример возникновения нового качества на основе аккумулирования количественных изменений; возникновение нового качества определяется моментом, когда представители различных групп уже не могут скрещиваться между собой[11].
Принцип перехода количества в качество всегда рассматривался в Советском Союзе как одно из важнейших предостережений против редукционизма в ходе интерпретации науки. При этом под редукционизмом понимается убеждение в том, что все сложные явления могут быть объяснены с помощью комбинаций более простых или элементарных явлений, составляющих их. Редукционисты утверждают, что если ученый хочет понять какой-то сложный процесс или явление (рост кристаллов, звездную эволюцию, процесс жизни, мышление и т. д.), то он должен строить такое понимание начиная с самого элементарного уровня. В связи с этим редукционизм характеризуется тенденцией к подчеркиванию роли физики в ущерб другим наукам. Эта точка зрения была распространена среди материалистов XIX в. и сегодня продолжает быть весьма популярной во всем мире среди представителей так называемой «точной» науки. Советские диалектические материалисты подвергают редукционизм очень сильной критике, тщательно отделяя себя от более раннего материализма. Наличие количественно-качественных отношений, в особенности в биологических науках, интерпретируется в Советском Союзе как факт, исключающий возможность объяснения жизненных процессов — в первую очередь мышления — в понятиях элементарных физико-химических реакций. Советские философы рассматривают процесс развития материи (начиная с ее простейших неживых форм, через процесс возникновения и развития жизни и человека и кончая социальным уровнем организации) как серию количественных переходов, включающих в себя соответствующие качественные изменения. Таким образом, существуют «диалектические уровни» законов природы[12]. Социальные законы не могут быть сведены к биологическим законам, а последние, в свою очередь, несводимы к физико-химическим законам. Для диалектического материализма целое — это нечто большее, чем сумма его частей. В представлениях материалистов, этот принцип всегда служил своеобразной защитой против различного рода упрощенных объяснений, однако иногда он граничил с противоположной опасностью — концепциями органицизма или даже витализма.
Принцип перехода количества в качество отличает диалектический материализм от механистического материализма. Так, например, материалист, подобный Демокриту, мог бы сказать, что мозг человека по существу своему похож на мозг животного с той только разницей, что первый организован более эффективно. В соответствии с такими представлениями эта разница носит чисто количественный характер. Материалист же марксистского толка скажет, что человеческий мозг качественно отличается от мозга животного и что это качественное отличие является результатом накопления количественных изменений, имевших место в ходе эволюции человека. Другими словами, мыслительная деятельность человека несводима к подобной же деятельности у животного. Сами процессы жизнедеятельности вообще также несводимы к физико-химическим процессам, понимаемым с точки зрения современной науки. Подчеркивание качественных отличий сложных сущностей от более простых привело к тому, что в последние годы диалектические материалисты проявляют интерес (правда, осторожный) к концепциям «интегративных уровней» (integrative levels) и «организменной биологии» (organismic biology) — подходам, которые широко обсуждались в Европе и Америке в 30-40-е годы и с новой силой стали обсуждаться после рождения кибернетики. Взгляды советских ученых на эти концепции будут подробно освещены в соответствующей главе (см. гл. 4).
Подход советских философов к объяснению органических процессов может служить иллюстрацией сложного и, возможно, даже противоречивого характера концепции диалектического материализма. По существу, диалектический материализм утверждает, что «не существует ничего, кроме материи, но вся материя неодинакова». Некоторые из критиков рассматривают это выражение в качестве парадокса, лежащего в самой основе диалектического материализма. Например, Бердяев пишет, что «диалектика, символизирующая сложность, и материализм, характеризующийся узким и односторонним взглядом на действительность, так же несовместимы, как вода и масло»[13]. Разумеется, можно заметить, что почти любая философская или этическая система содержит в себе элемент противоречия: противоречие, существующее между идеалом индивидуальной свободы и общественным благом, присуще западной мысли, но в целом это нисколько не умаляет ее ценности. Точно так же известное противоречие (tension) между сложностью и простотой, присущее диалектическому материализму, само по себе имеет сравнительно небольшое значение при оценке адекватности подходов этой системы в целом к тем проблемам, которые перед ней стоят. Для ученого-практика наличие этого противоречия имеет то преимущество, что, с одной стороны, позволяет быть уверенным в возможности плодотворного исследования природы, а с другой — служит своеобразным предостережением против того, чтобы успех такого исследования, достигнутый в одной области или на одном уровне, рассматривать в качестве ответа на конечные вопросы.
Таким образом, известное противоречие между сложностью и простотой, присущее принципу перехода количества в качество, следует рассматривать просто в качестве перманентной черты диалектического /55/ материализма, которая, проявляясь различным образом в различное время, характеризует как силу, так и слабость этой концепции. В 20-е годы эта черта диалектического материализма явилась источником дискуссии в советской философии.Частичная рационализация названной дихотомии предлагается в другом принципе или законе диалектики — законе взаимопроникновения противоположностей, который иногда называют еще законом единства и борьбы противоположностей. Свой взгляд на этот принцип Гегель сформулировал с помощью понятий «позитивного» и «негативного»:
«Обычно полагают, что позитивное и негативное являются выражением абсолютного различия. Однако оба эти понятия в действительности выражают одно и то же: каждое из них может быть заменено на другое. Так, например, долги и доходы — это не какие-то самостоятельно существующие виды собственности. То, что положительно для кредитора, отрицательно для занимателя и наоборот. Путь на восток является одновременно путем на запад. Таким образом, положительное и отрицательное внутренне обусловливают друг друга и выступают таковыми только в их отношениях. Северный полюс магнита не может существовать без южного и наоборот. И если мы разделим магнит на две части, то это не будет означать, что мы сможем получить в одной части «север», а в другой — «юг». Точно так же, когда мы имеем дело с электричеством, положительный и отрицательный заряды не являются абсолютно независимыми друг от друга. То же самое можно говорить и о противоположностях вообще»[14].
Принцип единства противоположностей Энгельс понимал в том смысле, что гармония и порядок являются результатом синтеза двух противоположных сил[15]. Действие этого закона Энгельс видел и в процессе вращения Земли вокруг Солнца, являющегося результатом действия противоположных — гравитационных и центробежных — сил. Тот же самый закон можно наблюдать и в процессе образования соли в результате химического взаимодействия кислоты и основания. Среди других примеров единства противоположностей, приводимых Энгельсом, упоминаются атом (как единство положительного и отрицательного заряда), жизнь (как процесс рождения и смерти), а также явления магнитного притяжения и отталкивания[16].
Закон единства и борьбы противоположностей используется диалектическими материалистами в качестве объяснения внутренней энергии, присущей природе. Другими словами, в ответ на вопрос об источнике движения материи диалектический материализм говорит о том, что материя обладает свойством самодвижения, являющимся результатом взаимодействия противоположностей, заключенных в ней; такого рода взаимодействие рассматривается как противоречие. Таким образом, у диалектических материалистов нет необходимости в постулировании некоего «перводвигателя», который бы давал толчок движению планет, молекул и других материальных объектов. Концепция самодвижения в результате внутренних противоречий присутствует также и у Гегеля, который писал в своей «Науке логики»: «Противоречие является источником всякого движения и жизни в целом»[17].
Закон отрицания отрицания тесно связан со вторым законом, поскольку предполагается, что синтез осуществляется путем отрицания. Согласно Гегелю, отрицание — это позитивное понятие. Постоянная борьба между старым и новым приводит к высшему синтезу. В самом общем смысле принцип отрицания является просто формальным выражением убеждения в том, что в природе нет ничего застывшего, постоянного. Все изменяется, каждая сущность в конечном итоге отрицается другой. Энгельс считал принцип отрицания отрицания одним из важнейших для диалектического и исторического материализма, он писал, что это «весьма общий и именно потому весьма широко действующий и важный закон развития природы, истории и мышления; закон, который, как мы видели, проявляется в животном и растительном царствах, в геологии, математике, истории, философии...»[18]. Он приводит целый ряд примеров действия этого закона: это и отрицание капитализма (который был отрицанием феодализма) социализмом, и отрицание таких растений, как орхидеи, путем их искусственного возделывания, и отрицание личинки бабочки рождением самой бабочки, которая затем откладывает большее число личинок, и отрицание ячменного зерна ростом самого растения, которое затем приносит большее число зерен, и процессы дифференцирования и интегрирования и ряд других математических операций[19].
Очевидно, что в понятие «отрицание» Энгельс вкладывает зачастую различный смысл: замена (replacement), преемственность (succession), видоизменение (modification) и т. д. Думается, что последний из вышеперечисленных примеров требует более подробного комментария. Энгельс предлагает обозначить любую алгебраическую величину как «а», а ее отрицание как «-а», а затем помножить «-а» на «-а» (тем самым произведя «отрицание отрицания») и получить «а2». Он пишет, что в этом случае «а2» будет представлять собой «синтез высшей ступени» первоначальной положительной величины, но уже «во второй степени»[20]. Может возникнуть вопрос: почему, собственно, чтобы получить отрицание отрицания, Энгельс умножает, а не складывает, вычитает или делит? И почему он умножает именно на «-а», а не на другую величину? Очевидный ответ заключается в том, что из множества имеющихся примеров Энгельс взял именно тот, который соответствовал его задачам. Пример с корнем квадратным из «-1», приводимый Энгельсом для доказательства справедливости закона взаимопроникновения противоположностей, заставил одного математика написать Марксу письмо с жалобой на то, что Энгельс «дерзновенно затронул честь»[21].
В течение многих лет диалектические законы марксистской философии оставались, по существу, теми же, какими их сформулировал Энгельс. В период, последовавший сразу же за революцией в России, советские философы пренебрегали обращением к законам диалектики. В то время им не были еще известны ни «Диалектика природы» Энгельса, ни «Философские тетради» Ленина. Последняя работа, опубликованная отдельным изданием в 1933 г., внесла одно существенное изменение в советскую трактовку законов диалектики: Ленин выделил закон единства противоположностей в качестве самого важного из трех этих законов. Ленин даже намекает на то, что закон перехода количества в качество на самом деле является лишь другой формулировкой описания единства противоположностей; и если два эти закона на самом деле являются синонимичными, то тогда из трех сформулированных ранее законов остаются лишь два[22].
Хотя большинство советских философов утверждают сегодня, что действие трех законов диалектики можно наблюдать везде (в природе, обществе и мышлении), некоторые из них считают, что эти законы действуют только в области человеческого мышления, а не в органической и неорганической природе. Это меньшинство принадлежит к лагерю «эпистемологистов» (epistemologists), которым противостоят «онтологисты» (ontologists). Таким эпистемологистом был В.Л. Обухов, который в своей книге, опубликованной в 1983 г., критиковал своих советских коллег за то рвение, с которым они пытались везде увидеть действие законов диалектики. Точка зрения Обухова была отвергнута авторами рецензии, опубликованной в 1985 г. одним из ведущих советских философских журналов; в рецензии отмечалось, что идеи Обухова «ведут только к путанице»[23].
Прежде чем закончить обсуждение проблем диалектики, необходимо хотя бы несколько слов сказать о ее «категориях». В диалектическом материализме термин «категории» используется для обозначения тех основных понятий, через которые выражаются формы взаимосвязанности в природе. Другими словами, в то время как законы диалектики, о которых речь шла только что, представляют собой попытку установить наиболее общие закономерности развития природы, категории представляют собой такие понятия, через которые эти закономерности выражаются. Среди примеров категорий, приводимых в советских дискуссиях в прошлом, упоминались такие, как «материя», «движение», «пространство», «время», «количество» и «качество».
Нигде диалектический материализм не обнаруживает своей близости традиционной философии с такой ясностью, как в подчеркивании значения категорий; и это несмотря на то, что диалектические материалисты часто вкладывают в классические философские категории новый смысл. Впервые слово «категория» в качестве составной части философской системы было использовано Аристотелем. В своем трактате «О категориях» Аристотель выделил следующие десять категорий: субстанция, количество, качество, отношение, место, время, положение (posture), состояние (state), действие и страсть. Объекты или феномены, принадлежащие к различным категориям, рассматривались им как не имеющие ничего общего, а потому не подлежащие сравнению. В своих работах Аристотель часто перечислял лишь некоторые из этих десяти категорий, не указывая на то, что остальные им не упомянуты. Несомненно то, что Аристотель рассматривал вопросы о точном количестве категорий и наилучшей терминологии для их описания как открытые вопросы. Вслед за Аристотелем многие мыслители клали в основу построения собственных философских систем системы априорных категорий, различающихся часто как по их количеству, так и по существу. Средневековые философы обычно считали полностью завершенной систему из десяти категорий, впервые выдвинутую Аристотелем, игнорируя широкий подход самого Аристотеля к этому вопросу.
Двумя величайшими реформаторами аристотелевской системы категорий явились Кант и Гегель. Для Канта категории относятся к логическим формам, а не к вещам самим по себе. Категория «качество» означала для Канта не «горькое» или «красное», как это было для Аристотеля, а выражала логические отношения, такие, как «отрицательное» или «утвердительное». Точно так же «количество» означало для него не «пять дюймов в длину», а «общее», «особенное» и «единичное». Таким образом, Кант осуществил радикальную реформу категорий Аристотеля.
В подходах к проблеме категорий советские философы многое позаимствовали у Аристотеля и Канта, добавив к этому убеждение Гегеля в том, что категории не являются абсолютными. Как отмечается в «Кратком словаре по философии», Аристотель одним из первых сделал попытку рассмотрения категорий как отражения общих свойств объективно существующих предметов и явлений, «однако этой материалистической точки зрения он придерживался не всегда, и, кроме того, ему не удалось раскрыть внутреннюю диалектическую взаимосвязь категорий»[24]. По мнению советских философов, заслугой Канта является исследование логических функций категорий, их роли в мышлении, в обработке данных Г . чувств. Однако, продолжают они, Кант сделал большую ошибку, оторвав категории от объективного мира и рассматривая их как порождения рассудка. Согласно рассуждениям советских диалектических материалистов, достижением Гегеля в вопросе о категориях является то, что он рассматривал категории не как статичные, извечно данные, а в процессе движения, как внутренне связанные между собой. Так, например, категория «количество» могла, по его мнению, перерасти в категорию «качество».
Основное отличие подхода диалектического материализма к проблеме категорий заключается в подчеркивании роли естественных наук. Поскольку, согласно марксизму, бытие определяет сознание, а не наоборот, материальный мир, отражаемый сознанием, определяет и каждое понятие, каждую категорию, в которых мыслит человек. Таким образом, «для того чтобы материалистическая диалектика могла быть методом научного познания, направлять человеческую мысль на поиски новых результатов, ее категории должны всегда находиться на уровне современной науки, ее итогов и потребностей» (с. 120).
Поскольку знания человека о материальном мире меняются со временем, постольку изменяются и дефиниции категорий. В «Кратком словаре по философии», опубликованном в Москве в 1966 г., дается следующее их определение: «Категории — наиболее общие понятия, отражающие основные свойства и закономерности явлений объективной реальности и определяющие характер научно-теоретического мышления эпохи» (с. 119). В том же источнике в качестве примеров категорий приводятся « материя, движение, сознание, качество и количество, причина и следствие и т. д.» (с. 119).
Слова «и так далее», следующие за перечислением примеров категорий, являются важным показателем гибкости системы категорий диалектического материализма. Как и у Аристотеля, вопрос о количестве категорий остается открытым. Как отмечает Ленин в «Философских тетрадях», «если в с е развивается, то относится ли сие к самым общим понятиям и категориям мышления? Если нет, значит, мышление не связано с бытием. Если да, значит, есть диалектика понятий и диалектика познания, имеющая объективное значение»[25], Такой же подход можно обнаружить и в статье «Категории», помещенной в упоминавшемся уже словаре, где говорится, что «категории рассматриваются как гибкие, подвижные, т. к. подвижны, изменчивы и сами свойства объективных предметов, явлений. Категории не появляются сразу в готовом виде. Они формируются в длительном историческом процессе развития познания» (с. 120). Таким образом, категории развиваются вместе с развитием самой науки.
Открытое признание гибкости, изменчивости категорий неявным образом указывает на возможность интерпретаций и самих законов диалектики, поскольку эти законы выражаются через категории. Для целей, которые ставились при написании настоящей работы, возможность пересмотра категорий особенно важна; речь идет об обсуждении проблем космологии в соответствующей главе этой книги — в ходе дискуссии по проблемам космологии, развернувшейся после 1956 г., некоторые авторы пришли к новой интерпретации термина «бесконечность», что стало возможным после анализа этой категории. «Время» и «пространство» включались в состав категорий в работах 50-х годов, уже будучи пересмотренными[26]. Другой областью, где категории подверглись тщательному исследованию, была квантовая механика. Здесь модификации подверглись понятие «причинность» или категории «причина и следствие».
1. Как будет отмечено далее, в начале 60-х годов некоторые энтузиасты кибернетики обсуждали проблему переформулирования законов диалектики в кибернетических терминах (см. гл. 8).
2. Hegel G.W.F. Science of Logic. London, 1951. P. 473.
3. Ibid. P. 477-478.
4. Hegel G.W.F. Op. cit. P. 475. CM. raime: Mc Taggart J.M.E. A Commentary on Hegel's Logic. Cambridge, 1910. P. 3-4.
5. Hegel G.W.F. Encyclopedia of Philosophy. N. Y., 1959. P. 77.
6. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 20-21.
7. Acton H.B. The Illusion of the Epoch: Marxism - Leninism as a Philosophical Creed. Boston, 1957. P. 101.
8. The Logic of Hegel. W. Wallace, trans. Oxford, 1892. P. 205.
9. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 131. Поскольку каждый из этих законов имеет одинаковое значение для экономики и науки, то, согласно советским диалектикам, переход от капитализма к социализму и коммунизму осуществляется путем качественных скачков, являющихся результатом достаточных количественных изменений в способах производства и организации общества.
10. Далее Энгельс сравнивает этот пример с рассуждениями Маркса по поводу экономического принципа, согласно которому деньги превращаются в капитал. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 131-132
11. См., напр.: Маркс К., Энгельс Ф. Избранные работы. В 2 т. М., 1958. Т. 2. С. 388-389.
12. Концепция диалектических уровней законов природы особенно важна для понимания взглядов А.И. Опарина, известного своими работами по проблеме происхождения жизни (см. гл. 3 настоящей книги). Она также важна для понимания дискуссий в физиологии и психологии, о которых речь идет в гл. 5.
13. Berdyaev N. Wahrheit und Luge des Kommunismus. Lucerne, 1934. P. 84.
14. Цит. по: Hegel G.W.F. The Logic of Hegel. Oxford, 1892. P. 22.
15. Принцип борьбы противоположностей имеет древнюю традицию в философии природы. Огонь и вода рассматривались еще Аристотелем в качестве одной из важнейших пар противоположностей. Некоторые средневековые алхимики соединили некоторые части философии Аристотеля с материалистической, по сути, точкой зрения на природу, согласно которой простые формы материи переходят в высшие естественным путем, и этот путь, по крайней мере потенциально, может быть повторен человеком.
16. Разумеется, Энгельс приближается в этих вопросах к натурфилософским взглядам начала XIX в. Интересная попытка представить эту натурфилософию в качестве имеющей важное значение для развития теории поля содержится в книге Л. Уильямса. «Происхождение теории поля» (Williams L. The Origins of Field Theory. N. Y., 1966) Особый интерес представляет обсуждение Уильямсом взглядов X.К. Эрстеда, многие из идей которого по поводу полярностей в природе напоминали идеи Энгельса (Williams L. Op. cit. P. 51ff).
17. Hegel G.W.F. Science of Logic. London, 1951, 2:66ff.
18. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 145.
19. См. там же. С. 133-146.
20. Там же. С. 140-141.
21. Энгельс принимает эту жалобу, но не называет математика (см. там же. C. 11).
22. См.: Ленин В.И. Философские тетради. М., 1938 (1965). С. 212. В вышедшей в 1938 г. «Истории ВКП(б). Краткий курс» Сталин в статье «О диалектическом и историческом материализме» не упоминает закон отрицания отрицания вообще и тем самым представляет законы диалектики по-новому.
23. См.: Гончаров С.3., Молчанов В.А., Мануйлов И.М. Рецензия на книгу «Диалектика отрицания отрицания» (М., 1983)//Вопросы философии. 1985. № 3. С. 163.
24. Краткий словарь по философии. М., 1966. С. 119. Далее ссылки на это издание будут даваться непосредственно в тексте с указанием страниц.
25. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 29. С. 229.
26. В число категорий, перечисленных в «Кратком словаре по философии» (М., 1966), вошли материя, движение, время, пространство, количество, качество, взаимодействие, противоречие, причинность, необходимость, форма и содержание, явление и сущность, возможность и действительность и т. д. Подробнее см.: Wetter G.A. Soviet Ideology Today. N.Y., 1966. P. 65.
Единство теории и практики
Другим аспектом диалектического материализма, имеющим важное значение для науки, является методологический принцип единства теории и практики. В советской истории был довольно длительный период, когда принцип единства теории и практики понимался таким образом, что ученые должны были привязывать свою исследовательскую деятельность к потребностям советского общества. Настоятельность этого требования по-разному звучала в разное время и довольно сильно варьировалась в зависимости от конкретной области научных исследований. Требование единства теории и практики можно прочесть и в работах Маркса, выступавшего против спекулятивного характера философии и стремившегося преодолеть его с помощью «актуализации» философии. Одним из наиболее известных высказываний Маркса на этот счет является одиннадцатый из «Тезисов о Фейербахе», гласящий, что «философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»[1]. По убеждению Энгельса, принцип единства теории и практики был связан с проблемой познания в целом. Он считал, что самым убедительным свидетельством против идеалистической эпистемологии является то, что знания человека о природе приносят практическую пользу; различные теории материи «работают» лишь в том смысле, что приносят конкретные результаты, которыми может воспользоваться человек. Как пишет Энгельс, «если мы можем доказать правильность нашего понимания данного явления природы тем, что сами его производим, вызываем его из его условий, заставляем его к тому же служить нашим целям, то кантовской неуловимой «вещи в себе» приходит конец»[2]. Таким образом, практика становится критерием истины. Разумеется, Энгельс отдает при этом себе отчет в том, что многие теории или объяснения «работают», будучи незавершенными, неполными или основанными на ложных посылках или допущениях. Так, древние вавилоняне были способны предсказывать с помощью изобретенных ими таблиц некоторые явления звездного неба, не располагая практически никакими знаниями ни о местоположении звезд, ни о законах их движения. В каждый данный момент времени всякая научная теория содержит в себе ложные посылки и испытывает недостаток в важных свидетельствах в пользу ее истинности; многие весьма полезные теории, подобные астрономии Птолемея, оказались «низвергнутыми». Однако Энгельс утверждает, что успешное применение той или иной теории природы на практике указывает на то, что такая теория содержит внутри себя зерно истины[3].
1. Впервые «Тезисы о Фейербахе» были опубликованы в 1888 г. в качестве приложения к работе Энгельса «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии». Подробнее об этом см.: Dutt C.P., ed. Ludwig Feuerbach. N.Y. 1935. P. 35. (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 4).
2. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 284.
3. В качестве примера того, как в советской литературе обсуждается важность практики в качестве критерия истины, приведу работу Руткевича «Практика — основа познания и критерий истины», опубликованную в конце сталинского периода (Руткевич М.Н. Практика — основа познания и критерий истины. М., 1952).
Дискуссия между эпистемологистами и онтологистами
Как уже неоднократно упоминалось выше, основная дискуссия, развернувшаяся в последние годы среди советских диалектических материалистов, проходила между теми, кто считает, что законы диалектики внутренне присущи природе и что марксистская философия способна даже помочь ученому предсказать результаты исследования (позиция онтологистов), и теми, кто ограничивает роль диалектического материализма исследованием собственно философских проблем — таких, как проблемы логики, методологии и познания в целом (позиция эпистемологистов). Одним из лидеров эпистемологистов был Энгельс Матвеевич Чудинов. Названный в честь Фридриха Энгельса, Чудинов был убежденным марксистом, который хотел помочь советскому диалектическому материализму стать более изощренной, нежели ему удавалось быть до сих пор, формой философии. В 70-х годах Чудинов опубликовал целый ряд работ, демонстрирующих глубокое знание их автором состояния философии науки как в Советском Союзе, так и в странах Запада. Возможно, /61/ лучшей из его работ (он умер в 1980 г.) была книга «Природа научной истины» (М., 1977), в которой предпринимается попытка создать тщательно разработанную марксистскую эпистемологию[1]. В этой книге он в очень интеллигентной манере обсуждает работы целого ряда западных авторов, включая О'Коннора, Решера, Поппера, Куна, Лакатоса, Рассела, Фейерабенда, Бунге, Гемпеля, Карнапа, Масгрейва, Куайна, Грюнбаума и Гёделя.
Чудинов описывает диалектический материализм как дальнейшее и высшее развитие классической концепции диалектики, выдвинутой Платоном и Аристотелем и рассматривающей «истину» как соответствие между идеями и реальностью. Диалектический материализм отличается от этого традиционного взгляда тем, продолжает Чудинов, что вводит понятие «относительной истины» и подчеркивает роль практики как критерия истины. Таким образом, диалектический материалист знает, что он никогда не будет обладать абсолютной истиной, а будет обладать лишь такими знаниями, которые лишь асимптотически будут приближаться к отражению объективной реальности.
Будучи приверженцем взгляда о существовании объективной реальности, Чудинов выражает свое несогласие с концепцией Т. Куна о сменяющих друг друга научных парадигмах на том основании, что эта концепция не оставляет места для идеи прогресса в науке, осуществляющегося путем постепенного приближения к истине; он также отвергает критику концепции Куна Карлом Поппером, поскольку концепция «опровержения» (refutation), выдвигаемая Поппером, не придает должного значения практике, которая, по мнению Чудинова, является критерием истины.
Хотя позицию Чудинова и можно критиковать с различных точек зрения, его стремление исследовать собственно философские вопросы, а не просто давать оценку тем или иным достижениям в конкретных областях науки, как это было характерно для предыдущего поколения советских философов, следует рассматривать как положительный момент в развитии советской философии. В этом смысле он явился истинным «эпистемологистом», представителем того поколения реформаторов советской философии науки, которое достигло академической зрелости в 60-70-х годах.
До середины 70-х годов казалось, что эпистемологисты возьмут верх над онтологистами. Кроме всего прочего, многие онтологисты получили образование во времена Сталина, когда роль философии в науке была более сильной. Ослабление «хватки» сталинизма совпало по времени с уменьшением влияния онтологистов. Б.М. Кедров писал даже о том, что в большой степени онтологический подход был инспирирован четвертой главой знаменитого сталинского «Краткого курса истории ВКП(б)», где диалектика грубо была применена к природе. Кедров весьма кстати заметил, что такой подход позднее был назван «онтологическим»[2].
Большинство онтологистов были либо философами старшего поколения, либо философами и естествоиспытателями различного возраста, работавшими за пределами престижных академических институтов. Однако к концу 70-х годов онтологисты все чаще начинают посягать на истеблишмент, приобретают новые силы. В связи с этим наиболее удивительным представляется то обстоятельство, что в 70-80-х годах к /62/ числу онтологистов примыкают некоторые молодые исследователи, ставшие приверженцами старого понимания диалектики природы, Одна из причин этого успеха заключалась, по-видимому, в той дидактической простоте, с которой это старое понимание могло преподаваться в вузах, где каждый студент обязан изучать курс диалектического материализма.
Важную роль в усилении позиций онтологистов сыграла книга М.Н. Руткевича «Диалектический материализм» (М., 1973), принятая Министерством высшего образования в качестве учебника для философских факультетов советских университетов. В этой работе содержатся заявления, указывающие на то, что марксизм — это не только философия, описывающая будущее развитие социальной и политической истории, но также концепция, способная давать оценку той или иной естественнонаучной теории. Подобная самонадеянность со стороны философа оскорбляла многих ученых-исследователей, которые часто выступали с критикой этой работы Руткевича. Однако, несмотря ни на что, книга эта продолжала пользоваться влиянием, особенно среди выпускников вузов и преподавателей средних школ.
Возможно, наибольшее раздражение в тексте Руткевича вызывает отсутствие в нем ясности по одному из кардинальных вопросов — вопросе о наследственности. Руткевич считает, что в интеллектуальном отношении взгляды Ламарка и Менделя имеют сегодня одинаковое значение, и предсказывает, что в будущем победа в этом вопросе будет за ламаркизмом[3].
Многие советские генетики сочли эти высказывания Руткевича вводящими в заблуждение; кроме того, особое раздражение у них вызвало присутствующее в этих высказываниях положение, согласно которому философ может давать более точную оценку той или иной теории наследственности, нежели биолог-специалист. Вдобавок, эти ученые-специалисты выступили с протестом против того, что в книге Руткевича ничего не говорится о том, какие ужасные последствия для генетики имела в прошлом подобная точка зрения на отношения марксизма и биологии. Думается, что Руткевича мало чему научил опыт прошлого.
В 1974 г. острый конфликт между представителями онтологистов и эпистемологистов возник на страницах журнала «Философские науки»[4]. Эта дискуссия дала более ясное представление о профессиональной принадлежности представителей этих фракций. Журнал «Философские науки» выступал органом Министерства высшего и среднего специального образования СССР. В 1974 г. в составе редколлегии журнала были представители философских кафедр вузов Свердловска, Еревана, Ростова-на-Дону, Киева, Ленинграда, Москвы, Минска, Одессы и Ступино. На философских кафедрах вузов (особенно провинциальных городов) в последние годы работало гораздо больше онтологистов, нежели в институтах системы Академии наук СССР, где большинство составляли эпистемологисты. Причину подобного «расклада сил» нетрудно понять: дело в том, что в СССР основной деятельностью факультетов университетов является преподавательская, а не исследовательская; взгляды онтологистов удобны для преподавания, поскольку им можно обучать, пользуясь традиционными учебниками и несколькими отрывками из классических работ Энгельса. В то же время в Академии наук работает большое количество профессиональных философов, занимающихся исследованием проблем познания, логики и семантики. Эти профессиональные философы-исследователи стремятся отделить философию от естествознания, с тем чтобы продемонстрировать различие предмета исследования в этих областях науки.
Это различие было наглядно продемонстрировано в ходе обмена мнениями между преподавателем Пермского университета В.В. Орловым и философом-исследователем из Института философии АН СССР Л.Б. Баженовым. Орлов утверждал, что философия должна «объяснять» процессы происхождения жизни и сознания, а Баженов выражал несогласие с этим, говоря о том, что задача давать такие объяснения стоит перед естествознанием, а не перед философией. Философия, писал Баженов, может вырабатывать лишь методологические принципы, которыми руководствуется мышление, а конкретные науки должны давать реальное объяснение этим явлениям.
Орлов считал, что позиция Баженова в этом вопросе означает, по существу, отказ от эвристической и педагогической функций диалектического материализма. Само определение «материя», продолжает он, должно даваться с помощью философских категорий марксизма; более того, «материя», лежащая в основе природы, развивается в определенном законами диалектики направлении, приводящем последовательно к появлению жизни, сознания и, наконец, самого человека. Орлов был известен как лидер группы марксистских философов из Пермского университета, считавших, что диалектический материализм включает в себя представления о целенаправленной эволюции материи, кульминацией которой является появление человека. Человек, как пишет Орлов, является высшей ступенью развития материи, ее венцом и хозяином природы[5].
В своих критических замечаниях Баженов говорит о том, что взгляды Орлова носят «откровенно телеологический» характер. И далее он пишет о том, что, требуя определения материи в категориях марксизма, Орлов тем самым приговаривает марксизм к постоянному «повторению задов» естествознания, поскольку естественнонаучные представления о материи постоянно развиваются и изменяются.
В конце 70-начале 80-х годов онтологисты вновь обретают влияние и силу, что совпадает по времени с возрождением консервативных настроений в Советском Союзе во многих областях. В 1980 г. выходит новый учебник по философии, в котором диалектика в природе трактуется так же, как это было сделано семью годами раньше Руткевичем[6]. Большое влияние взгляды онтологистов имели на формирование курсов по повышению квалификации преподавателей общественных наук. Эти курсы являлись формой образования, предлагаемой для преподавателей университетов (особенно провинциальных), технических вузов и техникумов. Качество обучения было весьма низким, однако количество учащихся — весьма большим. Число тех, кому преподавалась упрощенная трактовка диалектического материализма, позволяет говорить о том, что влияние онтологистов в системе советского образования было весьма большим. В 1982 г. вновь развернулась дискуссия между представителями названных направлений, в которой приняли участие более 70 авторов, опубликовавших статьи по этим вопросам в философских журналах. Как отмечалось в одной из работ конца 1982 г., «онтологические блуждания /64/ в нашей философии не закончились до сих пор. Больше того, в последнее время они обрели как бы второе дыхание. Существуют планы создания марксистской философии как системы онтологического знания. «Выпячивание» онтологического момента в марксистской философии объективно ведет к реставрации донаучных философских представлений»[7].
1. См. также его работы: «Теория относительности и философия» (М., 1974) и «Нить Ариадны: философские ориентиры науки» (М., 1979).
2. См.: Кедров Б.М. Марксистская философия: ее предмет и роль в интеграции современных наук//Вопросы философии. 1982. № 1. С. 60.
3. См.: Руткевич М.Н. Диалектический материализм. М., 1973. С. 349.
4. См. статью В.В. Орлова «О некоторых вопросах теории материи, развития, сознания» и отклики на нее, написанные С.Т. Мелюхиным, В.С. Тюхтиным и Л.Б. Баженовым (Философские науки. 1974. № 5. С. 47-77). Особый интерес представляют «Некоторые замечания по поводу публикации В.В. Орлова», написанные Л.Б. Баженовым (там же. С. 74-77).
5. См.: Орлов В.В. Указ. соч.//Философские науки. 1974. № 5.
6. См.: Суворов Л.Н. Материалистическая диалектика. М., 1980.
7. Это мнение В.К. Бакшутова и В.И. Корюкина было опубликовано в «Обзоре откликов на статью Б.М. Кедрова »Марксистская философия: ее предмет и роль в интеграции современных наук« (Вопросы философии. 1982. № 12. С. 131). Более подробная информация о дискуссии содержится там же. С. 124-135, 53-62.
Социологизим (nurturism)
Другой характерной чертой диалектического материализма (которая, правда, представлена в работах советских философов, а не в работах Маркса и Энгельса) является убеждение в том, что первостепенное значение для формирования человеческого мышления имеет социальная среда, в которой формируется сам человек. Дополнением этого принципа является убеждение в том, что люди, выросшие в различных социально-культурных условиях, будут различаться не только содержанием, но и самим способом мышления. Этот принцип выведен из высказывания Маркса о том, что «бытие определяет сознание», и его значение всячески подчеркивалось советским руководством в силу его важности для целей преобразования общества. С 20-х годов этот принцип был важным аспектом советской педагогики; именно тогда известный советский педагог А.С. Макаренко (1888-1939) начал создавать лагеря для малолетних преступников, где, по его заявлениям, он намеревался перевоспитывать их, используя «общественно полезный труд» в качестве фактора, формирующего поведение[1]. Такие выдающиеся советские психологи-марксисты, как Л. Выготский, А.Р. Лурия и А.Н. Леонтьев, также подчеркивали значение социального окружения для формирования психики человека, о чем речь пойдет в главе, посвященной проблемам психики. Как во времена Сталина, так и после него главной целью Советского государства являлось формирование «нового советского человека» путем создания такого социального окружения для советских граждан, которое поощряло бы формы поведения, считающиеся приемлемыми для «советского социалистического общества».
В связи с этим в вопросе о роли «наследственности» (naturism) и «среды» (nurturism) в формировании человека советские марксисты в целом отдают предпочтение «среде», хотя время от времени здесь наблюдались известные колебания. Как мы увидим в последующих главах, в 20, 70 и 80-х годах отдельные советские марксисты высказывались в том смысле, что диалектический материализм не запрещает учитывать влияние и генетических факторов при объяснении поведения человека. В последние годы по этому вопросу в Советском Союзе ведется дискуссия, о которой речь пойдет в 6-й и 7-й главах этой книги.
Бросая взгляд на систему советского диалектического материализма в целом, в самом общем виде можно констатировать, что она представляет собой систему философии природы (natura philosophy), основанную на следующих, как представляется, вполне разумных принципах и представлениях:
— мир материален и построен из того, что современная наука описывает как материю-энергию;
— материальный мир представляет собой взаимосвязанное целое;
— человеческое знание формируется объективно существующей реальностью (как природной, так и социальной); бытие определяет сознание;
— мир находится в постоянном движении, и не существует ничего статичного в этом мире;
— все изменения материи происходят по определенным всеобщим законам;
— законы развития материи существуют на различных ее уровнях и соответствуют различным предметам наук, а потому не следует ожидать, что в каждом случае объяснение таких сложных сущностей, как, например, биологические организмы, можно осуществить с помощью элементарных физико-химических законов;
— материя бесконечна в своих свойствах, а потому и познание человека никогда не будет полным;
— движение мира объясняется внутренними факторами, а потому нет необходимости в постулировании некоего внешнего двигателя;
— человеческое знание прирастает со временем, что демонстрируется возрастающими успехами приложения этого знания на практике, однако это приращение осуществляется путем аккумулирования относительных, а не абсолютных истин.
История развития мысли ясно показывает, что ни один из вышеперечисленных принципов не является оригинальным завоеванием диалектического материализма, хотя, взятые в совокупности, они характерны только для этой концепции. Многие из перечисленных выше принципов или представлений поддерживались или высказывались различными мыслителями на протяжении последних двух тысяч лет. И сегодня многие ученые-практики в явной или неявной форме строят свою деятельность на основе допущений, во многом сходных с этими принципами (отсюда, кстати, вытекает часто высказываемое советскими авторами соображение о том, что выдающиеся ученые, не являющиеся марксистами, по крайней мере имплицитно являются сторонниками диалектического материализма). Однако даже весьма частое употребление большинства из наиболее общих принципов диалектического материализма не обесценило их. Прежде всего, эти принципы с наибольшей полнотой были разработаны и в наибольшей степени связаны с развитием науки именно в работах сторонников диалектического материализма, а не в любом другом своде литературы. Кроме того, несмотря на то, что некоторые из перечисленных принципов могут на первый взгляд показаться вполне приемлемыми и; не содержащими в себе чего-то необычного, существуют люди, не разделяющие этого взгляда. Так, многие, а возможно, и большинство философов отвергают приверженность диалектического материализма представлениям о первичности материи. В любой данный момент истории западной философии материализм никогда не был философской позицией, которую разделяло бы большинство философов; наиболее горячие его сторонники и защитники, как правило, не принадлежали к числу профессиональных философов. В дополнение к сказанному следует отметить, что диалектические материалисты выражали свое несогласие не только со взглядами их очевидных оппонентов в лице теистов и идеалистов, но также со взглядами материалистов старого типа — бескомпромиссных редукционистов, уверенных в том, что когда-нибудь все науки будут поглощены только одной — физикой. Суммируя сказанное, можно констатировать, что диалектический материализм, несмотря на то, что некоторые отмечают неопровержимый характер его наиболее общих принципов, по-прежнему остается достаточно противоречивым взглядом на мир — взглядом, находящим открытую поддержку лишь у незначительной части философов и ученых во всем мире. Если к упомянутым препятствиям, носящим скорее интеллектуальный характер, добавить политические, вытекающие из поддержки диалектического материализма со стороны бюрократического, авторитарного и репрессивного государства, то будет ясно, что нет ничего удивительного в том, что за пределами Советского Союза диалектический материализм имеет лишь относительно небольшое число сторонников. И все же следует заметить, что в интеллектуальном отношении диалектический материализм является вполне разумной, заслуживающей внимания точкой зрения, она представляется более интересной, чем было принято до сих пор считать философами и учеными за пределами Советского Союза.
Советский диалектический материализм в качестве философии науки черпает как из русской традиции, так и из традиции европейской философии. Его вклад в их развитие заключается прежде всего в подчеркивании роли естествознания как определяющего элемента философии. По мнению советских философов, с одной стороны, диалектический материализм помогает ученому-исследователю в его работе, а с другой — в свою очередь, испытывает на себе влияние результатов научного исследования. Время от времени критики диалектического материализма утверждают, что подобное описание отношений науки и философии, по существу, не является описанием вообще. Каков точный смысл, заключенный в заявлении о том, что «философия оказывает влияние на науку и, в свою очередь, испытывает на себе ее влияние»?
Разумеется, трудно дать ответ на этот вопрос, в котором бы содержалась точная оценка меры взаимного влияния философии и науки, однако совершенно ясно, что подобное взаимовлияние существует. Более того, подобное взаимовлияние, взаимодействие является важным элементом процесса рождения и выработки той или иной научной теории. Периодически могут возникать вопросы о степени влияния философии на науку или о тех механизмах, посредством которых такое влияние осуществляется, однако сам факт существования подобного взаимодействия или взаимовлияния не может ставиться под вопрос. На протяжении всей истории науки философия оказывала существенное воздействие на развитие научных представлений о природе и, в свою очередь, наука оказывала влияние на развитие философии. В своей деятельности ученые неизбежно выходили за рамки эмпирических данных и в явной или неявной форме следовали дальше, основываясь на тех или иных философских представлениях. Философы со своей стороны всем ходом эволюции научного знания направлялись к пересмотру основных понятий, на которых строились их философские системы, как это было с понятиями материи, пространства, времени и причинности.
Моменты, когда философия оказывала важное влияние на науку, можно обнаружить на протяжении всей истории науки, начиная с ее ранних этапов и кончая современностью. Учениям ионийских натурфилософов, основанным на натуралистических или нерелигиозных подходах к природе, пришли на смену учения греческих философов постсократовского периода, чьи философские взгляды исходили из существования некоего божества, необходимого для понимания Космоса. Бенджамин Фаррингтон отмечает, что астрономия была «пифагорезирована и платонизирована в течение относительно короткого отрезка времени, последовавшего за закатом ионийской школы». Далее он добавляет, что «астрономия не воспринималась греческой публикой до тех пор, пока не была избавлена от атеистических представлений»[2]. Это лишь один из примеров того, как философский взгляд на мир может влиять на формирование научной теории.
За этим примером последовало множество других. Известный историк науки Александр Койре (А. Ko yre) утверждает, что в вопросах понимания природы Галилей был платонистом и что это обстоятельство имело важное влияние на его становление как ученого. Взгляды Койре подвергались критике, но критика эта не отрицала возможности влияния философских представлений на Галилея[3]. Объяснение природы, предпринятое Ньютоном, также было представлено им в рамках религиозного мировоззрения, что делало это объяснение приемлемым для широкой публики, а также раскрывало нечто важное для понимания внутренних убеждений самого Ньютона. Декарт даже отложил публикацию своей книги «Principia Philosophia», с тем чтобы попытаться как-то приспособить свои взгляды на природу к ортодоксальным религиозным представлениям о ней; надо отметить, что в целом ему это удалось, однако потребовало известных усилий. Влияние, оказанное немецкой натурфилософией начала XIX столетия на европейских ученых, широко известно, и это влияние привело к тому, что такой известный историк науки, каковым является Л. Пирс Уильямс, рассматривал натурфилософию в качестве важного составного элемента теории поля; он, в частности, утверждал, что идея обратимости сил «была идеей, заимствованной у натурфилософии, — идеей, к которой ньютонианская система физики относилась если и не враждебно, то, по крайней мере, индифферентно»[4]. В каждом из перечисленных случаев проблема взаимодействия между наукой и философией является одной из основных проблем исследования для историка науки.
Воздействие философии на науку продолжается и до сегодняшнего дня; его не следует рассматривать как некий пережиток прошлого, который если еще не преодолен, то будет преодолен в будущем. По этому поводу Эйнштейн писал: «В наше время физикам приходится беспокоиться о философских вопросах в гораздо большей степени, нежели это делали предыдущие поколения физиков»[5]. Сам Эйнштейн часто признавал, что лично многим обязан критике науки со стороны философии; результатом этой критики явилась революция в науке XX в.
Мы слишком приближены к процессу развития современной науки для того, чтобы ясно различать ее взаимодействие с философией, но то, что такое взаимодействие имеет место, не вызывает сомнений. В качестве примера можно сослаться на то обстоятельство, что новые концепции квантовой механики и теории относительности, появившиеся в нашем столетии, не только имеют известные философские основания, но, в свою очередь, оказали определенное влияние на развитие философии западноевропейских стран первой половины XX столетия. В этих странах были представлены различные философские взгляды, однако самые популярные из них предпочитали религию атеизму и идеализм — материализму. Отсюда нет ничего удивительного в том, что некоторые достаточно известные ученые и философы из этих стран ухватились за эти новые физические теории, пытаясь построить с их помощью философские системы, которые оправдывали бы их религиозные и эпистемологические взгляды. Так, принцип неопределенности явился для них основанием для защиты принципа свободы воли, а появление физики относительности явилось сигналом, означающим конец материализма. В ответ на это советские диалектические материалисты полной мерой — даже более чем полной мерой — отвечают критикой религиозных и идеалистических взглядов. Каждая из сторон при этом в своей критике противоположных взглядов выходит за рамки интеллектуально оправданных утверждений, пытаясь представить противоположную позицию как не имеющую оснований. Эта дискуссия продемонстрировала, что ни одна из сторон не имеет преимущества в аргументации. Постепенно это стало очевидным для многих авторов, и качество их аргументации улучшилось. Советские авторы, работы которых являются предметом рассмотрения в этой книге, разработали диалектико-материалистическую интерпретацию Вселенной, основанную на тех самых принципах современной науки, которые их оппоненты пытались обратить против них.
Из всего сказанного вытекает вывод о том, что наука и философия взаимодействовали везде и во все времена, а не только в глубоком прошлом или только в Советском Союзе. Советская наука является частью мировой науки, и тип их взаимодействия, который может быть обнаружен в советских научных работах (принадлежащих подлинным интеллектуалам, а не партийным активистам), по существу мало в чем отличается от типа их взаимодействия в любой другой стране. Однако поскольку советская философская традиция отличается от традиций западноевропейской или американской философии, то и результаты названного взаимодействия не совпадали.
Таким образом, значение диалектического материализма состоит не столько в подчеркивании факта взаимодействия философии и науки — многие критики этого направления согласны с этим, — а в том, в какой форме это взаимодействие осуществляется в Советском Союзе. Советский диалектический материализм сегодня отличается от того диалектического материализма, который существовал в этой стране 50 лет назад, и не в последнюю очередь это изменение является результатом развития научного знания. Но, с другой стороны, и сама наука в Советском Союзе претерпела изменения за последние 50 лет, и изменения эти явились результатом влияния со стороны диалектического материализма. Хотя Коммунистическая партия и пыталась осуществлять контроль за этим взаимодействием (каковые попытки относятся скорее к прошлому, чем к настоящему), ей это не удалось сделать. Параллельно с этими попытками и независимо от них шел интеллектуальный процесс, имеющий большое значение и интерес для историков и философов науки. Последующие главы содержат в себе детальное описание тех дискуссий, которые шли в Советском Союзе в науке и философии. Основным источником для анализа этих дискуссий явились работы отдельных советских ученых.
1. См.: Балабанович Е.Н. А.С. Макаренко: человек и писатель. М., 1963.
2. Farrington B. Greek Science. Baltimore, 1961. P. 94-95.
3. Ko yre A. Galileo and Plato//Metaphysics and Measurement. London, 1968. P. 1-43. См. также: Etudes Galileennes. Paris, 1966. P. 227-291. Критику взглядов Койре см. в: McTighe T.P. Galileo's Platonism': A reconsideration//Galileo: Man of Science. N. Y., 1968. P. 365-387.
4. Williams L.P. The Origins of Field Theory. N. Y., 1966. P. 47.
5. Эйнштейн А. Собрание научных трудов. М., 1967. Т. 4. С. 248.
Глава III. Проблема происхождения жизни
Проблема происхождения жизни относится к числу наиболее интересных и в то же время наименее исследованных вопросов, связанных с взаимоотношением науки и марксистской философии. К сожалению, до сих пор ощущается недостаток информации в этом вопросе, связанный с отсутствием тщательных монографических исследований тех работ, которые велись в 20-х и 30-х годах (особенно в России и Великобритании) и посвященных изучению проблемы происхождения жизни. Вместе с тем, однако, как видно из слов Уоддингтона, вынесенных в эпиграф этой главы, здесь возникают вопросы, которые представляются важными для понимания связей между наукой и марксистской философией.
Большинство ученых и историков науки, безусловно, скептически относятся к идее о существовании прямой связи между наукой и политической идеологией, а потому нет сомнения в том, что и в приведенных выше словах Уоддингтона не содержится стремления установить такую причинную связь. В этих словах, взятых из его рецензии, имеет место скорее постановка вопроса о возможном влиянии марксизма на формирование теории происхождения жизни, которая могла быть осуществлена в первой половине XX столетия, чем попытка ответить на этот вопрос. История науки содержит в себе множество примеров, дающих возможность установить связь между наукой и политикой, однако при более внимательном их изучении эти связи зачастую либо исчезают совсем, либо оказываются более сложными, нежели это представлялось сначала. Как мы увидим в ходе дальнейшего изложения, существуют довольно веские доказательства против убеждения в том, что, создавая свои теории, Опарин и Холдейн занимались, по существу, применением марксизма в биологии. Тем не менее сам по себе вопрос о взаимодействии марксизма и биологии в XX в. представляется весьма важным и заслуживающим внимания и изучения.
Для начала представляется полезным сравнить отношение обозревателей на Западе к двум различным событиям в истории науки — к так называемому «делу Лысенко» и к дискуссиям по проблеме происхождения жизни. По отношению к обоим этим событиям можно сказать, что ни в одном из этих случаев не существует очевидных свидетельств в пользу того, что марксизм как система мысли имел сколько-нибудь существенное значение для их возникновения. Вместе с тем, однако, все трое ученых, чьи имена связаны с этими событиями, — Опарин, Холдейн и Лысенко — во времена, последовавшие за выдвижением каждым из них собственной, отличающейся от других гипотезы, вполне ясно заявляли о том, что марксизм оказал важное влияние на развитие их биологических представлений. Все трое стали диалектическими материалистами. И все же если в разговоре со средним образованным западноевропейцем или американцем произносятся слова «марксизм и биология», то он (или она) сразу же подумают только о Лысенко. Эта тенденция объяснять известное всем бедствие для науки результатами влияния марксистской философии, одновременно считая, что замечательная страница в истории биологии не имеет ничего общего с марксизмом, представляет собой отражение (по крайней мере, отчасти) той предвзятости и избирательного подхода, которые свойственны западным журналистам и историкам, освещающим эти события.
И все же остается важный вопрос: какое отношение имеет марксизм к гипотезе Опарина — Холдейна? Несмотря на то, что и сегодня, как представляется, невозможно дать на этот вопрос вполне определенный ответ, все же можно попытаться кое-что прояснить здесь. Однако прежде чем попытаться сделать это, я бы хотел остановиться на некоторых наиболее общих моментах, связанных с именем А.И. Опарина и проблемой происхождения жизни. Будучи русским, чья сознательная жизнь почти полностью совпадает по времени с историей Советского государства, Опарин, естественно, представляет больший интерес в связи с целями настоящей книги, нежели Холдейн. Работа Опарина над решением проблемы происхождения жизни предшествовала сходной, но абсолютно независимой от нее работе Холдейна; сам британский ученый заявил в 1963 г.: «Я не сомневаюсь в том, что работы профессора Опарина обладают приоритетом по сравнению с моими работами»[1].
Проблема происхождения жизни является одной из самых старых в истории человеческой мысли. И почти на протяжении всей этой истории наиболее распространенной была точка зрения, считающая жизнь результатом «самозарождения». Убеждение в том, что жизнь — это самозарождающееся явление, не было отличительной особенностью какой-то одной школы или направления общественной мысли; для того чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить имена Демокрита, Аристотеля, святого Августина, Парацельса, Ф. Бэкона, Декарта, Бюффона и Ламарка, обладавших различными взглядами на природу, но тем не менее разделявших убеждение в возможности самозарождения жизни. С изобретением микроскопа центр внимания в дискуссиях о происхождении жизни перемещается на уровень невидимых обычным глазом явлений. В конце 1860-х годов имел место знаменитый спор о возможностях самозарождения микроорганизмов между французскими учеными Феликсом Пуше и Луи Пастером; /71/ спор не дал результатов, и это способствовало тому, что до конца века дискуссии на эту тему пользовались плохой репутацией среди ученых. Вместе с тем некоторые из них, например X.Ч. Бастиан, продолжали рассматривать самозарождение как вполне возможную вещь[2]. В «Диалектике природы» Ф. Энгельс иронически замечал, что было бы нелепостью воображать, «что можно принудить природу при помощи небольшого количества вонючей воды сделать в 24 часа то, на что ей потребовались тысячелетия»[3]. Большинство исследователей при этом не замечают следующих слов самого Пастера, произнесенных им в 1878 г.: «Самозарождение? Я не мог обнаружить свидетельств в его пользу на протяжении 20 лет и продолжаю их искать, но это не значит, что я исключаю саму возможность его существования»[4].
Большая часть сказанного может, как представляется, служить своеобразным введением к разговору об А.И. Опарине как о представителе теории самозарождения в XX в. Однако если под самозарождением жизни из неживой материи понимать некое внезапное появление относительно сложных сущностей, будь то организм, клетка или молекула ДНК, то следует подчеркнуть, что на самом деле Опарин был оппонентом такого рода понимания самозарождения жизни. По его мнению, убеждение в том, что столь сложная структура, каковой является клетка или даже «живая» молекула нуклеиновой кислоты, может появиться «спонтанно», самопроизвольно, основано на представлениях «метафизического материализма» и страдает теми же недостатками (о которых речь пойдет ниже), что и выдвинутые в свое время аргументы Пуше.
Александр Иванович Опарин (1894-1980) был выдающимся биохимиком, в 1917 г. он закончил Московский университет и стал впоследствии его профессором[5]. Его имя также тесно связано с деятельностью Института биохимии АН СССР, одним из создателей которого в 1935 г. он был и директором которого он стал в 1946 г. В том же году он был избран действительным членом Академии наук. В 1950 г. он становится лауреатом премий имени А.Н. Баха и имени И.И. Мечникова. Его деятельность была связана с решением многих проблем, включая такие практические вопросы, как производство сахара, хлеба и чая, однако широкую известность как в СССР, так и за его пределами получили его работы по созданию теории происхождения жизни. За почти шестидесятилетний период своей творческой деятельности Опарин опубликовал множество книг и статей по этой проблеме. Еще в 1922 г. он выступил в Московском обществе ботаников с докладом по проблеме происхождения жизни, основные положения которого нашли свое отражение в брошюре, опубликованной им в 1924 г.[6]. И хотя эта брошюра часто цитируется в научной литературе, ее следует рассматривать как весьма редкое издание, английский перевод которого появился лишь в 1967 г.[7]. Большинство англоязычных читателей Опарина ссылаются на издание его работы 1938 г.[8] и последующие ее переиздания; следует, однако, отметить, что текст этого издания отличается от текста брошюры 1924 г. тем, что представляет интерес для историков науки, о чем речь пойдет несколько ниже. Следует также сказать, что советские достижения конца 50-х годов в космической области привели к росту интереса к советской науке во всем мире, что, в свою очередь, способствовало более быстрому распространению внимания к работам Опарина. В 1968 г. его работа «Возникновение и начальное развитие жизни» (1966 г.) была опубликована на английском языке Национальным управлением по аэронавтике и исследованию космического пространства (НАСА) [9].
Наиболее выдающийся вклад Опарина в исследование происхождения жизни заключается в возобновлении интереса ученых к этой проблеме. В своей популярной книге «Происхождение жизни» американский биолог Джон Кеосиан так пишет об этом: «Заслуга Опарина в том, что он возродил материалистический подход к изучению вопроса о происхождении жизни, а также в детальной разработке этой концепции»[10]. В своей книге (1967 г.) английский ученый Дж. Бернал отмечает, что работа Опарина, опубликованная в 1924 г., «уже содержала в себе в зачаточном состоянии новую программу исследований в области химии и биологии. В большой степени эта программа была осуществлена им самим, но она вдохновляла также работу многих других людей... При ее выполнении Опарину вряд ли удалось ответить хотя бы на один из поднимавшихся в этой работе вопросов, но сами эти вопросы были настолько важны и многообещающи, что дали толчок многочисленным исследованиям и поискам ответов на них, которые велись в течение четырех десятилетий, последовавших с момента опубликования этой работы. Это еще раз подтверждает справедливость мысли о том, что не столь важно решить какую-то проблему, сколь важно увидеть ее и поставить. Эта мысль справедлива по отношению к деятельности самых выдающихся ученых... Значение этой работы в том, что за ней последовали другие, и хотя она страдала известными недостатками, они могли быть и на самом деле были исправлены в дальнейшем» (с. 240-241).
Обращаясь теперь к вопросу об интеллектуальных и социальных влияниях, испытанных Опариным при разработке своей теории, следует со всей ясностью подчеркнуть, что начиная с начала 30-х годов Опарин находился под воздействием диалектического материализма. Свидетельством тому являются не только его многочисленные высказывания в поддержку этой теории, но, что гораздо важнее, сам метод анализа, который присутствует в его последующих публикациях, проникнутых представлениями «философии процесса» (process philosophy) и представлениями о существовании в природе различных уровней движения, подчиняющихся различным законам. Все эти представления описываются в его работах языком теории диалектического материализма. Опарин настолько часто в своих работах говорит о значении диалектического материализма для теории биологического развития, что почти все его публикации, имеющие сколько-нибудь значительный объем, содержат подобные заявления. Существует, разумеется, вероятность того, что эти высказывания являлись результатом политического давления, однако, если прочесть работы Опарина в хронологическом порядке их публикации в течение многих лет, во время которых политическая атмосфера в советском обществе могла значительно изменяться, то нельзя, как мне представляется, будет избежать вывода о том, что деятельность Опарина испытывала на себе весьма существенное и все возрастающее со временем влияние со стороны диалектического материализма. В 1953 г. Опарин писал:
«Только диалектический материализм нашел правильные пути к познанию жизни. Согласно диалектическому материализму, жизнь есть особая форма движения материи, которая возникает как новое качество на определенном этапе исторического развития материи. Поэтому она обладает свойствами, отличающими ее от неорганического мира, и ей присущи особые, специфические закономерности, не сводимые только к закономерностям физики или химии»[11].
А в книге, опубликованной в 1966 г. и переведенной НАСА в 1968 г., Опарин отмечает:
«Диалектический материализм, рассматривая жизнь как качественно особую форму движения материи, даже самую задачу познания жизни формулирует иначе, чем механицизм. Для последнего он заключается в наиболее полном сведении жизненных явлений к физическим и химическим процессам. Напротив, с диалектико-материалистической точки зрения главное в познании жизни заключается в установлении именно ее качественного отличия от других форм движения материи»[12].
По мере того как я буду обращаться к другим работам Опарина, посвященным проблеме происхождения жизни, будет проясняться, как я думаю, специфика его диалектико-материалистического подхода к этой проблеме. Хочу подчеркнуть, что предпринимаемый мною анализ работ Опарина не следует рассматривать как историю развития его теоретических взглядов в целом; эта история еще остается ненаписанной, и ее будущему автору необходимо будет в более полном, нежели у меня, объеме представить эту историю на фоне развития биохимии в целом. Думается, что в этой истории диалектический материализм будет играть меньшую роль, нежели в настоящем анализе, но тем не менее даже и в этом случае влияние, оказанное диалектическим материализмом на творчество Опарина, будет рассматриваться как весьма важное.
Если мы обратимся к упомянутой брошюре Опарина 1924 г., то мы не найдем в ней упоминания марксизма. И что имеет гораздо большее значение, в этой брошюре (в отличие от большинства его последующих работ) мы не обнаружим следов концепции «различных уровней законов», а также заявлений по поводу качественного отличия принципов, управляющих движением материи на ее различных онтологических уровнях. Другими словами, в 1924 г. Опарин выступал как материалист (и здесь, безусловно, сказалось влияние социально-политической обстановки того времени), но как материалист старого образца, убежденный в том, что явление жизни может быть полностью объяснено с помощью представлений и понятий физики и химии. Для примера сравним его вышеприведенное высказывание из работы, опубликованной в 1953 г., со следующими словами, взятыми из брошюры 1924 г. издания: «Чем ближе, чем детальнее мы познаем сущность процессов, совершающихся в живой клетке, тем больше и больше крепнет в нас уверенность в том, что в них нет ничего особенного, таинственного, неподдающегося объяснению с точки зрения общих для всего сущего законов физики и химии» (с. 214). И в другом месте в этой же брошюре Опарин отмечает: «Жизнь характеризуется не какими-либо определенными свойствами, а особенной, специфической комбинацией этих свойств» (с. 217). Как видим, в обеих цитатах Опарин выражает вполне редукционистские взгляды, хотя слова об «особенной, специфической комбинации свойств», взятые из второй цитаты, оставляют место для выработки концепции о существовании «специфически биологических законов», отличающихся от законов физики и химии, — концепции, которая позднее стала играть фундаментальную роль в творчестве Опарина. По иронии судьбы Опарин, боровшийся в 1924 г. с витализмом с позиций чисто физико-химического подхода к явлениям жизни, в 50-х и 60-х годах выступает в защиту представлений об уникальном характере биологических закономерностей, борясь при этом против тех представителей молекулярной биологии, которые пытались объяснять явление жизни исключительно с помощью представлений о структуре молекул нуклеиновой кислоты, то есть с помощью чисто физико-химических представлений.
Тот факт, что в 1924 г. Опарин пока не обладал глубокими и систематическими познаниями в теории диалектического материализма, еще не является доказательством того, что марксизм вообще не имел никакого отношения к выбору Опариным времени публикации своих представлений. В начале 20-х годов Россия была страной победившей революции, совершенной под знаменем марксизма. «Материализм» был одним из наиболее популярных лозунгов того времени, и по большей части это выражение понималось упрощенно, механистически (что, собственно, и нашло отражение в брошюре Опарина), а не в утонченной форме, которая была разработана позднее. Ни «Диалектика природы» Энгельса, ни «Философские тетради» Ленина еще не были опубликованы в то время; именно в этих двух работах жесткому редукционизму раннего материализма была противопоставлена концепция существования качественно различных уровней действия законов природы. Материалистические взгляды Опарина развивались параллельно тем философским представлениям, которые господствовали в советском обществе. Коммунизм, вероятно, имел известное отношение к тем заявлениям, которые содержались в брошюре 1924 г., но не в смысле отношения диалектики к теориям происхождения жизни; коммунизм в России в 20-е годы создавал скорее атмосферу, в которой материалистический ответ на вопрос: «Что есть жизнь?» — казался естественным. Именно эта атмосфера советского общества 20-х годов делала различного рода спекуляции, основанные на материалистических представлениях, не только возможными, но и почти неизбежными. Поэтому, выражая свои взгляды, Опарин, естественно, мог не опасаться реакции со стороны политического и социального окружения. Интересно, что в условиях Великобритании того времени сходные взгляды могли вызвать противоположную реакцию, что и случилось, когда спустя пять лет Холдейн высказал сходную точку зрения на проблему происхождения жизни. Как отмечал в своей книге Бернал, «идеи Холдейна были отброшены как необдуманная спекуляция» (с. 251). В 1929 г. Холдейн заверял своих читателей в том, что его взгляды (не совпадающие полностью со взглядами Опарина, но похожие на них) вполне совместимы с «представлением о том, что некий разум или дух могут ассоциировать себя с определенным видом материи»[13]. И все же было совершенно ясно, что Холдейн не придерживался точки зрения витализма и высказывания, подобные /75/ вышеприведенному, объяснялись его надеждой на то, что его научная концепция не будет отвергнута просто потому, что «некоторые люди посчитают достаточным назвать эту концепцию материалистической»[14].
Насколько лично Опарину были близки в то время идеи марксизма, остается до сих пор неизвестным. Начиная с 1921 г. он работает в тесном контакте со старейшим советским биохимиком А.Н. Бахом, который был революционером, бывшим эмигрантом и который еще с 1880-х годов публиковал работы по марксизму[15]. Однако до тех пор, пока мы не узнаем больше о философских взглядах Опарина в период 1917-1924 гг., трудно будет сказать что-то определенное относительно того влияния, которое марксистский материализм оказал на содержание его брошюры 1924 г.
Попутно можно было бы добавить, что сходная проблема существует и в случае с Холдейном. Подобно Опарину, он, как представляется, испытал наибольшее влияние со стороны марксистской мысли уже после того, как опубликовал первую фундаментальную работу по проблеме происхождения жизни. Как уже говорилось, свою первую статью на эту тему Холдейн опубликовал в 1929 г. А в 1938 г. Холдейн пишет: «Я являюсь марксистом только около года. Я еще не успел прочесть всю литературу, в которой раскрывалось бы существо марксизма, однако я, разумеется, прочел много подобной литературы до того, как стал марксистом»[16]. Эти слова, разумеется, не являются доказательством того, что к 1929 г. Холдейн не был знаком с марксистскими идеями относительно развития. В конце 20-х годов Холдейн становится лидером группы кембриджских интеллектуалов, весьма интересующихся марксизмом. Однако в атмосфере тех дней содержались и другие веяния, которые могли представлять интерес для таких людей, как Холдейн, и иметь отношение к проблемам биологии; речь идет о «философии процесса» (process philosophy) А.Н. Уайтхеда. Некоторые исследователи творчества Холдейна считают, что его взгляды на науку явились результатом сложного взаимодействия между редукционистской биохимией, «философией процесса» Уайтхеда и марксизмом. Каково бы ни было соотношение этих составляющих, думается, что в действительности имела место их совместная эволюция, основанная на взаимодействии[17]. Результатом этой эволюции и явилось написание Холдейном работы, озаглавленной «Марксистская философия и конкретные науки» (The Marxist Philosophy and the Sciences). Сходная эволюция взглядов наблюдалась и у Опарина; разница между ним и Холдейном заключалась в том, что с течением времени интерес Опарина к марксизму углублялся.
Задача, стоявшая перед Опариным в 1924 г., заключалась как в изменении психологической ориентации ученых-биологов, так и в изменении направления исследований в самой биологии. Ему предстояло убедить своих читателей в том, что, несмотря на победу Пастера в его уже упоминавшемся споре с Пуше и неудавшиеся попытки ученых создать в лабораторных условиях хотя бы простейшие живые организмы, материалистический подход к проблеме объяснения происхождения жизни по-прежнему заслуживает внимания.
Бросая взгляд в прошлое, отмечает Опарин, мы не должны испытывать чувство удивления исходом спора между Пастером и Пуше. Последний на самом деле был не прав в этом споре, но не потому, что придерживался материалистических взглядов. Даже самые простейшие микроорганизмы (включая те, которые рассматривались в споре между Пастером и Пуше) являются достаточно сложными материальными объектами; они обладают «исключительно сложной» протоплазмой. Как же в таком случае Пуше мог даже предположить, что столь высокоорганизованные и специализированные формы материи могли «случайно» возникнуть в течение нескольких часов или даже дней из относительно бесформенной смеси? Подобные предположения носили ненаучный характер в самом глубоком смысле этого слова, они, по существу, нарушали принцип объяснения природы с помощью наиболее простых из имеющихся в наличии средств. Как отмечает Опарин, даже «простейшие, состоящие всего из одной клеточки, представляют из себя весьма сложные образования... Предположение о том, что такое сложное образование с вполне определенной тонкой организацией могло самопроизвольно зародиться в течение нескольких часов в бесструктурных растворах, какими являются бульоны и настои, так же дико, как и предположение об образовании лягушек из майской росы или мышей из зерна» (с. 203).
Каким же образом можно начать процесс объяснения происхождения жизни на основе материалистических представлений? По мнению Опарина, начать следует с обращения к самым простым формам неживой материи, распространив на их изучение дарвиновский принцип эволюции. Связь между «миром живого» и «миром неживого» может быть установлена путем попытки рассмотреть эти два мира в их историческом развитии. Всякая структурированная сущность, представляющая живую или неживую материю, — одноклеточный организм, кусочек неорганического кристалла[18] или глаз орла — не может быть понята или объяснена вне изучения их исторического развития, их эволюции. Пуше проиграл спор потому, что микроорганизмы, которые, по его мысли, могли зарождаться спонтанно, на самом деле являлись конечным продуктом исключительно долгой эволюции и могли появиться на свет только в результате длинной цепочки развития материальных форм, а не в результате отхода от этой линии развития.
В одном из разделов своей брошюры 1924 г., носящем название «От разрозненных элементов к органическим соединениям», Опарин пытается реконструировать исторический процесс, который мог бы привести в итоге к появлению жизни, — процесс, в котором простое всегда предшествовало сложному. В связи с этим он считает необходимым отказ от обычных представлений о том, что все органические соединения являются продуктами деятельности живых существ — представлений, по-прежнему распространенных в то время, несмотря на то что, как считалось, Вёлер осуществил синтез мочевины еще в 1828 г.[19] По мысли Опарина, постулирование того, что все органические соединения производятся живыми организмами, является методологически ошибочным, поскольку сами эти организмы состоят из органических соединений и многие из них обладают при этом более сложной структурой, нежели те продукты, которые, как считается, они производят. Правильнее было бы, считает Опарин, исходить из того, что, по крайней мере, некоторые органические соединения предшествовали по времени происхождения организмам и сыграли важную роль в их происхождении. Важную роль в развитии этих мыслей Опарина сыграла теория карбидного происхождения нефти, выдвинутая за много лет до этого великим русским химиком Д.И. Менделеевым. Суть этой теории заключалась в том, что Менделеевым была предложена формула, показывающая возможность происхождения углеводородного метана в результате воздействия пара на карбиды металлов в условиях высокой температуры и давления:
С3Al4 + 12H2O —> 3CH4 + 4Al(OH) 3
Согласно этой теории, метан, возникший из неорганического источника, претерпевал в дальнейшем целый ряд трансформаций, ведущих в конечном итоге к возникновению нефти. Опарин не принял гипотезу Менделеева о возможных путях происхождения нефти[20] (как, впрочем, не приняли ее и представители геологической науки в целом, хотя были известны попытки возродить эту идею), но сама идея стимулировала его размышления по поводу возможности неорганических источников происхождения органических соединений. И даже в 1963 г. Опарин продолжал подчеркивать важное значение идеи Менделеева для формирования его собственной концепции происхождения жизни[21].
С целью обнаружения необходимой температуры, давления и источника энергии Опарин обращается к теории происхождения Земли, согласно которой в момент своего появления Земля представляла собой оболочку раскаленного газа. Опарин утверждает:
«Только в огне, только в калильном жару могли образоваться вещества, впоследствии родившие жизнь. Был ли то циан, или были то углеводороды — в конце концов не так уж важно; важно то, что эти вещества обладали колоссальным запасом химической энергии, давшей им возможность дальнейшего развития, совершенствования» (р. 226).
При переиздании своей книги в 1936 г. Опарин свяжет этот взгляд на происхождение Земли с теорией планетарной космогонии Джеймса Джинса, согласно которой при приближении к Солнцу звезда может захватить небольшую часть раскаленной солнечной атмосферы. Как отмечается в главе этой книги, посвященной проблемам космологии и космогонии, в последующие годы эта теория подверглась в Советском Союзе суровой философской критике как «сверхъестественная и невероятная». В дальнейшем и Опарин отвергает теорию планетарной космогонии Джинса, обнаружив другие возможные источники энергии, необходимой для формирования сложных углеводородных соединений.
В заключительной части своей первой работы Опарин обсуждает проблему появления живых существ в результате эволюции простых органических соединений. И здесь он формулирует одно из наиболее парадоксальных (но сегодня представляющихся вполне правдоподобными) положений своей теории, которое сохранит свое значение до конца жизни Опарина: одним из необходимых условий возникновения жизни является ее отсутствие до момента возникновения, и, следовательно, теперь, когда жизнь на Земле существует, она уже не может возникнуть на ней вновь, по крайней мере таким же образом, каким она возникла сначала. Опарин вполне наглядно объясняет это положение в своей книге:
«Если бы даже такие вещества и образовались в настоящее время в том или ином месте земного шара, то они не могли бы уйти далеко в своем развитии. На определенной стадии этого развития они все сплошь были бы съедены, разложены вездесущими бактериями и другими микроорганизмами, населяющими землю, воду и воздух.
Иначе обстояло дело в ту отдаленную эпоху существования Земли, когда органические вещества впервые возникли. Тогда Земля, по нашим представлениям, была бесплодна, стерильна. Ни бактерий, ни каких других микроорганизмов на ней не было, и органические вещества имели полную возможность на протяжении многих и многих тысячелетий широко следовать своей большой склонности к превращениям» (р. 228).
Положение о том, что необходимым условием для возникновения жизни является ее первоначальное отсутствие, в 1924 г. представлялось более оригинальным, нежели сегодня, поскольку в промежутке между этими двумя датами увидело свет письмо Ч. Дарвина, написанное в 1871 г. и содержащее упоминание аналогичной гипотезы[22]. Некоторые другие ученые также упоминают эту гипотезу в своих работах в конце XIX — начале XX в.[23] В последующих изданиях этой работы Опарин объясняет этот парадокс с помощью диалектической концепции закона природы: на каждом уровне развития бытия действуют различные законы, а потому законам химии и физики, действовавшим на Земле до возникновения жизни, пришли на смену отличающиеся от них биологические законы, возникшие с появлением жизни на Земле. С появлением человека на смену биологическим законам пришли социальные.
Продолжая развивать свой гипотетический сценарий возникновения жизни, Опарин описывает процесс возникновения коллоидных растворов (р. 229). Именно акцент на появлении жизни в жидкой среде путем «выпадения геля» и стал отличительной особенностью концепции Опарина; с того момента, как его общий материалистический подход к проблеме происхождения жизни получил широкое признание, эта теория геля, или, как ее еще называют, «коацерватная теория», стала рассматриваться как личное достижение Опарина в исследовании этой проблемы. Вследствие этого в центре внимания многих дискуссий, обсуждавших значение взглядов Опарина, находились вопросы, связанные с проверкой коацерватной теории на прочность.
Сама по себе идея о возникновении жизни из «первородного студня» не была, разумеется, чем-то новым, поскольку являлась частью представлений, выдвинутых в свое время Т. Хаксли, однако, в отличие от него, Опарину удалось представить эту идею в более приемлемом виде. В работе 1924 г. Опарин не использует еще понятия «коацерват». Оно появляется в последующих изданиях этой работы, после того как Опарин знакомится с исследованиями процессов коацервации, осуществленными Г. Бунгенбергом-де-Йонгом. Однако и в первой своей работе, и в последующих публикациях Опарин твердо настаивает на принципе, согласно которому жизнь возникает на уровне многомерных структур: коагулянты, гели и коацерваты — это мультимолекулярные образования, обладавшие довольно сложной структурой до того момента, как их можно было назвать «живыми». После того как они становились живыми, в действие вступал естественный отбор, результатом которого явилось появление сложных организмов, чья жизнеспособность начинает неуклонно повышаться.
Момент перехода от «неживого» к «живому» является решающим с философской или методологической точки зрения. И здесь следует отметить, что в своих работах Опарин не пытается дать строгой дефиниции понятия «жизнь», предпочитая пользоваться метафорами или говорить о различных комбинациях условий, необходимых для возникновения жизни; при этом совершенно очевидно, что его представления о том, в какой момент появляется жизнь, претерпевали со временем известные изменения. В 1924 г. он описывает этот момент как «момент выпадения геля или момент образования первородного студня», замечая далее, что «с некоторыми оговорками мы даже можем считать этот впервые возникший на Земле кусочек органической слизи первичным организмом. В самом деле, он должен был обладать многими из тех свойств, которые в настоящее время рассматриваются как признаки жизни» (с. 229). Это замечание вполне совпадает с редукционистским, механистическим подходом молодого Опарина к проблеме происхождения жизни, согласно которому простой физический процесс коагуляции мог предвещать собою главный переход — переход от «неживого» к «живому». В последующие годы он будет утверждать, что первые капельки коацерватов не являлись живыми и что именно на этом уровне неживых форм и возникает «примитивный естественный отбор» (эти представления Опарина подвергались сильной критике, о чем речь пойдет дальше). Жизнь, согласно Опарину, возникает не только после того, как появляются те из ее характеристик, которые считаются общепринятыми (метаболизм, самовоспроизводство), но также после того, как достигается определенная «целенаправленность» ее организации[24]. К этому противоречивому аспекту теоретических построений Опарина, который наиболее агрессивные его критики связывали с аристотелевскими представлениями об «энтелехии», мы еще обратимся в дальнейшем изложении.
Одна из метафор, которую Опарин использовал в своих ранних работах, была использована им и в последующих работах — это было сравнение жизни с потоком. В 1924 г. он писал, что «... организм можно уподобить водопаду, который сохраняет постоянным свой общий вид, несмотря на то что его состав все время меняется, что через него непрерывно проходят все новые и новые частицы воды» (с. 211); в 1960 г. Опарин отмечает, что «наши тела текут, как ручьи, материя возобновляется в них, как вода в потоке, — учил еще великий диалектик Древней Греции Гераклит. И действительно, поток или просто струя воды, вытекающая из водопроводного крана, позволяет нам в простейшем виде понять ряд существеннейших /80/ особенностей организации таких поточных, или открытых систем, какою, в частности, является и живое тело»[25]. Эти высказывания, основанные на представлении о постоянном движении материи, происходящем в живых организмах, послужили причиной вовлеченности Опарина в дискуссии по поводу того, могут ли относительно устойчивые статичные образования (высушенные зерна и вирусы), иногда рассматриваемые как живые, соответствовать подобному пониманию жизни.
Если попытаться сравнить брошюру Опарина 1924 г. издания с другой его работой, вышедшей в 1936 г. (которые содержали соответственно около 35 и 270 страниц), то можно будет заметить целый ряд изменений, отличающих вторую работу от первой. Биохимик заметит, что вторая работа содержит более полное описание коллоидной фазы возникновения жизни, а также следующее за ним описание развития способностей к фотосинтезу у предков растительных организмов. Историк и философ отметят возросшую осведомленность Опарина в философских вопросах, более усовершенствованный характер дефиниций, содержащихся в работе 1936 г., и, наконец, его осознанное обращение к марксизму.
К 1936 г. Опарин уже мог извлечь пользу из работ Г. Бунгенберга-де-Йонга о «коацервации», в которых само это понятие было использовано с целью отличить явление коацервации от процессов обычной коагуляции. Известно, что в растворах гидрофильных коллоидов часто возникает расслоение на два слоя или пласта, уравновешивающих друг друга; один слой содержит жидкий осадок, состоящий в основном из коллоидной субстанции, а второй слой оказывается относительно свободным от содержания коллоидов. И как раз содержимое первого из этих слоев Бунгенберг-де-Йонг и назвал коацерватом. Опарин подчеркивал значение явления, происходящего на границе между упомянутыми слоями или на поверхности коацервата: различные субстанции, растворенные в другом слое, абсорбируются коацерватом. Таким образом, коацерваты могут увеличиваться в размерах, делиться на части и подвергаться химическим изменениям. Говоря об активной роли коацерватов, Опарин пытался представить их как модели «протоклеток». Согласно Опарину, процессы, происходящие между коацерватом и другим слоем, представляли собой начало метаболизма как условия, необходимого для существования жизни. Вместе с тем Опарин говорит о том, что для того, чтобы инициировать жизненные процессы, коацерваты должны были приобрести «новые качества еще более высокого порядка, качества, подчиняющиеся уже биологическим закономерностям»[26]. В работе 1936 г. Опарин высказывает более высокие требования в отношении возникновения жизни, нежели в 1924 г., и теперь его концепция содержит фазу эволюции неживых коацерватов[27].
В книге 1936 г. переход от неживых форм к живым по-прежнему не получает ясного определения в теоретической схеме Опарина. Этот переход, по его мысли, возникает тогда, когда на смену «соревнованию в скорости роста «приходит» борьба за существование». Возникновение и обострение этой борьбы является результатом того, что иссякают запасы «предбиологического» органического материала, которым «питались» коацерваты. В конечном итоге эта нехватка приводит к появлению различных путей, с помощью которых организмы получают пищу (что, в свою очередь, приводит к разделению организмов на гетеротрофные и автотрофные), однако еще до этого совершается важнейший переход к биологическому уровню развития. Первые организмы в собственном значении этого слова появляются тогда, когда уменьшается количество органического материала вне коацерватов. Опарин так описывает этот момент:
«Чем дальше шел процесс роста органической материи и чем меньшее ее количество оставалось в свободном состоянии в земной гидросфере, тем более точным становилось действие «естественного отбора». Борьба за существование все больше и больше начинает вытеснять соревнование в скорости роста. Начинают действовать строго биологические факторы» (с. 194-195).
Из схемы развития, предложенной Опариным, становится очевидным его убеждение в том, что гетеротрофные организмы (питающиеся органической пищей) предшествовали по времени автотрофным организмам (питающимся неорганической пищей). Многие ученые полагали ранее, что последовательность возникновения этих организмов была противоположной, исходя из того, что двуокись углерода (необходимая для процесса фотосинтеза у автотрофных зеленых растений) являлась основным строительным материалом, используемым живыми организмами. Опарин считал, что этот тезис является сомнительным. В качестве обстоятельства, свидетельствующего, по его мнению, против этого тезиса, Опарин ссылался на тот факт, что гетеротрофные организмы в массе своей используют в качестве пищи только органические соединения, в то время как автотрофные зеленые растения «в значительной степени сохранили в себе» способность использовать в качестве пищи преформированные органические субстанции (с. 130). Выражение «сохранили в себе» как раз и указывает на временную последовательность появления гетеротрофных и автотрофных организмов; Опарин считал, что все организмы сначала были гетеротрофными, а когда запасы органической пищи сократились, произошло разделение организмов по способу питания. (Это разделение, строго говоря, не то же самое, что деление на мир растений и животных, хотя и похоже на него, поскольку большая часть зеленых растений является автотрофами, а все высшие и низшие животные, а также большинство бактерий и все грибковые — гетеротрофы.)
В книге 1936 г. Опарин излагает свою теоретическую схему шире, нежели ранее, используя философскую терминологию. К тому времени он уже прочел «Диалектику природы» Энгельса и цитировал эту работу в примечаниях, равно как и ранее опубликованный «Анти-Дюринг». Он отмечает, что в этих работах Энгельс «подвергает сокрушительной критике как теорию самозарождения, так и теорию вечности жизни» (с. 22). (В брошюре 1924 г. Опарин еще вкладывал положительный смысл в понятие «самозарождение», хотя и считал попытки обоснования этой теории достаточно грубыми.) Теперь Опарин говорит о том, что любые попытки объяснить «внезапное происхождение организмов» могут основываться либо на представлении о действии некой «божественной воли», либо «особой жизненной силы». Подобные взгляды, считает Опарин, «совершенно несовместимы с материалистическим мировоззрением» (с. 23). Напротив того, «жизнь не зародилась самопроизвольно и не существует вечно. Она возникла в результате длительной эволюции вещества, и это возникновение есть лишь определенный этап исторического развития материи» (с. 24).
Еще более показательным моментом существенных изменений, происшедших во взглядах Опарина, является его отказ от механистических представлений. Грубый материализм, убеждение в том, что все явления могут быть объяснены с помощью составляющих их элементов, становится теперь для Опарина предметом критики:
«Все эти попытки объяснить жизнь тем или иным расположением атомов в молекуле органического вещества можно заранее считать обреченными на неудачу. Законы органической химии сами по себе еще недостаточны для разъяснения тех новых явлений, явлений более высокого порядка, с которыми мы встречаемся при изучении живой клетки» (с. 89).
И хотя теперь Опарин часто цитирует Энгельса, считая его высказывания по проблеме происхождения жизни весьма прозорливыми, он предпринимает также попытки собственной интерпретации и модификации формулировок Энгельса по этому вопросу. Когда Энгельс говорит о том, что «жизнь — это форма существования белковых тел», то эта формула, утверждает Опарин, вовсе не предполагает вывода о том, что «белок — это живая материя». Эту формулу, как считает Опарин, следует понимать в том смысле, что «именно в белковом веществе с его исключительными химическими особенностями заложены те колоссальные возможности для дальнейшей эволюции органического вещества, которые при определенных условиях обязательно должны были привести к возникновению живых существ» (с. 87). Подобная интерпретация вполне соответствует убеждению Опарина в том, что жизнь не является неотъемлемым свойством какой-то структуры, а представляет собой «поток материи», процесс. По его представлениям, структура имеет большое отношение к жизни, но, однако, смешивать наличие структуры с наличием самой жизни означает почти то же самое, что отождествлять замерзшую воду с текущей. Акцент на том, что жизнь — это процесс, на том, что это «координированные химические реакции», а не определенная структура, приведет со временем к спорам Опарина с представителями двух различных направлений: ультраортодоксальными диалектическими материалистами, желающими сохранить верность буквальному смыслу слова «белок», отражающему сущность жизни по Энгельсу, и молекулярными биологами, видящими сущность жизни в структуре нуклеиновых кислот и пользующимися для ее описания такими словами, как «модель» и «код», то есть словами, несущими статичный смысл.
Именно книга Опарина 1936 г. издания, переведенная на английский язык в 1938 г., принесла Опарину международную известность. Первое впечатление от знакомства с книгой заключается в выводе о том, что в ней он прежде всего хотел узаконить материалистический подход к изучению проблемы происхождения жизни. Как следствие этого, некоторые зарубежные исследователи высказали свое согласие с этим подходом в целом, отмечая свои расхождения с позицией Опарина в деталях. Так, например, в работе, опубликованной в 1929 г., Холдейн высказал гипотезу (противоположную Опарину) о том, что первоначально земная атмосфера была богата двуокисью углерода, и описывал первые «живые или полуживые существа» как, «возможно, огромные молекулы», не упоминая коацерваты, студень или гели. В этих моментах точки зрения Опарина и Холдейна расходились. Тем не менее гипотеза происхождения жизни получила название «гипотезы Холдейна — Опарина» (или Опарина — Холдейна), и до сих пор ее весьма часто называют именно так.
Книга Опарина 1936 г. на протяжении 20 лет не претерпела существенных изменений. Ее издание 1941 г. содержало лишь небольшие изменения; и только в 1957 г. вышло ее третье, переработанное издание, опубликованное почти одновременно на русском и английском языках. Между тем биохимия развивалась исключительно быстрыми темпами. Возникновение молекулярной биологии привело к союзу биохимии и генетики, кульминацией которого явилась публикация в 1953 г. результатов работы Уотсона — Крика по созданию модели молекулы ДНК. То обстоятельство, что концепции молекулярной биологии имеют отношение к теориям происхождения жизни, представлялось большинству исследователей в мире достаточно очевидным, хотя вопрос о том, какое именно отношение, оставался дискуссионным.
Проблема вирусов была особенно близка к проблеме природы жизни, если рассматривать ее на молекулярном уровне; вирусы состоят из нуклеиновых кислот (ДНК или РНК), заключенных в белковую оболочку. Отношение молекулярной биологии к работе Опарина заключалось отчасти в том, что ставило в центр обсуждения проблему вирусов. В этой связи наиболее животрепещущий вопрос мог быть сформулирован очень просто: являются ли вирусы живыми существами? Если, имея в виду тот факт, что наиболее простые из них представляют собой, по существу, молекулы нуклеиновых кислот, ответ на этот вопрос является положительным, то в таком случае нельзя ли говорить о том, что Опарин не прав, утверждая, что жизнь появляется на мультимолекулярном уровне? Не является ли в таком случае молекула нуклеиновой кислоты первой живой формой?
Обсуждение ответов на эти вопросы в Советском Союзе проходило в весьма трудных и сложных условиях, поскольку появление в мировой науке нового союза — союза биохимии и генетики — почти совпало по времени с завоеванием Лысенко и его последователями контроля над советской генетикой. Как бы ни были Опарин и Лысенко далеки друг от друга в интеллектуальном отношении, в политическом отношении они были близки. И тот и другой пользовались расположением со стороны сталинского режима, оба сделали карьеру в условиях существования этого режима, оба стали основоположниками школ в биологии, официально именуемых как «марксистско-ленинские» или «мичуринские». Оба они извлекали для себя выгоду из поддержки со стороны правительства, и оба платили за это сотрудничеством с этим правительством и, в свою очередь, оказанием ему политической поддержки. Опарин был активным проводником советской политики в международных организациях, в которых он состоял. Являясь представителем высших административных кругов советской биологической науки в те времена, Опарин сыграл важную роль в сохранении школы Лысенко в неприкосновенности. С 1949 по 1956 г. он занимал пост академика-секретаря Отделения биологических наук Академии наук СССР — пост, который позволял оказывать огромное влияние на процессы назначения на руководящие должности и иного рода продвижения в то время, когда именно от этого зависело сохранение Лысенко у власти в биологии. Советский биолог Ж. Медведев в своей «Истории лысенкоизма» пишет о том, что в 1955 г. среди советских ученых собирались подписи под петицией, направленной против административных злоупотреблений, допущенных как Лысенко, так и Опариным[28]. В течение многих лет Опарин неоднократно выступал в поддержку Лысенко, в том числе и на страницах своих работ[29]. Тем не менее, как мы увидим в дальнейшем, Опарин боролся с попытками, предпринимаемыми некоторыми симпатизирующими Лысенко учеными, вторгнуться в его область исследования. Как отмечает в своей книге Медведев, в финале борьбы против Лысенко Опарин занял нейтральную позицию[30].
Один из наиболее скверных моментов в интеллектуальной карьере Опарина связан с его поддержкой в 1951 г. новой теории клетки, предложенной Ольгой Лепешинской. Лепешинская была посредственным биологом, но при этом была весьма внушительной фигурой в политическом отношении; это объяснялось тем, что она являлась членом Коммунистической партии с момента ее создания, а также ее сотрудничеством с Лениным и многими другими советскими политическими лидерами. В 1950 г., то есть в том году, когда в Советском Союзе существовал политический гнет, Лепешинская заявила, что ею получены клетки из живой неклеточной материи. При этом она даже утверждала, что ей удалось получить эти клетки из питательных сред всего за 24 часа[31]. Ее работа заслужила высокую оценку со стороны самого Лысенко[32]. Как, должно быть, очевидно из предыдущего изложения взглядов Опарина, он скептически относился к крайностям всех гипотез, предполагающих внезапное появление неких окончательно оформленных сущностей из менее организованной среды. Подобная ошибка, считал он, допускалась в прошлом всеми сторонниками концепции самозарождения. Однако в 1951 г. Опарин отступил от этих своих взглядов под влиянием политического давления, существовавшего в то время в сталинской России, и с похвалой отозвался о «великой заслуге» профессора Лепешинской, «продемонстрировавшей» возникновение клеток из живой неклеточной материи, и сделал это, несмотря на то, что везде за пределами советского блока свидетельства Лепешинской были отвергнуты. Он даже согласился с тем, что подобные процессы происходят «и в настоящее время», хотя в прошлом неоднократно выступал против подобного взгляда[33]. Как мы увидим далее, только после 1953 г. Опарин стал выступать в печати против подобных взглядов. К 1957 г. он вновь возвращается на позиции, категорически отрицающие самозарождение и внезапное появление клеточных форм в том виде, как это было описано Лепешинской. В период с 1953 по 1958 г. в ответ на возражения Опарина сторонники Лепешинской и она сама в свою очередь обрушиваются с критикой на Опарина.
Опарина критиковали также и идеологи, чьи взгляды были близки взглядам Лысенко. Одним из объектов их критики явилось мнение Опарина относительно того, что, однажды появившись, жизнь уже никогда не возникнет на Земле. Некоторые особенно воинствующие идеологи считали, что Опарин приписывает жизни столь уникальные свойства, что это противоречит материалистическим доктринам. Высказывая эти соображения, эти идеологи напоминали материалистов XIX в., считавших, что концепция самозарождения жизни является логически необходимой для материализма. И хотя эти идеологи и называли себя диалектическими материалистами, они при этом игнорировали критику, высказанную в свое время Энгельсом в адрес подобных концепций самозарождения жизни; для них тот факт, что Опарин также выступал против концепций самозарождения, являлся свидетельством его философских колебаний[34].
В начале 1953 г. Опарин выступил с ответом на критику своих взглядов[35]. Он задает вопрос: «Возникает ли жизнь сегодня, в настоящее время?» Да, конечно, отвечает он, поскольку материя постоянно развивается, возникают новые формы ее движения. Однако жизнь не возникает на Земле — эта стадия развития материи уже пройдена здесь, — она возникает на других планетах, разбросанных во Вселенной. Он признал справедливой критику, относящуюся к тому, что его книги носят название «Происхождение жизни», как будто то, что имело место на Земле, исчерпывает всю историю возникновения жизни. (Следует заметить, что последующие издания его книги уже носили название «Происхождение жизни на Земле», что являлось ответом на эту критику.) Однако он по-прежнему отстаивал свое убеждение в том, что необходимым условием возникновения жизни является то, что до этого момента она не существовала. /86/ В 1956 г. Опарин публикует еще одну небольшую книгу, на этот раз в соавторстве с известным советским астрофизиком и астрономом В. Фесенковым, чьи космологические взгляды упоминаются в главе 12 настоящей книги[36]. Опарин подвергался в Советском Союзе критике на основаниях, сходных с теми, на которых подвергалась критике гипотеза Джеймса Джинса, которую использовал в своих ранних работах Опарин. В книге 1956 г. Опарин и Фесенков признают, что гипотеза Джинса «неизбежно приводит к идеологически порочному заключению об исключительности Солнечной системы во Вселенной. Кроме того, гипотеза Джинса также оказалась не в состоянии объяснить основные особенности Солнечной системы» (с. 113). Оба автора книги соглашались с тем, что идея О.Ю. Шмидта о том, что Солнце захватило часть пылевого облака во Вселенной, обладает несомненными преимуществами в плане объяснения возникновения Солнечной системы.
Критики Опарина пытались обнаружить и другие сходства между его взглядами и взглядами Джинса. По их мнению, утверждение Опариным необходимости особых условий для возникновения жизни и то обстоятельство, что он постоянно настаивал на невозможности повторения процесса возникновения жизни на Земле, вело к приписыванию свойства исключительности факту возникновения жизни на Земле, что в конечном итоге приводило к выводу об исключительности появления самого человека. В своей совместной работе с Фесенковым Опарин пытается ответить на эту критику. Происхождение жизни, пишут авторы, является совершенно нормальным событием в ходе эволюции материи: «Материя в своем постоянном развитии идет различными путями, и те формы ее движения, которые при этом возникают, могут быть весьма разнообразными. Жизнь, как одна из таких форм, возникает всякий раз, когда для этого создаются надлежащие условия в том или ином пункте Вселенной» (с. 217). Однако из этого вовсе не следует, пишут они далее, что возникновение жизни можно наблюдать везде. Те материалисты, которые постоянно пытаются вокруг себя обнаружить свидетельства возникновения жизни с тем, чтобы продемонстрировать, что она не носит исключительного характера, попросту игнорируют подлинно качественное различие, характерноё для развития материи; если их взгляды развить до логического конца, то они приведут к одной из форм гилозоизма. Жизнь, считают авторы книги, следует рассматривать не как некое неотъемлемое свойство материи, а как особую, исключительную форму ее движения.
Насколько же редким явлением предстает жизнь во Вселенной? В итоге довольно длинного и детального обсуждения физических условий, необходимых для возникновения жизни, а также описания известных в то время характеристик самой Вселенной Опарин и Фесенков приходят к выводу о том, что «только в одном случае из миллиона пересмотренных наугад звезд можно рассчитывать обнаружить планету, где жизнь находится на той или иной ступени своего развития» (с. 222). Однако это вовсе не означает приписывания жизни уникальных свойств; как утверждают в своей книге два выдающихся ученых, «в нашей Галактике... могут быть сотни тысяч планет, на которых возможно возникновение и развитие жизни. Во всей бесконечной Вселенной должно существовать также и бесконечное множество обитаемых планет» (с. 223).
В 1957 г. Опарин публикует «третье, полностью переработанное» издание своей основной работы, носящей на этот раз более строгое название — «Возникновение жизни на Земле». В этом издании он попытался ответить на критику в адрес его системы, включив в него анализ последних достижений науки. Таким образом, его первая работа, опубликованная в 1924 г., при ее третьем издании выросла в объеме почти до 500 страниц.
Как и в предыдущих изданиях, главный вопрос при публикации книги 1957 г. заключался для Опарина в обосновании его убеждения в ошибочности концепций самозарождения жизни. По его мнению, книга О. Лепешинской «Происхождение клеток из живого вещества» представляла собой «попытку реабилитировать опыты Пуше и тем возродить теорию самозарождения»[37]. Пуше надеялся, что результатам самозарождения явится появление микроорганизмов, а Лепешинская ожидала появления не сформировавшихся организмов, а отдельных клеток. Однако и в том, и в другом случае поиски внезапного появления порядка из хаоса были «a priori обречены на неудачу»[38].
Опарин выступил со сходной критикой и в адрес тех ученых, которые предлагали рассматривать в качестве первоначальной частицы жизни ген, молекулу или частицу ДНК. Каждая из этих теорий является материалистической, поскольку ищет материальные основы жизни, и в этом смысле, говорит Опарин, заслуживает похвалы, однако все они являются теориями самозарождения и в этом смысле являются механистическими: они берут за точку отсчета эволюции жизни ту частицу материи, которая на самом деле является результатом длительной эволюции материи. Поскольку при этом не дается объяснения происхождения той или иной из названных частиц материи, то и вся концепция (желали того ее авторы или не желали) приобретает мистическую ауру.
К тому времени Дж. Д. Уотсон и Ф. Крик уже предложили свою известную модель двойной спирали молекулы ДНК. Было уже известно также, что ДНК является наследственным материалом почти для всех организмов. Эта модель позволяла говорить об астрономическом числе возможных структурных комбинаций этого наследственного материала. Другими словами, макромолекулу ДНК можно было рассматривать в качестве своеобразного «жизненного кода», различающегося не только у представителей разных видов, но и у представителей одного и того же вида. Исследователи стали говорить о генах как об «участках молекулы ДНК» и выдвигать предположения о том, что именно молекула ДНК и является первой частицей жизни.
Опарин рассматривал открытие Уотсона-Крика как событие большой важности и дал его детальное, с использованием рисунков и диаграмм, описание в своей работе. Однако при этом он совершенно определенно высказывается против любых разговоров на тему о «первой живой молекуле ДНК». Его возражения, по существу, были сходными с теми аргументами, которые еще задолго до этого он выдвигал против теории самозарождения организмов. Говоря о надеждах на появление микроорганизмов из экстрактов, Опарин тогда писал:
«Если бы я предложил читателю обсудить, насколько велика вероятность того, чтобы среди неорганизованной материи путем каких-нибудь естественных, например вулканических, процессов случайно образовалась большая фабрика — с топками, трубами, котлами, машинами, вентиляторами и т. п., то такое предложение в лучшем случае произвело бы впечатление неуместной шутки»[39].
Теперь, правда, признает Опарин, уже никто не надеется на самозарождение организмов или даже отдельных клеток; если придерживаться вышеприведенной метафоры, уже никто не надеется на внезапное возникновение «целой фабрики». Однако он выражает убеждение в том, что те, кто считает началом истории жизни на Земле случайный синтез ДНК, допускают, по существу, ту же самую ошибку — они не делают вид, что думают, будто такая «фабрика» может появиться внезапно, однако они действуют таким образом, как будто план работы этой «фабрики» может появиться случайно. Этот план (заключенный в молекуле ДНК) содержит всю информацию, необходимую для построения этой «фабрики»; думать, что такое количество закодированной информации может возникнуть случайно, подчеркивает Опарин, также дико, как исходить из того, что эта «фабрика» сама способна материализоваться внезапно. Подчеркивая значение молекулы как точки отсчета в истории жизни, многие ученые фактически игнорировали вопрос, который для Опарина являлся самым важным: «Каким образом мог возникнуть строго определенный порядок последовательности нуклеотидов в молекуле ДНК?»[40].
Опарин видел сходство между тем, что сегодня ученые рассматривают в качестве первой частицы жизни молекулу ДНК, и тем, что ранее в качестве таковой рассматривался ген. Более того, взгляд на ген как на «участок молекулы ДНК» позволял объединить эти два подхода. Однако в обоих этих случаях, считает Опарин, серьезные исследования получали неверную интерпретацию. «Жизнь» для него по-прежнему выступала как процесс, поток, обмен веществ в материи, а потому не могла быть идентифицирована ни с одной застывшей формой. Опарин считал, что подчеркивание значения ДНК являлось прямым продолжением ошибочных взглядов, высказанных в прошлом такими учеными, как Г. Меллер (концепция «случайного появления гена из мириада молекул»), Т. Морган (концепция «генной молекулы»), Ч. Липман (идея о первичном возникновении «живой молекулы»), Р. Бойтнер (идея о «саморегенерирующихся энзимах») и А. Довийе (идея об органической молекуле, обладающей «живой конфигурацией»)[41].
Многие из числа молекулярных биологов были готовы принять эволюционный подход Опарина к ДНК, отдавая должное его преимуществам, однако при этом они считали, что его приверженность к определению жизни как мультимолекулярному явлению приводила к неестественному (если не абсурдному) отношению к проблеме вирусов. К этой проблеме Опарин неоднократно обращается в книге 1960 г.[42], обсуждалась она и в ходе международного симпозиума по проблемам возникновения жизни на Земле, который проходил в августе 1957 г. в Москве[43].
С открытием вирусов исследователи столкнулись с такой формой «жизни», которая (по крайней мере в отдельных случаях) могла принимать кристаллическую форму и сохранять ее неопределенно долгое время, которая обладала меньшими, нежели определенные молекулы, размерами, которая могла расти и воспроизводиться и обладала способностью изменяться или мутировать в процессе своего воспроизведения[44]. Почему бы в таком случае не рассматривать вирусы как «живые» существа? Некоторые из исследователей так и делали. Так, например, на симпозиуме 1957 г. В. Стенли, говоря о вирусах, высказал соображение, что «все они, согласно определению, живые»[45]. Другие, включая Опарина, считали, что существуют серьезные основания против рассмотрения вирусов в качестве подлинно живых существ. Опарин отличался среди них тем, что особенно твердо отстаивал убеждение в том, что ни вирусы, ни любые другие «живые» формы, существующие на молекулярном уровне, не могут рассматриваться как предшествующие всем другим живым организмам. Для него молекулярные формы выступали как продукты жизни, а не как ее производители. Он считал, что рассматривать эти формы в качестве точки отсчета в истории жизни означало бы начинать эту историю с необъяснимого, становясь тем самым жертвой метафизических, полных таинственности интерпретаций природы. К его аргументации в этом вопросе мы еще обратимся чуть ниже, после того как сделаем еще несколько замечаний о природе вирусов.
Ясное представление о действии вирусов и центральной роли молекул нуклеиновых кислот в этом процессе можно получить, обратившись к действиям бактериофагов, то есть тех вирусов, которые «охотятся» на бактерий. Подходящим в этом смысле примером бактериофага представляется вирус, который борется с бациллами кишечной палочки (colon bacilli). Сначала этот вирус прикрепляется к бацилле и проникает в нее, а затем, находясь уже внутри клеточных стенок бактерии, начинает размножаться. В результате бактерия «взрывается», освобождая вновь образованные вирусы, которые продолжают дальнейшую борьбу.
Здесь важно подчеркнуть, что эти процессы не похожи на известные в биологии процессы паразитирования — в рассматриваемом примере действуют более элементарные механизмы. Вирус не обладает способностью к осуществлению процессов метаболизма, поскольку не обладает ни одним из физиологических механизмов, необходимых для осуществления этих процессов. Вместо этого он использует механизмы, которыми обладает «хозяин», вводя в их действие информацию, необходимую для достижения своих целей. Таким образом, можно говорить о том, что нуклеиновая кислота — это не более чем программа использования существующих процессов для достижения другой цели.
Из довольно обширного обсуждения Опариным проблемы вирусов наибольший интерес для нас представляет его мнение по вопросу о том, можно ли их считать живыми. В своей книге 1957 г. он нигде прямо не говорит о том, что вирусы не являются живыми существами, однако все его рассуждения направлены именно в сторону такого заключения. Действительно, замечает Опарин, вирусы обладают способностью к самовоспроизведению. Но наличие этой способности не тождественно самой жизни, поскольку даже неорганические кристаллы способны воспроизводить себя и расти. Более того, продолжает он, вирусы оказываются не способными к самовоспроизведению до тех пор, пока не оказываются «внутри» уже существующего жизненного процесса. Опарин пишет:
«Однако ни при каких других условиях, ни на каких искусственных средах никогда не удавалось осуществить это так называемое «размножение» вирусных частиц. Вне организма хозяина вирус остается в указанном отношении таким же инертным веществом, как и любой другой нуклеопротеид. Он не только не обнаруживает каких-либо признаков обмена веществ, но пока еще никому не удалось показать, что этот вирус обладает даже простым ферментативным действием. Ясно, что биосинтез вирусного нуклеопротеида, как и любого другого белка, осуществляется комплексом энергетических, каталитических и структурных систем живой клетки растения-хозяина, а вирус лишь вносит в течение происходящих здесь процессов какие-то свои изменения, обусловливающие возникновение специфических особенностей конечных продуктов синтеза»[46].
И хотя в этой работе Опарин сомневается в том, что вирусы являются живыми существами, в последующих своих публикациях он, как представляется, в меньшей степени настаивает на этой точке зрения. Существовало несколько путей, ведущих к компромиссу между противоположными взглядами в этом вопросе. В. Стенли, которому удалось кристаллизовать растительный вирус табачной мозаики, на симпозиуме в 1957 г. даже говорил о том, что «некоторые могут предпочитать рассматривать молекулу вируса в кристаллическом виде в пробирке только как потенциально живую структуру и ограничивать применение термина «живой» только таким вирусом, который действительно находится в процессе воспроизведения. Я бы не стал делать такого противопоставления»[47]. Однако затем Стенли продолжает утверждать, что вирусы являются живыми существами, не оговаривая точно тот момент во времени, когда они становятся таковыми. То, какую позицию занял бы Опарин в ответ на предложение считать вирусы попеременно «живыми» и «мертвыми», осталось неясным.
Интересы Опарина к проблеме вирусов концентрировались вокруг вопроса о том, находятся ли вирусы на магистральном пути развития, ведущего к появлению жизни, или они лежат на ответвлении от этого пути? Он был убежден в том, что ответом на этот вопрос является следующее: они лежат на ответвлении от этого пути. Независимо от того, были ли вирусы когда-либо живыми, они никогда не являлись первыми формами жизни, с которых начался отсчет всех остальных ее форм. Как он отмечал в ходе своего выступления на симпозиуме в 1957 г.:
«Сейчас я хотел бы сформулировать в двух словах свою точку зрения, которую я подробно изложил и обосновал в своей книге. Мне представляется, что первично абиогенным путем могли возникнуть не те в функциональном отношении в высшей степени совершенно построенные нуклеиновые кислоты или белки, которые мы сейчас выделяем из организмов, а только довольно беспорядочно построенные полинуклеотиды и полипептиды, из которых образовались многомолекулярные исходные системы и только на основе эволюции этих систем возникли функционально совершенные формы строения молекул, а не наоборот»[48].
В книге, опубликованной в 1960 г., Опарин возвращается к проблеме вирусов. Говоря о вирусе табачной мозаики, он обращает внимание на то, что происходит, когда этот вирус «атакует» клетки табачного листа: «...здесь нет «размножения» вируса в биологическом понимании этого слова, нет его «самовоспроизведения» на какой-то питательной среде, а происходит только строго постоянное новообразование специфического нуклеопротеида при помощи биологических систем табачного листа. Значит, это новообразование возможно лишь при наличии организации, которая свойственна только жизни, и, следовательно, не вирус послужил началом жизни, а, наоборот, он сам мог возникнуть подобно другим современным специфическим белкам и нуклеиновым кислотам только как продукт биологической формы организации»[49].
Опарин приводит хорошо известный факт о том, что внутренняя организация паразитов становится проще, по мере того как они становятся все более и более зависимы от своих «хозяев» и адаптируются к этой экологической нише. Все вирусы являются паразитами. Исходя из этого, Опарин выдвинул предположение, что, хотя закодированные нуклеиновые кислоты вирусов и являются продуктом эволюции более высоко организованных организмов, сами по себе вирусы являются конечным результатом паразитического «вырождения». Они утратили всё, за исключением собственного генетического материала; они являются, если так можно сказать, «исчезнувшими» частицами генетического кода, которые способны самовоспроизводиться, используя метаболические процессы более высокоорганизованных организмов. Согласно Опарину, они никогда не могли бы появиться на свет, если бы до них не имела место эволюция организмов, обладающих способностью к осуществлению метаболических процессов.
В книге «Жизнь, ее природа, происхождение и развитие», вышедшей в 1960 г. и переведенной на английский язык в 1961 г., с наибольшей ясностью представлены философские взгляды Опарина. В этой книге, как ни в одной другой из предыдущих его основных работ, можно наблюдать, как представления диалектического материализма, которые он выработал на протяжении многих лет своей деятельности, буквально пронизывают его собственно научные взгляды — оказывают сильнейшее влияние на саму структуру предпринимаемого им анализа проблем жизни. Как мне представляется, внимательный читатель этой книги не сможет всерьез говорить о том, что диалектический материализм является для Опарина чем-то, чему он в результате политического давления отдает должное только на словах и о чем говорит только в предисловии и заключении, Напротив, философия диалектического материализма, разработке которой он сам помог своими работами, в свою очередь, оказала системный эффект на его научную аргументацию.
В этой книге Опарин вновь и вновь обращается к вопросу о том, что диалектический материализм выступает как некая via media между позициями идеалистов и виталистов, с одной стороны, а с другой — механистических материалистов, восторженных кибернетиков и сторонников теории самозарождёния жизни. Диалектический материализм на самом деле выступает как одна из форм материализма и в качестве таковой противостоит идеалистическому взгляду, согласно которому сущность жизни заключается «в каком-то вечном, сверхматериальном, непостигаемом опытным путем начале» (с. 8). Точно так же диалектический материализм противостоит взгляду, согласно которому все явления жизни могут быть объяснены как физико-химические процессы. Этой позицией, согласно Опарину, «фактически отрицается какое-либо качественное различие между организмами и телами неорганической природы. Получается так, что или и эти последние наделены жизнью, или ее вообще реально не существует» (с. 9). Диалектический материализм, продолжает Опарин, позволяет исходить из принципа материальности жизни, не рассматривая при этом «все то, что не укладывается в рамки физики и химии, как что-то виталистическое, сверхматериальное» (с. 9). Согласно теории диалектического материализма, жизнь — это «особая форма движения материи», обладающая вполне определенными принципами и закономерностями своего развития.
Опарин убежден в том, что живые организмы должны обладать таким свойством, как «целесообразность» их строения. В этой книге Опарина названное свойство фигурирует в большей степени, нежели в предыдущих его работах. Он убежден, что свойство «целесообразности» строения «пронизывает весь живой мир сверху донизу, до самых элементарных форм жизни» (с. 16). Он отдает себе отчет в том, что настаивание на этом взгляде таит в себе известную опасность, поскольку, например, «учение Аристотеля об «энтелехии» приобрело ярко выраженный идеалистический характер» (с. 14). Тем не менее Опарин выражает убеждение в том, что «всеобщая приспособленность или, иносказательно говоря, «целесообразность» организации живых существ является объективным, самоочевидным фактом, мимо которого не может пройти ни один вдумчивый исследователь природы. Противоречивость приведенных нами, а также и многочисленных других определений жизни зависит от той или иной трактовки самого слова «целесообразность», от того или иного понимания ее происхождения и сущности» (с. 15). Опарин считает, что диалектический материализм способен избежать недостатков, присущих идеализму, путем исследования этой целесообразности с точки зрения ее развития и происхождения. Поскольку в таком случае целесообразность будет пониматься как результат истории взаимодействия между организмом и окружающей его средой, то и не надо будет опасаться появления идеалистических ее трактовок. Таким образом, делает заключение Опарин, основным методологическим руководством для избежания возможных опасностей в вопросе трактовки проблемы «целесообразности» является мысль, «высказанная еще Гераклитом Эфесским, а затем вошедшая в сочинения Аристотеля: «Только тогда можно понять сущность вещей, когда знаешь их происхождение и развитие» (с. 36). В следовании этому принципу, выдвинутому еще философией древности, Опарин видит то общее, что объединяет теорию диалектического материализма и дарвинизм.
Истоки целесообразности, утверждает Опарин, кроются в фундаментальном различии между человеком и машиной. Машины (так же как и живые организмы) обладают целесообразностью строения, но она привнесена в них человеком. И именно поэтому они всегда будут отличаться от «подлинно живых» существ. Для того чтобы лучше понять Опарина, когда он настаивает на том, что жизнь может быть понята только тогда, когда понято ее происхождение (что само по себе интересно, но дискутабельно), представляется целесообразным обратиться к приводимой ниже цитате, содержащей элементы научной фантастики. В этой цитате можно будет обнаружить не только акцент, который Опарин делает на необходимости исторического подхода к пониманию проблемы происхождения жизни, но также и концепцию диалектических уровней развития; для Опарина существуют «физико-химические», «биологические» и «социальные» закономерности. И только на уровне человека можно наблюдать их все:
«Представим себе, что людям удалось создать такие автоматические машины-роботы, которые не только осуществляют ряд работ по обслуживанию человека, но могут без дополнительного управления сами строить необходимые им для работы энергетические установки, получать металл, создавать из него детали и из этих деталей монтировать новые такие же роботы. Но вот на Земле произошла какая-то ужасная катастрофа, погибло не только все людское население, но оказались уничтоженными и все живые существа нашей планеты. Однако построенные из металла роботы сохранились. Они продолжали строить сами себя, поэтому, хотя старые механизмы постепенно изнашивались, появлялись новые, и «племя» роботов сохранялось и даже, может быть, в определенных размерах увеличивалось в своем числе.
Представим себе далее, что все это уже произошло на какой-либо из планет нашей Солнечной системы, например на Марсе, и мы, прилетев на эту планету, на ее безводных и безжизненных просторах непосредственно встречаемся с ее роботами. Должны ли мы рассматривать их как живое население этой планеты? Конечно нет. Роботы будут представлять собою не жизнь, а иную, может быть, очень сложную и совершенную, но все же иную, чем жизнь, форму организации и движения материи... Невозможно постигнуть и природу «марсианского робота» без достаточного знакомства с породившей его социальной формой движения материи. Даже в том случае, если мы будем в состоянии разобрать этот робот на отдельные детали и вновь правильно смонтировать его обратно. Даже и тогда останутся скрытыми от нашего понимания те черты организации робота, которые целесообразно направлены на решение задач, предусматривавшихся когда-то их конструктором, но совершенно неизвестных и непонятных нам сейчас» (с. 33 - 34).
В этом пассаже взгляды Опарина на проблему происхождения жизни предстают особенно ярко, Из его содержания становится очевидным, что он не принял бы чисто функционального подхода к определению понятия «жизнь». Менее очевидно, однако, то, как бы он встретил аргументы «функционалистов». Как, например, человек, встретивший таких роботов на Марсе, узнает, что они на самом деле роботы? Как, пользуясь выражением Опарина, человек узнает, что их не следует рассматривать «как живое население этой планеты»? Можно быть уверенным в том, что подобный исследователь будет ожидать встречи с неземными формами жизни, живущими в условиях, отличных от земных, а потому предположительно имеющих иное обличие, нежели те, которые он видел на Земле. Очевидно, что на поставленные выше вопросы Опарин ответил бы в том смысле, что такой исследователь мог бы допустить ошибку, однако в дальнейшем он, вероятнее всего, пришел бы к пониманию социального происхождения этих роботов, даже если ему мало что было бы известно об исчезнувшем обществе, породившем их. В октябре 1963 г. Опарин принял участие в работе конференции на тему «Происхождение добиологических систем», которая состоялась в г. Вакулла Спрингс (штат Флорида) и была организована университетами штатов Флорида и Майами и НАСА[50]. В ходе этой конференции один из ее участников — П.Т. Мора из Национального института здоровья подверг методологической критике существовавшие в то время теории происхождения жизни, включая теорию Опарина[51]. В своем выступлении он продемонстрировал тот факт (который часто отмечался философами науки), что вопросы, связанные с определением своеобразия и происхождения жизни, не могут быть в принципе решены средствами экспериментальной науки. Таким образом, со строго логической точки зрения, а также с точки зрения методологии эмпирических наук вопрос, решению которого Опарин посвятил свою жизнь, не мог быть решен. Особенную критику со стороны Мора вызвало применение понятия «естественный отбор» (как это делал Опарин) к неживым системам[52].
Мора говорил о том, что в действительности пропасть между физикой и биологией «слишком велика, чтобы перебросить через нее мост»[53]. Исходя из этого, Мора крайне скептически относился к попыткам (которые, в частности, предпринимал Опарин) перебросить мост через эту пропасть; он был уверен в том, что это можно было бы сделать, только совершив методологическую ошибку.
«Я убежден в том, — писал Мора, — что объяснение появления первой саморепродуцирующейся единицы на уровне добиотических систем является недозволенным расширением значения слова «отбор», использованного Дарвином совсем в другом смысле. Нельзя забывать о том, что Дарвин пришел к концепции эволюции путем естественного отбора, эмпирическим путем, наблюдая целый спектр живущих видов»[54].
Выступление Мора вызвало полемику в ходе конференции во Флориде[55]. В нем была поставлена одна из самых старых и самых важных проблем в истории науки. Эту одну из наиболее фундаментальных для понимания вопросов развития проблему можно сформулировать, используя тезис Мора, следующим образом: мы не можем получить уровень или порядок организации, который бы превосходил существующий.
Попытаться ответить на выступление Мора взялся тогда не Опарин, а Бернал. (Опарин ответит на это выступление в своих последующих публикациях.) Подобно Опарину, Бернал отдавал предпочтение материалистическому подходу к проблеме происхождения жизни — подходу, рассматривающему ее в развитии. В отличие от Опарина Бернал сомневался в значении процессов коацервации, однако их позиции совпадали в том, что оба они считали плодотворными попытки перебросить мост через пропасть, разделяющую неживое и живое. Бернал отдал должное аргументации Мора и согласился с ним, в частности, в том, что происхождение жизни не может быть объяснено на основе логических рассуждений. Этот вопрос, сказал Бернал, «имеет собственную логику». Однако, отмечал Бернал, при этом Мора «приходит к заключению, прямо противоположному тому, которое делаю я. Существующих на сегодня законов физики, и в этом я согласен с ним, недостаточно для описания процессов происхождения жизни. Для него это открывает дверь телеологии и даже возможности создания жизни неким духовным существом. Обе эти гипотезы были вполне приемлемы до XV или даже, возможно, XIX в. На сегодняший день, однако, степень их вероятной справедливости намного ниже, нежели у любой из гипотез, которые Мора поставил под сомнение в своем выступлении... Я не могу согласиться с критикой ограниченных возможностей использования научного метода, с которой выступил д-р Мора, однако я думаю, что он сделал большое дело, заявив о них. Противопоставление картезианской физики телеологичной биологии, которое сделано им, на мой взгляд, является ложным. Тем не менее в нем содержится справедливая мысль о существовании различных законов для различных уровней организации — мысль, являющаяся, по существу, марксистской»[56].
Однако на самом деле разница во взглядах Мора и Опарина — Бернала заключалась не в подходе к вопросу о том, существуют ли специфические для каждого уровня организации закономерности. В действительности Мора даже в большей степени, нежели Опарин и Бернал, был убежден в существовании этих различных уровней, поскольку считал, что пропасть, лежащая между физикой и биологией, является непреодолимой, то есть считал различие между двумя этими уровнями организации абсолютным. С другой стороны, Опарин и Бернал рассматривали это различие как носящее относительный характер.
Вопрос о путях перехода от более низкого к более высокому уровню организации рассматривается Опариным в книге «Возникновение и начальное развитие жизни», вышедшей в 1966 г. и переведенной НАСА в 1968 г.[57].
В этой работе, используя последние достижения науки, Опарин рисует более детальную картину состояния «предбиологических» систем. В ней он высказывает соображения, оставляющие место и для существования некоацерватных предбиологических систем, то есть указывающие на возможность компромисса со взглядами Бернала. Такие образования, обладающие значительно более сложной и совершенной организацией, чем статичные коацерватные капли, но одновременно устроенные на много порядков проще, чем «самые примитивные живые существа», Опарин называет в этой книге «протобионтами». Эти «протобионты» претерпевают дальнейшую эволюцию путем процессов, которые Опарин по-прежнему называет «примитивным естественным отбором». В главе, посвященной вопросам эволюции «протобионтов» и возникновению первичных организмов, Опарин ссылается на критику Мора и пытается ответить на нее. При этом он утверждает, что та «собственная логика», о которой говорил в ходе конференции во Флориде Бернал, на самом деле является логикой диалектики. Опарин пишет:
«В настоящее время в научной литературе высказывается ряд соображений о правомочности использования термина «естественный отбор» только применительно к живым существам. Согласно широко распространенному среди биологов мнению, естественный отбор, являясь специфически биологической закономерностью, не может быть распространен на еще неживые объекты, в частности на наши протобионты.
Однако ошибочно думать, что сначала возникли живые тела, а потом уже и биологические закономерности или, наоборот, что первоначально сформировались биологические законы, а затем живые тела...
Диалектика обязывает нас рассматривать образование живых тел и формирование биологических закономерностей происходящими в неразрывном единстве. Поэтому вполне допустимо считать, что протобионты — эти исходные для возникновения жизни системы — эволюционировали, подвергаясь действию не только собственно физических и химических законов, но и зарождающихся биологических закономерностей, в том числе и предбиологического естественного отбора. Здесь можно провести аналогию со становлением человека, то есть с возникновением еще более высокой, чем жизнь, социальной формы движения материи, которая, как известно, складывалась под влиянием не столько биологических, сколько формирующихся общественных факторов, прежде всего трудовой деятельности наших предков, возникшей на очень ранней стадии гомогенеза и затем все более совершенствовавшейся. Поэтому как возникновение человека не есть результат действия всего лишь биологических законов, так и возникновение живых тел нельзя свести к действию толъко одних законов неорганической природы»[58].
В приведенной выше цитате со всей ясностью раскрываются представления Опарина о существовании иерархии законов природы — социальные, биологические и физико-химические законы действуют на различных уровнях организации. В рамках схемы, предложенной Опариным, наиболее трудным для понимания моментом является переход от одной области действия законов к другой. Если исходить из того, как это делает Опарин, что живая материя возникает в результате эволюции неживых ее форм, а человек — в результате эволюции животных, то возникает необходимость в методологическом объяснении подобного рода переходов. При построении своей схемы Опарин исходит из диалектической концепции возникновения качественных различий; он убежден в том, что «в зачаточном виде» действие законов более высокого уровня может быть обнаружено на предшествующем уровне. Концепции такого рода возникали и в прошлом: похожие взгляды, например, содержались в теории «эмерджентной эволюции» К. Ллойд Моргана, и они не лишены известной убедительности. Тем не менее следует отметить, что философия биологии, с которой выступил Опарин, страдает неточностью дефиниций, на что, собственно, и обращают внимание ее критики, подобные Мора; более того, подчеркивание Опариным несводимости биологии к физике и химии, а также все возрастающее внимание с его стороны к «целесообразности» было чревато действительной опасностью рецидивов витализма.
Советский философ И.Т. Фролов в своей книге 1968 г., посвященной проблемам генетики и диалектики, говорит об этом (см. с. 152 и далее), когда описывает несводимость биологии скорее как результат неполноты человеческих знаний, нежели как свойство живой материи как таковой. Согласно Опарину, живая материя отличается от неживой существенным образом, а потому в принципе не может быть сведена к физике и химии. Фролов же проявляет меньшую настойчивость в этом вопросе.
Следует отметить, что из философской системы материализма вовсе не вытекает абсолютное требование убежденности в том, что живая материя возникла на Земле в результате эволюции неживой материи. Материалисты, как правило, поддерживали подобный взгляд, поскольку он представлялся им лучшим объяснением происхождения жизни на Земле, не требующим вмешательства неких божественных сил. Однако, строго говоря, в рамках материалистического подхода существует и другая альтернатива: материалист может утверждать, что жизнь во Вселенной, как в живых, так и в неживых формах, существует вечно. Таким образом, вопрос о том, на самом ли деле живая материя является результатом эволюции ее неживых форм, остается открытым и при этом не нарушается ни одно из предположений философского материализма. Появление жизни на Земле может в таком случае быть объяснено тем, что она возникла в результате эволюции примитивных организмов, занесенных в далеком прошлом на поверхность земного шара извне. Подобные гипотезы, часто именуемые как концепции «панспермии», в различных формах выдвигались в прошлом такими известными учеными, как Либих, Гельмгольц и Кельвин.
В конце 60-х годов отдельные советские ученые вновь обратились к концепции панспермии. Так, в статье, опубликованной в 1966 г. журналом «Вопросы философии», геолог Б.И. Чувашов писал, что, по его мнению, жизнь существует во Вселенной вечно[59]. Говоря о причинах своей неудовлетворенности теорией Опарина и интереса к концепции панспермии, Чувашов ссылается на критику, высказываемую ученымй против применения Опариным понятия «естественный отбор» к анализу развития предбиологических систем. Тем не менее Чувашов высказывает мысль о том, что неживая материя может иногда развиваться до уровня живой материи, но подобное может случиться лишь однажды в каждой данной галактике или планетной системе. В этом случае жизнь распространяется на соседние планеты в результате того, что ее споры оказываются занесенными туда метеоритами.
Этих взглядов придерживалось лишь незначительное меньшинство ученых в Советском Союзе, не получили они широкой поддержки и в других странах. В качестве свидетельства в поддержку этой гипотезы некоторые ученые ссылались на наличие углеродистых хондритов в образцах лунного грунта, привезенных экспедицией на «Аполло II»[60]. Эти свидетельства получили, однако, и другую интерпретацию, что указывает на недостаточную обоснованность выводов из них[61].
Марксистские философы и биологи по-прежнему отдают предпочтение точке зрения, согласно которой жизнь возникла из неживой материи. Концепция развития, охватывающего всю материю и не имеющего никаких непреодолимых препятствий на своем пути, глубоко пронизывает теорию диалектического материализма.
Отличительной особенностью дискуссии по проблеме происхождения жизни, развернувшейся в советской философии в 70-80-е годы, является многообразие точек зрения на эту проблему. Несмотря на то что школа Опарина по-прежнему имеет большое влияние, все же она не занимает того монопольного положения, которым она располагала в предыдущие годы[62]. В самом деле, в этот период начинают раздаваться голоса, отдающие должное Опарину как пионеру в этой области, но в то же время констатирующие, что его взгляды на проблему происхождения жизни уже устарели. Теперь эта проблема изучается средствами, которые никогда не использовал Опарин, — молекулярной биологии, биофизики, теории информации, термодинамики.
Ведущим вопросом, вокруг которого вращаются дискуссии и возникают споры, по-прежнему остается проблема определения понятия жизни. Эта проблема является центральной для диалектического материализма, поскольку отличительной особенностью этой теории является принцип, согласно которому материя существует на различных уровнях организации, несводимых один к другому. Другими словами, необходимо определить понятие «жизнь» таким образом, чтобы имелась возможность отличить ее от просто физических или химических процессов.
Попытки определить специфику понятия «жизнь», предпринятые советскими авторами в 70-80-х годах, обнаруживают наличие двух основных подходов к решению этой проблемы — функционального и субстанционального. Сторонников первого из названных подходов волнует не столько вопрос о конкретных материальных компонентах, из которых состоят живые организмы, сколько вопросы, связанные с процессами сохранения и передачи информации[63]. С точки зрения этих авторов, организм является своеобразным «черным ящиком», внутренняя структура которого либо неизвестна, либо считается незаслуживающей внимательного анализа. Лидерами сторонников функционального подхода были А.А. Ляпунов и А.Н. Колмогоров, использовавшие средства высшей математики для решения вопроса о специфике жизни, что было чуждо Опарину. Обоих интересовали процессы, происходящие в гомеостатичных системах. Отличительную особенность живых организмов они видели в наличии «управляемых процессов» передачи информации.
Самое поразительное, что отличало сторонников одного подхода от другого, заключалось в отношении к вопросу о возможном разнообразии живых форм. Поскольку «функционалистов» интересовали главным образом управляемые процессы, они были убеждены в том, что жизнь может возникать тогда, когда возникают необходимые формы управления; при этом они не обращали внимания на необходимость существования определенных химических элементов и других составляющих, характеризующих живые организмы. В связи с этим они даже допускали возможность небелковых форм жизни.
Сторонники субстанционального подхода были убеждены в том, что ключевое значение для происхождения жизни имеет наличие определенной субстанции, определенных ее структур. К. числу сторонников этого подхода относился сам Опарин, а также еще один выдающийся советский биолог — В.А. Энгельгардт, который также считал, что подлинное изучение проблемы жизни должно основываться на данных химии, а не математики[64].
Хотя оба названных подхода были вполне совместимы с теорией диалектического материализма, все же субстанциональный подход обладал особой привлекательностью для марксизма. Кроме всего прочего марксистские философы часто говорят о жизни как о «специфической, качественно определенной форме движения материи», но, подчеркивая материальность жизни, отдают тем самым приоритет субстанции.
Разделение на «функционалистов» и «субстанционалистов» не исчерпывает всего многообразия точек зрения советских авторов на проблему происхождения жизни. Еще одним важным вопросом, по поводу которого среди советских ученых нет единства мнений, является вопрос о числе критериев, которые необходимо учитывать при описании сущностных свойств живых существ. Два различных подхода к ответу на этот вопрос часто называют «моноатрибутивным» и «полиатрибутивным». И хотя это разделение может показаться трудным для понимания и весьма далеким от вопросов политики, все же трудно понять природу современного советского марксизма, не поняв того, что подобные научные вопросы по-прежнему считаются заслуживающими внимания со стороны партийных идеологов. Анализу этих различий в подходах к пониманию проблемы жизни посвящаются публикации в таких политических журналах, как «Коммунист» — журнале, который читают в основном партийные активисты, а не ученые-естествоиспытатели[65].
Большие споры вызвал вопрос о том, в какой степени должно быть модернизировано определение жизни, данное Энгельсом («жизнь есть форма существования белковых тел») в XIX в. Общий вывод, вытекающий из анализа этой дискуссии, заключается в том, что, хотя конкретные взгляды Энгельса на роль белков и требуют модернизации, его более общая позиция в вопросе понимания сущности жизни по-прежнему сохраняет свое значение. Этот наиболее общий подход может быть сведен к следующим позициям: 1) жизнь материальна по своей природе, 2) жизнь обладает особым материальным носителем, 3) жизнь является качественно определенной формой движения материи[66]. Таким образом, в результате подобного анализа достигается сохранение значения специфически марксистского подхода к проблеме природы путем постепенной модификации классических текстов. Подобные интеллектуальные операции весьма напоминают те, которые осуществляются наиболее интеллигентными теологами, желающими модернизировать веру и одновременно сохранить верность основным ее доктринам.
Вышеназванное различие между «моноатрибутивным» и «полиатрибутивным» подходом имеет известное значение с точки зрения сохранения верности идеологическим принципам. Сторонники полиатрибутивного подхода (такие, как Н.Т. Костюк)[67] стремились к расширению толкования определения жизни, данного Энгельсом; они определяли жизнь с помощью таких характеристик, как способность к саморегуляции, самообновлению, обмену веществ, пластичность, относительная стабильность и способность к воспроизводству. По мнению одного из идеологов марксизма — М. Чепикова, подобного рода подход к определению сущности жизни имеет свои преимущества и недостатки. С одной стороны, он обогащает формулировку Энгельса новыми представлениями, основанными на последних данных науки, а с другой — настолько расширяет определение жизни, что при этом сторонниками этого подхода утрачивается философская ясность их позиций. Другими словами, отмечает Чепиков, сторонники этого подхода пытаются «объять необъятное», то есть отразить в определении жизни все многообразие ее проявлений. Таким образом, продолжает он, моноатрибутивный подход сохраняет свое значение, поскольку он пытается выделить одну из характеристик жизни, имеющую «самое существенное» значение.
Однако сторонники моноатрибутивного подхода не могли прийти к согласию по вопросу о том, что же считать такой чертой, имеющей «самое существенное» значение. Для Опарина это было свойство метаболизма или «обмена веществ»; для А.А. Ляпунова — наличие «управляемых процессов или систем»; для В.Н. Веселовского — «динамичное самосохранение»; для А.П. Руденко — «эволюционный катализ». Другие авторы подчеркивали значение способности к воспроизводству и развитию[68].
Чепиков пытается дать новое определение жизни, которое бы, с одной стороны, не обладало недостатками, присущими полиатрибутивному подходу, а с другой — сохраняло бы верность как данным современной науки, так и позиции Энгельса в этом вопросе. Он дает следующее определение:
«Жизнь есть способ существования специфически гетерогенного материального субстрата, универсальность и уникальность которого обусловливают целесообразное самовоспроизведение всех форм органического мира в их единстве и многообразии» [69].
До самой своей смерти в 1980 г. Опарин продолжал рассуждать о жизни при помощи таких общих понятий, как «поток» или «качественно определенный процесс». С другой стороны, Энгельгардт (который, подобно Опарину, интересовался диалектическим материализмом) был убежден в том, что необходимо иметь более ясные представления о сущности жизни. В частности, Энгельгардт думал, что научные представления о том, как частицы ДНК «узнают» друг друга, позволяют говорить об этом «узнавании» как об одной из наиболее существенных характеристик жизни. До конца своей жизни, которая оборвалась в 1984 г., Энгельгардт придерживался полиатрибутивного подхода, выделяя в качестве существенных характеристик жизни такие, как воспроизводство, метаболизм, развитие, иерархичную структуру, интеграцию и узнавание[70].
В 70-х и 80-х годах наиболее горячие споры среди советских ученых развернулись по вопросу о том, имеет ли развитие материи предопределенное направление. Другими словами, является ли появление жизни неизбежным событием, или она возникла случайно? В начале 70-х годов новый импульс этим спорам придал лауреат Нобелевской премии западногерманский физик Манфред Эйген, опубликовавший в то время серию статей, в которых утверждал, что жизнь возникла «случайно»[71]. Наиболее ортодоксальные из числа диалектических материалистов посчитали эту точку зрения неприемлемой. Для них такие события, как происхождение жизни и сознания, являются не случайными, а результатом неизбежного развития материи. Для этих марксистов жизнь является просто одной из форм существования материи, чье возникновение не требует ни какого-то счастливого стечения обстоятельств или событий, ни волшебства.
В 1979 г. Опарин сам выступает со статьей, в которой критикует точку зрения Эйгена и утверждает, что жизнь возникла вполне «закономерно» (а не случайно) на определенном историческом этапе развития Земли, а также, возможно, и других планет. Это событие явилось интегральной частью всеобщего развития материи, утверждает он далее, а потому оно не может рассматриваться как случайное[72].
Позиция Опарина была поддержана В.В. Орловым — одним из «онтологистов», о которых говорилось выше в связи с дискуссией в советской философии. Орлов писал, что, согласно марксизму, возможность и необходимость возникновения биологической и социальной форм жизни заложены в основании самой материи[73]. Во взглядах Опарина и Орлова мы видим намек на телеологический способ мышления, что было свойственно некоторым версиям советского диалектического материализма и в прошлом и что сближало его с философией природы Тейяра де Шардена, устремленной к Омеге.
Некоторые советские биологи и философы рассматривали идеи Опарина и Орлова по этому вопросу как опасное возрождение идей о превосходстве философии над наукой. В то время Николай Дубинин — один из наиболее известных сторонников диалектического материализма в Советском Союзе — высказывал несогласие со взглядами Опарина и Орлова по этому вопросу. Он писал, что «жизнь — это не фатальное последствие химической эволюции. Жизнь на Земле могла и не возникнуть...». А перед этим он писал, что «уникальность перехода от одной формы движения материи (неорганической) к другой (органической) ясно указывает на роль случайного в данном явлении»[74]. А.П. Руденко еще более критически отзывался о том, что он назвал «телеологическими идеями о направленной эволюции». Гипотеза Опарина о закономерном возникновении жизни из коацерватов, пишет Руденко, является «в принципе невозможной»[75].
Таким образом, мы видим, что по вопросу о происхождении жизни среди советских биологов и представителей философии биологии существует известное расхождение во мнениях. В то же время, однако, те авторы, которые в своих работах касаются наиболее общих философских вопросов, продолжают придерживаться той или иной интерпретации теории диалектического материализма. Возможно, что некоторые из попыток обсуждать биологические проблемы с помощью марксистской терминологии являлись неискренними, отражающими желания их авторов приспособиться к господствующей политической атмосфере. Тем не менее антиредукционистский подход к проблемам биологии имеет глубокие корни в истории русской и советской мысли, и многие работы, посвященные проблеме происхождения жизни, питаются именно от этих корней. В этом вопросе существует близкое сходство взглядов между биологами, настроенными против редукционализма по внутринаучным соображениям, и марксистами, занимающими по отношению к редукционализму ту же позицию, но по идеологическим соображениям. В действительности же у людей, подобных Опарину и Дубинину, эти две мотивации невозможно разделить, поскольку в своих представлениях они объединяют взгляды биологов-антиредукционистов с убеждениями марксистов.
1. Цит. по: Fox S.W. ed. The Origins of Prebiological Systems and of Their Molecular Matrices. N. Y.; L., 1965. P. 98.
2. Bastion H.C. The Beginning of Life. N. Y., 1872.
3. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 612.
4. Цит. по: Nicolle J. Louis Pasteur: A Master of Scientific Enquiry. London, 1961. P. 67. Анализ дискуссий по проблеме происхождения жизни содержится в: Farley J. The Spontaneous Generation Controversy from Descartes to Oparin Baltimore, 1977.
5. См. статью об Опарине Марка Б. Адамса в: «Dictionary of Scientific Biography», Supplementary Volume 2, New York.
6. См.: Опарин А.И. Происхождение жизни. М., 1924.
7. Этот перевод, сделанный Энн Синг, появился как Приложение 1 к книге Дж. Бернала «Происхождение жизни» (Bernal J.D. The Origin of Life. London, World, 1967). Несмотря на все мои поиски и помощь, оказанную мне в этом со стороны Службы межбиблиотечного обмена, мне не удалось разыскать оригинальный текст этой брошюры 1924 г. ни в одной библиотеке США. По этой причине я пользовался упомянутым выше переводом этой работы на английский язык; на эту книгу в дальнейшем и будут даваться ссылки непосредственно в тексте.
8. Oparin A. I. The Origin of Life. N. Y., 1938.
9. Oparin A. I. The Origin and Initial Development of Life (NASA TTF-488). Washington, 1968.
10. Keosian J. The Origin of Life. N. Y., 1968. P. 12.
11. Опарин А.И. К вопросу о возникновении жизни // Вопросы философии. 1953. № 1. С. 138.
12. Опарин А.И. Возникновение и начальное развитие жизни. М., 1966. С. 8.
13. Haldane J.B S. The Origin of Life // Bernal J.D. ed. The Origin of Life. L., 1967. P. 249.
14. Haldane J.B.S. The Origin of Life // Bernal J.D. ed. The Origin of Life. L., 1967. 1?. 248.
15. См.: Александр Иванович Опарин (Материалы к биобиблиографии ученых СССР, серия биохимии, вып. 3). М.; Л., 1949. С. 5.
16. Haldane J.B.S. The Marxist Philosophy and the Sciences. N. Y., 1939. P. 3.
17. Точка зрения, содержащаяся в письме К.X. Уоддингтона (от 16 октября 1969 г.), адресованном автору этой книги.
18. Замечательными являются рассуждения Опарина по поводу кристаллов и их связи с проблемой жизни; эти рассуждения напоминают рассуждения Э. Шрёдингера, изложенные им позднее в книге «Что есть жизнь?» и оказавшие известное влияние на формирование взглядов некоторых выдающихся молекулярных генетиков. В своей книге Бернал так пишет об Опарине: «Его рассуждения о кристаллах, которые обладают способностью к росту и репродуцированию формы, очень близки современным идеям о саморепродуцировании, которые оказались ключевыми для молекулярной биологии» (с. 237).
19. Вёлер действительно начал свои эксперименты с органическими соединениями с «синтеза» мочевины. В истории науки существует, однако, дискуссия по поводу значения этой его работы. См. об этом в: The New York Review of Books. April 9, 1970. P. 45-46.
20. В статье «К вопросу о возникновении жизни», опубликованной в 1954 г. в журнале «Вопросы философии» (№ 2), Н.Л. Кудрявцева писала, что карбидная теория Менделеева, получившая обоснование в геологической науке, вновь выступает как наиболее простая и ясная теория происхождения нефти, объясняющая этот процесс исходя из развития материи от простых форм к более сложным (с. 220).
21. Во время конференции, состоявшейся в Вакулла Спрингс (Флорида) в октябре 1963 г., имела место следующая беседа: «Д-р Бачанан: Когда д-р Опарин решил, что синтез сложных органических молекул может явиться результатом взаимодействия метана, аммиака, воды и водорода, почему он выбрал именно эти соединения? Д-р Опарин: Почти 40 лет назад, в 1924 г., в брошюре, опубликованной мною тогда, я изложил эту идею, на которую меня натолкнула гипотеза Менделеева о неорганическом происхождении нефти, отвергнутая впоследствии геологами. Кроме того, большое значение для меня имело открытие метана в атмосфере больших планет» (Fox S.W. , ed. The Origins of Prebiological Systems and of Their Molecular Matrices. N.Y.; L., 1965. P.97).
22. Это письмо цитируется в книге Бернала на с. 21.
23. Fox S.W. , ed. The Origins of Prebiological Systems and of Their Molecular Matrices. N.Y.; L., 1965. P.97.
24. Подробнее см. об этом, напр., в: Oparin A.I. Life: It's Nature, Origin, and Development. Edinburg London, 1961. P. 10-13.
25. Опарин А.И. Жизнь, ее природа, происхождение и развитие. М., 1960. С. 12.
26. Опарин А.И. Возникновение жизни на Земле. М.; Л., 1936. С. 103. В дальнейшем ссылки на эту работу будут даваться непосредственно в тексте.
27. Гипотезу Опарина о коацерватах как протоклетках не следует смешивать со взглядами Ольги Лепешинской, которые сам Опарин подвергал критике как представления о самозарождении жизни.
28. Medvedev Zh. The Rise and Fall of T.D. Lysenko. P. 137-138.
29. В качестве примера защиты Опариным Лысенко можно назвать его работу «Значение трудов товарища И.В. Сталина по вопросам языкознания для развития советской биологической науки». М., 1951. С. 10-15.
30. Medvedev Zh. Op. cit. P. 214.
31. В 1950 г. Лепешинская опубликовала по этому поводу статью, однако в более полном виде ее взгляды отражены в: Лепешинская О.Б. Клетка: ее жизнь и происхождение. М., 1952.
32. См.: Лысенко Т.Д. Новое в науке о биологическом виде: о работах действительного члена Академии медицинских наук СССР О.Б. Лепешинской. М., 1952.
33. См.: Опарин А.И. Значение трудов товарища И.В. Сталина... С. 14-15.
34. Дискуссия по проблеме происхождения жизни возникла в Советском Союзе в начале 50-х годов и в интеллектуальном отношении была достаточно убогой. Описание этой дискуссии см.: Wetter G.A. Der dialektische Materialismus und der Problem der Entstehung des Lebens. Zur theorie von A. I. Oparin. Munich, 1958. В центре дискуссии находился вопрос о том, является ли белок субстанцией, имеющей существенное значение для возникновения жизни, и является ли жизнь молекулярным или супрамолекулярным явлением. 3.Н. Нудельман согласился с А.П. Стуковым и С.А. Якушевым в том, что на уровне белковых молекул могут быть обнаружены свойства, присущие живым существам (тем самым критикуя взгляд Опарина на эту проблему), однако в отличие от Стукова и Якушева, придерживавшихся практически виталистических взглядов, Нудельман объяснял наличие этих свойств с помощью представлений о структуре молекул белка. А.Е. Браунштейн, который в целом поддержал позицию Опарина, видел важное значение белка как носителя жизни не в его «химической структуре», а в присущем ему «особом механизме обмена веществ». По мнению Нудельмана, качественный переход материи от «неживой» к «живой» возникает при переходе от микроструктуры молекулы к ее макроструктуре (при этом под макроструктурой понимается молекула в целом, а под микроструктурой — ее отдельные части). Опарин же продолжал отстаивать позицию, согласно которой простейшей формой жизни является супрамолекула. Его взгляды подвергались критике как со стороны «лысенкоистов», включая Лепешинскую, которые зачастую впадали в витализм, так и со стороны некоторых молекулярных биологов, считавших, что Опарин не способен оценить значение их работы. О том, что Лепешинская отдавала себе отчет в отличии своей позиции от позиции Опарина, см.: Игнатов А.И. Международный симпозиум по происхождению жизни на Земле // Вопросы философии, 1958. № 1. С. 154. О критике взглядов Опарина с позиции Лепешинской и ее сторонников см.: Скабичевский А.П. Проблема возникновения жизни на Земле и теория акад. А.И. Опарина // Вопросы философии. 1953. № 2. С. 150-155. Из других статей, имеющих отношение к названной дискуссии, можно назвать следующие: Коникова А.С., Крицман М. Г. Живой белок в свете современных исследований биохимии // Вопросы философии. 1953. № 1. С. 143-150; Стуков А.П., Якушев С.А. О белке как носителе энергии // Вопросы философии. 1953. № 2. С. 139-149; Кудрявцева Н.Л. К вопросу о возникновении жизни // Вопросы философии. 1954. № 2. С. 218-221; Нудельман 3.Н. О проблеме белка // Вопросы философии. 1954. № 2. С. 221-226; Эмме А.М. Несколько замечаний по вопросу о процессе возникновения жизни // Вопросы философии. 1956. № 1. С. 155-158; Такач Ласло. К вопросу о возникновении жизни // Вопросы философии. 1955. № 3. С. 147-150; Сысоев А.Ф. Самообновление белка и свойство раздражимости — важнейшие закономерности жизненных явлений // Вопросы философии. 1956. № 1. С. 152-155; Кожечников А.В. О некоторых условиях возникновения жизни на Земле // Вопросы философии. 1956. № 1. С. 149-152.
35. См.; Опарин А.И. К вопросу о возникновении жизни // Вопросы философии. 1953. № 1. С. 138-142.
36. См.: Опарин А.И., Фесенков В.Г. Жизнь во Вселенной. М., 1956. В дальнейшем ссылки на эту работу будут даваться непосредственно в тексте.
37. Опарин А.И. Возникновение жизни на Земле. М., 1957. С. 47; см. также: Лепешинская О. Клетка: ее жизнь и происхождение. М., 1952.
38. Опарин А.И. Возникновение жизни на Земле. С. 48.
39. См.: Опарин А.И. Возникновение жизни на Земле. М., 1941. С. 55.
40. См.: Опарин А.И. Возникновение жизни на Земле М., 1957.
41. См. там же. С. 99-102.
42. См.: Опарин А.И. Жизнь, ее природа, происхождение и развитие. М. 1960.
43. Возникновение жизни на Земле. Труды международного симпозиума (19- 24 августа 1957 г., Москва). Под ред. А.И. Опарина и др. М, 1959.
44. См., напр., статьи Г. Френкель-Конрата и Б. Сингера, а также В. Стенли в указанных «Трудах международного симпозиума...» (С. 306-311, 317-326).
45. См.: Стенли В. О природе вирусов, генов и жизни // Труды международного симпозиума... С. 320.
46. Опарин А.И. Возникновение жизни на Земле. М., 1957. С. 253-254.
47. Труды международного симпозиума... С. 321.
48. Там же. С. 362.
49. Опарин А.И. Жизнь, ее природа, происхождение и развитие. М., 1960. С. 63-64. Далее ссылки на эту работу будут даваться непосредственно в тексте.
50. Материалы этой конференции были опубликованы в: Fox S. W., ed. The Origins of Prebiological Systems and of Their Molecular Matrices. N. Y.; London, 1965.
51. Mora P.T. The Folly of Probability // Ibid. P. 39-64.
52. Мора утверждал, что «физико-химическая избирательность» может привести только к временному установлению метастабильного порядка или функции, которые затем перестают существовать и приобретают тенденцию к дисперсии по мере возрастания их сложности». Fox S. W., ed. The Origins of Prebiological Systems... P. 47.
53. Ibid. P. 57.
54. Ibid. P. 48. В другом месте Мора утверждал, что его подход, подобно подходу Опарина, является материалистическим (Mora P.T. Urge and Molecular Biology // Nature, July 20, 1963. P. 212-219).
55. Дж. Бернал говорил о том, что в этом выступлении были поставлены самые фундаментальные вопросы, относящиеся к проблеме происхождения жизни, из числа тех, которые поднимались «на этой конференции или, насколько мне известно, вообще где-либо». Н. Пири (Pirie) отметил: «Доктор Мора, Вы заставили людей думать» (Fox S.W., ed. The Origins of Prebiological Systems... P. 52, 57).
56. Fox S.W., ed. The Origins of Prebiological Systems... P. 53-55.
57. См.: Опарин А.И. Возникновение и начальное развитие жизни. М., 1966.
58. Опарин А.И. Возникновение и начальное развитие жизни. С. 132-133.
59. См.: Чувашов Б.И. К вопросу о возникновении жизни на Земле // Вопросы философии. 1966. № 8. С. 76-83.
60. Sullivan W. Moon Soil Indicates Clue to Life Origin // New York Times. January 7, 1970.
61. Официальный доклад, опубликованный НАСА, носит крайне неубедительный характер. Смотри специальный выпуск журнала «Science» (January 30, 1970), полностью посвященный результатам анализа материалов, привезенных с Луны.
62. В качестве примера продолжающегося влияния взглядов Опарина можно привести сборник статей, выпущенный к 80-летию со дня его рождения, «Происхождение жизни и эволюционная биохимия». М., 1975; в качестве еще одного примера см.: Буркова А. Развитие диалектико-материалистической теории жизни в современной биологии // Методология научного познания. М., 1976. С. 111 -119.
63. См.: Лисеев И.К., Фесенкова Л.В. Сущность и происхождение жизни // Философские вопросы естествознания: обзор работ советских ученых. М., 1976. Часть 2. С. 25-26.
64. См.: Энгельгардт В.А. Интегратизм — путь от простого к сложному в познании явлений жизни // Философские проблемы биологии. М., 1973. С. 7-44.
65. См., напр.: Чепиков М. Современное понимание сущности жизни: философские аспекты // Коммунист. 1974. № 8. С. 77-90.
66. См. там же. С. 79.
67. См. там же. С. 80-81. См. также: Костюк Н.Т. Мировоззренческие аспекты проблемы сущности жизни // Диалектический материализм — философская основа коммунистического мировоззрения. Киев, 1977. С. 183-193.
68. См.: Веселовский В.Н. О сущности живой материи. М., 1976.
69. Чепиков М. Современное понимание сущности жизни: философские аспекты // Коммунист. 1974. № 8. С. 89.
70. См.: Энгельгардт В.А. О некоторых атрибутах жизни: иерархия, интеграция, узнавание // Современное естествознание и материалистическая диалектика М., 1977. С. 106.
71. Eigen M. Self-Organization of Matter and the Evolution of Biological Macromolecules // Die Naturwissenschaften. October. 1971. Vol. 10.
72. См.: Опарин А.И. О сущности жизни // Вопросы философии. 1979. № 4. С. 40, 43.
73. См.: Орлов В.В. О некоторых вопросах теории материи, развития, сознания // Философские науки. 1974. № 5. С. 50.
74. Дубинин Н.П. Диалектика происхождения жизни и происхождения человека // Вопросы философии. 1979. № 11. С. 35.
75. См.: Руденко А.П. Эволюционный катализ и проблема происхождения жизни // Взаимодействие методов естественных наук в познании жизни. М., 1976 С. 220.
Глава IV. Генетика
Для многих людей выражение «марксистская идеология и наука» ассоциируется с именем «Лысенко». Из всех проблем, которые обсуждаются в этой книге, проблема «дела Лысенко» является одной из наиболее известных за пределами Советского Союза. Эту проблему часто рассматривают как самую важную из ряда спорных и дискуссионных проблем, связанных с отношениями диалектического материализма и природы. Обсуждению этой проблемы посвящены сотни статей и множество книг.
Ирония ситуации, однако, заключается в том, что «дело Лысенко» имеет меньшее отношение к проблемам диалектического материализма (в том виде, как его понимали Маркс, Энгельс, Плеханов и Ленин), нежели любая другая проблема, связанная с этой концепцией и обсуждаемая в настоящей работе. Интерпретация диалектического материализма, с которой выступил Лысенко, не возникала ни среди марксистских биологов, ни среди выдающихся марксистских философов[1].
По сравнению с другими научными вопросами, связанными с диалектическим материализмом, дискуссия вокруг «дела Лысенко» является уникальной. В интеллектуальном отношении эта дискуссия, однако, гораздо менее интересна, нежели другие. Можно, наверное, испытывать захватывающие чувства от знакомства по историческим источникам с процессом подавления науки, однако подобная реакция могла бы объясняться либо драматичностью событий, связанных с этим процессом, либо стремлением познакомиться с его подробностями, с тем чтобы эти события не повторились в будущем. Взгляды Лысенко на генетику знаменовали собой историю развития псевдонауки, а не науки.
Ряд авторов утверждают, что одной из наиболее важных причин, приведших к господству Лысенко, явилось существование в дореволюционной России необычной школы в биологии[2]. Одни связывают возникновение этой школы с именами Маркса и Энгельса, другие — с работами таких писателей-народников, как Писарев и Чернышевский[3]. Действительно, в работах русских авторов левой ориентации в тот период часто можно было встретить поддержку концепции наследования приобретенных признаков или критику идей генетики раннего периода. Однако с этим можно было столкнуться и в работах, выходящих и в других странах. Вторая половина XIX столетия — это время больших дискуссий и споров вокруг биологии в Западной Европе, и эти дискуссии, естественно, нашли отклик и в России. Писатели левого толка во всех странах выражали протест против «бессердечности» биологических теорий, возникавших после Дарвина. Надо отметить, что взгляды русских писателей-народников Писарева, Ножина и Чернышевского на биологию были достаточно различны между собой, а убеждение в том, что наследуются приобретенные признаки, было частью биологии XIX в., а не специфической чертой, присущей взглядам марксизма или народничества на биологию[4]. Лидеры русского марксизма Плеханов и Ленин не уделяли в своих работах специального внимания биологии; если какая-то область науки и рассматривалась основателями русского марксизма в качестве имеющей отношение к идеологии, то такой областью была физика.
В России времен революции работали представители старшего поколения биологов (такие, как К.А. Тимирязев), которые не были готовы принять генетику в качестве нового направления в биологии, но такие биологи были и в других странах, а не только в России. Как мы увидим дальше, первые десятилетия XIX в. отмечены борьбой величайших представителей генетики против возможных злоупотреблений в ходе применения теории генетики на практике. В этом отношении Россия не была уникальной страной; напротив того, в конце 20-х годов ее отличала как раз заметная распространенность генетики в этой стране[5]. В конце 20-х годов Советская Россия была центром проведения выдающихся исследований по генетике, которые не просто шли в ногу с исследованиями во всем мире, но в некоторых аспектах и опережали их.
Наибольший интерес с точки зрения последующих событий представляет фигура И.В. Мичурина (1855-1935) — садовода, чье имя стало названием особого типа биологии, который выдвинул Лысенко[6]. Мичурина часто называли русским Лютером Бербанком (L. Burbank), и, несмотря на то что сам Мичурин критиковал Бербанка, можно было бы многое сказать по поводу этого сравнения[7]. Подобно Бербанку Мичурин был практиком-садоводом и талантливым селекционером, выведшим множество гибридов растений. И также подобно Бербанку и большинству селекционеров, работавших в период до появления и распространения современных концепций генетики, Мичурин был убежден в том, что окружающая среда оказывает важное влияние на наследственность организма. Он думал, что это влияние было особенно сильным в определенные моменты жизни растения, а также для определенных типов организмов, подобных, например, гибридам. Более того, по крайней мере в один из периодов своей жизни и деятельности Мичурин оспаривал существование законов Менделя, которые, по его мнению, могли действовать только при определенных условиях и состоянии окружающей среды. Мичурин верил также в возможности гибридизации путем привития растений; согласно его теории «ментора», генетическое строение подвоя у привитого растения может испытывать влияние со стороны привоя. Еще одна из его теорий касалась феномена доминантности; он считал, что доминантные свойства — это такие свойства, которые дают организму преимущество в развитии в определенных условиях[8].
Упомянутые взгляды Мичурина по целому ряду важных пунктов предвосхищали взгляды Лысенко. Однако, несмотря на заметное сходство в их взглядах, Лысенко предпочитал подстраиваться под Мичурина, а не развивать его взгляды. Определение степени совпадения их взглядов было затруднено тем обстоятельством, что на протяжении 30 лет большинство книг и статей, публиковавшихся в Советском Союзе, представляли позиции этих двух людей как абсолютно совпадающие, идентичные. И только после 1965 г. (в основном в самом конце 60-х и начале 70-х годов) в Советском Союзе стали появляться работы, в которых проводилось различие между взглядами Лысенко и Мичурина[9].
Мичурин никогда не претендовал на создание обобщающей системы биологии, как это делал от его имени Лысенко. Он также не абсолютизировал влияние окружающей среды на наследственность, говоря об этом влиянии лишь относительно внутреннего строения организма. В конце жизни Мичурин пришел к пониманию значения менделизма и говорил о том, что некоторые его эксперименты, направленные на опровержение законов Менделя, на самом деле подтвердили их существование[10].
Для понимания причин, приведших к восхождению Лысенко, следует обращаться не к состоянию идеологии в дореволюционной России или работам русских селекционеров, а рассмотреть деятельность Лысенко (на ее ранних этапах) на фоне экономических и политических событий, происходивших в Советском Союзе в конце 20 — начале 30-х годов.
Трофим Денисович Лысенко родился в 1898 г. на Украине под Полтавой в крестьянской семье. Он закончил Полтавский институт садоводства и получил диплом агронома, затем он продолжил свое обучение и исследования в различных учебных заведениях на Украине, а после 1925 г. занялся исследованиями вегетации сельскохозяйственных растений, работая на растениеводческой станции в Азербайджане[11].
В период с 1923 по 1951 г. Лысенко было опубликовано приблизительно 350 работ, многие из которых представляли собой повторные публикации[12]. Первая его публикация в 1923 г. была посвящена прививкам сахарной свеклы, в этом же году им была опубликована работа по разведению томатов. В последующие пять лет он не опубликовал ни одной работы. Как раз в это время он начинает работать над исследованием вопросов влияния температуры на жизнь растений в разные периоды их жизненного цикла; эти исследования и послужили источником для его известной концепции яровизации и фазового развития растений.
Во время своей работы в Азербайджане Лысенко столкнулся с практической проблемой: бобовые растения, используемые в качестве грубых кормов и в качестве зеленого удобрения, нуждались в поливе для своего роста. В Азербайджане выпадает незначительное количество осадков, необходимое для получения урожая различных культур, а потому здесь используют ирригацию. Однако вся вода, особенно летом, используется для выращивания основной культуры этого района — хлопка. Поэтому проблема выращивания бобовых в этом районе не могла быть решена до тех пор, пока не удастся найти путь их выращивания в тот период времени — с глубокой осени до начала весны, — когда для этого есть достаточное количество воды. Возможность выращивания бобовых в условиях мягкой зимы, характерной для Азербайджана, расположенного на юге Кавказа, заслуживала внимания. Вместе с тем и во время такой относительно мягкой зимы приходилось сталкиваться с морозами, которые, как правило, устанавливались лишь на несколько дней.
Лысенко решил выращивать устойчивые к зимним условиям сорта бобовых. Выбирая раннесозревающие сорта и засевая их глубокой осенью, он надеялся, что растения достигнут зрелости до наступления холодов. Хотя эта цель была достигнута и ее результаты, по словам Лысенко, были «неплохими», все же ее решение можно рассматривать как своеобразный побочный эффект тех исследований, которые Лысенко вел у себя на родине, на Украине[13]. Лысенко утверждал, что те семена, которые в условиях Украины были раннесозревающими, в условиях Азербайджана стали позднесозревающими. Он решил, что причиной этого изменения стали «неподходящие условия среды», которые влияли на развитие семян в вегетационный период. Процесс роста семян в непривычных условиях стал «замедленным», а потому растения либо вообще не достигали степени зрелости, либо достигали ее очень поздно. Та же самая концепция «замедления» представлялась Лысенко хорошим объяснением различия в урожаях озимых и яровых злаков, таких, как пшеница. Озимые сорта пшеницы, которые, в отличие от нормальной практики, засевались весной, оказывались в «незнакомых условиях», их рост замедлялся, и они не достигали степени созревания.
На основе подобного рода анализа Лысенко пришел к выводу о том, что наиболее важным фактором, определяющим продолжительность времени с момента прорастания семян до достижения растением степени зрелости, является не генетическая структура растения, а условия среды, в которых оно культивируется. За всеми этими рассуждениями стоит, разумеется, вопрос о пластичности жизненного цикла растений, хотя он и ограничивается рамками вопроса о продолжительности вегетативного периода жизни растения[14].
Тогда Лысенко и его сотрудники по Кировабадской станции попытались определить причины, вызывающие изменения в продолжительности вегетативного периода у растений. Они решили, что таким критическим фактором были температурные условия среды в момент, следующий сразу же за посевом семян. По их мнению, причина, по которой озимая пшеница не созревала, будучи посеяна весной, заключалась в том, что во время, следующее за посевом, температура была слишком высока. Это чрезмерное тепло, говорил Лысенко, не давало растению возможности пройти через первую стадию своего развития.
Можно ли было что-нибудь сделать с этим? Перспектива сокращения периода созревания хлебных злаков была весьма привлекательной, особенно для тех частей России, где зима была настолько суровой, что пшеница зачастую здесь гибла. Однако в практическом плане вряд ли можно было надеяться на то, что можно будет контролировать температуру воздуха над всходами. К счастью, было установлено, что с точки зрения управления периодом роста «растения могут проходить эту фазу своего развития в стадии семени, то есть тогда, когда зародыш еще только начинает расти и не пробился еще через оболочку семени»[15].
Лысенко думал поэтому, что возможно влиять на продолжительность вегетативного периода у растений путем осуществления контроля за температурой семян перед их посевом. Лысенко попытался вывести алгебраический закон, выражающий это отношение. В статье, опубликованной в 1928 г. и называвшейся «Влияние термического фактора на продолжительность фаз развития растений»[16], Лысенко представил формулу, по которой можно было определить количество дней, необходимых для предварительной обработки семян: N=A1/B1-to, где N — количество дней; В1 — максимальная температура, которая может существовать «без предварительной обработки»; А1 — количество дней, необходимых для завершения фазы развития растения; to — средняя дневная температура.
Эта статья, опубликованная, как уже говорилось, в 1928 г., является единственной из известных мне, в которой бы Лысенко пытался использовать пусть простейшие, но все же математические методы в своем исследовании. И это рискованное начинание было вскоре подвергнуто суровой критике. В своей статье «К вопросу о сумме температур как сельскохозяйственно-климатическом индексе» А.Л. Шатский подверг Лысенко критике за «огромную ошибку», выразившуюся в попытке последнего свести всю сложность отношений между растением и средой к «физической истине», которая в лучшем случае может быть описана только статистически[17]. Шатский критиковал Лысенко также и за то, что тот был уверен в возможности изолированного рассмотрения влияния только термального фактора, в то время как существовал целый ряд других, также имеющих отношение к рассматриваемой проблеме, таких, как освещенность, влажность воздуха и почвы и т. д.
В последующие годы Лысенко с крайней антипатией относился к любым попыткам использовать математический аппарат для описания биологических законов. Весьма вероятно, что хотя бы отчасти неприязнь Лысенко к математике объяснялась как раз тем, что он подвергся критике за высказывания в этой области, которая представлялась ему, тогда еще совсем молодому человеку, чувствующему себя в ней по крайней мере неуверенно, достаточно унизительной. Чувство неполноценности, испытываемое Лысенко перед лицом математики, отмечалось в последующее время многими авторами[18]. Статья 1928 г. представляет собой попытку Лысенко занять свое место в академической биологии; эта попытка встретила резкий отпор.
Однако Лысенко продолжал растолковывать свои взгляды по вопросу о важном значении температуры в процессе развития растений. В январе 1929 г. он доложил о результатах своих азербайджанских исследований на состоявшемся в Ленинграде Всесоюзном совещании генетиков. Его сообщение было всего лишь одним из более чем трехсот, представленных на этом совещании, и не привлекло к себе особого внимания. В то время в СССР наиболее впечатляющие достижения в области биологии и генетики были связаны с именем таких ученых, как Ю.А. Филипченко, бывшего тогда директором Бюро АН СССР по евгенике, и Николай Вавилов, который в 1929 г. стал президентом вновь созданной Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук. Филипченко и Вавилов принадлежали к совершенно иному, нежели Лысенко, кругу — оба они были представителями академической науки, специалистами в области неоменделевской генетики — области исследований, появившейся в первые десятилетия XX в. К рассказу о Вавилове, который сначала поддержал работу Лысенко, а позднее стал одним из самых талантливых его оппонентов, боровшимся против попыток Лысенко целиком отбросить генетику как науку, мы еще вернемся.
После совещания в Ленинграде Лысенко решает заняться применением своей теории о влиянии температуры на процесс роста растений к решению практических проблем сельского хозяйства. Сам термин «яровизация» был использован в 1929 г. в связи с теми экспериментами, которые были осуществлены на Украине, в хозяйстве отца Лысенко — Д.Н. Лысенко. С целью успешного сева озимой пшеницы весной крестьяне закапывали мешки с проросшим зерном в сугробы на несколько дней перед их севом. Именно эта процедура помещения зерна перед севом во влажную и холодную среду и получила название яровизации. В последующие годы механизм этой процедуры изменился, однако сам ее принцип остался тем же самым. После этого зерно было посеяно, и в 1929 г. в прессе появилось заявление о том, что вся озимая пшеница, засеянная весной в условиях обычного хозяйства на Украине, взошла и заколосилась[19]. Это было лишь первое из тех публичных заявлений, к оценке которых я обращусь в дальнейшем в этой книге.
Буквально в течение нескольких последовавших за этим лет по причинам, о которых речь пойдет несколько ниже, термин «яровизация» стал одним из наиболее известных в России. Лысенко становится героем социалистического сельского хозяйства и могущественным представителем агрономической науки. Его переводят на работу в Одессу в Украинский институт селекции и генетики, где решением правительства создается специальная лаборатория по изучению яровизации. В период между 1930 и 1936 г. Лысенко публикует множество статей и брошюр, уточняющих методы яровизации, которая стала теперь применяться и к семенам хлопка, ржи, проса, сахарной свеклы, сои, картофеля, вики и различных других зерновых, клубневых и фруктовых растений. 9 июля 1931 г. Комиссариат по сельскому хозяйству принимает решение об издании нового журнала — «Бюллетень яровизации», призванного популяризировать работы Лысенко и его одесской лаборатории по вопросам яровизации. Теперь у 34-летнего Лысенко был свой журнал; этот журнал станет одним из основных источников силы Лысенко в последующие 35 лет. В 1935 г., после небольшого перерыва, он был возрожден под названием «Яровизация», а в 1946 г. получил новое название — «Агробиология»[20], отражающее уровень амбиций Лысенко по созданию обобщающих биологических концепций. В первом выпуске журнала содержались простые до трогательности указания крестьянам относительно способов осуществления яровизации — указания, в которых перечислялся весь необходимый для этого инвентарь, включая ведра, лопаты, бочки, линейки и термометры[21]. Здесь излагался новый метод ведения сельского хозяйства, который можно было применять с использованием только простейших орудий, но который тем не менее представлялся вполне подходящим для применения и в больших хозяйствах. Главное, что требовалось для его применения, — это труд. А труд являлся как раз таким товаром, которого было в избытке в Советском Союзе, бывшем преимущественно сельской страной. В 1935 г. Лысенко объявил, что яровизацией только хлебных злаков в Советском Союзе было охвачено 40 тыc. колхозов и совхозов, чьи земли располагались на площади 2 млн. 100 лыс. гектаров.
У человека, занимающегося историей советской биологии, сразу возникают два основных вопроса: 1) насколько полезной была яровизация? 2) если эта польза, как будет показано ниже, была незначительной, то почему же тогда партия и правительство поддержали ее?
Определенный ответ на первый из этих вопросов, возможно, никогда нельзя будет дать, и это объясняется тем, что отчеты о проведении испытаний на яровизацию содержат множество ошибок как методологического, так и чисто технического характера. Самой распространенной методологической ошибкой при проведении этих испытаний было отсутствие контрольных групп. Однако попытки каким-то образом оценить полезность проведения яровизации, основанные как на советских, так и на несоветских источниках, могут быть осуществлены.
В этом случае, во-первых, должно быть гарантированно установлено, что обработка семян (до или после их прорастания) позволяет при определенных условиях сократить вегетационный период и получить урожай зимних сортов зерновых летом. Сама по себе эта технология была известна в США еще в 1854 г., а также являлась предметом исследований немецкого ученого Г. Гасснера, проводившихся незадолго до конца первой мировой войны. (Лысенко знал об исследованиях Гасснера и писал об этом в своих работах.) Положение о том, что семена различных видов растений нуждаются в предпосевной обработке, решающими факторами которой являются температура и влажность, на протяжении десятков лет было общим местом в растениеводстве; процессы, происходящие в семени до момента его прорастания, являются исключительно сложными и до сих пор (не говоря уже о 20-х годах) еще не поняты до конца. Эти процессы включают в себя сложные биохимические и физические изменения, происходящие с участием естественных ингибиторов и гормонов. Для того чтобы иметь возможность как-то управлять этими процессами, исследователю необходимо не только контролировать температуру и влажность семян, но также осуществлять эти манипуляции по весьма сложной схеме, зачищая зерна наждачной бумагой и обрабатывая их растворами кислот, с тем чтобы сделать оболочку семян более проницаемой. Техника охлаждения и увлажнения семян перед посевом широко известна как «стратификация холодом» (cold stratification); для описания сложных процессов, происходящих обычно в оболочке семени или его эндосперме перед посевом, используется термин «дозревание» (afterripening)[22].
Однако не всякая потенциально полезная техника обработки, зарекомендовавшая себя в лабораторных условиях, может быть использована в экономике страны; по общему мнению исследователей, работающих за пределами Советского Союза, технология яровизации приносила больше потерь, чем обретений. Существовало множество причин, по которым следовало скептически относиться к массовому использованию предпосевной обработки семян, особенно в отсталых районах. Прежде всего в условиях отсутствия механизации в советском сельском хозяйстве в начале 30-х годов эта технология представляла собой крайне трудоемкую операцию. Более того, процесс яровизации представлял собой идеальный случай для распространения различного рода грибковых и других болезней растений. Потери, являющиеся следствием этих заболеваний, должны рассматриваться как значительные. И, наконец, в условиях советских хозяйств, в которых зачастую отсутствовало электричество и холодильное оборудование, возможность содержания семян в одинаковых условиях на протяжении длительного времени представлялась маловероятной. Иногда эти семена оказывались либо переувлажненными, либо пересушенными, либо перегретыми, либо переохлажденными; некоторые из них прорастали быстро, некоторые — медленно, а некоторые — совсем не прорастали. Вместе с тем именно эти неизбежные потери и являлись, возможно, оправданием для Лысенко и его помощников: если в каком-то из хозяйств яровизация и не давала желаемых результатов, то это всегда можно было объяснить местными условиями, а не недостатками яровизации как таковой.
Следующим обстоятельством, которое необходимо иметь в виду, оценивая программу яровизации, было то, что сам термин «яровизация» имел у Лысенко крайне неопределенный смысл: под ним понималось практически все, что делалось с семенами или клубнями растений перед их севом. Зарубежные исследователи работ Лысенко по яровизации обычно концентрировали свое внимание на наиболее эффектных ее моментах, таких, как «превращение» (conversion) озимой пшеницы в яровую. Так называемая яровизация картофеля, предлагаемая Лысенко, включала в себя проращивание клубней перед посадкой — практику, которая известна каждому садоводу, выращивающему картофель. Эрик Эшби отмечал, что некоторые из методов, используемых под рубрикой яровизации, представляли собой не более чем обычные испытания на всхожесть (вместе с тем на этих испытаниях могли настаивать и в тех случаях, когда более радикальные меры яровизации не давали результата; другими словами, их проводили ради «спасения лица»)[23]. Кроме того, многие урожаи, выращенные с применением техники яровизации, могли вполне вырасти и без ее использования. При отсутствии контрольных делянок становилось абсолютно невозможным установить степень вклада, вносимого яровизацией в получение урожая. На последнем обстоятельстве необходимо остановиться подробнее. Многие эксперименты с яровизацией могли интерпретироваться двояким образом. В качестве свидетельства в пользу своих взглядов Лысенко часто использовал примеры, сравнивающие урожай одной и той же культуры, чьи семена перед посевом в одном случае были яровизированы, а в другом — не подвергались яровизации. Хотя подобного рода сравнения, строго говоря, не являлись сравнением контрольных образцов, они все же указывали на одно весьма важное обстоятельство: только в очень редких случаях яровизация использовалась для того, чтобы попытаться сделать возможным ранее невозможное — вырастить в каком-то районе урожай культуры, которая не росла здесь ранее из-за климатических условий. Яровизация обычно была направлена на ускорение созревания для данной местности традиционных культур или на то, чтобы вырастить урожай зерновых, которые не созревали до морозов, будучи возделываемы традиционными методами. Эти эксперименты относились к разряду тех, с результатами которых можно было легко манипулировать, поскольку неряшливость в записях, ведущихся по этим экспериментам, сама по себе была способна скрыть истинные его результаты даже от честного исследователя. Когда речь идет о дате созревания зерна, то разница в два-три дня, с одной стороны, является незначительной, а с другой — может интерпретироваться самым различным образом. А потому слабый энтузиазм, проявляемый к провозглашению побед яровизации, значительно возрастал в тех условиях, когда неаккуратно велись записи по эксперименту, отсутствовал четкий контроль за его проведением, а кроме того, для его проведения использовались несортовые семена.
Наиболее эффектные из заявлений Лысенко, касающихся возможностей и результатов яровизации, могут быть, вероятно, отнесены на счет того, что в России зачастую использовались для посадок несортовые семена, а также того, что количество экспериментов, проведенных Лысенко, было крайне мало. Наиболее известным примером превращения озимой пшеницы в яровую является случай с озимой пшеницей сорта «кооператорка»[24]. Сам Лысенко в 1937 г. называл этот пример «наиболее длительным из проведенных нами на сегодняшний день экспериментов». (Это было как раз в то время, когда яровизация стала предметом широкой кампании в советской печати.) 3 марта Лысенко высеял этот сорт озимой пшеницы в теплице, где до конца апреля поддерживалась довольно низкая температура — 10-15 градусов мороза, После яровизации температура в теплице была повышена. На самом деле существовали две (!) плантации «кооператорки», на одной из которых посевы погибли, как говорил Лысенко, в результате заболевания. На оставшейся плантации пшеница созрела 9 сентября, что рассматривалось Лысенко как успех яровизации, поскольку в нормальных условиях «кооператорка» созревала весной. Зерно полученного урожая было сразу же вновь посеяно в теплице, где посевы второго поколения заколосились к концу января. Затем 28 марта 1936 г. были засеяны семена уже третьего поколения, которые дали урожай в августе 1936 г. С этого времени зерно стало вести себя как яровое, что позволило Лысенко заявить об изменении его свойств.
Из этого и подобных ему экспериментов Лысенко можно сделать только один вывод, а именно об отсутствии строгости и точности в его методах. В связи с этим, думается, не следует особенно акцентировать внимание на нелепости построения научных выводов на основе рассмотрения всего лишь двух примеров. Вполне вероятно, что «кооператорка» являлась гетерозиготным сортом, а тот из двух ее посевов, который выжил, вполне мог оказаться аберрантной формой. Следует отметить также, что вслед за экспериментами Лысенко за пределами Советского Союза были предприняты попытки повторить их, но они не увенчались успехом[25].
Несмотря на то обстоятельство, что, как видно из вышеизложенного, Лысенко пользовался в своих работах весьма сомнительными методами, он все же не стал еще тогда своеобразным диктатором в биологии, которым предстал позднее. Более того, несмотря на всю неточность этих методов, следует отдать Лысенко должное за тот действительный вклад в такую область агрономии, каковой является яровизация. Возможно, он не являлся первооткрывателем в этой области, однако он сумел привлечь к ней большое внимание и организовать осуществление яровизации в огромных масштабах, чего не удалось сделать ни одному из его предшественников. Многие фермеры и селекционеры во всем мире проводили эксперименты без должного контроля, которые никто не мог затем повторить, с тем чтобы проверить их результаты. Почему же в таком случае Лысенко не остался своего рода эксцентричным агрономом или селекционером, лихорадочно работающим в узких рамках своих ненаучных методов и тщетно надеющимся на признание своих работ со стороны академической науки? Каким образом его деятельность стала связываться с диалектическим материализмом? В своих ранних публикациях Лысенко не делал попыток ввести диалектический материализм в свои теоретические построения. И наконец, почему (если значение яровизации было в лучшем случае сомнительным) правительство поддержало его?
Для того чтобы сделать попытку ответить на эти вопросы, необходимо от проблем агрономии перейти к политике. Ключи к «делу Лысенко» лежат не в сфере теоретической биологии или марксистской философии и даже не в области практической агрономии — их следует искать в том состоянии политики, экономики и культуры, которое существовало в Советском Союзе в период с конца 20-х и до начала 30-х годов.
На протяжении большей части 20-х годов политический и экономический контроль над жизнью общества со стороны партии и правительства был довольно слабым, по крайней мере по сравнению с тем, что произошло позднее. Правда, уже и в то время Коммунистическая партия нетерпимо относилась к существованию каких-либо других политически организованных групп; уже тогда Советский Союз представлял собой авторитарное государство, в котором у органов его безопасности был короткий разговор с теми, кого подозревали в активной политической оппозиции Советской власти. Однако для среднего советского гражданина, принимающего или просто подчиняющегося власти большевиков, государство не представляло собой угрозы. Рабочие утратили возможность осуществлять контроль за работой предприятий, на что выражались надежды в начале 20-х годов, однако существующий режим выражал их классовые интересы, а программа индустриализации еще не осуществлялась теми темпами, как это случилось в ходе последующих пятилеток. Крестьяне в целом жили более зажиточно, нежели это было до революции 1917 года или после начала осуществления коллективизации. Они располагали большей частью пахотных земель, принадлежавших до революции церкви, дворянству или царствующей фамилии, а отсутствие строгого регулирования в сфере торговли позволяло им получать прибыль от продажи произведенной продукции. Положение научной интеллигенции, чьи взгляды сформировались в основном до революции, было более сложным, чем у пролетариата и крестьянства, однако она по-прежнему пыталась сохранить хоть что-то из дореволюционного образа своей жизни.
Все это изменилось с наступлением в 1929 г. того, что Сталин назвал «великим переломом»[26]. Первый пятилетний план развития страны, осуществление которого началось в 1928 г., был отмечен практически полной национализацией промышленности, положившей начало безумным темпам индустриализации. Вывихи, связанные с быстрыми темпами индустриализации, ощущались буквально каждым советским гражданином. В конце 1928 г. крестьянство было ввергнуто в программу коллективизации, реализация которой в течение нескольких месяцев привела к реорганизации деревни, ставшей отныне массивом совхозов или колхозов. Многие крестьяне ожесточенно сопротивлялись реализации этой программы, уничтожая собранный ими урожай и домашних животных. Рассказывают, что во время встречи в Ялте Сталин говорил Уинстону Черчиллю о том, что реализация программы коллективизации потребовала больших усилий, нежели Сталинградская битва. Научная среда также испытала на себе травму тех лет; перевыборы преподавателей университетских кафедр привели к насильному водворению профессоров-коммунистов. Интеллигенцию призывали работать во имя успешного претворения в жизнь планов индустриализации и коллективизации.
Такова вкратце была политическая и экономическая ситуация в стране в 30-е годы, оказавшая влияние на развитие интеллектуальной жизни. «Вторая революция», происходившая в эти годы, была направлена на построение социализма. Предполагалось, что в ее ходе будут созданы новые формы организации промышленности и сельского хозяйства, которые рассматривались как имеющие преимущество перед всеми предыдущими моделями экономической деятельности. Новые формы организации промышленности строились на основе государственной собственности и контроля над средствами производства — принципе, от проведения в жизнь которого в первую очередь страдали бывшие собственники или промышленные менеджеры, а не рабочие. В то же время новые формы в организации сельского хозяйства имели противоположный эффект. За исключением беднейших слоев, крестьяне лишались собственности и права осуществления контроля над землей, которой, как считалось, они владели. Результатом этого явилась оппозиция правительству со стороны крестьянства, приведшая к кризису в сельском хозяйстве. Многие крестьяне умышленно скрывали или просто уничтожали продукты своего производства. Сам факт выживания советского режима в начале 30-х годов был непосредственно связан с успешным решением вопроса о кризисе сельского хозяйства.
Советское правительство испытывало в то время отчаянную нужду в политически преданных специалистах в области сельского хозяйства. Профессиональные биологи с университетских кафедр или из исследовательских институтов не подходили для этой роли, как по соображениям их политических взглядов, так и по их профессиональным интересам. Самые талантливые из них занимались теоретическими исследованиями, которые могли дать экономический эффект лишь значительно позже[27]; 20-е годы можно в этом смысле назвать «годами дрозофилы», а не «годами гибридной пшеницы» в области генетики, хотя позднее прямая связь между этими направлениями обнаружилась со всей драматичностью. «Дни гибридной пшеницы» наступили в 40-х годах, и они принесли единственный практический результат генетических исследований[28]. Однако в начале 30-х годов в России эти достижения не наблюдались. Более того, профессиональные биологи, как и большинство ведущих советских ученых того времени, были зачастую выходцами из буржуазных семей. Будучи в курсе зарубежных исследований (по крайней мере, в своей области), эти ученые сами во многих случаях получили образование за границей, но все они в то же время были представителями класса, попавшего под подозрение в начале 30-х годов. Очевидно поэтому, что в то время, для того чтобы представить отсутствие у них интереса к практическим проблемам сельского хозяйства в качестве сознательного акта, направленного на «подрыв» социалистической экономики, не нужно было прикладывать слишком больших усилий; то же самое можно было бы сказать и об их интересе к проблемам евгеники, который представлялся как выражение симпатий к фашистским и расистским теориям, и об их взглядах по поводу относительно устойчивой природы гена, которые трактовались как возрождение церковных представлений о неизменной биологической природе.
В противоположность этим ученым Лысенко рассматривался советскими бюрократами как драгоценная находка[29]. Выходец из крестьянской семьи, он был предан советскому строю и, вместо того чтобы уклоняться от решения практических сельскохозяйственных задач, поставил ему на службу все свои весьма ограниченные способности. Чего бы ни требовала партия и правительство в деле осуществления сельскохозяйственных программ, Лысенко поддерживал все эти требования. В последующие годы подобное маневрирование стало для Лысенко осознанной практикой. После второй мировой войны Сталин заявил о своих намерениях «переделать природу» путем посадок лесозащитных полос — и Лысенко тут же выступил с планом такого рода посадок; после смерти Сталина его преемник — Маленков призвал к увеличению урожаев в нечерноземных областях страны — и Лысенко предложил метод удобрения этих земель; затем Хрущев, после своего визита в США, заинтересовался выращиванием кукурузы — и Лысенко, умерив свою гордыню по отношению к этому продукту, явившемуся плодом исследований современной генетики, предлагает квадратно-гнездовой метод посадки кукурузы; позднее Хрущев выдвигает лозунг, призывающий перегнать США по производству молока и масла, — и Лысенко переключает внимание на разведение коров, дающих молоко высокой жирности.
В начале и середине 30-х годов Лысенко приобрел силу, настаивая на проведении яровизации в колхозах. Отвлекаясь от вопроса о сомнительной практической ценности яровизации, можно сказать, что ее осуществление имело значительный психологический эффект. Основная проблема в то время заключалась не столько в том, будет ли «работать» яровизация, сколько в том, будут ли работать крестьяне. Программа коллективизации по-прежнему была чужда крестьянам, которые на первых порах не видели в «новом социалистическом сельском хозяйстве» ничего «нового», за исключением фактов выселения и лишения крестьян права на собственность. Лысенко же и его последователи внесли много нового в жизнь крестьян. Они заняли крестьян подготовкой семян к севу, организовав эту деятельность в тот период, который исторически сложился как «период безделья» в деревне. Лысенко и его помощники следили не только за тем, чтобы семена были подготовлены к севу, но также и за тем, чтобы эти семена были действительно посеяны. Вскоре ими были разработаны и другие планы и проекты, в осуществление которых вовлекались крестьяне, ранее никогда не сталкивавшиеся ни с чем подобным; если они не были заняты вымачиванием семян в холодной воде, то сажали картошку в середине лета, или срывали листья с хлопчатника, или удаляли пыльцу с колосьев пшеницы, или занимались искусственным опылением кукурузы[30]. Все перечисленное — лишь небольшая часть из выдвигавшихся Лысенко проектов. Внутренняя ценность этих начинаний и проектов весьма проблематична — сегодня Советское правительство не осуществляет ни один из них, по крайней мере в той форме, в которой предлагал Лысенко[31]. И все же в свое время они представляли истинную ценность для советского строя, и ценность эта объяснялась причинами, имеющими лишь весьма отдаленное отношение к принципам агрономии. Каждый крестьянин, участвовавший в осуществлении этих проектов, участвовал тем самым в важном советском эксперименте; крестьянин, занимавшийся яровизацией пшеницы, тем самым уже миновал этап, на котором он уничтожал собственный урожай пшеницы, с тем чтобы Советское правительство не смогло получить его[32]. Осуществление каждого из проектов Лысенко сопровождалось риторикой в адрес социалистического сельского хозяйства, и те, кому эти проекты нравились, связывали себя с делом их осуществления. Как раз именно такое бескорыстное служение делу и представляется важным психологическим моментом. Более того, появляется искушение сказать о том, что предложения Лысенко принесли больше пользы, чем вреда[33]. Некоторые из последующих его предложений имели разрушительные последствия, но так было только после того, как Лысенко обрел большую силу.
После переезда из Азербайджана в Одессу в 1930 г. Лысенко знакомится с И.И. Презентом, который, в отличие от него самого, был членом Коммунистической партии и выпускником Ленинградского университета. Одно время Презент думал, что менделевская генетика являлась подтверждением теории диалектического материализма, но позднее он писал, что «разошелся с формальной генетикой во взглядах на самые кардинальные вопросы»[34]. К сожалению, слишком мало известно о причинах подобного изменения во взглядах Презента, имевшего роковые последствия для советской генетики. Тут сыграли, очевидно, свою роль и те социально-экономические обстоятельства, о которых речь шла выше. Исследования, предпринятые. Д. Вайнером в 80-х годах[35], показывают, что причиной изменений во взглядах Презента явилось осознание последним противоречий между теорией менделевской генетики и желанием лидеров советского строя акклиматизировать в России экзотические растения и животных в интересах повышения продуктивности сельского хозяйства. Сочетание подобного рода осознания с амбициями Презента, стремившегося к политическому влиянию в советской биологии, и явилось, по-видимому, причиной его критического отношения к классической генетике[36]. В литературе, выходящей как в Советском Союзе, так и за рубежом, Презента часто описывают как некоего идеолога, который в первую очередь отвечает за систематическое изложение взглядов Лысенко и попытку связать их с теорией диалектического материализма[37]. Определение степени участия Лысенко и Презента в разработке системы «мичуринской биологии» представляет собой невыполнимую задачу, поскольку в этом направлении они работали вместе и оба являются соавторами нескольких важных работ. Вполне возможно, что, будучи однажды проинформирован Презентом о тех идеологических возможностях, которые содержатся в его взглядах, Лысенко затем сам был столь же активен в разработке этой системы, как и Презент. Как бы то ни было, факт остается фактом, что до того времени, как началось их сотрудничество с Презентом, Лысенко не пытался связывать свои биологические взгляды с марксизмом, а также не выступал против классической генетики.
В 1935 г. Лысенко и Презент публикуют совместную работу «Селекция и теория стадийного развития растений», ставшую этапной для карьеры Лысенко. В этой работе он впервые переходит от чисто агрономических рассуждений к проблемам создания теории растениеводства как самостоятельной науки и здесь же впервые выступает с критикой классической генетики. К более подробному анализу теоретических построений, содержащихся в этой публикации, мы еще обратимся в параграфе, посвященном анализу системы биологии, выдвинутой Лысенко. Пока же обратим внимание лишь на некоторые изменения в его взглядах. Лысенко начинает мыслить в понятиях противоположности, существующей между «социалистической» и «буржуазной» наукой. «Партия и правительство, — пишет он, — дали задание нашей селекционной науке создать в кратчайший срок новые сорта растений... Однако селекционная наука продолжает отставать, и нет гарантии, что социалистический заказ будет выполнен в поставленные сроки. По нашему глубокому убеждению, корни зла кроются в кризисном состоянии биологической науки о растении, унаследованной нами от методологически бессильной буржуазной науки»[38].
Сам тон этой публикации очень сильно отличается от скучного тона ранних работ Лысенко, посвященных яровизации. Теперь его амбиции чрезвычайно возросли:
«Мы должны, продолжает он, — непримиримо бороться за перестройку генетико-селекционной теории, за построение нашей генетико-селекционной теории на основе материалистических принципов развития, действительно отражающих... диалектику наследования»[39].
Здесь мы видим, что Лысенко начинает пользоваться новым словарем, основанным на понятиях «материализм» и «диалектика». В дальнейшем мы еще увидим всё значение этого события.
В 1935 г. критика академической биологии не была совершенно новым явлением для Советского Союза. На самом деле она началась еще в конце 20-х годов, однако критику того периода следует скорее рассматривать как часть кампании подозрений по отношению к буржуазным специалистам вообще, вне зависимости от их конкретной специальности, нежели как попытку заменить классическую генетику конкурирующей теорией. Незадолго до 1935 г. различные тенденции этой критики начинают объединяться. Этот процесс можно сравнить с впадением мелких критических «ручейков» в общий «поток» осуждения классической генетики, что, естественно, делало этот поток все более «полноводным». Истоки этого негативного отношения к теории классической генетики были различными. Относительно малообразованные селекционеры и некоторые из числа биологов старшего поколения выступали против современных генетических теорий по одним причинам, и причины эти наблюдались не только в СССР, но также и в других странах, включая США. Приход фашизма к власти в Германии, приветствовавшийся некоторыми выдающимися немецкими генетиками (и, разумеется, вызвавший протест у других), также подлил масла в огонь разворачивающихся споров вокруг генетики[40].
Многие выдающиеся генетики видели в ней ключ к осуществлению радикальных социальных реформ, рассматривая ее как естественного союзника, а не противника советского социализма. К числу таких выдающихся генетиков принадлежал в 20-е годы Ю.А. Филипченко — директор Бюро по евгенике Академии наук СССР. Он был озабочен судьбой элиты русской интеллигенции, которая, по его мнению, не воспроизводила сама себя; в качестве одной из обязанностей деятельности своего бюро Филипченко рассматривал выработку советов относительно заключения брачных союзов, надеясь тем самым усилить генетические позиции русских ученых[41].
Возможность того, чтобы Советское государство финансировало исследования по евгенике, направленные на культивирование таланта, могла показаться делом отдаленного будущего, особенно если иметь в виду возникшее позднее гонение на генетику, однако 20-е годы были периодом времени, когда многое казалось возможным. И хотя сам Филипченко не поддерживал радикальных евгенических планов, многие авторы в тот период писали о том, что разочарование в буржуазных семейных отношениях приведет супружеские пары к обращению к сперме доноров, обладающих высокими умственными способностями, и эти доноры смогут обеспечить рождение «тысяч или даже десятков тысяч детей»[42].
Самого выдающегося из советских генетиков — Николая Вавилова также привлекала возможность союза между Советским государством и генетикой, хотя основы такого союза он видел иначе, чем Филипченко. Весьма часто зарубежные авторы забывают о приверженности Вавилова идее альянса социализма и науки, помня лишь о постигших его впоследствии мучениях. Родившись в 1887 г. в семье богатого купца, Вавилов получил образование в Англии, где учился у Уильяма Бейтсона — одного из лидеров неоменделизма; Вавилов возвращается в Россию в начале первой мировой войны. После революции он становится ведущим организатором советской науки[43]. Самая важная из его работ — «Центры происхождения культурных растений», опубликованная в 1926 г., была посвящена разработке теории, согласно которой наибольшее генетическое разнообразие культурных растений можно было обнаружить в местах происхождения этих видов. Это заключение привело к тому, что в течение своей жизни Вавилов совершил множество экспедиций в самые отдаленные места земли. Другая его важная теоретическая работа — «Закон гомологических рядов в наследственной изменчивости», впервые опубликованная в 1920 г., обосновывала утверждение о том, что родственные виды имеют одинаковую тенденцию к генетической изменчивости. Позднее Вавилов сам критиковал эту свою работу за то, что в ней он рассматривал ген как слишком стабильное образование[44].
Однако подлинное значение деятельности Вавилова заключается не в его теоретических разработках, а в той коллекции семян и образцов растений, которую он собрал и в которой были представлены растения всего мира, а также в организации и управлении деятельностью исследовательских институтов, занимавшихся изучением как проблем теоретической генетики, так и практических вопросов совершенствования сельского хозяйства. Он был убежден в том, что Россия с ее социалистическим правительством является лучшим местом для достижения обеих этих целей. Приверженность Вавилова социализму и то уважение, с которым он относился к практическим способностям Лысенко, как крестьянина, возможно, и явились причинами того, что Вавилов поддержал Лысенко на ранних этапах его деятельности, на что обращает внимание Марк Поповский[45]. После того, однако, как Вавилов увидел намерение Лысенко уничтожить теоретическую генетику, он становится решительным противником агронома-крестьянина.
Среди зарубежных генетиков, которых привлекала в Москву перспектива осуществления союза идей социализма и генетики, был и американский генетик, будущий лауреат Нобелевской премии Г. Дж. Меллер, вынужденный в 1933 г. искать такое место для работы, где бы его не преследовали за симпатии к коммунизму. Первый его визит в СССР имел большое значение для развития советской генетики[46] и произвел большое впечатление на самого Меллера. Еще в молодости Меллер стал приверженцем социализма и идеи возможности для человека управлять собственным генетическим будущим. В своих автобиографических заметках, написанных около 1936 г. и никогда не публиковавшихся, он отмечает, что с тех пор, как, будучи восьмилетним мальчиком, он увидел ископаемые останки лошади, у него «не выходила из головы идея о том, что со временем человек должен научиться управлять процессами, идущими в живой природе и даже в нем самом, с тем чтобы по возможности усовершенствовать свою собственную природу. В 1906 г. началась наша дружба с Эдгаром Альтенбургом, бывшим тогда моим одноклассником... Мы постоянно и очень горячо спорили с ним по тем вопросам, где наши мнения не совпадали, и в результате этих споров ему удалось сделать меня сторонником атеизма... и приверженцем дела социальной революции»[47].
В 1935 г. Меллер опубликовал книгу[48], в которой утверждал, что осуществление евгенических исследований должным образом возможно только в таком обществе, где отсутствуют классовые различия. Он пытался пропагандировать эту книгу в Советском Союзе, но получил решительный отпор[49]. Когда в России утвердился лысенкоизм, Меллер стал твердым антисталинистом; борьбу против лысенкоизма он делает одной из двух основных задач или целей, которые он ставил перед собой в жизни, другой являлась борьба против радиационной опасности. Однако нет никаких доказательств того, что Меллер изменил своей приверженности социализму в результате оппозиции сталинизму. Его коллега по университету штата Индиана Т.М. Соннеборн так пишет об этом в своей книге:
«Его разочарование в сталинизме совершенно не изменило его убеждения в том, что социалистическая экономика была необходима, поскольку только она позволяла осуществлять эффективный и мудрый контроль за процессом эволюции человека»[50].
Первой из известных нам атак на Вавилова и возглавляемый им Всесоюзный институт растениеводства ВАСХНИЛ была публикация в 1931 г. статьи А. Коля «Прикладная ботаника или ленинское обновление земли»[51], в которой деятельность института характеризовалась как «чуждая» и «враждебная»; автор статьи критиковал институт за увлечение исследованиями в области морфологии и классификации растений в ущерб исследованиям их экономического значения. Эта критика носила достаточно серьезный характер (как это ни странно звучит), и ее уровень был типичным в то время для критики деятельности исследовательских институтов вообще, а не только тех, которые занимались теоретическими исследованиями в области биологии. Пытаясь ответить на выдвигаемые обвинения, Вавилов указывал на многие сорта растений (картофеля, ржи и пшеницы), открытые сотрудниками института во всем мире и способные со временем внести вклад в развитие советской экономики[52]. Он подчеркивал чувство глубокой ответственности сотрудников института за дело построения социализма в стране. Однако невыгодность положения теоретика, пытающегося защитить свою науку, в котором оказался Вавилов, ясно раскрывается в комментарии редакции по поводу состоявшегося обмена мнениями между Вавиловым и Колем, где отмечается, что Коль был прав, указывая на многие недостатки, присущие деятельности института, возглавляемого Вавиловым. Причиной этих недостатков, отмечалось в этом комментарии, явилось то, что «ориентация на «нужды завтрашнего дня», о которой пишет академик Вавилов, явилась для многих сторонников «чистой науки» удобным предлогом для игнорирования потребностей сегодняшнего дня, связанных с социалистическим преобразованием сельского хозяйства»[53].
Не будем описывать подробно всю печальную историю кампании гонений на Вавилова и классическую генетику, развернувшуюся в 30-х годах, — кампании, к которой в 1935 г. присоединился и Лысенко. Эта история очень хорошо и подробно описана в работах Дэвида Жоравского. Здесь важно отметить тот факт, что, хотя Лысенко и можно рассматривать в качестве своеобразного архитектора всего того, что было сделано его именем, все же ни один из тех, кто когда-либо стремился к утверждению какой-то определенной научной системы, не оказывался в ситуации, в которой оказался Лысенко, — ситуации, которая была бы более счастливой в личном плане и одновременно более трагичной в плане историческом. Отношения между Лысенко и его окружением были отношениями взаимного разложения. Как пишет Дарлингтон, «его скромные предложения воспринимались с таким доверием, что он оказывался на самом гребне волны дисциплинированного энтузиазма, волны таких размеров, которые могут быть обеспечены только механизмом тоталитарного государства. Весь мир был поражен его успехами. Думаю, что и сам Лысенко должен был испытывать чувство удивления от того резонанса, который имели его достижения и который мог быть сравним только с тем резонансом, который имело строительство Днепрогэса...»[54].
Сейчас трудно указать на тех представителей официальной бюрократии, кто были первыми покровителями Лысенко. Сам Лысенко с большим уважением отзывался о Я.А. Яковлеве, который в декабре 1929 г. стал народным комиссаром сельского хозяйства СССР. Профессор Жоравский называет также П.П. Постышева, М.А. Чернова и К.Я. Баумана, считая их одними из первых, кто поддержал Лысенко. Однако поскольку все трое, как отмечает Жоравский, исчезли в ходе чисток, происходивших в конце 30-х годов, то совершенно ясно, что наш агроном мог обойтись и без их поддержки[55]. Самой важной была, разумеется, поддержка, которую периодически, начиная с 1935 г., оказывал Лысенко Сталин. В феврале 1935 г. Лысенко выступил на Втором Всесоюзном съезде колхозников-ударников с речью, в которой призвал к мобилизации крестьянских масс в кампанию по проведению яровизации. Во время этой речи Лысенко извинился за отсутствие ораторских способностей, сказав о том, что он не оратор или писатель, а «яровизатор». В этом месте Сталин прокричал: «Браво, товарищ Лысенко, браво!»[56].
Трудно обнаружить причины, вызвавшие эту симпатию, в теоретических работах Сталина. Некоторые авторы утверждают, что еще с ранней молодости Сталин был приверженцем идей неоламаркизма, и в доказательство этого ссылаются на его работу «Анархизм или социализм?», опубликованную в 1906 г. При тщательном анализе убедительность такого рода ссылок несколько теряется, поскольку в этой работе только одна фраза имеет отношение к биологии[57]. Похвалы, которые время от времени Сталин высказывал в адрес Лысенко, не являлись гарантией его постоянного расположения; очень часто Сталин хвалил других выдающихся советских граждан, которые затем оказывались среди заключенных советских тюрем. Однако, вместо того чтобы наслаждаться достигнутым положением, Лысенко, как показывает дальнейшее развитие событий, постоянно борется за место поближе к Сталину; и в этой борьбе он был не одинок.
В 1935 г. устойчивый поток пролысенковской пропаганды буквально захлестывает встречи работников сельского хозяйства, газеты и журналы. К этому времени Лысенко уже располагает значительной поддержкой со стороны официальной бюрократии. А.И. Муралов сменяет Вавилова на посту президента ВАСХНИЛ, он пытается найти компромисс между классической генетикой и лысенкоизмом. В 1936 г. было устроено «социалистическое соревнование» между институтом, который возглавил Вавилов, и институтом Лысенко в Одессе. И хотя результаты этого соревнования неизвестны, о них нетрудно догадаться, особенно если вспомнить о том значении, которое в то время придавалось быстроте достижения результатов и заявлениям о выполнении и перевыполнении планов[58].
В декабре 1936 г. состоялось представительное совещание, в центре которого находился вопрос о том, что Лысенко называл «двумя направлениями в генетике». Это совещание было созвано вместо 7-го Международного конгресса по генетике, который должен был состояться в Москве в это время, но его проведение было отменено советскими властями. Отредактированная стенограмма этого совещания, впоследствии изъятая по решению Советского правительства из обращения, является одним из самых интересных исторических источников для изучения «дела Лысенко». Этот документ, имеющий вполне подходящее название — «Спорные вопросы генетики и селекции...», представляет собой (несмотря на то обстоятельство, что он был отредактирован) образец пролысенковской пропаганды[59]. Взгляды, представленные в докладах и выступлениях на этой конференции, носили настолько разнообразный характер, что с трудом поддаются точной классификации. Я, однако, возьму на себя смелость предложить следующую классификацию, имея в виду только высказанные на ней мнения: из 46 выступлений, сделанных в ходе совещания, 17 носили антилысенковский характер, 19 — пролысенковский и 10 выступлений носили неопределенный в этом отношении характер (что, разумеется, могло и не отражать собственного мнения выступавших); подобная классификация (при всей ее условности) позволяет, думается, составить представление о расстановке сил между сторонниками и противниками Лысенко на этом совещании. Список выступавших на ней включает в себя многих людей, участвовавших в длительной борьбе, развернувшейся в связи с деятельностью Лысенко, — Вавилова, Лысенко, Дубинина, Ольшанского и Презента. Многие из высказанных мнений носили очень острый характер. К теоретическим аспектам состоявшейся дискуссии мы еще вернемся в следующем параграфе этой главы, а пока ограничимся лишь несколькими замечаниями по ее поводу.
Одним из самых откровенных и прямых было выступление А.С. Серебровского, сказавшего о том, что, хотя он и согласен с необходимостью развивать научные исследования на новой, социалистической основе, все же он испытывает чувство ужаса при мысли о том, какие уродливые формы принимает подчас кампания за осуществление этой идеи. Под лозунгами «За подлинную советскую генетику», «Против буржуазной генетики», «Против искажений Дарвина» и т.п., которые преподносятся как революционные, говорил Серебровский, ведется неистовая борьба против одного из величайших достижений XX в., мы сталкиваемся, по существу, с попытками отбросить нашу науку назад на полстолетия[60].
Сходное описание возможной беды содержалось и в выступлении Н.П. Дубинина, ставшего спустя 30 лет одним из лидеров возрождения советской генетики.
«Нет необходимости играть тут в прятки, — сказал он, — важно прямо и откровенно сказать сегодня, что если в теоретической генетике возьмут верх взгляды, которые, как говорит академик Т.Д. Лысенко, наилучшим образом представлены И.И. Презентом, то это будет означать, что современная генетика будет полностью уничтожена. (Голос из зала: Это — пессимизм!) Нет, это не пессимизм. Я хотел заострить этот вопрос только потому, что наша сегодняшняя дискуссия касается самых кардинальных проблем развития нашей науки»[61].
Один из наиболее острых моментов дискуссии на совещании наступил тогда, когда с обвинениями в адрес последователей Лысенко выступил американец Г. Дж. Меллер, процитировавший письмо, полученное им только что от своего английского коллеги — Дж. Холдейна. Последний писал о том, что бросил работу в своей лаборатории и поехал в Испанию, чтобы участвовать в защите Мадрида от франкистов. Меллер сказал, что, оказывая поддержку лысенкоизму, Советский Союз, который ранее всегда являлся для него олицетворением прогресса, поворачивается спиной к собственным идеалам. По словам Меллера, лысенкоизм — это не марксизм, а его противоположность. И далее он продолжил критику сторонников лысенкоизма с позиций марксизма[62]. Он говорил о том, что именно лысенкоисты, а не генетики повинны в «идеализме» и «махизме».
«В настоящее время, — говорил он, — только три типа людей говорят о гене как о чем-то нереальном, существующем только как какое-то «понятие». К ним относятся, во-первых, убежденные идеалисты; во-вторых, — «махиствующие» биологи, для которых реально существующими являются только наши ощущения об организме (например, его внешний вид или фенотип), некоторые из них в настоящее время пытаются прикрыться ошибочно понятой теорией диалектического материализма. И наконец, к третьей категории относятся те глупцы, которые не понимают самого предмета дискуссии. Ген — это понятие того же типа, что и человек, земля, камень, молекула или атом»[63].
В то же время Меллер был подвергнут критике в ходе этой конференции за те высказывания, в которых он рассматривал ген настолько стабильным, что, по его словам, «период времени между двумя последовательными мутациями может составлять несколько сотен или даже тысяч лет». Проблема мутабильности гена была одной из трех основных проблем, вокруг которых велись споры на этой сессии; к двум другим относились проблема механизмов изменений наследственности (влияние среды, роль случайности) и проблема практической полезности двух основных направлений в советской биологии.
Другое большое совещание, посвященное проблемам советской биологии, состоялось 7-14 октября 1939 г. Существенным его отличием от всех предыдущих было то, что оно было организовано и проводилось философами — членами редколлегии теоретического журнала «Под знаменем марксизма»[64]. К тому времени многие философы начали соглашаться с заявлениями Лысенко по поводу того, что его позиция представляет собой верный в идеологическом отношении подход к генетике, хотя ранее философы и не соглашались с подобными его заявлениями. Неполная стенограмма этого совещания, опубликованная в журнале «Под знаменем марксизма», содержит выступления 53 его участников, некоторые из которых участвовали и в работе совещания 1936 г. Как и в первом случае, основываясь только на текстах выступлений, я осмелюсь выделить 29 выступлений «в пользу» Лысенко и 23 — «против» него. Таким образом, хотя, как и в первом случае, цифры указывают на незначительный перевес в пользу Лысенко, число его противников все еще велико. В ходе этой встречи можно было наблюдать достижение своего рода грубого компромисса, оставляющего за представителями классической генетики право на выражение собственного мнения. Вавилов указал на растущее использование в США гибридов кукурузы как на непосредственный результат генетических исследований[65].
К этому времени тон высказываний лысенкоистов становится откровенно агрессивным[66]; они требуют изменения школьного расписания и программ научных исследований. Как отмечает В.К. Милованов, до сегодняшнего дня продолжают существовать «кафедры генетики», между тем их необходимо было уже «давно ликвидировать»[67]. Еще раньше Лысенко говорил о том, что необходимо исключить менделизм из университетских курсов[68]. В то время Презент вместе с представителями Наркомата образования работали над пересмотром курса биологии в начальных школах, в результате чего учителя и ученики оказались «дезориентированы в вопросах биологии»[69]. Уже по тому, как Лысенко описывал свою деятельность и деятельность своих оппонентов, можно было судить о состоянии войны между ними. Себя и своих сторонников и последователей он называл «генетиками», а своих оппонентов — «менделистами». При этом считалось, что только «менделисты» представляют собой «научную группировку», что же касалось до него самого, то Лысенко отказывался признавать даже наличие у него «школы». Напротив, он выступал от имени всей биологической науки, указывая на свою лояльность по отношению к Дарвину и Марксу, в то время как его оппоненты «стали жертвами» ненаучных и церковных воззрений. Автор обзора о работе совещания В. Колбановский, которого вряд ли можно считать нейтральным в этом споре, называет теории Лысенко «прогрессивными» и «новаторскими». Закрывая совещание, философ П.Ф. Юдин призвал представителей академической генетики отказаться «от хлама и шлака, которые накопились в вашей науке»[70].
В 1940 г. Николай Вавилов был арестован и впоследствии умер в тюрьме[71]. Исчезновение лидера академических генетиков — человека, чьи способности и талант признавались даже его противниками и оппонентами, — означало, что ни один ученый не мог рассчитывать на иммунитет. С исчезновением Вавилова многие генетики замолчали. Одни из них стали работать в других, не вызывающих таких споров областях. Другие продолжали вести исследования в области генетики, но уже не в таких масштабах, как раньше.
Кульминацией событий вокруг генетики в Советском Союзе стала сессия ВАСХНИЛ 1948 г., где генетика в том виде, в каком она была известна во всем мире, была запрещена. Истоки этого решения все еще остаются не вполне ясными; думается, что ему предшествовала не все возрастающая поддержка Лысенко, как это может показаться, а, наоборот, все возрастающая критика его деятельности. Советский биолог, написавший историю «дела Лысенко», отмечает, что к концу 1947 г. политические позиции Лысенко были слабее, нежели до войны[72]. Среди самых влиятельных критиков Лысенко были Андрей Жданов (один из ближайших помощников Сталина) и его сын Юрий[73].
Печальная история, связанная с судьбой советской генетики в 1948 г., многократно описана на Западе; в отличие от материалов предыдущих совещаний материалы сессии ВАСХНИЛ 1948 г. опубликованы по-английски[74]. Из 56 выступивших на этой сессии только шестеро или семеро защищали генетику в том ее понимании, как она известна во всем мире, но и их позднее заставили отказаться от своих убеждений. В своем заключительном слове Лысенко обнародовал тот факт, что его выступление было в предварительном порядке рассмотрено и одобрено ЦК партии. Из этого вытекает, что он знал об одобрении ЦК его позиции на протяжении всей работы сессии, в то время как его оппоненты, которым это было неизвестно, оказались вовлеченными в сопротивление этому решению. В момент, когда это решение было оглашено Лысенко, все присутствовавшие встали и встретили его аплодисментами в честь Сталина. Участники сессии послали советскому лидеру письмо, в котором выражалась благодарность за поддержку «прогрессивной мичуринской биологической науки», которая характеризовалась как «самая передовая сельскохозяйственная наука во всем мире».
Вскоре вслед за этой сессией всякие исследования в области обычной генетики, а также ее преподавание в Советском Союзе было запрещено. Этот запрет действовал до смерти Сталина в 1953 г. Возобновление этих исследований, происходившее в годы после смерти Сталина, было весьма болезненным и прерывистым процессом, который так и не обрел полного расцвета до момента падения власти Лысенко в 1965 г.
Т.Д. Лысенко со своими ближайшими сотрудниками в Одессе в 1938 г.
В первом ряду слева направо: И.И. Презент, Т.Д. Лысенко, жена Д.А. Долгушина, Д.А. Долгушин, селекционер пшеницы. Во втором ряду — Б.А. Глущенко (жена И.Е. Глущенко), И.Е. Глущенко, А.Д. Родионов, тогда директор ВСГИ, жена Т.Д. Лысенко.
1. Как профессиональным биологам, так и профессиональным философам предписывалось следовать концепции лысенкоизма. В 20-х годах среди советских марксистских биологов существовала даже «школа морганистов» (об этом см.: Joravsry D. Soviet Marxism and Natural Science, 1917-1932. N. Y., 1961. P. 300). Давление, которое официальные власти оказывали на Академию наук, можно заметить еще в 1938 г. В мае этого года Совет Народных Комиссаров (возглавляемый помощником Сталина — В.М. Молотовым) отказался утвердить план работы, представленный Академией. Лысенко поддержал Молотова, выступавшего с критикой Академии (см.: В Академии наук СССР // Вестник АН СССР. 1938. № 5. С. 72-73). Вскоре после этого президиум Академии выступил с критикой в адрес Института генетики, отказавшегося признать работы Лысенко (см.: Хроника // Вестник АН СССР. 1938. № 6. С. 65). Можно было ожидать, что философы, будучи идеологами, поддержат Лысенко, однако и их пришлось заставлять поддерживать его линию. В 1948 г., после победы Лысенко на сессии ВАСХНИЛ, Президиум АН СССР критиковал Институт философии АН СССР за то, что им не была оказана «необходимая поддержка мичуринскому, материалистическому направлению в биологии» (см.: Правда. 1948. 27 августа).
2. Конвей Зиркл утверждает, что со времен Маркса и Энгельса существовала особая марксистская форма биологии. С приходом марксизма в Россию эта форма, полагает он, приобрела силу и здесь (Zirkle C. Evolution, Marxian Biology, and the Sicial Science. Philadelphia, 1959). Как я уже вкратце говорил выше, я не могу согласиться с тезисом Зиркла о существовании некой особой «марксистской биологии».
3. Дарвинизм привлекал к себе внимание многих народников; сначала он был встречен ими с распростертыми объятиями как символ материализма и научного рационализма. Типичной в этом смысле была реакция Д.И. Писарева. Позднее, однако, усилиями В.А. Зайцева (русского прудониста) дарвинизм приобрел расистскую интерпретацию, которая настораживала радикально настроенных товарищей Зайцева. Близкий друг Зайцева — Н.Д. Ножин пытался интерпретировать дарвинизм в духе прудонистского идеала о «mutualite» (взаимопомощь). Известный народник Н.Г. Чернышевский враждебно относился к дарвинизму в целом и остро критиковал дарвиновское сравнение естественного отбора среди домашних животных с отбором в дикой природе. Эта блестящая критика Чернышевского целиком основывалась на концепции наследования приобретенных признаков. Другим представителем русских радикалов, критиковавших Дарвина, был князь Петр Кропоткин, чьи представления о сотрудничестве и соревновании в органической природе имели известное научное значение и, в противоположность некоторым мнениям, могли быть включены в концепцию дарвинизма. См.: Писарев Д.И. Избранные философские и социально-политические работы. М., 1958. С. 303-309, 344-452; Зайцев В.А. Избр. соч. М., 1934. Т. 1. С. 26, 228-237, 429-437; Ножин Н.Д. Наша наука и ученые // Книжный вестник. 1866. 15 апреля и «По поводу статей «Русского слова» о невольничестве» // Искра. 1865. № 8; Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. М., 1939. Т. 10. С. 737-772 и особенно с. 758-759; Kropotkin P.A. Mutual Aid, a Factor of Evolution. London, 1902; Rodgers J.A. Darwinism, Scientism and Nihilism // Russian Review, 1960, № 19. Р. 371-383.
4. Здесь вполне уместно привести высказывание Л.К. Данна, который писал, что убеждение в том, что наследуются приобретенные признаки, являлось «утешением для большинства биологов XIX столетия» (Dunn L.C. A Short History of Genetics. N. Y., 1965. Р. X).
5. Adams Mark B. The Founding of Population Genetics: Contributions of the Chetverikov School, 1924-1934 // Journal of the History of Biology (Spring 1968). P. 23-29.
6. О Мичурине см.: Joravsky D. The First Stage of Michurinism // Curtis J. S., ed., Essays in Russian and Soviet History. N. Y., 1963. P. 120-122.
7. Хадсон и Риченс пишут: «В своей твердой уверенности в значении окружающей среды для формирования генетического строения Бербанк предвосхитил появившиеся позднее теоретические воззрения Лысенко. Некоторые его высказывания по этой проблеме предвосхищали теорию Лысенко о «расшатывании» (shattering), а вывод Бербанка, что «наследование — это не что иное, как накопление воздействий окружающей среды», предшествовал заключению Лысенко о том, что «наследственная организация всегда была и остается концентрацией воздействий на организм растения со стороны окружающей среды». Экспериментальная гипотеза Бербанка о возможности гибридизации сапом (sap hybridization) может рассматриваться как предшественница теории Лысенко о вегетативной гибридизации (graft hybridization)...» (Hubson P. S., Richens R.H. The New Genetics in the Soviet Union. Cambridge, 1946. P. 13.).
8. Эта точка зрения поддерживалаеь и в классической генетике, где она формулировалась в виде убеждения в рецессивном характере некультивированных аллелей.
9. В качестве примера можно привести статью Н.П. Дубинина «И.В. Мичурин и современная генетика», опубликованную в «Вопросах философии» (№ 6, 1966 г.). Взгляды Мичурина на биологию полностью сформировались в период до революции; небольшие изменения, происшедшие в них после 1917 г., характеризовались движением скорее к признанию менделизма, нежели отходом от него (см. статью Дубинина, с. 104 и упомянутую работу Хадсона и Риченса, с. 12).
10. См. упомянутую ранее статью Н.П. Дубинина (Вопросы философии. 1979. № 11. С. 64).
11. См. краткую биографию Лысенко, изданную на английском языке — Mikulak Maxim W. Trofim Denisovich Lysenko // Simmonds G.W., ed. // Soviet leaders. N.Y., 1967. Р. 248-259. Из советских источников можно назвать: Воинов М.С. Академик Т.Д. Лысенко. М., 1953.
12. Библиография работ Лысенко (1923-1951 гг.) содержится в: Лысенко Т.Д. Агробиология. М., 1954.
13. См.: Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 17.
14. См. там же. С. 18.
15. Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 21.
16. См.: Труды Азербайджанской центральной станции. 1928. № 3. С. 1-169.
17. См.: Труды по сельскохозяйственной метеорологии. 1930. 21 (6). С. 261-263. Впервые обсуждая приведенную выше формулу, выдающийся специалист в области физиологии растений Н.А. Максимов отмечал, что она представляет «большой интерес», но основана на «слишком малом количестве экспериментов и нуждается в дальнейшей проверке». В последующие годы Максимов критиковал Лысенко, но, подобно многим другим, был вынужден признать его работы (см.: Максимов Н.А. Физиологические факторы, определяющие длину вегетационного периода // Труды по прикладной ботанике, генетике и селекции. 1929. Т. 20. С. 169-212; Максимов Н.А., Кроткина М.А. Исследования над последствием пониженной температуры на длину вегетационного периода // Там же. 1929-1930. № 2, 23. С. 427-473). В последней работе содержится критика неопределенности терминов, используемых Лысенко.
18. Хадсон и Риченс описывают в своей уже упоминавшейся книге (С. 28) дискуссию о математике, имевшую место между Лысенко и выдающимся математиком А.Н. Колмогоровым. К. Зиркл предполагает, что Лысенко был жертвой комплекса неполноценности: «Будучи не в состоянии справиться даже с простейшей математикой, Лысенко очень сильно обиделся на нее и осуждал поэтому всякое применение математики в биологии. Это явилось причиной того, что менделизм оказался вне пределов его понимания. Поскольку он приравнивал всю генетику к отношению 3:1, то совершенно очевидно, что он не мог понять практически ничего в современном ее развитии, и этот комплекс непонимания заставлял его обижаться на факт самого существования науки, которая явилась причиной такого положения» (Zirkle C., ed., Death of a Science in Russia. Philadelphia, 1949. Р. 96).
19. См.: Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 16.
20. Журнал «Агробиология» перестал существовать в 1966 г.
21. См.: Бюллетень яровизации. 1932. № 1. С. 63.
22. С наиболее интересным и полным обсуждением проблем яровизации я столкнулся в статье О.Н. Пурвуса «Физиологический анализ яровизации» (Purvus O.N. The Physiological Analysis of Vernalization // Puhland W.H., ed., Encyclopedia of Plant Physiology. Berlin, 1961. P. 16; 76-77). Интересно, что у яровизации была обнаружена генетическая основа; этот факт, без сомнения, вызвал бы у Лысенко только отрицательные чувства, если бы стал известен ему (Vernalization // McGrow Hill Encyclopedia of Science and Technology. N. Y., 1966. Vol. 14. P. 305).
23. Цит. по: Huxley J. Heredity East and West: Lusenko and World Science. London, 1949. Р. 17.
24. См. описание этого примера в упомянутой книге Хадсона и Риченса на с. 39.
25. См., напр., с. 32-51 упомянутой работы Хадсона и Риченса.
26. Joravsry D. Soviet Marxism and Natural Science, 1917-1932. N. Y., 1961. P. 233-271.
27. Даже в тех случаях, когда советское сельское хозяйство могло использовать последние достижения мировой агрономической науки, крайняя его отсталость весьма затрудняла подобного рода использование мирового опыта. Следует отметить, что степень развития советского сельского хозяйства в период, предшествовавший коллективизации, была предметом большой дискуссии в Советском Союзе после смерти Сталина. До 1956 г. среди советских историков была распространена точка зрения, согласно которой развитие материально-технической базы советского сельского хозяйства в 1929 г. привело к «противоречию» между новыми производительными силами и старыми производственными отношениями, что, в свою очередь, и привело к необходимости коллективизации как формы разрешения этого противоречия. В послесталинский период этот взгляд всерьез ставился под сомнение; автор одного из первых серьезных исследований этой проблемы, вышедшего после 1956 г., пришел к выводу о том, что к началу 30-х годов новая материально-техническая база еще не была создана. Из подобного взгляда, разумеется, вытекал вывод об отсутствии теоретического обоснования высоких темпов коллективизации. См. об этом: Данилов В.П. Создание материально-технических предпосылок коллективизации сельского хозяйства в СССР. М., 1957; Богденко М.Л., Зеленин И.Е. Основные проблемы истории коллективизации сельского хозяйства в современной советской исторической литературе // История советского крестьянства и колхозного строительства в СССР М., 1963. С. 192-222, особенно с. 194-195.
28. Эксперименты с дрозофилой (Drosophila meelanogsster) проводились с 1910 по 1928 г. в Колумбийском университете; первые плодовые мушки были привезены в Россию в 1922 г. Г. Дж. Меллером (H.J. Muller), учеником Т.X. Моргана. Первые коммерческие сорта гибридной пшеницы появились в США после 1933 г., а в 40-х годах эти сорта получили распространение; к 1949 г. 77,6% всех посевных площадей в США было засеяно этими сортами (Dunn L.C. A. Short History of Genetics. N. Y., 1965. P. 140; Sturtevant A.H. A. History of Genetics. N. Y., 1965. P. 45-57; Mangelsdorj P.C. Hybrid Corn // Genetics in the 20th Century. N. Y., 1951. P. 551-571; О влиянии визита Меллера в Россию в 1922 г. см.: Adams M.B. The Founding of Population Genetics... // Journal of History of Biology (Spring 1968). P. 23-29.
29. В диссертации А.С. Куроедова «Роль социалистической сельскохозяйственной практики в развитии мичуринской биологии» (МГУ. 1952. С. 99-105) анализируется большое количество проблем, стоявших в советском сельском хозяйстве после коллективизации, и помощь, оказанная в их решении последователями мичуринской биологии.
30. Я особенно признателен Дэвиду Жоравскому за то, что он помог мне понять важное значение излюбленных приемов и методов Лысенко, с помощью которых он совершил свое восхождение в 30-е годы.
31. Это заключение основано на содержании встреч и бесед, состоявшихся у меня с советскими официальными лицами в мае-июле 1970 г. в Москве и Ленинграде.
32. В одном из своих выступлений Лысенко настаивал на том, чтобы к участию в его экспериментах были привлечены «тысячи» колхозников. Представляется, что акцент здесь делается как на необходимости личного участия каждого крестьянина, так и на технических преимуществах подобного рода экспериментов. См.: Лысенко Т.Д. Обновленные семена (Беседа с академиком Т.Д. Лысенко) // Социалистическое земледелие. 1935. 16 сентября. С. 1.
33. Существуют, однако, свидетельства того, что на самом деле яровизация приводила к снижению урожаев. См., напр.: Спорные вопросы генетики и селекции: работы IV сессии академии 19-27 декабря 1936 года. Под ред. О.М. Таргульяна. М.; Л., 1937. С. 189-193, 204-205.
34. Презент писал: «Генетика породила диалектику». Позднее он писал об этом как о материале для критики того пути, по которому я шел раньше. См.: Под знаменем марксизма. 1939. № 11. С. 112-114.
35. См.: Weiner D. Models of Nature: Conservation and Ecology in the Soviet Union, 1917-1935. Bloomington, 1987. — Прим. перев.
36. Weiner D. Op. cit.
37. На конференции в 1939 г. Дубинин говорил: «Академик Лысенко очень сильно заблуждается в вопросах менделизма. Однако я думаю, что в известной степени вина за эти заблуждения ложится, академик Лысенко, на вашего помощника — товарища Презента. (Голос с места: «Правильно!»)». См.: Под знаменем марксизма. 1939. № 11. С. 186. В своей книге Хадсон и Риченс отмечают: «Существуют свидетельства того, что законченной разработке своей системы генетики Лысенко обязан в основном Презенту... » С. 15.
38. Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 55.
39. Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 58.
40. 14 июля 1933 г. в нацистской Германии был принят закон о принудительной стерилизации. В своей книге Хадсон и Риченс так комментируют это событие: «Несмотря на то что этот вопрос все еще носит спорный характер, не вызывает, сомнения, что генетические исследования продемонстрировали гетерогенность, разнородность человеческих рас, дав тем самым основания для появления на свет различного рода расистских теорий. Представляется очевидным, что Лысенко и Презент отдавали себе отчет в возможности подобного рода выводов из этих исследований и рассматривали их в качестве серьезной угрозы для теории социального равенства. Все возрастающая напряженность политических отношений между Россией и Германией в то время только усилила эти подозрения» (Hudson and Richens. Ор. cit. Р. 27). Дж. Б.С. Холдейн — коммунист, враг фашизма и выдающийся генетик — так писал по этому вопросу в 1932 г.: «Я думаю, что для СССР результаты исследований по генетике человека, демонстрирующие факт существования внутреннего неравенства людей, станут своеобразной проверкой на его приверженность науке». (Haldane J. B. S. The Inequality of Man. London 1932. P. 137).
41. Смотри многочисленные статьи Филипченко, опубликованные в период с 1922 по 1926 г. в «Известиях Бюро по евгенике» и «Известиях Бюро по генетике и евгенике». См. также его статью: Спорные вопросы евгеники // Вестник коммунистической академии, 1927. № 20. С. 212-254. Н.П. Дубинин, один из главных оппонентов Лысенко, являвшийся директором Института общей генетики АН СССР, с похвалой отзывался о работе Филипченко в 20-е и 30-е годы в своей статье «И.В. Мичурин и современная генетика», опубликованной после дискредитации Лысенко (Вопросы философии. 1966. № 6. С. 59-70).
42. Серебровский А.С. Антропогенетика // Медико-биологический журнал. 1929. № 5. С. 18.
43. Его брат Сергей со временем становится президентом Академии наук СССР (Joravsky D. The Vavilov Brothers // Slavic Review (September 1965). P. 381-394).
44. Смотри его выступление на IV сессии академии в 1936 г. (Спорные вопросы генетики и селекции: работы IV сессии академии 19-27 декабря 1936 года. М.; Л., 1937. С. 462).
45. Popovsky M. The Vavilov. Affair. Hamben, Conn., 1984; Roll-Hansen N. A New Perspective on Lysenko? // Annals of Science (1985), 42:261-78. Выдающийся генетик и также русский по происхождению — Ф. Добжанский писал в 1947 г.: «Вавилов был страстным патриотом России. Многие за пределами России считали его коммунистом, каковым он не был. Вместе с тем он всем сердцем принял революцию, поскольку верил в то, что она откроет перед страной и ее людьми более широкие возможности развития, чем это могло бы быть, если бы революции не было. Во время путешествия по Национальному парку секвой, состоявшегося в октябре 1930т., Вавилов с большим убеждением говорил автору этих строк (и больше никто не присутствовал при этой беседе) о том, что, по его мнению, возможности служить человечеству, существующие в СССР, настолько огромны и вдохновляющи, что во имя этих возможностей следует научиться не обращать внимания на жестокости существующего режима. Он утверждал также, что нигде в мире так высоко не ценится работа ученого, как в СССР» (Dobzhansky Th. N.I. Vavilov, A. Martyr of Genetics, 1887-1942 // Journal of Heredity (August 1947). 38 (8):229- 30).
46. См. сноску № 27.
47. Цит. по: Sonneborn T.M. «H.J. Muller, Crusader for Human Betterment» Science (November 15, 1968). P. 772.
48. Muller H.J. Out of the Night: A Biologist's View of the Future. N.Y., 1935
49. Huxley J. Op. cit. P. 183.
50. Sonneborn T.M. Op. cit. Р. 774.
51. См.: Экономическая жизнь. 1931. 29 января.
52. См. там же. 23 марта.
53. Там же.
54. Darlington C.D. The Retreat from Science in Soviet Russia // Zirle C., ed., Death of Science in Russia. Philadelphia, 1949. Р. 72-73.
55. Представляется полезным сравнить развращающий эффект общественной кампании, который был оказан на Лысенко и на Л. Бербанка (Howard W.L., Luther Burbank: A Victim of Hero Worship // Chronica Botanica (1945), 9 (5-6): 9-11). Разумеется, тот факт, что с Бербанком носились как со знаменитостью, приглашая его читать проповеди, печатая марки с его изображением, приурочивая весенний Праздник посадки деревьев к его дню рождения, нисколько не мешал развитию классической генетики в США. Эксплуатация его имени сомнительными фирмами и компаниями указывает лишь на тот очевидный факт, что капиталистическое общество создает свои собственные формы развращения.
56. Лысенко Т.Д. Яровизация — это миллионы пудов добавочного урожая // Известия. 1935. 15 февраля. С. 4. Как отмечает Жоравский, Сталин часто менял свое мнение по тому или иному вопросу, а потому однажды высказанная им поддержка Лысенко вряд ли может объяснить тот факт, что Лысенко доминировал в биологии довольно долго.
57. Обсуждая принцип перехода количества в качество, Сталин отмечает, что таблица Менделеева является иллюстрацией действия этого принципа и что «то же самое можно наблюдать и в биологии, где неоламаркизм вытесняет неодарвинизм» (Сталин И.В. Анархизм или социализм? М., 1950. С. 26).
58. См.: Спорные вопросы генетики и селекции: работы IV сессии академии 19-27 декабря 1936 года. М.; Л., 1937. С. 374.
59. См. там же.
60. См. там же. С. 72.
61. См.: Спорные вопросы генетики и селекции: работы IV сессии академии 19-27 декабря 1936 года. С. 336.
62. С подобного рода критикой выступал и известный советский генетик А.Р. Жебрак, уволенный из Тимирязевской академии в 1948 г. В статье, опубликованной в 1939 г. в журнале «Под знаменем марксизма» (№ 11. С. 98), он писал о том, что классическая генетика является подтверждением действия диалектических законов, особенно закона перехода количества в качество. Н.П. Дубинин также неоднократно писал о генетике на страницах марксистских философских журналов; однажды в 1936 г. он даже попытался «поменяться местами» с Презентом, обвинив его в следовании идеям Вейсмана! (см.: Спорные вопросы... С. 339).
63. Спорные вопросы... С. 114.
64. В то время членами редколлегии этого журнала были: В.В. Адоратский, М.Б. Митин, Э. Кольман, П.Ф. Юдин, А.А. Максимов, А.М. Деборин, А.К. Тимирязев и М.Н. Корнеев.
65. Многие комментаторы за предёлами СССР называли эту речь Вавилова на совещании 1939 г. «слабой» или «неэффективной», однако я нахожу, что она была достаточно откровенной и тщательно обоснованной как в теоретическом, так и в практическом плане (см.: Под знаменем марксизма. 1939. № 11. С. 127-140).
66. Высказывания Лысенко о научном методе не нуждаются в комментарии: «...для того чтобы получить определенный результат, необходимо хотеть получить именно этот результат; если вы хотите получить определенный результат — вы его получите... Мне нужны только те люди, которые получают то, что мне нужно» (там же. С. 95).
67. Слова В.К. Милованова цитирует В. Колбановский в общем обзоре совещания (там же. С. 93).
68. См. Лысенко Т.Д. По поводу статьи академика Н.И. Вавилова // Яровизация. 1939 № 1.
69. Полянский Ю. Выступление на совещании по генетике и селекции // Под знаменем марксизма. 1939. № 11. С. 103.
70. Там же. С. 125.
71. Более подробно об аресте, суде и дальнейшей судьбе Вавилова можно прочесть в: Medvedev. Zhores. A The Rise and Fall of T.D. Lysenko. N. Y.; L., 1969. P. 67-77; Popovsky Mark. The Vavilov Affair. Hamden, Conn., 1984.
72. Medvedev Zh. Op. cit. P. 110.
73. О роли Ждановых в этом вопросе см. Приложение 1 к первому изданию этой книги.
74. The Situation in Biological Science: Proceedings of the Lenin Academy of Agricultural Sciences of the USSR, July 31-August 7, 1948. Complete Stenographic Report. N. Y., 1949.
Биологическая система Лысенко
К 1948 г. Лысенко были разработаны все основные компоненты, составляющие его биологическую систему. Его взгляды на биологическое развитие нашли свое отражение в достаточно неопределенной по своему содержанию доктрине, получившей название «теория питательных веществ» (theory of nutrients). При этом под питательными веществами, или «пищей», как называл это Лысенко, подразумевались такие условия окружающей среды, как солнечный свет, температура и влажность воздуха, а также химические элементы, содержащиеся в почве или органических кормах, различного рода газы, присутствующие в атмосфере[1]. Другими словами, эта теория выступала как своеобразная общая теория экологии. По Лысенко, всякая попытка решения вопросов и проблем, связанных с наследственностью, должна начинаться с рассмотрения отношений между организмом и окружающей его средой, которая, по его представлениям, и определяла в конечном счете наследственность, действуя при этом опосредованно и таким образом, что в каждый данный момент времени организм обладал известной наследственной стабильностью.
Наиболее важное значение для формирования теории Лысенко имели его работы по изучению температурного эффекта на рост и развитие растений, которые проводились им в конце 20 — начале 30-х годов. Лысенко пришел к выводу о том, что экологические отношения между организмом и окружающей его средой могут быть разделены на фазы или стадии, в которых потребности организма значительно различаются. Именно поэтому его взгляды часто характеризуются как «теория фазового развития растений», хотя более подходящим названием для них является, думается, «теория питательных веществ», поскольку она описывает его взгляды как на развитие растений, так и на развитие животных, а также охватывает многообразие его взглядов по другим проблемам, связанным с биологией.
Лысенко рассматривал стадию яровизации как необходимую фазу в развитии не только зерновых культур; он думал, что все растения проходят в своем развитии через различные его фазы и для многих из них фаза яровизации является первой[2]. При этом, однако, Лысенко нигде не дает сколько-нибудь связного описания остальных стадий или фаз развития растений. Он утверждает, что для многих зерновых культур вслед за стадией яровизации, на которой важное значение имеет температура, наступает так называемая «световая стадия», на которой решающее значение приобретает фактор продолжительности светового дня. Вместе с тем, говоря об одном факторе, имеющем решающее значение для развития растения на каждой из вышеназванных стадий, Лысенко подчеркивает также, что влияние только этих факторов вовсе не гарантирует правильного развития растений. Каждую стадию следует рассматривать как комплекс действия различных факторов, необходимых для развития организма. Здесь, как и во многих других случаях, Лысенко не дает ясных критериев различия между стадиями развития растения, поскольку на каждой из выделяемых им стадий факторы температуры и света включаются в комплекс факторов, влияющих на рост растения.
Как уже отмечалось выше, сама по себе яровизация представляется тем вопросом, который заслуживает обсуждёния в связи с проблемами растениеводческой науки, и основная ошибка Лысенко заключалась не в выборе предмета исследования, а в тех методах, которыми это исследование велось, и в выводах, к которым он пришел в его результате. Внимательное знакомство с мировой научной литературой по этим вопросам показывает, что свидетельства в пользу яровизации были получены в те же самые годы, когда и Лысенко проводил свои эксперименты[3].
В опубликованной в 1935 г. совместно с Презентом работе «Селекция и теория стадийного развития растений» Лысенко начинает от простых вопросов исследования яровизации переходить к вопросам общей теории наследственности[4]. В то время главное возражение Лысенко против классической генетики заключалось, по-видимому, в том, что, по его мнению, генетика была не способна предсказать, какое из свойств растений будет доминантным при их гибридизации, а также вела экспериментальные исследования крайне медленно, в основном путем перебора многочисленных возможных комбинаций. Нетерпеливость Лысенко в этом вопросе, связанная с нетерпеливостью правительства, надеющегося на быстрое экономическое развитие страны, привела к тому, что у Лысенко появились надежды на обнаружение кратчайших путей в достижении этой цели[5]. Он был убежден в том, что доминантность того или иного признака определяется внешними условиями:
«Мы же утверждаем, что во всех случаях, когда гибридное растение в ходе развития попадает действительно в другие условия существования, это обусловливает и соответствующие сдвиги в доминировании: доминировать будет то, что имеет более благоприятные условия приспособления для своего развития»[6].
Эти взгляды получили развитие в последующие годы. В наиболее полном виде теоретические воззрения Лысенко отражены в его работе «О наследственности и ее изменчивости», впервые опубликованной в 1943 г. И именно к этой работе необходимо обратиться с тем, чтобы попытаться дать наиболее полное представление о системе Лысенко.
Лысенко отрицал различие между фенотипом и генотипом[7] даже у организмов, разделенных периодом жизни одного поколения. Он пишет: «В какой степени в новом поколении (допустим, растения) строится сызнова тело этого организма, в такой же степени, естественно, сызнова получаются и все свойства, в том числе и наследственность, то есть в такой же степени в новом поколении сызнова получается и природа организма»[8]. Стирание этого различия лежит в основе многих работ Лысенко.
Наследственность Лысенко определяет как «свойство живого тела требовать определенных условий для своей жизни, своего развития и определенно реагировать на те или иные условия»[9]. Затем Лысенко описывает наследственность с помощью отношения организма с окружающей его средой, а не в традиционном плане — как передачу свойств или признаков от предков потомкам. Однако он запутывает свое определение наследственности, добавляя, что «природа живого тела» и «наследственность живого тела» — это почти одно и то же. О том, из чего, собственно, состоит «природа живого тела», не говорится ничего, за исключением уже цитированного выше заявления относительно того, что живое тело требует «определенных условий для своей жизни».
Согласно Лысенко, наследственность живого тела строится на основе условий внешней среды, в которых существовали многие поколения того или иного организма, и всякое изменение этих условий ведет к изменению наследственности. Этот процесс он называл «ассимиляцией внешних условий». Лысенко пишет:
«Внешние условия, будучи включены, ассимилированы живым телом, становятся уже не внешними условиями, а внутренними, то есть они становятся частицами живого тела, и для своего роста и развития уже требуют той пищи, тех условий внешней среды, какими в прошлом они сами были»[10].
В последней части приведенного высказывания Лысенко фактически ссылается на ту часть своей биологической системы, которая игнорирует вопрос о пластичности организма. Механизм перехода от «внешних условий» (температура, влажность и т. д.) к «внутренним частицам» оставался, мягко говоря, не совсем ясным, однако именно таким путем Лысенко удалось достичь определения материального носителя наследственности. На первый взгляд представления о неких «внутренних частицах» кажутся совпадающими с представлениями о генах, однако, как это становится ясным из дальнейших комментариев Лысенко, это не так. По мнению Лысенко, наследственные факторы, передающиеся от предков потомству, не являются чем-то неизменным или относительно неизменным — они являются ассимилированными внешними условиями[11].
Несмотря на это различие в понимании наследственности, «частицы» Лысенко при определенных условиях выполняют функцию обеспечения стабильности наследственности. Такого рода наследственность он описывает как консервативную тенденцию, свойственную отношениям любого организма с внешней средой. Если организм существует в условиях внешней среды, похожих на условия, в которых существовали его предки, то в таком случае организм будет обнаруживать свойства или признаки, похожие на те, которыми обладали и его предки. В случае же, когда организм оказывается помещенным во внешние условия, отличные от тех, в которых существовали его предки, его развитие будет проходить отличным путем. Предполагая, что организму удастся выжить в этих условиях, Лысенко считал, что в подобном случае организм будет вынужден ассимилировать эти новые для него внешние условия. Это, в свою очередь, приведет к изменению наследственности, которое через несколько поколений может стать «фиксированным» таким же образом, каким образом была фиксирована другая наследственность в других внешних условиях. В переходный период наследственность организма оказывается «расшатанной», а потому необычайно пластичной.
Лысенко утверждал, что существуют три различных способа или пути «расшатывания» или устранения стабильности наследственности организма. Во-первых, можно поместить организм, как это было описано выше, в отличные внешние условия. Этот метод был более эффективен, как считал Лысенко, на определенной стадии (например, стадии яровизации) процесса развития, нежели другие. Кроме того, по мнению Лысенко, можно было «ликвидировать консерватизм», присущий «привою» и «подвою», путем привития растений. И наконец, в-третьих, можно было «расшатать» стабильность наследственности путем скрещивания форм, значительно отличающихся по происхождению или местам обитания. В своих экспериментах Лысенко использовал каждый из перечисленных методов.
Лысенко полагал, что организмы, находящиеся в дестабилизированном или «расшатанном» состоянии, представляют особый интерес с точки зрения возможностей воздействия на их наследственность. При этом предполагалось, что, помещая такие организмы в строго определенные (и желательные) условия внешней среды, можно было придать им новые наследственные признаки или свойства[12]. Другими словами, через несколько поколений наследственность подобных организмов стабилизировалась бы на том состоянии, когда, начиная с этого момента, организм уже «требовал» или, как минимум, «предпочитал» именно эти внешние условия.
Хотя Лысенко и ссылался на существование неких «частиц наследственности», у него были весьма смутные представления как о локализации, так и о функциях этих «частиц». Эти представления не позволяли, в частности, отделить эти «частицы» от остального организма. Характерно в этом отношении рассуждение Лысенко о том, что « любая живая частичка или даже капелька тела (если последнее жидкое) обладает свойством наследственности, то есть свойством требовать относительно определенных условий для своей жизни, роста, развития»[13]. Лысенковские «частицы» весьма напоминают по своим характеристикам дарвиновские «геммулы», которые, согласно его теории пангенезиса, выделялись каждой клеткой или частью организма. Эта теория Дарвина была отброшена с развитием современной генетики. Однако следует отметить, что в свое время дарвиновская теория объясняла явления, которые не могли быть объяснены другим путем; кроме того, Дарвин отдавал себе отчет в том, что его теория носит спекулятивный, умозрительный характер, и называл ее «условной» (provisional). С другой стороны, теория Лысенко давала неадекватное объяснение явлениям, которые более точно описывались другой существующей теорией. Таким образом, несмотря на то, что в каком-то определенном отношении теории Дарвина и Лысенко были похожи одна на другую, историк науки может легко сделать заключение о том, что усилия Дарвина носили весьма полезный и новаторский для своего времени характер, в то время как взгляды Лысенко были, по существу, реакционными, отбрасывающими развитие науки вспять[14].
Взгляд Лысенко на возможные типы наследования включал в себя и так называемую «дискретную наследственность», то есть такую, когда организм наследует отличительные отцовские и материнские признаки, но не только ее. В своей системе Лысенко многое заимствовал у Тимирязева, который в свою очередь испытывал влияние со стороны биологов более раннего поколения. Здесь, как и в предыдущем случае, необходимо отметить, что для своего времени схема Тимирязева могла рассматриваться как вполне вероятная. Однако к тому времени, когда к ней решил обратиться Лысенко, в генетике уже существовала более совершенная схема наследственности, которой Лысенко так никогда и не овладел. Представления Тимирязева и Лысенко о наследственности в виде наглядной диаграммы имеются в уже неоднократно упоминавшейся работе Хадсона и Риченса; эта же самая схема описана в работе самого Лысенко «О наследственности и ее изменчивости»[15]:
[схема отсутствует]
Простое наследование, при котором участвует лишь один из родителей, включает в себя все типы бесполого и вегетативного размножения (самоопыление у растений, например пшеницы, или размножение черенками, отводками и т. д.), а также партеногенеза.
Сложная или, как ее еще называет Лысенко, «двойственная наследственность» обусловливает «бо'льшую жизненность (в прямом смысле слова) организмов и большую их приспособленность к варьирующим условиям жизни»[16]. Исходя из этого, Лысенко полагал, что потомство от двух родителей потенциально обладает свойствами или признаками обоих родителей, а потому с неодобрением относился к инбридингу или самоопылению, которые, по его мысли, вели к сужению потенциальных свойств организма[17]. В случае «двойственной наследственности», когда родители не являются представителями родственных видов, признаки, на самом деле обнаруживаемые у потомства, будут зависеть, во-первых, от внешних условий, в которые оно помещено, а во-вторых, от тех уникальных свойств или качеств, которыми располагает данный организм. Взаимодействие условий внешней среды с этими уникальными свойствами и ведет к различным «типам» сложной наследственности: смешанной, слитной и «взаимоисключающейся».
Согласно Лысенко, смешанной наследственностью является такая, при которой в одной части организма проявляются признаки одного, а в другой — другого из родителей; в качестве примеров такой наследственности могут рассматриваться пестролистные цветы, животные, имеющие пятнистую окраску, вегетативные гибриды. В своей работе Лысенко приводит ряд примеров смешанной наследственности, наибольшей известностью из которых пользовался опыт гибридизации томатов, предпринятый Авакяном и Ястреб. Этот эксперимент был проанализирован Хадсоном и Риченсом в их книге, в результате чего они пришли к выводу о сомнительной ценности этого опыта[18]. Дело в том, что сам вопрос о возможности осуществления вегетативной гибридизации был предметом горячей дискуссии в биологии, однако неспособность Лысенко осуществлять точный контроль за проводимыми им экспериментами исключала его из числа заслуживающих доверия участников дискуссии[19].
Слитная наследственность, согласно Лысенко, являлась тем случаем, когда наследственные свойства обоих родителей сливались в потомстве, а не проявлялись в чистом виде. Известно множество примеров подобной наследственности. Очевидно, например, что (когда речь идет о людях) потомство пар, обладающих разным цветом кожи, весьма часто оказывается обладателем некоего промежуточного цвета кожи, и весь спектр этих промежуточных оттенков может проявляться без сколько-нибудь ясной связи с законами Менделя. Главное различие в подходе к подобным явлениям у Лысенко и у современной генетики заключается в том, что Лысенко говорит о простом смешивании признаков[20].
Понятие «взаимоисключающееся наследование» используется Лысенко для объяснения явлений полной доминантности. Лысенко рассматривает явление доминантности не в плане обычных представлений об аллельных парах, только одна из которых выражена в фенотипе гибрида, а в плане отношения организма с внешней средой. По его представлениям, существуют не доминантные или рецессивные гены, а некие «скрытые внутренние возможности», которые могут (или не могут) «найти условия, необходимые для их развития».
Как видно из приведенной выше схемы, Лысенко считал, что «взаимоисключающееся наследование», в свою очередь, делится на два типа, которые он обозначает как «мильярдеизм» и «менделизм» или «так называемый менделизм». «Мильярдеизм» (названный так по имени французского ботаника Мильярде) призван был описывать случаи гибридизации, когда гибридное потомство не разнообразится, не расщепляется в поколениях. Другими словами, пишет Лысенко, те признаки, которые обнаруживают себя как доминантные в первом поколении (F1) гибридов, продолжают доминировать и у последующих поколений. Лысенко утверждает, что в подобного рода наследовании нет ничего удивительного, поскольку его общая теория проявления признаков основывается на отношениях между организмом и внешними условиями его существования; исходя из этого наличие необходимых внешних условий всегда будет вызывать проявление соответствующих признаков или свойств организма. Последователи Лысенко приводили в свое время множество примеров, призванных засвидетельствовать правильность этого заключения. Классическая генетика, в свою очередь, не могла объяснить факты именно такого типа наследования, хотя нетрудно представить себе те ошибочные представления, которые могли привести к подобного рода заключению[21]. Результаты экспериментов Лысенко с наследственностью не подвергались проверке за пределами России.
«Так называемый менделизм» — последний из типов наследственности, приводимых Лысенко, — относится к описанию тех случаев, когда, начиная обычно со второго поколения (F2), у гибридов идет расщепление, разнообразие, причем одни формы имеют отцовские признаки, а другие — материнские. Лысенко вслед за Тимирязевым рассматривает эти факты как единичные, имеющие место лишь при определенных условиях, и считает, что они вовсе не были открыты Менделем. По мнению Лысенко, сами законы Менделя носили «схоластический» характер, поскольку в них не отражалось важное значение условий внешней среды и они не позволяли предсказывать появление тех или иных признаков у организмов без предварительного проведения опытов с каждым типом организмов.
До сих пор ничего не говорилось о ламаркизме и наследовании приобретенных признаков, то есть о тех вопросах, которые обычно упоминаются при обсуждении взглядов Лысенко. Теперь можно со всей определенностью сказать, что Лысенко верил в наследование организмом приобретенных признаков. Совершенно очевидно, что к подобного типа наследованию Лысенко относил процесс «ассимиляции» организмом внешних условий, который, в свою очередь, рассматривался им как способ, путем которого осуществляется наследование у всех видов организмов. Лысенко сам достаточно недвусмысленно формулирует свою позицию в этом вопросе:
«Материалистическая теория развития живой природы немыслима без признания необходимости наследственности приобретаемых организмом в определенных условиях его жизни индивидуальных отличий, немыслима без признания наследования приобретаемых свойств»[22].
Это высказывание совершенно ясно демонстрирует попытку Лысенко поставить марксистскую философию на службу его собственным устаревшим биологическим теориям. Не существует ни одного положения в системе диалектического материализма, которое бы требовало веры в наследование приобретенных организмом признаков. В качестве теории познания и взгляда на природу материализм даже близко не подходит к тому, чтобы включить этот принцип в свою систему. В то же время, однако, советский диалектический материализм эпохи Сталина соединяется с представлениями о наследовании приобретенных признаков. Поскольку все учителя Лысенко были представителями старой школы в биологии, то нет ничего удивительного в том, что и он присоединился к их устаревшим взглядам и теориям. Как отмечает один из выдающихся генетиков XX столетия Л.К. Данн, вера в наследование приобретенных признаков «являлась утешением для большинства биологов XIX в.»[23]. Таким образом, Лысенко мог ссылаться на высказывания Дарвина, Тимирязева и Мичурина для подтверждения своих взглядов[24]. Тут попутно можно отметить, что удивительным аспектом подхода Дарвина к принципу наследования приобретенных признаков является не то, что он верил в него (а он в него верил), а то, что он так мало полагался на этот принцип при создании своей великой теории. То же обстоятельство, что Маркс и Энгельс принимали теорию Дарвина, может рассматриваться лишь как свидетельство того, что они были в курсе состояния биологии того времени.
Вопрос о том, являлся ли Лысенко ламаркистом в строгом историческом смысле этого слова, представляется очень сложным и трудным для ответа. Сам термин «ламаркизм» от частого употребления настолько утратил свой первоначальный смысл, что следовало бы, наверное, совсем отказаться от него[25]. Ламарк считал, что только усилия организма, направленные на самосовершенствование, имеют эффект для наследственности, а вовсе не «внешние условия», как подчеркивал Лысенко. Последний, как представляется, никогда не рассматривал самосовершенствование организма в качестве важного момента в понимании проблемы наследственности, хотя некоторые (правда, немногие) из его последователей-энтузиастов не соглашались с ним в этом вопросе[26]. Ламарк, по утверждению Лысенко, был типичный материалистом XVIII в., неспособным мыслить «диалектически». Представляется также, что во взглядах Ламарка не было ничего, что напоминало бы теорию Лысенко о «расшатывании наследственности» или о том, что наследование — это метаболический процесс. Другими словами, различия между ламаркизмом и лысенкоизмом существуют. Тем не менее обе эти системы взглядов похожи в том, что обе они содержат в себе принцип наследования организмом приобретенных признаков или свойств. Советские генетики, которые позднее пришли на смену Лысенко, часто характеризовали его систему как «наивный ламаркизм»[27].
Существуют и другие аспекты, в которых взгляды Ламарка напоминают взгляды Лысенко, однако анализ этих сходств связан с весьма сложной проблемой интерпретации взглядов Ламарка. Историки науки спорят о том, следует ли рассматривать Ламарка в качестве одного из первых эволюционистов или, напротив, последнего представителя «романтиков» в науке. Обычно Ламарка характеризуют как весьма эксцентричного, несговорчивого, часто ошибающегося ученого, который тем не менее был одним из самых выдаюшихся предшественников Дарвина. Существуют, однако, и исключения из подобных представлений о Ламарке. Профессор Принстонского университета Чарльз Джиллиспи пишет:
«...теория эволюции, выдвинутая Ламарком, представляла собой последнюю попытку построить научную теорию на инстинктивном представлении о том, что все в мире находится в движении и что наука должна изучать не конфигурации материи, не классификацию ее форм, а проявления фундаментальной (в онтологическом смысле этого слова) деятельности, к которым не относятся движущиеся тела и виды живых существ»[28].
По мнению Джиллиспи, не случайным является то обстоятельство, что Ламарк выработал систему своих взглядов вскоре после Французской революции. Он убежден в том, что Ламарк принадлежал к тому же радикальному, демократическому и антирационалистическому течению, что и Дидро с Маратом. Эти люди, говорит Джиллиспи, восставали против холодного рационализма ньютонианской науки, пытающейся ответить на вопрос «как?» и делающей при этом акцент на холодном математическом расчете. Они были убеждены в том, продолжает Джиллиспи, что «описывать то или иное явление — это не значит давать его объяснение... Анализ и квантификация того или иного явления были связаны, в их представлении, с изменением его естественных свойств, его природы».
Не требуется обладать достаточно богатым воображением для того, чтобы отнести к числу таких же «романтиков» и Лысенко, чьи побуждения (если не идеи) совпадали с побуждениями Ламарка. Выше уже говорилось о той буквально ненависти, которую питал Лысенко к математике. Кроме того, он, в отличие от Ламарка, работал уже в послереволюционный период. В связи с этим можно привести слова Джиллиспи о том, что «Jardin des Plantes» не случайно оказался единственным процветающим научным институтом во времена радикально-демократической фазы Французской революции, которая уничтожила все остальные[29]. Кто-то может в связи с этим подчеркнуть тот факт, что и взгляды Лысенко процветали в годы после русской революции. Так же как и Ламарк, Лысенко верил в наследование организмом приобретенных признаков, а после того, как он получил «философское образование» под руководством Презента, Лысенко становится, подобно Ламарку, сторонником идеи о постоянном изменении мира. Однако как ни соблазнительно выглядит попытка установить взаимное соответствие между взглядами Ламарка и Лысенко на многие проблемы, все же следует заметить, что это соответствие или похожесть их взглядов не только многое проясняет, но и многое оставляет скрытым, непонятным для исследователя. Во-первых, взгляды самого Ламарка не получают при этой интерпретации достаточно полного объяснения. Известно, что он критически относился к различного рода эксцессам, имевшим место в ходе Французской революции[30]. Хотя некоторые его взгляды и страдали известным анахронизмом, следует подчеркнуть, что другие, особенно относящиеся к проблеме эволюции, по крайней мере частично основывались на научных данных того времени. Ламарк в этом смысле одновременно являлся и предшественником Дарвина, и одним из последних представителей ученых-романтиков; он был интеллектуалом в гораздо большей степени, нежели это можно было бы сказать о Лысенко. Представляется совершенно очевидным, что взгляды Лысенко никогда не будут рассматриваться как предшествующие взглядам какого-то другого ученого-генетика, имеющего подлинно научное значение. Познания Лысенко в области современной ему биологии носили достаточно примитивный характер, в то время как Ламарк обладал достаточно полными и глубокими знаниями того, что было известно науке того времени. Более того, если связывать имена Лысенко и Ламарка, ссылаясь на приверженность того и другого «философии потока» в ее гераклитовском смысле, то что же тогда можно сказать о Г. Дж. Меллере — представителе классической генетики, являющемся страстным оппонентом Лысенко, который был убежденным сторонником философии марксизма? И наконец, Лысенко основывал свою интерпретацию процессов, происходящих в природе, на теории дарвинизма, которую романтики конца XIX в. характеризовали как «бессердечную» и «безжалостную». В результате сказанного можно, как представляется, сделать вывод о том, что, несмотря на известную похожесть Ламарка и Лысенко (как в плане выдвинутых ими систем, так и в плане той исторической ситуации, в которой они жили и работали), между ними существуют вполне реальные различия.
До сих пор речь шла о выдвинутой Лысенко теории «питательных веществ», его концепции наследственности и его взглядах на механизм наследственности. В рамках этой системы взглядов можно найти ответы на многие из вопросов, по поводу которых Лысенко спорил с представителями классической генетики: это и вопрос о генетике скороспелости (genetics of earliness), и вопрос о самоопылении[31], и вопрос о вырождении так называемых чистых линий, об омоложении, вегетативной гибридизации и т. д. До сих пор мы не обращались к тому, что можно было бы, пожалуй, назвать философской составляющей системы Лысенко. Может возникнуть вопрос: каким образом эта система, будучи основана на взглядах людей, не получивших марксистского образования, таких, как Дарвин, Тимирязев, Мичурин и сам Лысенко, оказалась связанной с марксистской философией? Выше уже отмечалось, что дискуссии вокруг генетики представляются имеющими весьма небольшое (по сравнению с другими дискуссиями, о которых речь идет в настоящей книге) отношение к проблемам диалектического материализма. Тем не менее в результате мужественной борьбы и поддержки со стороны небольшого числа особенно ретивых идеологов Лысенко удалось перенести некоторые проблемы генетики в область философии. К числу наиболее важных из этих вопросов относятся: 1) вопрос о подверженности гена мутациям, 2) вопрос о выделении или изоляции генотипа, 3) вопрос о единстве теории и практики в генетике и 4) вопрос о вероятности и причинности в генетике.
Вопрос о подверженности гена мутациям, его мутабильности относился к числу серьезных проблем, привлекавших в начале XX в. внимание многих лучших представителей биологической науки. У исследователя «дела Лысенко» может в связи с этим даже возникнуть искушение сказать о том, что именно в этом вопросе — вопросе о чистоте и целостности гена — Лысенко вплотную подошел к обсуждению подлинно научной проблемы; однако это будет только искушение, а не вынужденное признание объективных обстоятельств, поскольку вопросы, которые ставил и обсуждал Лысенко в связи с этой проблемой, получили уже исчерпывающие ответы в работах, опубликованных за 10-20 лет перед этим. Следует, однако, еще раз отметить, что в самом начале XX в. эта проблема беспокоила многих генетиков.
Вопрос о мутабильности гена имел весьма определенный философский и религиозный смысл, в чем отдавали себе отчет многие ученые того времени, включая и генетиков. Обсуждение этой проблемы велось с позиций двух противоположных (но не обязательно несовместимых) подходов: наследственного и эволюционного. Наследственность рассматривалась как некая консервативная сила, стремящаяся к сохранению общих черт. Эволюция же — как процесс, во многом определяющийся разного рода различиями. И в этом смысле можно было бы говорить о том, что если бы наследственность действовала как следует, то не было бы никакой эволюции[32]. Первых представителей генетики поражала такая характеристика гена (впервые названного в 1909 г. Йохансеном), как его стабильность на протяжении многих поколений. И именно это его свойство рассматривалось как своего рода угроза или вызов представлению здравого смысла (и диалектического материализма) о том, что все изменяется, а также как угроза самой концепции эволюции.
Те, кто интересовался «делом Лысенко», зачастую забывают одно весьма важное обстоятельство (а в Советском Союзе оно попросту игнорируется), а именно то, что некоторые из ученых, явившихся создателями генетики как науки, с большим трудом воспринимали концепцию стабильного гена. Она рассматривалась ими как своего рода реминисценция фиксированного списка видов, который поддерживала в прошлом веке церковь. Взгляды Т. Моргана носили открыто антиклерикальный характер, да и Меллер, как и большинство людей, имеющих научный склад ума (включая марксистов), разделял взгляд о неизбежности изменений[33]. Как пишет по этому поводу еще один из учеников Моргана — А.Г. Стертевант:
«Появляются ли на самом деле новые гены или же генетическое разнообразие является результатом комбинаций уже существующих генов? Этот вопрос всерьез обсуждался, хотя единственной альтернативой мутации генов представлялось создание Богом всех существующих генов»[34].
Однако скептицизм первых генетиков по отношению к концепции стабильного гена был вызван скорее соображениями возможного влияния этой концепции на теорию эволюции, нежели религиозными и философскими соображениями. Как пишет Л. Данн, «идея о том, что элементы наследственности носят стабильный характер и не подвержены флуктуациям, представлялась антипатичной многим биологам. К их числу относились У. Бейтсон, У.Е. Кастл, Т.X. Морган и другие ученые, участвовавшие в создании новой науки. Для биологии XIX в. характерно было растущее убеждение в противоположном — в том, что биологические формы и свойства являлись подверженными неизбежным изменениям. И чем в большей степени тот или иной биолог разделял идеи Дарвина об изменениях как условии эволюции, тем более твердо он отстаивал это убеждение.
Самым характерным примером в этом смысле является У.Е. Кастл, который лишь в результате напряженного пятнадцатилетнего экспериментирования избавился от убеждения в том, что ген не является стабильной структурой»[35].
Лысенко и его последователи не извлекли пользы из этих 15 лет. Не отнеслись они, к сожалению, всерьез и к публикациям классических генетиков, в которых они рассказывали о том, что заставило их изменить свои представления по вопросу о стабильности гена. Вместо этого лысенкоисты, подняв вопрос о мутабильности гена, рассматривали его как свидетельство «идеализма», присущего формальной генетике. И здесь им удалось получить поддержку со стороны теории диалектического материализма, которая, как и философия Гераклита, включала в себя принцип всеобщего изменения. На совещании 1937 г. Презент атаковал Г. Дж. Меллера за его высказывание о том, что «ген настолько стабилен, что период между двумя его последовательными мутациями равен нескольким сотням или даже тысячам лет»[36]. Однако в этом случае Презент боролся с фантомом, поскольку к тому времени природа мутаций уже была довольно хорошо изучена, был также хорошо известен кумулятивный эффект мутаций и его важное значение для эволюционных процессов. Когда речь идет об организме, содержащем тысячи генов, то даже одно изменение в каждом из этих генов, происходящее раз в столетие, может рассматриваться как вполне определенный темп изменений. Концепция биологической эволюции строится на представлении об огромных изменениях, являющихся результатом незначительных вариаций, возникающих через большие временные промежутки. Как отмечал Вавилов, выступая на том же совещании в 1937 г., «ни один из представителей современной генетики и селекционеров не верит в то, что гены не мутируют. Генетика, по существу, и имеет право на существование в качестве науки и является привлекательной для нас именно потому, что это наука об изменениях наследственной природы организмов...»[37].
Становится совершенно ясно то, что относительная стабильность гена не является сколько-нибудь серьезной помехой для диалектического материализма. Темпы изменений, происходящих в природе, могут быть весьма различными; и в этом смысле для человека, страстно желающего увидеть подобные изменения, они кажутся очень медленными, между тем, если их рассматривать в масштабе эпохи, совершенно очевидно, что эти изменения происходят довольно быстро. Как лысенкоисты, так и формальные генетики принимали эволюцию, основанную на воистину удивительных изменениях наследственности, как факт, не требующий доказательств. Модификации, происходящие во внутренней структуре многих камней, протекают гораздо медленнее, нежели биологические изменения, и, однако, никто не предлагает на этом основании рассматривать геологию как недиалектическую науку. Теория диалектического материализма настаивает на том, что все в природе изменяется, однако она не утверждает, что изменения эти должны происходить в определенном темпе.
Вопрос о выделении генотипа в известном смысле похож на вопрос о мутабильности гена. Проблема разделения генотипа и фенотипа получила преувеличенное звучание в работах Вейсмана, однако подобное преувеличение было, возможно, необходимым или, по крайней мере, понятным шагом на пути к тому, чтобы были отброшены старые представления, приписывающие свойство наследственности всем частям тела или организма, а не дискретным единицам внутри него. Огромные изменения в представлениях о наследственности явились результатом осознания биологами всего значения теории зародышевой плазмы. Если раньше носителем наследственности считалось тело или сома, то теперь тело начинает рассматриваться как некая временная оболочка, содержащая внутри себя непрерывные цепочки зародышевых клеток. В связи с этим статус сомы был радикально пересмотрен в сторону понижения.
На ранних этапах дискуссий по поводу зародышевой плазмы особый акцент делался на ее выделении из сомы (под которой понималось тело организма, за исключением зародышевых клеток). До 1927 г., когда Меллером была показана возможность вызвать мутации путем радиоактивного облучения, считалось, что гены не подвержены никаким влияниям со стороны окружающей их среды. Вопрос о проницаемости границы между геном и сомой получил идеологическую нагрузку при его обсуждении в Советском Союзе. Согласно сталинской версии диалектического материализма, в природе не существовало непроходимых барьеров; в Кратком курсе истории Коммунистической партии (опубликованном в 1938 г. и бывшем выражением официальной мысли), который был отредактирован самим Сталиным, говорилось о том, что ни одно явление в природе не может быть понято как изолированное, не имеющее связей с окружающими его другими явлениями[38].
Заявления Лысенко и его последователей по поводу того, что формальная генетика постулирует существование совершенно изолированного генотипа, являлись ошибочными, основанными на устаревших представлениях. Сам Меллер, известный среди генетиков как раз именно тем, что он опроверг наличие этой изолированности, оказался не способным обосновать свои взгляды перед идеологами, которые просто не хотели слушать его доводы. Лысенко продолжал настаивать на том, что менделизм основывается на представлениях, согласно которым «бессмертное наследственное вещество, независимое от качественных особенностей развития живого тела, управляет бренным телом, но не порождается им». Согласно Лысенко, «такова открыто идеалистическая, мистическая в своем существе концепция Вейсмана, выдвинутая им под завесой слов о «неодарвинизме» и продолжающая править современной генетикой»[39].
Хотя к 1927 г. генетики и доказали возможность влияния на ген внешними стимулами, они все же не были еще в состоянии получить путем такого воздействия желаемые изменения[40]. И именно эта невозможность осуществления контроля за вносимыми мутациями и стала одним из главных вопросов идеологической проблемы, связанной с «делом Лысенко», — проблемы единства теории и практики. Мичурин и его последователи всегда подчеркивали, что всякий, кто осуществляет эксперименты с растениями, должен быть сознательным преобразователем природы. Формальные генетики, однако, подчеркивали не только стабильность гена, но также неуправляемый характер его мутаций. Таким образом, у лысенкоистов была возможность представить формальных генетиков в качестве людей, не могущих предложить ничего, что имело бы немедленную пользу для советской экономики; в то же время сами последователи Лысенко, близкие к земле и приверженные делу социалистического сельского хозяйства, представали как люди, постоянно и неустанно работающие во имя усиления Советского государства. В результате этого Лысенко постоянно обращался к представителям теоретической биологии с вопросом: «А что сделали вы за последнее время для советского сельского хозяйства?»[41] Мичурин, Вильямс, Лысенко и их ученики и последователи были среди тех немногочисленных специалистов, которые пытались сделать что-то немедленно для советского сельского хозяйства. Говоря на понятном для крестьян языке, они сумели завоевать на свою сторону многочисленных сторонников, обеспечивавших им сильную поддержку. Справедливым будет и утверждение о том, что и Вавилов также был глубоко привержен делу совершенствования практики сельского хозяйства, однако при этом он не мог избавиться от своего буржуазного происхождения и связанных с этим неудобств и, кроме того, не мог обещать большего, чем мог сделать на самом деле. Вавилов прекрасно понимал, что перед генетиками, пытающимися найти пути к осуществлению контроля над процессами наследственности, стоит еще немало трудностей. Именно в силу этих обстоятельств он оказался вынужденным занять в этом вопросе позицию, которая выглядела менее оптимистичной по сравнению с позицией Лысенко, который буквально фонтанировал словами и не уставал приводить одно и то же высказывание Мичурина:
«С помощью вмешательства человека возможно заставить любую животную или растительную форму изменяться гораздо быстрее и в нужном для человека направлении. Это открывает перед человеком огромное поле деятельности, имеющей для него огромное значение»[42].
Последний в ряду вопросов, получивших идеологическое звучание в связи с «делом Лысенко», был вопрос о вероятности и причинности. Обсуждение этого вопроса в связи с дискуссией вокруг генетики имеет известное сходство с дискуссией по проблемам квантовой механики. Некоторые зарубежные авторы, такие, например, как Эрвин Шрёдингер, утверждали, что ненаправленный характер мутаций, индуцированных радиоактивным облучением организма, связан с принципом индетерминизма в квантовой механике[43]. Некоторые даже выдвигали теорию, согласно которой мутации в организме имеют сходство с квантовым молекулярным скачком[44]. Как отмечают эти исследователи, необходимость подхода к проблемам генетики с точки зрения вероятности объясняется, по существу, теми же самыми причинами, что и необходимость использования статистики вероятностей в квантовой механике. Таким образом, все те вопросы (включая вопрос об «отказе от причинности»), которые возникали в квантовой механике, обсуждались также и в связи с генетикой; в последнем случае к этим проблемам примешивалась еще и обида Лысенко на математику. Выступая на сессии ВАСХНИЛ в 1948 г., Лысенко говорил:
«В общем живая природа представляется морганистам хаосом случайных, разорванных явлений, вне необходимых связей и закономерностей. Кругом господствует случайность. Не будучи в состоянии вскрыть закономерности живой природы, морганисты вынуждены прибегать к теории вероятности и, не понимая конкретного содержания биологических процессов, превращают биологическую науку в голую статистику... На основе такой науки невозможна плановая работа, целеустремленная практика, невозможно научное предвидение... Нам необходимо твердо запомнить, что наука — враг случайностей»[45].
Здесь, думается, нет необходимости подробно останавливаться на анализе тех различных интерпретаций, которые получали понятия «вероятности» и «случайности» в работах советских диалектических материалистов; с основными моментами этого анализа можно будет познакомиться в главе настоящей книги, посвященной проблемам квантовой механики. Хотя проблема детерминизма в квантовой механике по-прежнему сохраняет философски противоречивый характер при ее обсуждении как в Советском Союзе, так и за его пределами, сегодня эта проблема уже не имеет того звучания в биологии, как это было до падения Лысенко[46].
В противоположность распространенным за пределами Советского Союза спекуляциям, следует подчеркнуть, что идея наследования организмом приобретенных признаков получила поддержку в СССР вовсе не из-за ее возможных приложений к человеку. Некоторые исследователи, занимающиеся изучением Советского Союза, исходили из того, что эта теория получила распространение именно в связи с тем, что имела отношение к задаче по «воспитанию нового советского человека». Если советские лидеры поверили бы в то, что приобретенные человеком в ходе его жизни характеристики могут наследоваться, рассуждают эти аналитики, то тогда они бы поверили и в то, что «уникальный советский человек» может появиться очень быстро[47]. То, что подобная интерпретация могла бы иметь важное значение в СССР, представляется вполне предсказуемым явлением, особенно если иметь в виду уверенность Лысенко в том, что одним из достижений мичуринской теории является возможность осуществлять с ее помощью контроль над процессами наследования, а также в том, что менделевский подход к генетике не давал такой возможности. Логическим развитием взглядов Лысенко по этому вопросу явилось бы использование «мичуринской евгеники» в масштабах, намного превосходящих использование формальной генетики в условиях фашистской Германии. Однако подобного не произошло в течение всей жизни Лысенко, хотя дискуссии вокруг евгеники и начали возникать в Советском Союзе в 70-х годах (смотри главы 6 и 7 настоящей книги). Подобные дискуссии в Советском Союзе были невозможны в начале 30-х годов из-за международной ситуации, сложившейся в то время, и оставались таковыми до начала 70-х годов. То обстоятельство, что евгенические взгляды и теории получили распространение в фашистской Германии, сыграло, безусловно, большую роль в дискредитации попыток, предпринимаемых в Советском Союзе, объяснить появление лучших представителей рода человеческого, основанных на биологических теориях[48].
1. Лысенко подчеркивал большое значение того, чем питается организм, особенно в определенные моменты своего роста. Как будет показано в дальнейшем изложении, это обстоятельство было особенно очевидно при проведении им экспериментов, направленных на повышение жирности молока у коров. Его теория питательных веществ была, возможно, связана с убеждением Дарвина в том, что «из всех причин, вызывающих или стимулирующих изменчивость, избыток пищи, наличие которой в природе меняется, является, возможно, самой главной причиной» (цит. по: Hudson and Richens. New Genetics… P. 7).
2. Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 34.
3. Purvus O.N. The Physiological Analysis of Vernalization // Encyclopedia of Plant Physiology. 16: 76-117, Berlin, 1961.
4. Связь между яровизацией и наследственностью ясно раскрывается в следующих словах Лысенко: «и...при яровизации посевного материала или растений идет нарастание изменений. Эти изменения сохраняются в тех клетках, в которых они произошли, а также передаются всем вновь образующимся из них клеткам» (Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 42).
5. Лысенко был уверен в том, что ему удастся вывести новые сорта, обладающие заранее заданными свойствами, в течение двух-трех лет. В соответствии со своей теорией он отбрасывал сотни разновидностей даже без проведения их испытаний. Он писал: «...терять один-два года на стадийный анализ в тех случаях, когда мы без него можем уже обойтись, мы не имеем ни юридического, ни морального права» (Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 125).
6. Там же. С. 70.
7. Под «генотипом» имеется в виду совокупность генов, полученных индивидом путем наследования. «Фенотип» — это совокупность физических и поведенческих свойств, проявляемых индивидом и являющихся результатом взаимодействия между генотипом и средой.
8. Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 438. Отметим также и замечание Лысенко относительно того, что «качественно измененное от условий жизни живое тело всегда имеет измененную наследственность. Но далеко не всегда качественно измененные участки тела организма могут вступать в нормальный обмен веществ с целым рядом других участков тела, и благодаря этому эти изменения не всегда могут фиксироваться в половых клетках» (там же. С. 449).
9. Там же. С. 432.
10. Там же. С. 436.
11. В работах Лысенко, посвященных гену, нет ясности. В одном месте он говорит: «…мы отрицаем то, что генетики вместе с цитологами увидят под микроскопом ген... Наследственная основа не является каким-то особым от тела, саморазмножающимся веществом, наследственной основой является клетка». В то же время Лысенко пишет: «Не прав также акад. Серебровский, утверждая, что Лысенко отрицает существование генов. Ни Лысенко, ни Презент никогда существования генов не отрицали. Мы отрицаем то понятие, которое вы вкладываете в слово «ген» (Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 193, 195). Лысенко признавал факт существования хромосом.
12. Под «желательными» условиями понимались условия тех областей страны, где Советское правительство хотело выращивать определенные виды растений. Так, скажем, условия севера России были «нежелательными» для сельского хозяйства в абсолютном смысле, однако правительство, по вполне понятным причинам, хотело, чтобы были выведены такие сорта сельскохозяйственных культур, которые можно было бы выращивать и в этих условиях.
13. Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 456.
14. Эрик Норденскёльд (E. Nordenskiold) в своей старой (1935 г.), но все еще сохраняющей свое значение книге «История биологии» так пишет о дарвиновской теории пангенезиса: «Здесь, как, впрочем, и в некоторых других вопросах, Дарвин выступает в качестве натурфилософа, а не естествоиспытателя». Это высказывание, являющееся типичным образцом высказываний, сделанных в свое время сторонниками индуктивистского подхода к истории науки, представляется исключительно важным; гениальность Дарвина в большой степени заключается в его готовности не только построить такую систему, которая отчасти носила бы спекулятивный характер, но в то же время в готовности постоянно проверять эту систему на ее соответствие эмпирическим данным. Хорошо было бы, если бы и Лысенко проявлял такую же готовность к самодисциплине. Если бы это было так, то сегодня, возможно, его имя было бы известно лишь немногим специалистам в области яровизации. О проблемах индуктивистского подхода к истории науки смотри в: Agassi J. Towards an Historiography of Science // History and Theory: Studies in the Philosophy of History Series. Beiheft 2. The Hague, 1963. Р. 1-31. Замечу, однако, что в этой работе Агасси демонстрирует слишком упрощенный взгляд на марксистскую интерпретацию истории науки.
15. См.: Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 474-482.
16. Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 470.
17. В подтверждение этого взгляда Лысенко ссылается на убеждение Мичурина в том, что «чем дальше отстоят между собой пары скрещиваемых растений-производителей по месту их родины и условиям их среды, тем легче приспособляются к условиям среды в новой местности гибридные сеянцы» (цит. по: Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 72). Будучи применимы к человеку, эти взгляды, разумеется, могли бы служить сильным аргументом в пользу смешения рас. Однако ни в одной из своих работ Лысенко не распространяет свои выводы на человека.
18. Hudson P.S., Richens R.N. The New Genetics... Р. 48.
19. Дарвин, подобно многим биологам и селекционерам XIX столетия, верил в возможность осуществления истинной вегетативной гибридизации. В свою очередь Л. Бербанк, который, как и Лысенко, не отличался точностью при регистрации фактов, выдвинул экспериментальную теорию «саповой гибридизации», во многом схожей с вегетативной гибридизацией. Мичуринская «теория менторов» постулировала влияние привоя на подвой.
20. Популярное изложение проблем «слитного наследования» содержится в: Sinnot E.W., Dunn L.C., Dobzhansky Th. Principles of Genetics. N.Y., 1950. Р. 97ff, 121ff.
21. Hudson P.S., Richens R.N. The New Genetics... Р. 42-43.
22. Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 549.
23. Dunn L.C. A Short History of Genetics. N.Y., 1965. Р. X.
24. Поскольку Дарвин в своих работах подчеркивал большое значение как естественного отбора, так и наследования приобретенных признаков, постольку и неоменделисты, и мичуринцы могли называть себя дарвинистами.
25. Многие авторы приписывают Ламарку виталистический взгляд на природу. Между тем вопрос этот не так прост; как отмечает Ч. Джиллиспи, «выдвигаемая им дихотомия органической и неорганической природы не оставляла места для впадения в трансцендентализм, а именно последний являлся всегда своеобразной дверью, посредством которой виталисты ускользали из области науки в область тайн. В представлении Ламарка, жизнь — это чисто физическое явление, и именно благодаря тому, что наука (совершенно правильно) оставила далеко позади его понятия о физическом, взгляды Ламарка систематически представлялись в неверном свете, их пытались ассимилировать с теистской или виталистической традицией, к которой сам Ламарк в действительности относился с отвращением» (Gillispie. Ch.C. The Edge of Objectivity. Princeton. 1960. Р. 276).
26. Выступая на совещании 1948 г., В.А. Шаумян утверждал, что доение коров должно влиять на их наследственность: «Может ли этот сильный фактор действия, прикладываемого к вымени из поколения в поколение на протяжении многих лет, остаться без результата? Мы считаем, что процесс доения имеет не меньшее значение, чем процесс кормления, поскольку процесс доения является одним из важнейших методов и средств воздействия на молочную корову». Подобный взгляд представляет собой, безусловно, ламаркизм в чистом виде, поскольку основывается на представлении об эффекте использования того или иного органа и напоминает известное описание роста шеи у жирафа, которое давал в свое время Ламарк (Zirkle, ed. Death of a Science in Russia. Р. 148). С другой стороны, сам Лысенко пишет о том, что, «исходя из позиции ламаркизма, в работе не может получиться положительный результат. Если же нам путем соответствующего воспитания растений уже удается направленно переделывать их природу наследственности, то это говорит уже за то, что мы не ламаркисты и исходим не из ламаркистских позиций» (Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 182-183). Презент в свою очередь был еще более откровенен в этом вопросе. Однако в другом месте Лысенко отзывается о Ламарке с большей доброжелательностью: «К слову заметим, что морганисты зря так сильно пугают людей ламаркизмом. Ламарк был умным человеком. Но его учение, конечно, нельзя поставить по своему значению рядом с дарвинизмом. В учении Ламарка есть серьезные ошибки. Но в свое время в биологии более передового ученого, чем Ламарк, не было» (там же. С. 333).
27. См., напр.: Полянский В.И., Полянский Ю.И. Современные проблемы эволюционной теории. Л., 1967. С. 5 и далее.
28. Gillispie Ch.C. «Lamark and Darwin in the History of Science» X. Forerunnes of Darwin: 1745-1859. Baltimore. 1959. Р. 268-269.
29. Gillispie Ch.C. Op. cit. P.277.
30. Nordensiold E. The History of Biology. N.Y., 1935. P. 324.
31. Вопрос об опылении заслуживает более подробного комментария, поскольку является одним из наиболее противоречивых в работах Лысенко. Он был убежден в том, что зародышевые клетки растений сами выбирают определенные зерна пыльцы (одну из форм питательных веществ), оплодотворение которыми приведет к лучшей адаптации потомства к местным условиям. В одном месте, описывая эти процессы, Лысенко даже использует выражение «брак по любви». В уже упоминавшейся книге Хадсон и Риченс пытаются показать, что подобные взгляды вовсе не нуждаются для своего обоснования в столь грубо антропоморфном выражении (Hudson and Richens. New Genetics. Р. 38). Они пишут о том, что даже тогда, когда растение выращивается в условиях, к которым оно не было приспособлено, «вовсе не обязательно, чтобы в процессе естественного отбора его сила настолько повышалась, что любому отклонению от нормы во внешних условиях соответствовало бы изменение в выборе растением питательных средств, которые оно использует в любом периоде своего жизненного цикла». Я нахожу эту фразу весьма сомнительной и считаю, что ее можно усовершенствовать, заменив слова «любому отклонению от нормы» на «некоторым отклонениям» (тем, с которыми растению приходилось сталкиваться в прошлом и которые были преодолены), а слова «в любом периоде своего жизненного цикла» — на слова «в любом периоде жизненного цикла, предшествующем или совпадающем с периодом плодоношения». Позднее Лысенко отказался от выражения «брак по любви» и критиковал использование антропоморфных понятий в биологии. Концепция опыления, выдвинутая Лысенко, связана с идеей Дарвина о «препотенции пыльцы», то есть ее способности стойко передавать свои признаки потомству. Иллюстрацией консервативных взглядов, возникших позднее у Лысенко по этому вопросу, может служить следующая фраза из его работы «Теоретические основы направленного изменения наследственности сельскохозяйственных растений»: «целеполагание присуще сознанию и отсутствует в природе».
32. Dobzhansky Th. The Biological Basis of Human Freedom. P. 10.
33. Dunn L.C. Short History of Genetics. P. 115. О довольно рано проявившихся симпатиях Меллера к диалектическому материализму уже говорилось выше.
34. Sturtevanl. A.H. A History of Genetics. P. 67.
35. Dunn L.C. A Short History of Genetics. P. 215.
36. Спорные вопросы генетики и селекции... С. 131.
37. Там же. С. 137.
38. См.: История ВКП(б). Краткий курс. С. 101. Те же самые слова были использованы и в ходе критики тех физиков, которые подчеркивали наличие границы между явлениями микро- и макромира (см. с. 331).
39. Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 550.
40. Как пишет об этом Добжанский, «мутации... являются изменениями, индуцируемыми в конечном итоге окружающей средой, однако свойства мутанта зависят от природы гена, который осуществляет изменение, а не от агента внешней среды, который действует скорее как некий пусковой механизм, дающий толчок процессу изменения» (Dobzhansky Th. The Biological Basis of Human Freedom. Р. 19).
41. Лысенко писал: «Мне кажется, что вся острота вопроса заключает он вовсе не в том, чтобы доказывать, что Лысенко прав или не прав, а в том, чтобы найти пути, указывающие нам наилучшую, наикратчайшую дорогу для достижения намеченной селекционером цели, а именно выведение лучших сортов в кратчайший срок. Всякое выдвигаемое теоретическое положение, которое будет помогать практике, будет и наиболее полезным и, конечно, наиболее верным в сравнении с другим теоретическим положением, не дающим ни в настоящее время, ни в ближайшем будущем указаний непосредственных или опосредствованных к практическому действию в нашем социалистическом сельском хозяйстве» (Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 126).
42. Цит. по: Лысенко Т.Д. Избр. соч. Т. 2. С. 6. В своей речи при открытии в 1937 г. совещания по генетике А.И. Муралов, бывший тогда президентом ВАСХНИЛ и считавшийся нейтральным, также подчеркивал необходимость связи теории и практики: «О чем необходимо помнить участникам сегодняшней дискуссии по проблемам генетики и селекции? Они должны помнить прежде всего о той помощи, которую должна оказывать наука социалистическому производству, вооружая его научной теорией» (Спорные вопросы... С. 5). Лысенко в свою очередь заставил даже своих оппонентов желать ему успеха, заявив следующее: «Мне кажется, что если выдвинутые, уточняемые и развиваемые нами положения окажутся неправильными в своей основе, то об этом должен жалеть не только я со своим коллективом, но и все те, кто возражает против этих положений; ведь этим самым мы лишились бы действенного способа выведения новых сортов» (Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 126).
43. Шрёдингер писал о том, что физики «будут склонны назвать теорию мутаций де Фриза (de Vries), фигурально выражаясь, квантовой теорией биологии. В дальнейшем мы увидим, что это нечто большее, нежели просто образное выражение. Мутации на самом деле происходят благодаря квантовому скачку, происходящему на молекулярном уровне гена. Однако квантовая теория уже существовала два года к тому времени, как в 1902 г. де Фриз впервые опубликовал свое открытие. Что же удивляться тому, что лишь следующее поколение ученых обнаружило связь между этими теориями!» (Schrodinger E. What Is Life? Other Scientific Essays. Р. 5). Эта часть книги Шрёдингера основана на материале его лекций, прочитанных в Дублинском университете в феврале 1943 г.
44. Этот же самый вопрос рассматривается в диссертации консервативного, но в то же время интеллигентного выпускника философского факультета из СССР. См.: Пинтер Ф. Актуальные вопросы взаимоотношения марксистской философии и генетики. Диссертация. МГУ, 1965.
45. Лысенко Т.Д. Агробиология. С. 579.
46. В рецензии, опубликованной в «Правде» (24 января 1965 г.), И.Л. Кнунянц, Б.М. Кедров и Л.Я. Бляхер пишут: «Хорошо известно, что в конце сороковых годов была провозглашена формула «наука — враг случайностей». Эта формула неправильна, она основана на смешении совершенно различных понятий случайности. Она, как известно, принесла немало вреда для науки и для практики, но открыто от нее ее авторы нигде не отказались, и она до сих пор фигурирует как составная часть «мичуринского учения», хотя она не имеет никакого отношения к взглядам самого Мичурина». В 1957 г. с критикой взглядов Лысенко на проблему случайности выступил А.Л. Тахтаджян. Он писал: «С точки зрения механистического материала статистические законы представляют собой лишь временное состояние нашего знания. В действительности не статистические законы являются столь же объективными законами природы, как и любой другой закон природы» (см.: Ботанический журнал. 1957. № 4. С. 596).
47. В этом случае уместно вспомнить пословицу о палке, всегда имеющей два конца. Если исходить из теории наследования приобретенных признаков, то, наверное, создание «нового человека» и может показаться возможным, но в то же время может оказаться возможной и расистская позиция или даже вера в превосходство аристократии. Как пишет Джулиан Хаксли, «к счастью для человека, приобретаемые им в течение жизни признаки не накладывают отпечаток на его наследственную конституцию. Если бы это было не так, то тогда ужасающие условия, в которых жило большинство человечества на протяжении тысячелетий, наложили бы свой гибельный отпечаток на всю человеческую расу» (Huxley J. Heredity East and West. Р. 138). Разумеется, любая серьезная дискуссия по поводу приложения к человеку гипотетической возможности наследования приобретенных признаков будет связана с обсуждением временного аспекта: вопросов о числе поколений, необходимых для наследственного закрепления новых черт, а также о числе поколений, необходимых для их стирания.
48. Анализ дискуссий по проблемам евгеники, имевших место в Советском Союзе в 20-е годы, содержится в моей книге «Between Science and Values». Р. 239-256. Еще в 1958 г., говоря о выдающемся советском генетике Н.К. Кольцове (1872-1940), чье имя связывалось в 20-е годы с евгеническими взглядами, «Правда» характеризовала его следующим образом: «оголтелый реакционер, известный своей бредовой теорией, проповедовавшей «улучшение человеческой породы» (Правда. 1958. 14 декабря). И все же именно соображения «улучшения человеческой природы» рассматривались некоторыми исследователями в качестве основной причины, приведшей к возникновению «дела Лысенко» в целом. Как отмечает Джон Лэнгдон-Дэвис, споры вокруг этого «дела» возникли из-за того, что «существовал предел, до которого планировщики из СССР могли изменять окружающую среду, с тем чтобы, как они ожидали, изменить к лучшему природу самого человека» (Langdon-Davies J. Russia Puts the Clock Back. Р. 58-59).
Лысенкоизм после 1948 г.
История лысенкоизма после знаменитой сессии ВАСХНИЛ 1948 г. — это по преимуществу история попыток сместить Лысенко с «поста тирана», предпринимаемых биологами, и одновременно история умелого смещения акцентов, предпринимаемых самим Лысенко в его деятельности: от гнездовых посадок деревьев к использованию особых смесей в качестве удобрения, к квадратногнездовому способу посадки кукурузы, а затем к разработке методов выведения пород коров, дающих высокие надои молока повышенной жирности и т. д. В 50-х годах бывали периоды, когда критика деятельности Лысенко достигала таких масштабов, что, казалось, гибель его неизбежна, однако всякий раз от окончательного разгрома его спасали высокопоставленные покровители. Кроме того, всякий раз Лысенко приходили на помощь его способности заискивать, извлекать пользу из той или иной политической ситуации, эластичность его взглядов и убеждений. К тому времени он располагал также поддержкой со стороны многочисленных своих последователей, представляющих образовательные и сельскохозяйственные ведомства, людей, чьи карьеры и судьбы неразрывно были связаны с судьбой самого Лысенко и его школы.
После 1948 г. еще одна новая попытка Лысенко удержаться «наверху» была связана с осуществлением грандиозного плана посадок лесозащитных полос, выдвинутого Сталиным в целях борьбы с эрозией почв и суховеями в степных районах Советского Союза. Этот план, названный планом «преобразования природы», был принят в октябре 1948 г. Согласно этому плану, в 1948-1949 гг. предусматривалось посадить восемь огромных лесополос общей длиной 5 320 километров и площадью 117900 гектаров[1]. Области, в которых планировались эти лесопосадки, были исключительно засушливыми и непригодными для выращивания деревьев; по словам тогдашнего министра лесного хозяйства, история лесоводства еще не знала примеров посадки лесов в подобных условиях[2].
Лысенко предложил сажать деревья гнездовым способом, исходя из теории о том, что в органической природе соревнование существует только между различными видами, а не внутри самого вида[3]. Ранее он предлагал гнездовой способ посадки и для других растений[4]. Лысенко был убежден в том, что в природе жизнедеятельность каждого индивида того или иного вида подчинена благосостоянию вида в целом. Он утверждал также, что, хотя внутривидового соревнования не существует, в природе идет интенсивный процесс соревнования между представителями различных видов одного и того же ботанического или зоологического рода. Таким образом, считал Лысенко, численное преимущество представителей одного вида помогает им одержать победу над представителями другого вида. Эта позиция была похожа на концепцию «взаимопомощи», разделявшуюся Кропоткиным, Чернышевским и некоторыми другими мыслителями XIХ в., которые рассматривали принцип выживания наиболее приспособленных как «отвратительный» и надеялись заменить его принципом сотрудничества[5].
Как можно судить на основании всех доступных свидетельств, план посадки защитных полос провалился. Вскоре после смерти Сталина в 1953 г. обсуждение этого проекта исчезает со страниц публикаций, выходящих в СССР. Взгляд, согласно которому не существует внутривидового соревнования, представляется настолько очевидно ошибочным, что вряд ли его необходимо подробно обсуждать. Любой, кто наблюдал за процессом редения леса или других густо посаженных растений, может дать красочное и наглядное свидетельство в пользу существования внутривидового соревнования за пищу, воду и свет. В данном случае слово «соревнование» не следует понимать в антропоморфном смысле, не следует, разумеется, этого делать и тогда, когда речь идет о межвидовом соревновании. Лысенко сам признавал существование такого явления, как редение густых посадок, однако отказывался назвать это соревнованием[6]. Существование внутривидового соревнования вовсе не отрицает сотрудничества, примеры которого также могут быть обнаружены в природе.
Окончательная судьба плана лесонасаждений была прояснена в статье, которая появилась в 1955 г. в одном из советских биологических журналов: «Т.Д. Лысенко, утверждающий отсутствие в органической природе внутривидового соревнования, предложил гнездовой метод посадки деревьев. В.Я. Колданов обобщил результаты пятилетнего использования этого метода и показал, что он являлся ошибочным. Этот метод принес огромные потери государству и поставил под сомнение саму идею об использовании лесопосадок в целях борьбы с эрозией почв. В ходе Всесоюзной конференции, состоявшейся в Москве в ноябре 1954 г., метод Т.Д. Лысенко был полностью опровергнут»[7].
Хотя часто можно услышать о том, что после 1948 г. серьезная критика Лысенко стала возможной только после смерти Сталина, последовавшей 5 марта 1953 г., необходимо все же отметить, что незадолго до смерти советского лидера такая критика появилась на страницах советских изданий. Начиная с конца 1952 г. на страницах «Ботанического журнала» и «Бюллетеня московского общества испытателей природы» (оба издания выходили в то время под редакцией В.Н. Сукачева) публикуются материалы дискуссии о взглядах Лысенко, в которых можно было столкнуться как с поддержкой Лысенко, так и с его критикой[8]. В конце концов дискуссия выплеснулась на страницы других журналов и даже газет. Думается, что то обстоятельство, что оба упомянутых издания (явившихся инициаторами дискуссии и критики) представляли собой печатные органы соответствующих научных обществ, было не просто случайным совпадением, поскольку именно этим и подобным им научным обществам, формируемым из частных лиц на основе принципа добровольности, еще удавалось, в отличие от официальных советских научных организаций и учреждений, сохранять хотя бы чувство независимости[9].
В частности, «Ботаническим журналом» было организовано довольно основательное обсуждение взглядов Лысенко на проблемы видообразования и детальное изучение нескольких примеров, выдаваемых его последователями за случаи «превращения» видов. В статье А.А. Рухкьяна (Rukhkian), опубликованной в ноябрьско-декабрьском выпуске журнала за 1953 г., было показано, что случай превращения граба в лещину, о котором С.К. Карапетяном был опубликован отчет в журнале «Агробиология» (1952 г.) в издании Армянской академии наук, был просто обманом. На самом деле ветка граба, который, как сообщал Карапетян, «превратился» в лещину, была просто привита в месте разветвления того же граба; Рухкьяну удалось даже «раскопать» человека, который, по его собственному признанию, и осуществил эту прививку в 1923 г. В тексте статьи были опубликованы также и фотографии, ясно показывающие, что это действительно была прививка. В результате этой публикации у Лысенко был «отнят» один из важных примеров, на который он ссылался как на свидетельство справедливости своих взглядов, что явилось сильным ударом по позициям Лысенко. Его честность ставилась под вопрос со всей определенностью. В редакционной статье указывалось на убеждение в том, что и другие случаи «превращения» видов, на которые ссылался Лысенко и его последователи, могут быть легко объяснены на основе методов селекции, прививки растений или как результат повреждений благодаря грибковым заболеваниям (как результат тератологических изменений).
Это было только начало широкой волны критики взглядов и деятельности Лысенко. В течение следующих двух лет редакцией «Ботанического журнала» было получено более 50 рукописей, в которых анализировались различные утверждения Лысенко и которые не могли быть опубликованы просто из-за нехватки места на страницах журнала[10]. В статье В.Н. Сукачева и Н.Д. Иванова высмеивалась вера Лысенко и одного из его защитников — философа А.А. Рубашевского в то, что внутривидового соревнования не существует[11]. Специальная комиссия Латвийской академии наук, занимавшаяся изучением еще одного примера «превращения» видов — сосны с еловыми ветками, росшей недалеко от Риги, — пришла к заключению о том, что, как и в случае с грабом, речь идет о привитом растении[12]. С.С. Хохлов и В.В. Скрипчинский исследуют заявления Лысенко по поводу «превращения» яровой пшеницы в озимую и пшеницы мягких сортов — в твердую. Хохлов приходит к выводу о том, что «порождение» мягкой пшеницы из твердой было на самом деле результатом гибридизации и селекции[13]. Скрипчинский пришел к аналогичным выводам и пошел дальше, поставив под сомнение концепцию наследования приобретенных признаков[14]. И.И. Пузанов обвиняет Лысенко за то, что тот не только не способствовал развитию взглядов, распространенных в биологии в конце XIX в., но и был, по существу, сторонником «наивных трансформистских убеждений, которые были распространены в античности и средневековье и частично сохранились еще и в первой половине XIX в»[15]. С.С. Шелковников утверждал, что аргументы Лысенко, направленные против мальтузианства и внутривидового соревнования, «основывались на приравнивании законов развития в природе к законам развития общества, что давно уже было осуждено марксизмом»[16]. В отчете о пребывании советской делегации работников сельского хозяйства в США и Канаде, опубликованном в газете «Известия», один из членов делегации — Б. Соколов восторженно отзывается о гибридах кукурузы, полученных методами, которые в прошлом осуждал Лысенко[17].
Во всех этих критических выступлениях сквозила надежда и требование большей свободы в науке. Авторы статьи, опубликованной в то время в «Литературной газете», отмечают, что «ситуация, сложившаяся в таких областях науки, как генетика и агрономия, должна рассматриваться как ненормальная»[18]. Они призвали к сосуществованию в науке различных школ и направлений. Два других автора в статье, опубликованной «Журналом общей биологии», пишут: «Время подавления критики в биологии прошло...»[19] Итоги дискуссии, посвященной взглядам Лысенко на проблему видообразования, были подведены в редакционной статье «Дискуссии: расширять и углублять творческую дискуссию по проблеме вида и видообразования», опубликованной в «Ботаническом журнале»; в ней, в частности, говорилось о том, что состоявшаяся дискуссия «продемонстрировала несоответствие концепции Лысенко фактам, ее теоретическую и методологическую ошибочность, а также то, что она лишена практического значения». Более того, в статье отмечалось отсутствие «хотя бы одного строго научного аргумента, выдвинутого в ходе дискуссии в поддержку взглядов Т.Д. Лысенко...»[20]. Абсолютно безобидной заменой Лысенко на месте идола советского сельского хозяйства мог бы, наверное, стать опытный полевод Т.С. Мальцев[21].
Впоследствии советский биолог Ж. Медведев напишет о том, что в конце 1955 г. более 300 человек подписали обращение с просьбой об отставке Лысенко с поста президента ВАСХНИЛ[22]. В 1956-1957 гг. поток критики в адрес Лысенко существенно возрос, и многим казалось тогда, что его уже нельзя будет приостановить и повернуть вспять. И когда в апреле 1956 г. Лысенко оставил пост президента ВАСХНИЛ, то газеты всего мира приветствовали это (хотя и запоздалое) низвержение шарлатана от биологии.
Однако, несмотря на то что это может показаться поразительным и не объяснимым, этот «Феникс» вновь возродился из пепла, с тем чтобы приносить вред советской биологии в течении еще восьми лет. Этот феномен способен вызвать даже еще большее удивление, нежели сам факт первоначального восхождения Лысенко. В 50-х годах Советский Союз уже представлял собой вполне развитое государство, располагающее учеными и специалистами в самых различных областях науки и техники; это были не 30-е годы, отмеченные борьбой за повышение производства угля, стали и зерна. Достаточно вспомнить, что в том же самом году, когда начался новый взлет Лысенко, в Советском Союзе был осуществлен запуск первого в мире искусственного спутника Земли.
«Возрождение» Лысенко в конце 50-х годов представляется многим результатом личного расположения к нему Никиты Хрущева, которого наш агроном усиленно «обхаживал». Лысенко весьма искусно маневрировал с целью хотя бы на шаг, но опережать своих критиков. В то время как его взгляды на проблему видообразования были опровергнуты в результате дискуссии на страницах биологических журналов, он уже переключился на «проталкивание» своей идеи об использовании в качестве удобрения неких «органо-минеральных смесей»[23]. Советская промышленность не могла в силу своей недостаточной развитости обеспечить сельское хозяйство страны необходимым количеством минеральных удобрений, несмотря на предпринятые в 50-х годах усилия в этом направлении. В этот-то момент Лысенко и выдвигает свой план использования смеси из искусственных и естественных удобрений с целью увеличения продолжительности использования имеющихся запасов удобрений. Этот план, не имеющий, разумеется, никакого теоретического значения для биологии, обладал известной привлекательностью в глазах такого практического человека, каким был Хрущев. Лысенко применил этот метод в возглавляемом им хозяйстве в Горках Ленинских, расположенном недалеко от Москвы. Сегодня благодаря тщательному исследованию, предпринятому Академией наук в 1965 г., мы можем с уверенностью сказать, что в большой степени тот известный успех использования новых удобрений, который был тогда достигнут, объяснялся на самом деле не преимуществами нового вида удобрений, а тем привилегированным положением, которое хозяйство Лысенко имело по сравнению с другими подобными хозяйствами. Будучи расположено вблизи столицы, хозяйство Лысенко благодаря поддержке со стороны его последователей из числа столичных бюрократов от сельского хозяйства имело возможность получать все самое лучшее, включая технику, удобрения и другие виды снабжения. Привилегированное положение хозяйства в соединении с бесспорным талантом Лысенко как агронома-практика и привело к тому, что по продуктивности это хозяйство было в числе самых передовых в области.
В 1954 г. экспериментальное хозяйство Лысенко в Горках Ленинских посетил Хрущев; спустя некоторое время в одной из своих речей он рассказывал об этом визите в присущей ему красочной манере: «...три года назад я был в Горках Ленинских. Тов. Лысенко показывал мне поля, на которых были заложены опыты с органо-минеральными смесями. Мы много ходили по полям... Почему же некоторые ученые возражают против метода, предложенного Т.Д. Лысенко? Я не знаю, в чем дело. Я считаю, теоретические и научные споры следует решать на полях»[24].
В лице Хрущева Лысенко нашел нового покровителя и защитника, представлявшего высшее партийное и правительственное руководство, и в свою очередь выступил с поддержкой политики Хрущева в области сельского хозяйства. В мае 1957 г., когда Хрущев призвал перегнать США по производству мяса и молока на душу населения, попытки Лысенко втереться в доверие к лидеру партии получают новый импульс; в июле того же года Лысенко объявляет о грандиозном плане повышения удоев молока, разработанном в его хозяйстве в Горках Ленинских[25]. Как выяснилось в дальнейшем, этому проекту было суждено стать последней из числа многочисленных уловок Лысенко, окончившейся крахом не только для него лично, но в данном случае пагубно сказавшейся и на состоянии молочной промышленности в СССР.
В результате успешных попыток, направленных на завоевание расположения Хрущева, в конце 1958 г. Лысенко вновь обретает силу. 29 сентября 1958 г. в «Правде» публикуется Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении Лысенко орденом Ленина в ознаменование его заслуг в деле развития сельскохозяйственной науки и практики, а также в связи с шестидесятилетием со дня его рождения. В материале, опубликованном «Правдой» 14 декабря, содержится панегирик Лысенко и критика «Ботанического журнала» и «Бюллетеня Московского общества испытателей природы» за публикацию статей, направленных против Лысенко. В 1961 г. Лысенко вновь становится президентом ВАСХНИЛ[26]. Вновь борьба против Лысенко оканчивается неудачей. Живучесть «лысенкоизма» представляется неправдоподобной, причем не только зарубежным наблюдателям, но и многим обескураженным этим обстоятельством советским биологам.
В 50-е и начале 60-х годов генетические исследования велись в СССР с использованием различного рода хитростей и уверток. Эти исследования, в частности, велись под «прикрытием» со стороны таких выдающихся (и в то же время имеющих влияние) физиков, как И.В. Курчатов (1903-1960), которые имели возможность помогать исследованиям по генетике. В связи с тем, что в их институтах проводились работы с использованием радиоактивных материалов, что заставляло задумываться об их влиянии на процесс возникновения мутаций в генах. Позднее значительную роль в возрождении полномасштабных исследований по генетике сыграли такие научные центры, как Институт теоретической физики и Институт биофизики.
Помимо того, что в качестве своеобразного «прикрытия» генетика использовала престиж и авторитет известных ученых, она могла пользоваться для этого и названиями новых, имеющих известную притягательность направлений в науке. Одним из наиболее удивительных в этом отношении примеров сочетания подлинной научности и искусной хитрости является (связь кибернетики и генетики, существовавшая в период с 1958 по 1965 г.[27]. В отдельной главе этой работы, посвященной кибернетике, я останавливаюсь несколько подробнее на причинах бурного развития кибернетики в СССР после 1958 г. Идея связи генетики и кибернетики претворялась в жизнь теми советскими учеными, которые страстно стремились преодолеть влияние лысенкоизма в науке. Выступая под именем кибернетики, генетика получила доступ к издательствам, проникала в институты и становилась предметом научных дискуссий.
Следует отметить, что о наличии связей между генетическим кодом и теорией информации довольно давно говорилось как в Советском Союзе, так и за его рубежом. Еще в 1944 г. в своей небольшой работе, озаглавленной «Что есть жизнь?», Эрвин Шрёдингер говорил о том, что жизнь — это борьба организма с распадом (максимальной энтропией) путем поглощения информации (негативной энтропии) из окружающей среды[28]. Гены, которые Шрёдингер называл «периодическими кристаллами») описывались им как некие центры, хранящие негативную энтропию — информацию[29]. Такое описание давало возможность анализировать проблемы генетики с точки зрения теории информации и кибернетики.
После того как в 1958 г. в Советском Союзе начался «кибернетический бум», в печати стали появляться статьи и книги по генетике, в которых использовалась кибернетическая терминология. Среди авторов этих работ были такие выдающиеся генетики, как И.И. Шмальгаузен и Н.В. Тимофеев-Рессовский, пострадавшие от «лысенкоизма», а также А.А. Ляпунов, Ж.А. Медведев и К.С. Тринчер[30]. В статье, написанной вместе с А.Г. Маленковым, Ляпунов критиковал положения «мичуринской биологии» с позиций кибернетики и определял ген в качестве «частицы и одновременно материального носителя наследственной информации»[31]. В самом первом номере теоретического журнала «Вопросы кибернетики» его первый редактор Ляпунов писал о том, что генетика представляет собой «еще один пример того, как биология сталкивается с исследованием систем управления».
В начале 60-х годов, как уже отмечалось выше, основные надежды Лысенко на сохранение господства в области сельскохозяйственной науки были связаны с выдвинутым им проектом повышения продуктивности молочного производства. Для этого Лысенко предлагал использовать метод скрещивания различных пород, для чего, в частности, чистопородных «джерсийских» быков, приобретаемых по высоким ценам в Западной Европе, скрещивали с коровами восточнофризской, холмогорской и костромской пород.
Этот метод был известен давно, но его использование было связано с известным риском. Целью такого скрещивания было, разумеется, получение потомства, обладающего лучшими свойствами пород обоих родителей. Джерсийская порода была известна высокой жирностью молока (как правило, 5-6%), что явилось результатом тщательной работы с этой породой на протяжении более чем 250 лет; вместе с тем средние надои у коров этой породы были значительно меньшими, нежели у многих других пород. Таким образом, логичным было бы скрещивание джерсийской породы с породой, отличающейся большими надоями, такой, например, как голштино-фризская. Риск, связанный с этим методом, заключался в возможной утрате контроля и вследствие этого ухудшении характеристик потомства. Другими словами, использование этого метода требовало искусства; использующий его должен быть хорошим специалистом, разбирающимся в генетике, и тогда этот метод мог принести желаемые результаты. Искусственное осеменение существенно улучшало возможности такого метода скрещивания. Ключом к успеху в этой области являлся тщательный контроль. Если происходило скрещивание представителя чистопородной линии с представителем, родословная которого была неизвестна, то их потомство могло обладать ценными индивидуальными качествами (как, например, удойность), но ценность этого потомства с точки зрения улучшения породы оказывается весьма низкой; если это потомство используется затем в целях его разведения, то это быстро снижает породистость всего стада. Более того, некоторые наиболее важные свойства молочных коров могут оказаться результатом «слитной наследственности», то есть могут быть связаны с генами обоих родителей, а потому, например, скрещивание быка породы, коровы которой дают молоко повышенной жирности, с коровой, представляющей породу с низкими показателями жирности молока, обычно приводит к тому, что их потомство дает молоко средней жирности. Последующее скрещивание такого потомства с представителями тех линий, жирность молока у которых является низкой, приводит к постепенному снижению жирности молока у представителей последующих поколений до тех пор, пока признаки одного из родителей, представлявшего породу с высокими показателями жирности молока, не исчезнут совсем. Отсутствие доминантности некоторых особенно ценных признаков существенно затрудняет работу специалистов, занимающихся разведением крупного рогатого скота.
Лысенко заявил, что он нашел метод, обеспечивающий сохранение потомством ценных свойств родителей, и что эти свойства будут сохраняться, а не ослабевать и в последующих поколениях.
Метод, использованный Лысенко, был основан на им же самим сформулированном «законе жизни биологических видов», построенном, в свою очередь, на более ранних представлениях Лысенко о «расшатанной» и «стабильной» наследственности[32]. Скрещивая чистопородных быков джерсийской породы с коровами из обычных колхозных стад, отличающимися и высокой удойностью, Лысенко знал, что первое поколение их потомства будет обладать относительно высокими достоинствами, что, в свою очередь, скажется как на количестве, так и на качестве получаемого от этого потомства молока. Однако в дальнейшем заявления Лысенко, утверждавшего о возможности «фиксации» у этого потомства ценных наследственных качеств, расходились с обычными представлениями специалистов в области разведения скота. Он, правда, говорил о том, что для этого скрещивания коровы должны быть крупных размеров и в период беременности их следует обильно кормить[33]. Если по отношению к первому поколению эти условия, особенно в части кормления, будут соблюдены, то тогда, считал Лысенко, последующие поколения уже не будут нуждаться в особых методах кормления. И бычки этой линии могут, как считал Лысенко, спокойно использоваться в качестве производителей потомства с высокими надоями и показателями жирности молока.
В связи с этим Министерством сельского хозяйства СССР были отданы распоряжения, рекомендующие колхозам и совхозам закупать быков-производителей из хозяйства Лысенко в Горках Ленинских и дающие этому хозяйству завидные финансовые преимущества при такого рода сделках[34].
Однако еще до официальной отставки Хрущева появились признаки, говорящие о том, что положение Лысенко становится безнадежным. Невозможно было остановить развитие биологической науки в других странах, а потому даже бесконечное число уловок, к которым прибегал Лысенко, не могло воспрепятствовать растущему вниманию к генетике[35]. Лысенко пытался принять вызов генетики, обратившись к проблеме разведения цыплят — области, в которой за годы, прошедшие после окончания второй мировой войны, в странах Запада был совершен революционный переворот; в его хозяйстве в Горках Ленинских были предприняты попытки существенного увеличения производства яиц, но через несколько лет от них отказались, не привлекая к этому факту внимания общественности[36]. Среди специалистов сельского хозяйства и даже в правительственных кругах начали распространяться слухи о том, что в хозяйстве Горки Ленинские не все благополучно. Тем временем биологи продолжали деятельность по подготовке возрождения своей дисциплины, ожидая окончательной дискредитации Лысенко.
Слухи о том, что хозяйство Лысенко переживает трудности, открыли дорогу для новой волны критики в его адрес. В предыдущие годы эта критика касалась в основном вопросов скудности теоретических воззрений Лысенко. Почти все его критики из числа представителей академической науки (в том числе и Вавилов) отдавали должное его таланту агронома-практика. Они надеялись на «modus vivendi», позволяющий им определять положение дел в теории и, если необходимо, сохраняющий за Лысенко право на проведение своих экспериментов, но только при условии его невмешательства в сферу теории[37]. Теперь же стала очевидной возможность разрушения самого основания власти Лысенко — его репутации человека, служащего делу практического сельского хозяйства.
В 1956 г. хозяйство Лысенко в Горках Ленинских было выведено из подчинения ВАСХНИЛ и передано в ведение Академии наук СССР, что явилось дополнительным шагом в сторону постановки деятельности Лысенко под неусыпный контроль со стороны его критиков. Еще одним шагом в этом направлении явились реформы Всесоюзной академии, осуществленные в 1961 и 1963 гг., энергичным инициатором которых являлся лауреат Нобелевской премии по химии Н.Н. Семенов, бывший противником нашего агронома[38]. Выдающийся советский физик А.Д. Сахаров, ставший впоследствии известным диссидентом, выступая на собрании по выборам новых членов академии, призвал советских ученых голосовать против «лысенкоиста» Н. Нуждина, и его кандидатура была единогласно отвергнута[39]. Однако Лысенко продолжал сопротивляться любым попыткам инспектировать его деятельность; он пытался даже «редактировать» всю информацию, исходящую из возглавляемого им хозяйства, будучи уверенным в поддержке его общей линии со стороны партийных органов. И действительно, как отмечает в своей книге Ж. Медведев, в июле 1962 г. только благодаря вмешательству политического руководства было отменено решение комиссии Академии наук о признании неудовлетворительной деятельности возглавляемого Лысенко Института генетики[40].
Отставка Никиты Хрущева, последовавшая 15 октября 1964 г., устранила последнее препятствие на пути к восстановлению нормального положения в советской биологии. Буквально в следующие недели на страницах газет появились статьи, в которых критиковались взгляды Лысенко[41].
Один из авторов обращает внимание на разрушительное влияние, которое «дело Лысенко» оказало на преподавание биологии; он отмечает, в частности, что «тщетными будут попытки найти описание законов наследственности или описание роли ядра клетки и содержащихся в нем хромосом» в обычном школьном учебнике для 9-го класса[42]. В «Литературной газете» (от 23 января 1965 г.) появляется статья, которая затем характеризуется официальными представителями Академии наук как очень важная для наиболее полного представления о взглядах и деятельности Лысенко[43]. Автор статьи с цифрами в руках высказывает сомнение по поводу заявлений руководителей хозяйства в Горках Ленинских о том, что их хозяйство производит быков, которые способны производить неограниченное число поколений коров, обладающих высокими показателями жирности молока. Через несколько дней президиум АН СССР создал комиссию (во главе с А.И. Тулупниковым) по проверке деятельности хозяйства, возглавляемого Лысенко. Комиссия, состоящая из восьми человек, в течение более пяти недель проверяла работу хозяйства. Результаты работы комиссии, оформленные в виде справки, содержащей многочисленные цифровые данные о бюджете хозяйства, количестве урожаев и поголовья скота, использовании удобрений, производстве молока и яиц и т. д., впервые в истории «дела Лысенко» давали объективный анализ деятельности хозяйства и ее соответствия публичным заявлениям Лысенко. 2 сентября 1965 г. эти результаты были оглашены на совместном заседании президиума АН СССР, коллегии Министерства сельского хозяйства и президиума ВАСХНИЛ. На важность этого заседания указывает то обстоятельство, что председательствовал на нем президент АН СССР М.В. Келдыш, а также то, что публикации его материалов был посвящен весь номер журнала «Вестник АН СССР» (1965. № 11).
Комиссия пришла к заключению, что высокие показатели, достигнутые хозяйством, объясняются его исключительно привилегированным положением по сравнению с обычными хозяйствами. Располагая всего 1260 акрами пахотной земли, хозяйство Лысенко имело, например, 10-15 тракторов, 11 автомашин, 2 бульдозера, 2 экскаватора и 2 комбайна. В пропорциональном отношении ферма Лысенко получала в несколько раз больше капитальных вложений и электрической энергии, нежели соседние с ней хозяйства. Исходя из этого, считали члены комиссии, нет ничего удивительного в том, что показатели этого хозяйства были выше, чем у соседей.
Однако в центре внимания работы комиссии и соответственно ее итогового документа находились хвастливые заявления Лысенко о его методах разведения скота. Выяснилось, что за предыдущий год средние надои молока от коров в этом хозяйстве упали с 6785 до 4453 килограммов. Не было обнаружено также и свидетельств, подтверждающих справедливость утверждений Лысенко о том, что потомство его быков обладает высокими показателями жирности молока на протяжении многих поколений. Более того, были обнаружены свидетельства как раз противоположной тенденции — к снижению жирности молока у этого потомства[44].
Кроме того, низкопородные быки, продаваемые без разбора во все хозяйства страны с фермы Лысенко, снижали породистость стад в этих хозяйствах. Как сказал один из участников заседания, для восстановления ущерба, нанесенного высокопородным стадам только в одной Молдавии, потребуются десятилетия[45]. Если бы методы разведения скота, которые предлагал Лысенко, были применены во всей стране и в полном объеме, то, как отметил один из членов комиссии, ущерб от этого можно было бы сравнить с ущербом от «стихийного бедствия». «Как много молока, мяса, кожи и домашнего скота мы бы потеряли в таком случае!» — воскликнул он[46].
Как же удавалось Лысенко сохранять относительно высокие показатели молочного производства на своей ферме, используя столь неадекватные методы? Скрытая причина его успехов в этой области заключалась (вопреки его собственным словам) в том, что в результате селекционной работы он выбраковывал коров с низкими показателями надоев. Между тем Лысенко рапортовал ЦК КПСС о том, что за десять лет экспериментов на своей ферме он не выбраковал ни одной коровы, дающей молоко низкой жирности. Как показала проверка, рапортуя об этом, Лысенко был, мягко говоря, не прав[47]. Комиссией были выявлены факты, когда в течение многих лет коровы, дающие молоко низкой жирности, либо продавались, либо отправлялись на бойню, а оставались в стаде «в первую очередь те коровы, которые давали молоко высокой жирности, а также их потомство, обладающее теми же свойствами»[48]. Таким образом, и в этом случае (как и в предыдущих экспериментах по «превращению» яровой пшеницы в озимую) причина успехов Лысенко заключалась в селекционной работе по отбору гетерозиготных популяций.
Лысенко, однако, так и не научился применению подлинно научных методов, и его знания в этой области остались на том уровне, на каком они находились в начале 30-х годов. Как пишет один из членов комиссии по проверке хозяйства Лысенко, «в нем полностью отсутствовала научная методология исследований. Не существовало никаких планов селекционной работы по разведению породного стада... не сохранились даже записи рациона животных»[49].
После того как были опубликованы результаты работы комиссии, в Советском Союзе началось возрождение генетики как науки. Исследования в этой области никогда не прекращались полностью, но, как уже отмечалось выше, велись с использованием различного рода «маскировок», что, естественно, не способствовало их прогрессу. В 1965 г. это положение начало быстро меняться. Н.П. Дубинин — один из ведущих советских генетиков, участник борьбы с лысенкоизмом, имевшей место в конце 30-х годов, — становится директором вновь созданного Института общей генетики АН СССР. В Советском Союзе начинает выходить новый теоретический журнал — «Генетика», ставший печатным органом возрожденной науки. По словам Дубинина, в первые два года, последовавшие за окончательной дискредитацией Лысенко, в Институте биологических проблем было создано десять новых лабораторий[50]. Известный генетик В.Н. Тимофеев-Рессовский становится главой отдела в Институте радиобиологии. Американские ученые, посещавшие в то время Советский Союз, возвращались убежденными в том, что «делу Лысенко» пришел конец и что теперь уже нельзя говорить о существовании особой, «советской» генетики. О самом Лысенко рассказывали как о человеке, находящемся в «полуотставке» и отказывающемся давать интервью членам иностранных делегаций и зарубежным журналистам[51].
1. Схема этих лесополос была опубликована в журнале «Огонек» (март 1949 г. 10. С. 4-5).
2. См.: Бовин А. На трассах государственных лесных полос // Правда. 1950. 8 мая.
3. См.: Лысенко Т.Д. Гнездовая культура леса // Огонек. 1949. № 10. С. 6-7, а также: Он же: Посев лесозащитных лесных полос гнездовым способом. М., 1950.
4. См.: Правда. 1943. 17 апреля.
5. Выдвигая свою концепцию «взаимопомощи», основное внимание Кропоткин уделял не растениям, а животным, включая человека. В одной из своих работ он писал: «Если, обратившись к Природе, мы зададимся вопросом: кто является наиболее приспособленным — те, кто находится в процессе постоянной войны друг с другом, или те, кто поддерживают друг друга? — то мы сразу же увидим, что те животные, которые приобрели привычку взаимопомощи, являются, без сомнения, наиболее приспособленными». Кропоткин не отрицал существование соревнования между представителями одного вида, не отрицал он также и правилыюсть самого выражения «выживание наиболее приспособленных»; он просто утверждал, что «наиболее приспособленными» являются те животные, которые сотрудничают между собой (Kropotkin P.A. Mutual Aid: A Factor of Evolution. Р. 6).
6. Лысенко пишет: «Дикой растительности, особенно лесным породам, присуще исключительно полезное в биологическом отношении свойство самоизреживания... Оно происходит потому, что по мере роста густо стоящих молодых деревцев необходимую сомкнутость крон (ветвей) может держать меньшее количество растений, нежели их имеется. Поэтому часть деревьев нормально отмирает» (Гнездовая культура леса. С. 7). Однако в другой работе Лысенко отмечает, что пример с тысячами саженцев деревьев, вытесняющих друг друга с небольшой территории, на которой они высажены, не является на самом деле примером внутривидового соревнования, поскольку требуется большое количество саженцев деревьев для того, чтобы они взяли верх над пытающейся вытеснить их травой (см.: Лысенко Т.Д. Теоретические основы направленного измерения наследственности сельскохозяйственных растений // Правда. 1963. 29 января. С. 3-4).
7. Ботанический журнал. 1955. № 2. С. 213. См. также: Колданов В.Я. Некоторые итоги и выводы по полезащитному, лесоразведению за истекшие пять лет // Лесное хозяйство. 1954. № 3. С. 10-18.
8. В статье «О внутривидовых и межвидовых взаимоотношениях среди растений» (Ботанический журнал. 1953. Т. 38. № 1. С. 57-96) Сукачев утверждал, что Дарвин (в отличие от Лысенко) был прав, когда говорил о существовании внутривидового соревнования, а также настаивал на существовании общего правила, согласно |которому, чем более замкнутой является система организмов, тем более интенсивно идет между ними соревнование. Это явление имело важное значение для объяснения процесса прогрессирующего расхождения признаков в ходе эволюции. При этом Сукачев обращал внимание на необходимость осторожного использования термина «соревнование», когда речь идет о мире растений, поскольку ему легко может быть дано антропоморфное значение; далее Сукачев отмечает, что наличие «соревнования» вовсе не исключает одновременного существования «сотрудничества» в природе. За неимением лучшего термина Сукачев высказывается в пользу термина «соревнование». Другие участники дискуссии занимали менее критическую по отношению к Лысенко позицию; в дискуссии принял участие и сам Лысенко, опубликовавший перепечатку своей статьи о «биологическом виде», предназначенной для Второго издания Большой Советской Энциклопедии (см.: Лысенко Т.Д. Новое в науке о биологическом виде, а также ч. 11 из его работы «филогенез покрытосеменных с позиции мичуринской биологии»).
9. См.: Swanson J.M. The Bolshevizstion of Scientific Societies in the Soviet Union // An Historical Analysis of the Character, Function and Legal Position of Scientific and Scientific-Technical Societies in the USSR 1929-1936. Dissertstion, Indisns Univ., 1967.
10. Библиография этих материалов опубликована в: Ботанический журнал. 1954. № 2. С. 221-223 и 1955. № 2. С. 213-214.
11. Рубашевский являлся автором книги «Философское значение теоретического наследства И.В. Мичурина» (М., 1949). См. предыдущую сноску, а также: Сукачев В.Н., Иванов Н.Д. К вопросам взаимоотношений организмов и теории естественного отбора // Журнал общей биологии (июль-август 1954 г.). 15(4). С. 303-319.
12. См.: Ботанический журнал. 1955. Т. 40. № 2. С. 206.
13. См. там же. С. 207.
14. См. там же.
15. Там же. С. 208.
16. Там же.
17. См.: Соколов Б. Об организации производства гибридных семян кукурузы // Известия. 1966, 2 февраля.
18. Кнунянц И., Зубков Л. Школы в науке // Литературная газета. 1955. 11 января. С. 1.
19. Сукачев В.Н., Иванов Н.Д. К вопросам взаимоотношений...
20. Ботанический журнал. 1955. № 2. С. 206-213.
21. Лысенко и Мальцев были знакомы на протяжении более 20 лет и хорошо отзывались друг о друге. Оба они были делегатами Второго Всесоюзного съезда колхозников в 1935 г. На XX съезде КПСС в 1956 г. Мальцев выступил с речью, которая привлекла известное внимание.
22. Medvedev Zh. The Rise and Fall of T.D. Lysenko. Р. 137.
23. См., напр., его статью в «Известиях» (1957. 27 апреля) «Шире применять в нечерноземной полосе органо-минеральные смеси». При этом Лысенко не оставлял без внимания и критику в свой адрес в статье «Теоретические успехи агрономической биологии», опубликованной 8 декабря 1957 г. в «Известиях», Лысенко обвиняет Сукачева «в прямом отрицании всей концепции материалистической биологии» и предпринятой возглавляемыми Сукачевым изданиями ненаучной «критике моих работ».
24. Речь тов. Н.С. Хрущева на совещании работников сельского хозяйства Горьковской, Арзамасской, Кировской областей, Марийской, Мордовской и Чувашской АССР 8 апреля 1957 года в городе Горьком // Правда. 1957. 10 апреля.
25. См.: Лысенко Т.Д. Интенсивные работы по животноводству в Горках Ленинских // Агробиология. 1957. № 4. С. 123-127.
26. 10 апреля 1956 г. в «Правде» и «Известиях» было опубликовано сообщение о том, что Совет Министров СССР решил «удовлетворить просьбу» Лысенко об освобождении с поста президента ВАСХНИЛ. В июне того же года, однако, он избирается членом президиума академии. В августе 1961 г. он вновь избирается ее президентом, а в апреле 1962 г. вновь уходит с этого поста «по состоянию здоровья». Ольшанский, сменивший его на посту президента, являлся одним из его сторонников. См., напр., его статью «Против фальсификаций в биологической науке», опубликованную 18 августа 1963 г. в газете «Сельская жизнь».
27. Я выражаю признательность С. Маккласки (Колумбийский университет) и Марку Адамсу, сообщившим мне интересную информацию о связи между кибернетикой и генетикой, существовавшей в то время в Советском Союзе.
28. Schrodinger E. What Is Life. Р. 71. Джеймс Уотсон подчеркивал значение этой небольшой работы Шрёдингера, благодаря которой Фрэнсис Крик решил оставить физику и обратиться к проблемам биологии (см.: Watson J.D. The Double Helix. N.Y., 1968. Р. 13).
29. В своем выступлении на сессии ВАСХНИЛ в 1948 г. Лысенко осудил эту работу Шрёдингера.
30. Многие из этих статей переведены на английский язык. Смотри статьи этих авторов, опубликованные в журнале «Вопросы кибернетики».
31. Ляпунов А.А., Маленков А.Г. Логический анализ наследственной информации // Вопросы кибернетики. 1962. № 8. С. 293-308.
32. В работе «Теоретические основы направленного изучения наследственности сельскохозяйственных растений» Лысенко пишет, что действие этого закона заключается в том, что «вся жизнедеятельность каждого биологического вида, а следовательно, и каждого живого тела направлена... на сохранение и увеличение численности данного вида...».
33. См.: Лысенко Т.Д. Интенсивные работы по животноводству в Горках Ленинских.
34. См.: Приказы по Министерству сельского хозяйства СССР от 5 января 1961 г., № 3 («Об опыте работы экспериментального хозяйства Горки Ленинские по повышению жирномолочности коров») и от 26 июня 1963 г,, № 131 («Об улучшении работы по созданию жирномолочного стада крупного рогатого скота в колхозах и совхозах путем использования племенных животных, происходящих с фермы Горки Ленинские, и их потомков»).
35. С уничтожающей критикой взглядов Лысенко выступали в своей статье Ж. Медведев и В. Кирпичников (Перспективы советской генетики // Нева. 1963. № 3. С. 165-175). Она побудила сторонника Лысенко М.А. Ольшанского написать ответную статью «Против фальсификаций в биологической науке» (Сельская жизнь. 1963. 18 августа. С. 2-3).
36. См.: О результатах проверки деятельности базы Горки Ленинские // Вестник АН СССР. 1965. № 11. С. 124.
37. Сам Лысенко, разумеется, никогда не соглашался с идеей сосуществования различных подходов в биологии. В качестве примера его претензий на исключительность и требований отказаться от «неверных» теорий в биологии см.: Агробиология. С. 135.
38. Б.Е. Быховский, бывший академик-секретарь Отделения общей биологии АН СССР, писал: «Практически с момента создания нашего отделения мы получали сигналы о том, что не все было в порядке у администрации хозяйства в Горках Ленинских (Вестник АН СССР. 1965. № 11. С. 107). См. также комментарии Лысенко на статью Семенова (там же. С. 61); статью Семенова «Наука не терпит субъективизма» (Наука и жизнь. 1965. № 4. С. 38-43), а также мою главу о планах Семенова по реформе академии в: Juviler and Morton, eds., Soviet Policy-Making. Корреспондент газеты «The New York Times» Уолтер Салливан в частной беседе со мной в 1967 г. рассказывал о том, что летом того же года он разговаривал с Семеновым, который, в частности, говорил: «С 1950 г. моей целью было соединение биологии с химией. Сначала этого нельзя было сделать из-за проблемы Лысенко. Однако пять лет назад мне удалось организовать в академии Отделение биохимии, биофизики и химии физиологически активных соединений... Сначала это было чисто механическое соединение различных дисциплин, но теперь это почти химическое соединение».
39. См.: Medvedev Zh. The Rise and Fall of T.D. Lysenko. Р. 215-217.
40. Medvedev Zh. The Rise and Fall of T.D. Lysenko. Р. 198-199.
41. См., напр.: Дудинцев В. Нет, истина неприкосновенна! // Комсомольская правда. 1964. 23 октября; Бианки В., Степанов В. Кто написал опровержение? // Комсомольская правда. 1965. 16 марта.
42. См.: Воронцов Н. Жизнь торопит: нужны современные пособия по биологии // Комсомольская правда. 1964. 11 ноября.
43. Аграновский А. Наука на веру не принимает. Основные положения этой статьи были подтверждены затем комиссией АН СССР по проверке деятельности хозяйства в Горках Ленинских (см.: Вестник АН СССР. 1965. № 11. С. 1-128).
44. См.: Вестник АН СССР. 1965. № 11. С. 93.
45. См. там же. С. 108.
46. На самом деле, одна из эксцентричных выходок Лысенко помогла несколько ограничить масштабы принесенного им ущерба. Он с неодобрением относился к методу искусственного осеменения. В его хозяйстве он не применялся. Таким образом, его быки могли покрыть в год 40-45 коров. Между тем если бы Лысенко применял метод искусственного осеменения, то семя его быков могло быть использовано для оплодотворения до 2 тыс. коров в год, то есть масштабы ущерба были бы существенно большими. Однако нет сомнения в том, что в других хозяйствах метод искусственного осеменения применялся, в том числе и к быкам, купленным в хозяйстве Лысенко. В то же время Лысенко высказывался в пользу метода искусственного осеменения (но не на своей ферме). См.: Вестник АН СССР (с. 15), где говорится о том, что Лысенко не позволял использовать этот метод у себя на ферме, и его статью «Важные резервы колхозов и совхозов» (Правда. 1959. 14 марта), где он рекомендует использование этого метода.
47. Работа комиссия вскрыла факты сокрытия Лысенко или его помощниками причин выбраковки скота (см.: Вестник АН СССР. 1965. № 11. С. 17, 18).
48. Разъяснения комиссии в связи с замечаниями академика Т.Д. Лысенко (там же. С. 73).
49. Вестник АН СССР. 1965. № 11. С. 91-92.
50. Sullival Walter. The Death and Rebirth of a Science. Р. 287.
51. Из частной беседы автора с У. Салливаном, состоявшейся 14 июля 1967 г.
Биология и диалектический материализм после Лысенко
Что касается области теоретической биологии, то для нее падение в 1965 г. Лысенко было окончательным и бесповоротным. Его отречение от власти не сопровождалось, однако, прекращением публикации в Советском Союзе статей, в которых анализировались бы отношения генетики и диалектического материализма. В самом деле, некоторые из тех ученых, которые боролись против Лысенко, сами начали интерпретировать молекулярную биологию с точки зрения диалектического материализма. Так, например, академик Дубинин — один из ведущих советских генетиков, который во времена лысенкоизма был уволен с работы, чьи статьи не печатались, а лучшие друзья оказались в тюрьме, — в 1969 г. публикует статью под названием «Современная генетика в свете марксистско-ленинской философии»[1]. В этой работе, а также во многих других, последовавших за ней, Дубинин защищает марксизм и описывает процессы мутации генов в терминах диалектики.
Люди с хорошей памятью сразу же вспомнят о том, что некоторые западноевропейские, русские и американские генетики в 20-х и 30-х годах рассматривали свою науку в качестве прекрасного подтверждения принципов диалектического материализма. В высказываниях таких людей, как Холдейн, Меллер, Жебрак, Агол, Серебровский и Дубинин, выражаются их глубокие симпатии (по крайней мере, в известном отношении) к этим принципам. В самом деле, если задуматься о целях и методах исследований по современной генетике, то сразу же возникнет ощущение того, что только по иронии судьбы такая фундаментально-материалистическая теория могла быть отвергнута от имени материализма. Поиски материального носителя наследственности (в качестве которого сначала рассматривался ген, а теперь — ДНК) во многих отношениях являются подтверждением важности именно материалистической точки зрения. Отказ же от поисков механизма наследственности во многом сродни религиозному мистицизму или романтическому органицизму, а не материализму[2].
Советские философы и биологи, которые и после отставки Лысенко продолжали рассматривать биологию в свете теории диалектического материализма, разделились на две группы — «консерваторов» и «либералов». Представители обеих групп были настроены критически по отношению к Лысенко, однако «консерваторы» при этом испытывали ностальгию по тем временам, когда существовала «мичуринская генетика». В результате некоторые представители этой группы призывали к возвращению к «мичуринскому учению, но без лысенковщины». В качестве примера здесь можно сослаться на статью Г.В. Платонова «Догмы старые и догмы новые», опубликованную в 1965 г. в консервативном журнале «Октябрь»[3]. В этой статье, в частности, Платонов выражал сожаление по поводу, как ему представлялось, происходящего в Советском Союзе «полного» отказа от учения Мичурина и «полного» принятия концепции формальной генетики. Сходные взгляды нашли отражение и в кандидатской диссертации, защищенной в 1965 г. Ф. Пинтером в МГУ им. М.В. Ломоносова[4]. В ней сделана попытка спасти «мичуринскую биологию» от наивных представлений Лысенко, которые рассматриваются автором на фоне периода «культа личности». По словам Пинтера, трагедия советской генетики заключалась в том, что после 1948 г. в СССР не было других представителей «мичуринской биологии», кроме Лысенко.
Взгляды, высказываемые такими людьми, как Платонов и Пинтер, таили в себе опасность того, что и впредь наука будет связана с именем одного человека — если не Лысенко, то Мичурина[5]. В своих работах Дубинин пытался принять этот вызов, показывая, что Мичурин никогда не пытался представить себя основателем школы в теоретической биологии, а также говоря о том, что, как ни значительны были достижения Мичурина в практической области, все же современная генетика превзошла их[6]. Более того, отмечал Дубинин, в последние годы жизни взгляды Мичурина развивались в сторону менделизма.
Представители «либерального» направления, к которым сначала принадлежал и Дубинин (как мы увидим в дальнейшем, позднее он будет занимать вполне консервативную позицию), отказывались от самого понятия «мичуринская генетика». В их представлениях существовала только одна генетика — это наука, известная во всем мире. Вместе с тем они продолжали защищать взгляд на диалектический материализм как на философию науки, будучи убежденными в том, что он может быть полезен для интерпретации различного рода биологических проблем. Исходя из этого, они вслед за Лениным предлагали различать «науку» и «интерпретации науки».
В числе наиболее значительных работ того времени, посвященных философскому исследованию проблем соотношения диалектического материализма и биологии, следует прежде всего назвать книгу И.Т. Фролова «Генетика и диалектика»[7]. В этой работе Фролов критикует концепцию «партийности науки», твердо отстаивая позицию, согласно которой политика имеет отношение только к философской интерпретации науки, а не к оценке науки как таковой (с. 13). Он критикует тех консерваторов, которые, подобно Платонову, не видели этого различия (с. 16 и др.) Во-вторых, в этой книге Фролов пытается положить начало реконструкции марксистской философии биологии из руин, оставленных «лысенкоизмом». Он формулирует философские проблемы, возникающие в связи с интерпретацией генетики, которые, как он считает, вполне заслуживают внимания и изучения: проблему редукционизма, детерминизма и природы наследственности. Говоря о работах Э.С. Бауэра и Л. Берталанфи, он называет их примерами интерпретаций биологии, имеющими сходство с интерпретацией диалектического материализма, а потому заслуживающими дальнейшего изучения. В-третьих, в том же году, когда была опубликована эта книга, Фролов становится главным редактором советского журнала «Вопросы философии». В качестве редактора одного из наиболее влиятельных советских философских журналов Фролову удается оказывать влияние на развитие философии науки.
По мнению Фролова, проблема редукционизма или отношения части и целого является одной из самых важных философских проблем в биологии. Согласно точке зрения строгого редукционизма, свойства организма могут быть целиком объяснены, исходя из свойств составляющих его частей. Так, процессы жизни редукционист будет объяснять в понятиях физико-химических реакций. В конце 60-х и 70-х годах советские дискуссии по проблемам диалектического материализма и биологии вращались вокруг этого вопроса.
По мнению Фролова, преимущество диалектического материализма в подходе к этому вопросу заключается в том, что он позволяет изучать как часть, так и целое, что он рассматривает биологию как на физико-химическом, так и на более общем, «системном» уровне. Фролов пишет, что диалектика «определяет двуединую задачу: с одной стороны, открыть полный простор для интенсивного использования методов химии и физики в исследовании живых систем, а с другой — найти методологические принципы, указывающие формы их эффективного функционирования в познании сущности наследственности и изменчивости как явления биологического, ограничивающие, следовательно, эти методы рамками их действительной применимости в генетике» (с. 253). Диалектика качественно-количественных отношений традиционно рассматривалась советскими марксистами как своеобразное предупреждение против редукционизма, и в своей книге Фролов продолжает эту традицию.
В 70-е годы в Советском Союзе полным ходом шел процесс возрождения генетики как науки, но процесс этот шел не без трудностей. В тех ее областях, где достижение результатов определялось коллективными усилиями ученых, работающих в больших исследовательских институтах, работы советских биологов вновь получали международное признание. Вместе с тем вопросы, связанные с «делом Лысенко», не исчезли совсем, и в особенности это было заметно в публикациях по философским и политическим вопросам. В самом деле, в 70-х годах по сравнению с концом 60-х наблюдалось снижение степени свободы науки от политических и философских оков. Дубинин, забыв о своих злоключениях во времена Лысенко, сам начал выступать с авторитарных по отношению к своим коллегам-генетикам позиций. Это привело к тому, что некоторые из его коллег стали за глаза называть его «Трофим Денисович Дубинин». Даже его смещение с поста директора Института общей генетики в 1981 г. не смогло нормализовать положение в советской генетике. Более детально все эти события описываются в шестой и седьмой главах настоящей книги.
Если говорить о представителях философии науки, то из них антилысенковских взглядов придерживались эпистемологисты, считающие, что марксизм может давать оценки не той или иной науке, как таковой, но только методологии познания. Как уже говорилось во второй главе этой книги, в конце 70-х годов представители этого направления начинают утрачивать свои позиции в университетах и других учебных заведениях, где наблюдается рост влияния «онтологистов». Таким образом, хотя надежды «неолысенкоистов» на осуществление контроля над наукой можно охарактеризовать как весьма призрачные, все же они продолжали надеяться на завоевание видного места на страницах философских и общественно-политических журналов.
В 1978 г. вышла в свет книга Г.В. Платонова «Жизнь, наследственность, изменчивость»[8], публикация которой может быть охарактеризована как самое удивительное событие в современной истории советской генетики. То обстоятельство, что книга эта была опубликована издательством Московского университета, а не академическим издательством «Наука», может, как представляется, служить еще одним свидетельством в пользу утверждения о том, что в стенах университетов работало большее, нежели в системе Академии наук, количество «онтологистов». Книга Платонова представляла собой абсолютно лысенковское по своему духу исследование, и это спустя 13 лет с того времени, как все на Западе были уверены в том, что с «лысенкоизмом» покончено. Правда, сам Платонов в своей работе не упоминает ни термин «лысенкоизм», не восхваляет имя Лысенко. Вместо этого, излагая, по существу, лысенковские взгляды, он пользуется понятием «мичуринское учение». Платонов вновь возрождает призраки «идей» Лысенко, включая утверждение о том, что последователям Лысенко удалось «превратить» яровую пшеницу в озимую[9]. В качестве документального свидетельства подобных «превращений» Платонов ссылается на известную статью Авакяна «Наследование организмом приобретенных признаков», опубликованную в журнале Лысенко «Агробиология» в 1948 г. — году политического триумфа Лысенко в генетике. Содержание этой статьи давно было отвергнуто мировой наукой. В своей книге Платонов превозносит доктрину о наследовании организмом приобретенных признаков, подражает известному лозунгу Лысенко о том, что «наука — враг случайности», перефразируя его в лозунг о том, что «отрицание причинности ведет к обезоруживанию науки», призывает современную генетику к отказу от основных ее принципов. И все это делается с использованием фразеологии диалектического материализма и марксизма[10].
Платонов также обрушивается с критикой на В.П. Эфроимсона, И.Т. Фролова и Б.Л. Астаурова (после смерти последнего) за то, что они «стирали качественные различия между социальными и биотическими формами жизни». В противоположность им он превозносит А.И. Опарина, Н.П. Дубинина и Л.Ш. Давиташвили, твердо отстаивавших взгляды, направленные против «культа редукционизма» и против «монополизма» и «абсолютизма» проблематики ДНК. (Все эти авторы, за исключением Давиташвили, так или иначе упоминаются в этой книге.) По мнению Платонова, факторы внешней среды могут становиться наследственными факторами, и он называет даже механизмы, посредством которых осуществляется такая наследственность; особый акцент делается при этом на факторах «пищи» и «температуры», то есть любимых факторах Лысенко[11].
Представители академических кругов советской генетики предпочли проигнорировать публикацию книги Платонова, надеясь на то, что она сама «тихо скончается», что и случилось. Единственная рецензия на эту книгу появилась в 1980 г. в партийном журнале «Коммунист Украины»[12]; удивительным в этой рецензии было то, что ее авторы упрекали Платонова за снисхождение к Г. Менделю и Т.X. Моргану — двум гигантам современной генетики. Данная рецензия, не обладающая интеллектуальными достоинствами, все же указывала на то обстоятельство, что в некоторых партийных кругах еще не забыли термин «менделизм-морганизм», использованный в свое время для оскорбления генетики. Это указывало на то, что время кошмаров для советской генетики не кончилось даже в 1980 г.
Думается, что само существование пережитков «лысенкоизма» в то время может отчасти служить объяснением той фразеологии, которую использовали некоторые защитники генетики. Если критики генетики, подобные Платонову, осуществляли ее от имени марксизма, то перед ее защитниками вставала задача продемонстрировать, что их взгляды еще более аутентичны марксизму в идеологическом отношении. Так, С.А. Пастушный в своей книге «Генетика как объект философского анализа»[13] предпринимает попытку переписать историю генетики, с тем чтобы представить Менделя и Моргана невольными сторонниками диалектического материализма; более того, в его руках современная генетика, основанная на представлениях молекулярной биологии, становится иллюстрацией истинности диалектического материализма. Согласно Пастушному, Мендель стал монахом не потому, что был верующим человеком, а потому, что был беден[14]. Далее Пастушный утверждает, что на самом деле Мендель поддерживал Дарвина, но не мог признаться в этом из-за давления, оказываемого на него клерикальными кругами. Затем Пастушный продолжает реконструировать историю генетики в соответствии с концепцией диалектического материализма, показывая, кто был «прав», а кто — «не прав» в смысле идеологии. Он даже утверждает, что если бы первые генетики, подобные Йохансену и Моргану, сознательно стояли на позициях диалектического материализма, то это позволило бы им преодолеть известную ограниченность их взглядов и «диалектически соединить» генетику и теорию эволюции Дарвина[15]. В результате долгого анализа истории генетики Пастушный приписывает все социально-политические причины, вызвавшие интеллектуальные затруднения в связи с развитием современной генетики, только западному обществу, забывая о социально-политических корнях величайшего бедствия для генетики XX в., связанного с «делом Лысенко». И все же в конечном итоге Пастушный выступает как оппонент Лысенко и развивает аргументацию против его сторонников.
Участники развернувшейся дискуссии — как представители современной генетики, так и «неолысенкоисты» — вновь поднимали роковой вопрос о том, может ли марксизм давать оценку истинности того или иного научного положения или науки в целом. Как уже говорилось выше, в конце 60-х годов Фролов попытался ответить на этот вопрос раз и навсегда, говоря о том, что только философские интерпретации науки имеют отношение к политике и идеологии, а не наука сама по себе[16]. Фролов упрекал тогда Платонова за то, что он не понимал этого различия, пытаясь выдавать «мичуринскую биологию» за марксистскую биологию[17]. Однако теперь, в конце 70 - начале 80-х годов, даже Фролов несколько отступает с первоначальных позиций в этом вопросе, присоединяясь к позиции ученых, подобных Пастушному, которые представляли современную генетику (то есть антилысенковскую биологию) как марксистскую биологию[18], Фролов и Пастушный занимали верные позиции в развернувшейся дискуссии, но делали это, исходя из неверных представлений. (При этом нельзя удержаться от вопроса о том, что бы могло случиться, если бы принципы современной генетики оказались отброшенными развитием самой науки?) Представляется, что политические условия советского общества не позволяли оценивать биологию как науку без привлечения марксистской философии. Такое положение следует назвать позорным, поскольку в биологии существует множество вопросов и проблем, заслуживающих философского их обсуждения, без предварительной философской оценки этой науки. Философская интерпретация науки и оценка ее истинности — это разные вещи, но часто советские авторы смешивают их.
1. См.: Ленин и современное естествознание (под ред. М. Омельяновского). М., 1969. С. 287-311. О злоключениях Дубинина в период власти Лысенко в биологии см.: Medvedev Zh. The Rise and Fall of T.D. Lysenko.
2. Как пишет С. Райт: «Я уверен в том, что большинство генетиков будут склонны рассматривать точку зрения, согласно которой наследственность — это нечто, на что можно воздействовать рентгеновскими лучами, как менее идеалистическую, чем распространенные представления о наследовании приобретенных признаков или схожие с ними представления о наследовании материнских признаков» (Wright Sewall. Dogma or Opportunism? // Bulletin of the Atomic Scientists. Мау 1949. Р. 141-142).
3. Эта статья, в которой ее автор предпринимал своеобразную попытку «синтеза» теории классической генетики и мичуринского учения, подверглась резкой критике в письме Эфроимсона, опубликованном в журнале «Вопросы философии» (1966. № 8. С. 175-181).
4. «Актуальные вопросы взаимоотношения марксистской философии и генетики». Пинтер пишет о том, что открытие ДНК является своеобразным доказательством того, что в определенных аспектах «мичуринцы» были правы, критикуя «менделистов». При этом автор игнорирует тот факт, что сами «мичуринцы» не сделали буквально ничего для появления этого открытия и что оно является результатом традиции неоменделизма.
5. Очевидно при этом, что Лысенко извратил взгляды Мичурина; на это неоднократно указывалось и в ходе совещания по генетике в 1936 г. (см., напр.: Спорные вопросы... С. 399-400).
6. См.: Дубинин Н.П. И.В. Мичурин и современная генетика // Вопросы философии. 1966. № 6. С. 59-70.
7. См.: Фролов И.Т. Генетика и диалектика. М., 1968. В дальнейшем ссылки на эту работу будут даваться в тексте.
8. Платонов Г.В. Жизнь, наследственность, изменчивость (методологические аспекты). М., 1978.
9. Платонов Г.В. Жизнь, наследственность, изменчивость (методологические аспекты). С. 158-159.
10. Там же. С. 26-27, 48, 52, 92, 133-134, 152, 177, 181-189, 204.
11. Там же. С. 10-48, 124 и далее, 181-189. Еще одной лысенковской по духу книгой, вышедшей в период после падения Лысенко, является книга Давиташвили «Изменчивость организмов в геологическом прошлом» (Тбилиси, 1970, С. 45).
12. См.: Острянин Д.Ф., Мартыненко Т.К. Методологические вопросы современной биологии // Коммунист Украины. 1980. № 3. С. 90-93.
13. Пастушный С.А. Генетика как объект философского анализа. М., 1981.
14. Пастушный С.А. Генетика как объект философского анализа. С. 144.
15. См. там же. С. 55, 98, 108-109, 144, 240.
16. См.: Фролов И.Т. Генетика и диалектика. С. 13
17. См. там же. С. 16. (Курсив мой. — Л.Г.)
18. См.: Фролов И.Т., Пастушный С.А. Менделизм и философские проблемы современной генетики.
Глава V. Физиология и психология
В советской психологии и физиологии, как ни в одной из наук, которые обсуждаются в данной книге, существует особая, русская традиция интерпретации исследований. Еще задолго до Октябрьской революции в русской физиологии и психологии существовала материалистическая традиция. В дореволюционной России существовала, без сомнения, и идеалистическая традиция в психологии, однако здесь необычно рано получила сильную поддержку материалистическая тенденция в психологии. В 1863 г. Иван Сеченов (1829-1905) публикует свою книгу «Рефлексы головного мозга» — книгу, истинное предназначение которой раскрывалось в ее первоначальном названии, отвергнутом царской цензурой, — «Попытка установить физиологические основы психологических процессов»[1]. В этой работе Сеченов писал о том, что «вся сознательная или бессознательная деятельность является рефлекторной».
По поводу взглядов Сеченова возникли споры среди образованной санкт-петербургской публики. На ходе дискуссии сказывалась та политическая и идеологическая атмосфера, которая сложилась в России конца XIX столетия; представители радикально настроенной интеллигенции, как правило (но отнюдь не всегда), приветствовали взгляды Сеченова, в то время как официальная бюрократия того времени отрицательно относилась к этим взглядам. В 1866 г. санкт-петербургская цензура запретила продавать книгу Сеченова, а ему самому грозили судом по обвинению в подрыве основ общественной морали. Сеченову удалось избежать суда, однако в результате этого существовавшая связь между материализмом в науке и радикальными тенденциями в политике только усилилась и стала более очевидной.
Несмотря на то, что в дореволюционной России материализм имел прочные позиции в психологии, он ни в коем случае не располагал монополией в этой области. Самого Сеченова считали прежде всего физиологом, а не психологом. Против его взглядов и взглядов некоторых из его учеников выступали не только цензоры и представители церкви, но также и профессора университетских кафедр философии и психологии, поскольку установки Сеченова противоречили основному направлению в академической психологии России того времени. Тем не менее вопросы, поднимаемые Сеченовым в связи с обсуждением проблемы природы психического и его отношения с физиологическим, стали предметом горячих дискуссий, развернувшихся среди русских психологов, физиологов, философов и представителей политических кругов в конце XIX столетия[2]. История этих дискуссий еще недостаточно исследована, однако даже поверхностный взгляд позволяет отметить то обстоятельство, что отдельные черты этих дискуссий напоминают те споры по упомянутым вопросам, которые были продолжены и в советский период[3].
Самое важное влияние на развитие русской физиологии и психологии оказали работы Ивана Павлова (1849-1936), являющегося одной из выдающихся фигур в мировой науке. И хотя в данной работе невозможно и неуместно пытаться обобщить взгляды Павлова, все же представляется целесообразным хотя бы коротко остановиться на некоторых из аспектов этих взглядов, особенно на тех, которые позднее стали предметом философских и методологических споров в Советском Союзе. С точки зрения истории и философии науки величайшее значение работ Павлова заключается в том, что ему удалось представить психическую деятельность как явление, которое может успешно исследоваться объективными методами естественных наук. В противоположность «интроспективным» методам изучения умственной деятельности, распространенным в то время, метод Павлова основывался на предположении о том, что психические явления могут быть поняты и объяснены на основании внешних по отношению к предмету исследования свидетельств. Разумеется, в этом он не был абсолютно оригинален, однако, будучи великолепным экспериментатором, Павлов смог осуществить подлинное единство методологии и практики экспериментирования с животными. На основе своих экспериментов он выдвинул теорию высшей нервной деятельности, объясняющую психическую деятельность человека с помощью ее физиологических основ.
Наибольшую известность Павлову принесла его теория условных и безусловных рефлексов. Он говорил о том, что безусловные рефлексы являются врожденными формами нервной деятельности, передаваемыми по наследству. Условные же рефлексы являются такими формами этой деятельности, которые основываются на специфических безусловных рефлексах и приобретаются организмом в ходе его жизнедеятельности; как правило, считал Павлов, условные рефлексы не наследуются, хотя в отдельных случаях возможно и такое.
В классическом примере с собакой и звонком безусловным рефлексом у собаки являлось слюноотделение в ответ на пищевой раздражитель. Условный рефлекс — слюноотделение в ответ на звонок — вырабатывался у собаки в результате многократного предварительного совмещения звонка с пищей. Далее Павлов показывал возможность формирования у собаки «условного рефлекса второго порядка», то есть формирования условного рефлекса на включенную лампочку на основе уже выработанного условного рефлекса на звонок. Следует подчеркнуть, что в этом случае действие основного раздражителя — пищи — уже не совмещалось с включением лампочки. Таким образом, Павлову удалось продемонстрировать, что рефлексы могут формироваться и косвенным путем. Павлов считал, что и психическая деятельность человека может быть объяснена таким же образом или, по крайней мере, на основе подобных представлений. Свою теорию Павлов назвал «теорией высшей нервной деятельности», и это название вошло в терминологию советской физиологической и психологической науки.
Внутренняя структура действия рефлекса описывалась Павловым с помощью термина «рефлекторная дуга», к которому мы еще обратимся в дальнейшем изложении. По Павлову, рефлекторная дуга связывала между собой афферентные и эфферентные нейроны и нервные центры.
Павлов считал, что у человека нервные центры располагаются в коре полушарий головного мозга. И в тех случаях, когда речь идет об образовании условных рефлексов у человека, «временные связи» устанавливаются в результате «иррадиации» стимулов, достигающих коры полушарий. Как говорит об этом сам Павлов, «основной механизм образования условного рефлекса есть встреча, совпадение во времени раздражения определенного пункта коры полушарий с более сильным раздражением другого пункта, вероятно, коры же, в силу чего между этими пунктами более или менее скоро протаривается более легкий путь, образуется соединение»[4].
Павловым было продемонстрировано также и существование процесса, противоположного процессу «иррадиации», — процесса подавления или торможения сигнала. Павлову удалось научить собаку отличать не только различные сигналы (такие, как звуковые или световые), но также различать различные звуковые сигналы, отличающиеся частотой колебаний. В результате этих экспериментов Павлов пришел к выводу о том, что «участок коры головного мозга, реагирующий на внешний раздражитель, оказывается суженным».
Одним из наиболее гибких понятий, выдвинутых Павловым и до сих пор еще недостаточно разработанным, является понятие о «второй сигнальной системе» как свойстве, присущем только психике человека. Большую часть своих исследований и экспериментов Павлов провел на собаках, однако в последние годы он также работал с обезьянами и гориллами; его интересы во все большей степени начинали связываться с тем, что он считал конечной целью исследований в области нейрофизиологии, — с изучением психики человека. В отличие от животных, инстинкты свойственны человеку в меньшей степени, а потому, считал Павлов, человеческое поведение в большей, нежели это свойственно животным, степени определяется теми или иными условными рефлексами. Поведение животных и человека формируется сходными путями, однако человек располагает «дополнительным инструментом», обладающим практически бесконечными возможностями для формирования психики и поведения, и таким инструментом является язык. В то время как животное реагирует только на простые («первичные») сигналы или символы (даже в том случае, когда собака подчиняется устной команде человека, ее реакция по сути своей ничем не отличается от той, какую она демонстрирует в случаях, когда она рёагирует на звонок или свет лампочки), человек способен реагировать на смысл произносимых или написанных слов («вторичные сигналы»). Речевое или письменное послание (даже минимальной сложности), воспринимаемое любым человеком, будет наполнено смыслом и различного рода ассоциациями, свойственными только этому человеку. И именно эту «вторую сигнальную систему» Павлов рассматривал как бесконечно более сложную, нежели «первую сигнальную систему» животных, считая, что их невозможно сравнивать как в количественном, так и в качественном отношении. Таким образом, Павлова нельзя считать человеком, убежденным в том, что описание поведения человека может быть сведено к простой схеме «стимул — реакция», как это можно сделать в случаях известных экспериментов с собаками. Он полностью отдавал себе отчет в качественном отличии человека от других видов животных. Тем не менее он был убежден также в возможности изучать человеческое поведение на основе данных физиологии нервной системы человека.
Отношение Павлова к психологии неоднократно становилось предметом всевозможных спекуляций, многие из которых подразумевали его негативное отношение к самому факту существования психологии как науки. На самом деле Павлов возражал против использования понятия «психология» применительно к животным, поскольку считал внутренний мир животного принципиально недоступным для понимания человеком. Далее, он глубоко критически относился к тому, что считал метафизическими представлениями, и что содержалось подчас в терминологии психологии. В свои молодые годы он с сомнением относился к научной ценности большинства исследований, которые велись в то время в области психологии. С годами, а также по мере того, как экспериментальная психология продолжала неуклонно развиваться в качестве самостоятельной дисциплины, его отношение к ней постепенно менялось. В 1909 г. Павлов говорил:
«...я хотел бы предупредить недоразумение в отношении ко мне. Я не отрицаю психологии как познания внутреннего мира человека. Тем менее я склонен отрицать что-нибудь из глубочайших влечений человеческого духа. Здесь и сейчас я только отстаиваю и утверждаю абсолютные, непререкаемые права естественнонаучной мысли всюду и до тех пор, где и покуда она может проявлять свою мощь. А кто знает, где кончается эта возможность!»[5].
Однако даже в тех высказываниях, в которых подтверждалось право психологии на существование в качестве самостоятельной научной дисциплины, можно было обнаружить в целом скептическое отношение Павлова к психологии. Так, последнее предложение из приведенной только что цитаты имплицитно содержит в себе различие между психологией и «естественнонаучной мыслью» — различие, против которого выступят большинство психологов. И когда Павлов говорил о возможности слияния в будущем физиологии и психологии, многие психологи были уверены в том, что при этом он имеет в виду поглощение психологии физиологией. Следует признать, что Павлов относился к психологии как науке с известной долей сомнения, хотя и не был настроен по отношению к ней столь враждебно, как это пытаются представить некоторые исследователи его творчества. Несмотря на весьма часто произносимые им предостережения против редукционистского подхода, его призывы к изучению «организма в целом» и его убеждение в том, что человек обладает «качественной и количественной уникальностью», все же взглядам Павлова была присуща тенденция рассматривать психические явления (и в особенности рефлекторную дугу) с помощью упрощенных, механистических представлений и понятий. В то время когда психология на самом деле испытывала сильнейшее влияние со стороны идеалистических концепций и взглядов, подобная тенденция была, возможно, неизбежной, поскольку являлась в известном смысле результатом борьбы, которую вел Павлов за утверждение своего учения об условных рефлексах, учения, которое сегодня рассматривается как величайшее достижение физиологии и психологии.
Павлов не был марксистом и никогда не использовал теорию диалектического материализма для оправдания и защиты собственной теоретической системы. На протяжении многих лет после Октябрьской революции он выступал против марксистского влияния в сфере науки и образования и даже выступал с критикой марксистской философии[6]. В последние годы жизни, однако, его взгляды в этом отношении претерпели изменения — он приветствовал советское правительство за ту поддержку, которую оно оказывало развитию науки, а также говорил о том большом впечатлении, которое производила на него интеллигентность отдельных большевистских лидеров, подобных, например, Николаю Бухарину. Один из его учеников — П.К. Анохин, чьи взгляды будут рассмотрены в отдельном разделе этой главы, утверждал, что в одной из бесед с Павловым он попытался показать глубоко диалектичный характер его учения об условных рефлексах, раскрывающего существо принципа единства и борьбы противоположностей. В ответ на это Павлов, по словам Анохина, воскликнул:
«Вот и оказывается, что я диалектик!»[7].
Учение Павлова содержит в себе множество аспектов, привлекающих внимание сторонников диалектического материализма. Во-первых, одна из главных целей, к которой стремился Павлов, — объяснение психических явлений на базе физиологии, безусловно, находила поддержку со стороны материалистов. Кроме того, то обстоятельство, что Павлов постоянно подчеркивал необходимость изучения организма в его целостности, «во всем богатстве его связей», всячески приветствовалось советскими авторами, поскольку согласовывалось с диалектическим принципом взаимосвязанности материального мира. Подчеркивание Павловым уникальности человека, обладающего второй сигнальной системой, рассматривалось как понимание качественных различий, существующих между организмами, принадлежащими к различным уровням организации материи, — различий, основанных на принципе перехода количественных изменений в качественные. Описание человеческого тела как системы, отличающейся «уникальностью по степени саморегуляции», которое давал в своих работах Павлов, рассматривалось, с одной стороны, как предвосхищение кибернетических концепций, а с другой — как понимание Павловым диалектического характера процесса развития материи.
Исследователи в Советском Союзе и за его рубежами зачастую по-разному смотрят на то, что собой представляет учение Павлова, по-разному оценивают его значение. Ученые, живущие за пределами Советского Союза, часто склонны рассматривать это учение как ограниченное рамками экспериментальных исследований и гипотез, имеющих отношение к условным и безусловным рефлексам. Для некоторых из них имя Павлова ассоциируется прежде всего с картиной, происходящей в мозгу собаки в процессе слюноотделения. С другой стороны, советские исследователи рассматривают теорию Павлова не только как собрание подобных фактов и заключений, но также и как некий общий подход к изучению природы вообще и биологии в частности. Павлов сам дал основания для подобной трактовки, когда в беседе с американским психологом К.С. Лэшли в ответ на просьбу последнего дать определение понятия «рефлекс» сказал:
«Теория рефлекторной деятельности опирается на три основных принципа точного научного исследования: во-первых, принцип детерминизма, то есть толчка, повода, причины для всякого данного действия, эффекта; во-вторых, принцип анализа и синтеза, то есть первичного разложения целого на части, единицы и затем снова постепенного сложения целого из единиц, элементов, и, наконец, в-третьих, принцип структурности, то есть расположения действий силы в пространстве, приурочение динамики к структуре»[8].
В ответ на это заявление Павлова Лэшли в свою очередь заметил, что данное определение является настолько широким, что его можно рассматривать в качестве общего принципа для всей науки. Однако Павлов твердо настаивал именно на этой формулировке, которую впоследствии часто приводили в ходе дискуссии о значении теории рефлекса в советской литературе[9].
Некоторые советские авторы предлагали различать собственно физиологический и философский смысл понятия «рефлекс», открывая тем самым возможность для разговора об известной ограниченности учения Павлова, не касающейся, однако, его методологического значения. Подобное различие предлагал делать Ф.В. Бассин — известный советский ученый, занимавшийся проблемами бессознательного и отмечавший значение работ Фрейда в то время, когда это было весьма редким явлением для советской науки, выступая на Всесоюзном совещании по философским вопросам физиологии высшей нервной деятельности и психологии; по его мнению, самое большое значение работ Павлова заключалось в том, что в их основе лежала идея о влиянии внешних условий на формирование и развитие биологических факторов. Он говорил:
«Тот, кто отказывается от рефлекторной теории в ее философском понимании, отказывается больше чем от павловского учения: он отказывается от диалектико-материалистического истолкования биологических процессов вообще. Это, безусловно, так, ибо приверженность рефлекторному принципу в его философском понимании (то есть идея принципиальной зависимости биологических процессов от факторов среды) — это то основное, то самое глубокое, что отличает нас от сторонников идеалистической биологии с ее подчеркиванием имманентности, спонтанности и, следовательно, принципиальной арефлекторности жизненных процессов... Я напоминаю об этом, ибо нужно ясно видеть разницу между рефлекторным принципом в его общем, философском понимании и конкретным представлением о физиологической структуре...»[10]
История развития советской психологии богата событиями и довольно противоречива. Поскольку в настоящей работе основное внимание мы сосредоточиваем на послевоенных годах, то подробное описание раннего периода развития советской психологии было бы просто невозможно. Этот период, правда, затрагивается в связи с обсуждением некоторых работ Л.С. Выготского, А.Р. Лурии и А.Н. Леонтьева, деятельность которых будет анализироваться в соответствующих разделах данной главы. Более детальное описание этого периода истории советской психологии можно найти в книге А.В. Петровского «История советской психологии» (М., 1967) или в книге Раймонда Бауэра «Новый человек в советской психологии»[11].
Сразу же после революции в России можно было обнаружить представителей нескольких школ в психологии. К числу тех, кто разделял идеалистические взгляды на психологию, при